Опыты общения, при нынешнем развитии научных и всяких, в частности — атеистических, знаний должные быть признанными фантастическими
Психоделический.
Я скоро заплачу… внимание! ударение в слове «заплачу» — на третьем слоге, не иначе (хоть и в обоих случаях смысл есть), бэби, так что вот так вот: я скоро заплачу от осознания того, что я только сейчас знаю, что то, что я листаю — это Дали, а вот это — Босх, вот это, куда я бросаю окончательно расфокусированный взгляд, огромным усилием воли заставляя обрести резкость на шрифте, — Рембо… внимание! ударение в слове «Рембо» тоже падает на… то есть на последний слог, как и во все разы до того, плевал я на этого… на ту вашу тушу киногеройскую… это Рембо, а вот здесь, рядом — Бодлер… то, что в ушах — это «Пинк Флойд», и это что-то о сумасшедшем бриллианте по имени Сид Барретт… те времена прошли, и вообще — это не наша история, потому что сейчас, говорят, излечившись, Барретт стрижёт на неё купоны, а я слушаю тот ещё «Пинк Флойд», как несколько лет назад, и вся разница в том лишь и состоит, что тогда я не знал, а теперь знаю, что это «Пинк Флойд», я умираю от этого, как, знаю точно, умирали до меня и будут-будут ещё умирать после… наверняка, в каком-нибудь жидко-неоновом поносе отельной вывески «Калифорния» на задворках Лондона или Парижа, или Мехико сейчас лежит такой же, как и я, идиот с выпученными или закрытыми, что всё одно и то же, глазами и умирает, возможно, как и сейчас, требуя новой дозы, как ему плохо, если не с кого потребовать или не у кого попросить, а купить невозможно… и придётся самому… это просто, ****ь, «Пинк Флойд» какой-то, Босх, Рембо, Дали и Бодлер вместе с запахом прожжённого синтетического ковра и вбитые в мозги клинья по-прежнему загадочных для меня датчиков… они просили и объясняли, я всё равно ничего не понял, теперь прошу я — добавки… я ж тогда просто слушал музыку, вряд ли понимая, чего добивается от нас ото всех наш рыжебородый Мастер: с вьющимися рыжими волосами, а об его странном взгляде я тоже узнал позднее, что один глаз у него был стеклянный, — этим своим аутотренингом, ведь мысли мои и чувства упивающегося свободой юнца обострённо были направлены только на одно: на девочек — возможно, я комплексовал тогда, потому что в отличие от разговорчивых на эту тему друзей мне сказать было нечего… но однажды я всё-таки улетел! подчинившись звучащей тягомотине низкочастотного хаммондовского органа… внимание! ударение в слове «органа», как и в предыдущем «Рембо», на втором слоге… я и раньше видал и Дали, и Босха, только не знал, что это Дали и Босх, но впечатление было сильнейшее, настолько наисильнейшее, что я понял, когда купил себе эти альбомы, что шёл к приобретению их всю свою предыдущую сознательную жизнь… орган и гитара убили тусклую и порядком надоевшую, заставившую меня впервые реально смертельно устать, реальность, а голос Мастера, уважаемого и по-детски почти обожаемого Мастера, совсем вне музыки, параллельно ей — не мешая и не подчиняясь, проникая в сознание, помог почувствовать, лёжа на дешёвом псевдосуконном половом покрытии учебной аудитории, ощутить вдруг под собой нежданно-негаданно песок, влажный, холодный холодом прибрежного утра, прогревающийся медленно, хоть неохотно, но страстно, по мере восхождения солнца над горизонтом — холодная-холодная — высыхающий и уже становящийся по краям тела горячим песок, потом откуда-то с ноги начались прикосновения наползающего на меня прибоя, каждая новая волна которого захватывала всё больше, и вдруг очередная — конечно же, долгожданный желаемый и пугающий девятый вал — сняла меня и унесло с собой, плавно раскачивая, сталкивая в пологую яму, а потом вознося на горб, солнце в зените нагрело и меня уже самого, мой воздух, то есть тот воздух, который содержится в моей истончившейся уплотняющейся и легчающей оболочке, нагреваясь, стал поднимать меня вверх, постепенно уменьшая часть меня, погружаемую в воду, я… наверное, именно потому каждый раз я так подробно вспоминаю подробности того фантастического полёта, бывшего со мной всего лишь однажды, что с помощью них и пытаюсь вернуть себе то состояние, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что словами это описать никак не возможно… и вот уже ощутил, как последний кубический миллиметр оторвался от воды, скорость нарастала, я читаю Рембо, я гляжу на графические наброски уродов руки Иеронима Босха и умираю, вновь, как тогда, пытаясь взлететь, но это теперь вряд ли удаётся, даже с помощью кайфа так, как тогда, не получается, я летал…я знаю теперь, почему летал я тогда и почему не могу сейчас — потому, что тогда я не знал, что звучит «Пинк Флойд», не знал ни Рембо, ни Дали, ни Босха, ни Бодлера, я мало чего знал; сегодняшнее знание, от которого в жажде первооткрывательства я отказаться не в силе, оно лишнее, но — неизбежное и неизбывное — знание мешает мне свинцовыми подошвами своими водолазьих башмаков на моих ногах, сгустив до океанически бульонной плотности воздух, которым я дышу, и это уже отнюдь не воздух, а я теперь — рыба, сквозь жабры пропускающая пространство, выцеживая из него какие-то объедки здравого смысла, чаще всего они появляются в виде медуз, которые, как цветы, машущие в слоях волнующейся субстанции своими лоснящимися прозрачной яркость лепестками… заплачу я оттого, что не успел договориться с ним, явно не желавшим меня пропустить, хоть он и проиграл свою идиотскую игру со счётом «два – один» — холодная-холодная задница, — я хотел вернуться туда, попросил ещё, но что-то, видно, не прошло сквозь чертежи, я не попал, самое страшное… нет, самое обидное будет в том, если я вернусь, а он… если я вернусь в точку начала нашего разговора, то есть это значит, что нам придётся играть заново, и нет никакой гарантии, что он не выберет каких-нибудь более сложных загадок, таких, что окажутся мне не по зубам, перед тем, как гнать в бой, нам обычно давали по сто, а то и по двести, когда же с водкой случались напряги, а может и всегда, ведь возможно и то, и другое одновременно, стали предлагать траву… очень трудно идти, спускаясь по дну всё глубже, потому что ноги мои чувствуют холодные мерзости дна, оставаясь для них беззащитными, сочленениями, одно за другим устремлёнными вверх к моему телу, торчащему высоко над водой, чувствую и почти цифрами, как на приборной доске, отмечаю разницу температур и давлений в разных слоях этой тяжёлой, вязкой океанической воды, ах, если бы, но почему у меня не как у того средьоблачного слона, я имел бы четыре точки опоры! но у меня их только две — две жалкие хрупкие ходули, страшнее всего станет цунами, тогда мне не устоять, меня сшибёт и переломает ещё до берега, а об камни и скалы добьёт, потому что я, как бы далеко ни ушёл от берега, уязвим той уязвимостью, на которую обречены все неустойчивые, вроде меня сейчаснего, конструкции… я не выбирал формы, она сама выбрала меня, несмотря на моё дикое желание договориться со стражником… ошибшись, я сейчас принял за него ассистента, его внимательно-судорожные глаза встали прямо пред моим лицом, оно непропорционально велико и хватает меня (только на то, чтоб остаться собой) потно-холодными руками за запястья, думает, наверное, что — белая холодная-холодная задница — я рад ему, но я ненавижу его, завися от него более, чем от самого себя, потому что думал, что он всего лишь сфинкс, у которого я уже выиграл, но не смог довести дело до конца, потому что обломался… я разучился летать, тормозная жидкость, антифриз, иначе говоря, антифриз афганских косяков, окончательно залила полости моих некогда лёгких… лёгких плоскостей, я летал только один раз в жизни — с помощью нашего (моего) Мастера, который смотрит на меня и говорит одно, как тогда:
— Ты сам выбрал себе эту ****ую нишу, ты обидел меня, если говорить честно, потому что я-то был когда-то достаточно честен, чтобы оговорить своё право на ошибку вообще, но я верил в тебя, и ты мог, и ты сейчас смог бы, ****ьё (носовым, по-французски), стоило только преодолеть твою эту излишне навязчивую (он сделал здесь паузу и даже напрягся, но я этого передать словами не смогу) боязнь инициативы, великолепие, сокрытое в скорлупе, не есть великолепие, пока скорлупа не сброшена, пока даже память о ней не растоптана в пыль, пока ядро не отдано на съедение, бояться нечего… не то… бояться того, что ты останешься беззащитным — легче всего, но раздеться публично не будучи эксгибиционистом — это победа, которую именно ты не одержал! мудак… возможно, там были другие слова (не для цензуры), я уже и не помню точно, но, наверное, это и есть ключ к тому, что называется искусством, я слишком рано устал под давлением чужих и чуждых инициатив — была белая холодная-холодная задница, — которые все старательно почему-то выдавали за мои собственные: в школе, в семье, в институте до армии, в армии, (что это, нахер, биография???) вернее — в учебке, где написал это хреново заявление — лятский поворот! — когда потом стал сержантом, в институте, когда вернулся и попал как раз в руки к Мастеру! он же стал очередной посторонней инициативой, попытавшейся сформировать меня, у него были ласковые нежные руки, привыкшие ваять из податливой глины прекрасное, но было поздно: зассаной… внимание! ударение — на первом… зассаной стайной дворовой идеологией, выветренной шквалом высокопоэтических научно-великих официальных устремлений оказалась порода, из которой был я, оказалась испорченной: выжженная безжалостным циничным солнцем человеческой пустыни: сфинкс спросил сначала, что такое «освобождение, которое даруют насильно?» — и я сразу ответил: «Смертная казнь!» — что на меня нашло, я не знаю, я просто сразу выпалил это ему в бесстыжие погрустневшие сразу глаза… он дал мне перевязь, и я надел её на себя не задумываясь, храбрясь, что, мол, глупость и мудрость хороши только там, где в чести излишества и крайности, а побеждает всегда тот, кто держится в жизни золотой середины… так вот мой стражник оказался глупцом, задавая тут же второй вопрос: «Освобождение от свободы?» — я ляпнул сходу: «Самоубийство!» — и оказался прав, получив в руки ножны, хотя, возможно, я оказался и не прав насчёт умственных способностей сфинкса, хитрая тварь мог просто всего лишь, оказывается, притуплять мою бдительность, готовясь задать вопрос, что станет для меня роковым… по очкам я выиграл, но меча не получил, проиграв последнюю загадку, тогда-то и стало понятным всё коварство этого негодяя: он сказал, что победа должна быть чистой и окончательной, я ответил ему, что он, в таком случае, козёл ****ый (ударение — на втором), и он сразу же отработанным движением психики своей ненормальной и безумным вывихом полузвериной души малоуравновешенной предложил поединок, как средство сатисфакции (удовлетворения то есть), естественно имеющимися в наличии средствами! я не успел наехать на него, но он орал, мол, мне повезло, когда в нас с ним ворвалась трезвость, возведя барьер коллоидной пространственной рассогласованности слоёв и обещая жор и ломку, может быть, ты и права, родная, считая, что мне, действительно, всего лишь повезло, и я всего лишь счастливо спасся от этого зверского зверя, но у меня на этот счёт своё долбанное мнение есть, которое я вполне вправе не только иметь, но и высказывать, как некогда отказался от своей мечты стать актёром, обидев мастера, сбежав — сбежав? — от сфинкса и вручив себя потом… внимание! в слове «потом» ударение — на втором слоге… в холодные холодным липким потом… внимание! в слове «потом» ударение — на первом слоге… руки ассистента, а они, как я ни надеялся, не вернули меня туда, а забросили новой дозой, наверное, слишком осторожной для того, чтобы всё получилось так, как хочется, а достаточной только, чтобы как надо, в этот мерзкий загустевающий океан, дно которого всё опускается и опускается, и опускается с каждым моим шагом, и всё жду, что вот-вот холодная вода заморозит мне чресла, и невиданное чудовище позарится именно на это, вцепится именно туда. А не куда иначе. У Босха есть такая картина, которую я тут же сразу и открыл: мужик срёт деньгами (ударение — на первом слоге) в какую-то не то дыру, не то полынью, а всё действо это, расчленённое на (или собранное из?!) огромное, как всегда у Босха, количество сюжетов и сюжетиков с огромным количеством действующих лиц, происходит, как я понимаю, в аду, , , , , , , , , резкость на шрифт я вдруг не могу навести, поэтому беру сигарету, обыкновенную, без травки, и — слава Богу! — слава Богу! слава Богу, — я сейчас зарыдаю, умирая в очередной самый последний раз, вера моя в то, что он — последний, совершенно и безгранично искрення… траситик… ван… хсоб илад савахфани… людвись… у неё была делая дыла холодная-холодная задница, когда мы остались наедине, и ничего не получилось, просто у меня не встал
окончание
начало здесь: http://www.proza.ru/2014/10/25/176