– Почтенный, любезный, алмазный вы мой… – Шля-
па у меня тут же с макушки слетела, каблучки, как по коман-
де, щелкнули, и обратился я весь в мармелад. С авторами это
случается. Публика нынче пошла тонко чувствующая, вкус
имеющая, с колыбели к тонким материям приученная, вот
и крутишься, как уж на сковородке, только бы, так сказать, не
лицом в грязь... – Ах, дражайший мой Егор Кузьмич! Драгоцен-
нейший Аристарх Поликарпыч! – Тут я для пущего эффекта
замер (трюк проверенный, Благоговением называется) и, глаз
не отрывая, продолжаю: – Ах, ежели бы вы только знали, Ари-
старх Поликарпыч, как хотелось бы мне засвидетельствовать
вам свое почтение лично, но… тогда остальные Петры Терен-
тьевичи и Иннокентии Тимофеичи, которых я обойду в некото-
ром смысле вниманием, будут иметь повод обидеться… а это,
прямо скажем, нежелательно очень. От обиды-то чего только
с человеком приключиться не может: селезенка завернется или
с пузырем какая беда выйдет… посему позвольте мне обратить-
ся к вам просто – Любезнейший – и сразу, пока вы еще не очу-
хались, в лоб вопрос задать: а имеются ли у вас, любезнейший,
руки? А?! И какие они из себя, эти самые руки? Перчаточки-то
сымите и в карман припрячьте, чтоб потом на меня не серча-
ли, ежели вдруг нечаянно их посеете, и приглядитесь, пригля-
дитесь, к рукам-то своим, меня не стесняйте. Мне, если уж на
то пошло, дела до вас никакого нету, хоть бы даже и были вы
пупом земным иль султаном турецким. Я, может, и заигрывал-
то с вами поначалу только для того, чтобы вы на первом абзаце,
как рыба с крючка, не сорвались и не скрылись в пучинах вод
беспросветных. Для меня, ежели честно, главное-то герой мой!
Герою читатель требуется! Рябой, кривой, хоть какой, но чтоб
был! Для него и стараюсь!
Да, кстати, ежели среди публики дамы имеются, дам по-
прошу в диалоги со мной не вступать. Я, знаете ли, с детства
к женскому полу испытываю стеснение. У дам слишком уж всё
неожиданно, может нечаянно и конфуз выйти, а мне к чему фи-
зиономию портить? У меня лицо авторское, публичное. Итак,
обращаюсь снова к полу серьезному, чует мое сердце, что вы,
Константин Юрьич, так ничего и не родили, надулись, как ин-
дюк, и думаете, что это автор дуркует, про вещи, к нему не от-
носящиеся, спрашивает, хиромантией занимается?
Ах, простите, простите, докучать вам больше не стану,
тапки с вас самолично сыму и на кушеточку уложу, а вы лягай-
те! Лягайте и слушайте. Я и без вас знаю, какие у вас руки-то:
да обыкновенные самые, ну, может, мозолью украшенные. Еже-
ли, кстати, таковые имеются – шлю свой поклон обладателю,
значится, не просто так жизнь свою прожигаете, проходит она
у вас в трудах праведных. Однако же даже про ваши мозоли, лю-
безнейший мой, простите, писать я не стану, не уговаривайте...
Много всякого сброда ходит, в герои набиваются, а у меня, мо-
жет, другие уже руки для этого случая припасены, и руки эти
Петушкова Сидор Иваныча! Да какие руки! Не простые, а зо-
лотые!
Батюшки, да это ж прям как в сказке про Курочку Рябу,
каламбур прямо вышел. Ну и пусть, так оставлю, мысль-то, на-
деюсь, нащупали, а? Золотые-то руки, они и вправду как золо-
тое яичко: ими и дворец сколотить можно с колоннами, с канде-
лябрами, а ежели во дворце сиднем сидеть надоест, так можно
и каравеллу построить и отправиться в ней в дали дальние…
земли новые повидать, себя народам невежественным показать,
торговый обмен наладить… А всё отчего? От того, что к тру-
ду расположение имеется! Эх, труд – слово-то какое сладкое!
Нынче-то времена какие, знаете? Европу, как ни поглядишь, бу-
доражит: люди на улицу выходят, работу требуют. В Америках
и того хлеще: люди от безделья по психотерапевтам маются,
всюду студенты с транспарантами шастают, за что ни возьмут-
ся – всё у них вкривь да вкось, а всё туда же – работу им, да на
блюдечке. Ежели чуть подальше вглубь веков капнуть, так там
революция промышленная зародилась. Жизнь с тех пор пере-
менилась очень: механизмы со всех сторон на человечество на-
ступать стали, а народ, представьте, ненависть к механизмам
стал испытывать! Разве ж виноват человек, что нервы у него не
железные, а жилы не стальные?
Однако тема эта уж слишком глубинная, мы здесь касаться
ее не будем, вернемся-ка лучше к герою нашему.
– Сидор Иваныч, голубчик! Сидор Иваныч, где вы?
Я, как савраска, в дом ринулся.
В доме Сидор Иваныча нет: нет его на крыльце, на террасе,
на кухне, на кухне царит одна только супруга его...
– Ах, Олимпиада Сергеевна, здрасьте!
Ах, спасите, любезные, я уже в объятиях. Олимпиада Сер-
геевна меня, как перышко, подхватила, за стол усадила, чашками
да блюдцами заставила. Чудо она хозяйка. Да, вот о ком следует
повесть писать. Глянул я на Олимпиаду Сергеевну, чуть глаза
потупил… Эх, какой матерьял пропадает.
А, может, рискнуть, а? Нет, боязно как-то… Вдруг, думаю,
что не так выйдет.
А сам себя за нерешительность чихвощу... другие-то… пи-
шут, пишут, ни на кого не глядят и пишут! И героини у них не
такие, как моя Олимпиада Сергеевна. Такие иной раз барышни
выведены, что прямо аж огнем всё полыхает. Вы почитайте, по-
читайте, любезный, может, и у вас где вспыхнет... Эх, да что там
повести… Повести-то по большей части уважение к приличиям
имеют, а в кинематографе вы видали, что крутят?
Ах, не кукситесь, ясное дело, видали… С виду-то все при-
личные! А сами-то шалуны, шалуны, а?
Ах, простите, простите, Федор Степаныч, не про вас это я.
Ах, Олимпиада Сергеевна, ах, голубушка, ах, варенье, ах,
алычовое...
Тут я со стула тихонько слез и бочком так, бочком бли-
же к двери – чайком-то, конечно, все мы любим побаловаться,
но у меня же дело имеется. Итак, обход продолжаем. Спальня –
уютное гнездышко, глазком только глянем. Глянули, плечиком
дернули, нет Сидор Иваныча в спальне. Ах, батюшки, да отчего
ж ему быть-то там, мы же условились, что руки у него золотые,
не трутень он, чтобы целыми днями бока на перинах отлежи-
вать.
Продолжаем шествие. Заглянем в нижнюю залу, тут у них
камин трещит, по стенам аккуратно картины развешены. Олим-
пиада Сергеевна, оказывается, большая охотница до сирени, она
у нее и в окне торчит, и из картинных рамок выглядывает. Обош-
ли эту залу, идем дальше… Да, повсюду, повсюду рука хозяйская
чувствуется… Хм, рука-то чувствуется, а хозяина нет… Неудоб-
но как-то выходит, вы у меня на кушетке лежите, уже, наверно,
не одну папыросу выкурили, а я все героя найти не могу…
А может, он в погребок? А что, жинка на кухне крутится,
он на мысочках, скользящей тенью, авось не заметит? Может,
у него там припасено что?
Ах, что вы, что вы! И как это мысли такие в голову лезут?
Не раз ведь уже было сказано, что Сидор Иваныч человек тру-
дящийся, непьющий, значит. По себе-то что ровнять! Бывают
у людей и другие интересы. Вы, кстати, ежели планируете на
днях, так сказать… с мужиками... раздавить.. Я бы вас попросил
Сидор Иваныча с собой в компанию не звать. К чему хорошего
человека портить?! И всё-таки в погребок загляну… Может, он
по хозяйской нужде в погреб спустился, а?
Нет, в погребе Сидор Иваныча нет? Что же это он у меня,
будто иголка в сене… Вот уже и пот проступил... Героя-то, приму-
балерину потерять, шутка ли… Я таблетку под язык и опять как
волчок по всем комнатам скачу, по залам бегаю, на двор чуть не
в пене выскакиваю и тут вдруг – тук-тук-тук! Тук-тук-тук!
Задрал я голову вверх и ахнул. Да вот же голубчик мой, да
вот же сидит, яхонтовый! Забрался на крышу, а молоточек в ру-
ках: тук-тук-тук! Тук-тук-тук!
Родимый ты мой!
Ух, теперь хоть вздохнуть можно, а то народа-то назвал,
а героя найти не могу. Срамота. Ох, Сидор Иваныч, ох, и напу-
гали вы меня, проказник вы этакий!
Сидор Иваныч ухмыльнулся, ус только поправил и опять
за молоточек – не до пустой ему болтовни. А у меня аж слеза
навернулась, расчувствовался, глаз от него отвести не могу. Буд-
то петушок сидит он на крыше, рядом ящик с гвоздями, наруж-
ность порядочная, лысина, всё как положено. Я промеж делом
скажу, что кто до лет Сидор Иваныча дожил и лысины не на-
жил, тот, значит, берег себя очень… А Сидор Иваныч не берег,
он аки пчела всю свою жизнь трудился. Все у него для трудово-
го человека подходящее: и осанка, и торс, и загривок. Но есть
кое-что и роскошное. Из роскошного у Сидор Иваныча – усы!
Шикарнейшее творение! Седые, будто в серебро обмакнутые,
только с одной стороны желтым дымом вымазаны. Сидор Ива-
ныч ценность усищ своих знает. Я уж, так и быть, шепну вам
по случаю: усы эти очень нравятся женскому полу. Уж что там
Сидор Иваныч с ними выделывает, мне в подробностях неиз-
вестно, но я полагаю, что-то такое происходит… доводящее дам
до восторга…
Но оставим эти пикантности, у нас ведь с вами рассказ
иного свойства. Сидор Иваныч, между прочим, пока мы с вами
прохлаждаемся, уже перепорхнул на другую сторону крыши.
Боже мой, шифер в его ручищах словно крылышки, а он, буд-
то бабочка, крылышками этими вертит и так, и этак, по своему
разумению. Умница Сидор Иваныч, и крыша у него загляденье.
Стою я, гляжу, козырек ко лбу приставил, чтоб солнце
меня не смущало, и тут вдруг припомнил, что в прошлом году,
когда был я в здешних краях проездом, на доме этом другая кры-
ша была.
Ну, точно, другая! Была она серой! Я оттого запомнил, что
кошка на ней сидела, и так она в масть попала, что не видать
ее, шельму, было. Нынешняя крыша была зеленого, благород-
ного очень отлива, и будто волны плескалась она у ног Сидор
Иваныча. Сидор Иваныч, по всему, был очень доволен. Эх, еже-
ли б был он поэтом, он бы сложил про неё серенаду.
Вдруг из окна выглянула Олимпиада Сергеевна (ничего
без нее не обходится), из окна свесилась и, разные ласкательные
слова употребляя, подзывает Сидор Иваныча. Чудо-женщина.
Для меня тоже словечко нашла – вам тут пересказывать не
стану; кто вас знает, может, вы с детства недоласканные, вдруг
с кушетки сиганете да к Олимпиаде Сергеевне ринетесь, а она
у меня женщина порядочная.
Итак, я, как щенок на привязи, к окошку иду: как можно
такой женщине отказать? Глазом не моргнул, снова сижу застав-
ленный блюдечками с вареньицем.
Сидор Иваныч чай с нами пить не стал. До того ли ему?
Погода хорошая, только молоточком стучать да кошек с крыши
разгонять. Труженик, чуть не спать с молоточком укладывает-
ся. Как ни глянешь, все сидит на крыше, а ежели вдруг дождик
в дом его загонит, так он не отчаивается, у него на этот случай
каталог имеется: он ручищами своими странички перебирает,
листы с понравившимися крышами загибает, ус между делом
крутит.
Я к Петушковым заглядывал и через год после того случая.
Сидор Иваныч и тогда не слез чай пить. Он, кряхтя и потея, сни-
мал еще совсем недавно уложенное синее море. Мне он шепнул,
что достал черепицу, да какую!.. Он бы песню сложил, если б
был поэтом.
Вы вправе со мною тут не согласиться: нет, дескать, ника-
кого на свете Сидор Иваныча, нет Олимпиады Сергеевны с алы-
човым вареньицем и герои мои – моя лишь выдумка. Что ж,
спорить с вами не стану. Мне и самому порой кажется, что нет
на свете такого человека, который бы целыми днями на крыше
сидел да каждый бы год крышу новую клал. И все же Сидор Ива-
нович – персонаж не редкий и встречается, представьте, не на
одних лишь крышах. Оглянуться лишь стоит.
Повесть моя, между тем, близится к завершению, я боль-
ше, любезные, не буду занимать ваше внимание, а напоследок
лишь добавлю, что те дни, когда крыша на доме героя моего
уложена и делать ему становится нечего, Сидор Иваныч будто
сам не свой: и тошно ему всё, и противно, и глаз его ничему не
радуется, и сердце не поет, а на душе… Брысь!.. скребут кошки,
и только тогда приходит в сердце его покой, когда снова забира-
ется он на крышу и начинает стучать его молоточек: Тук-тук…
Тук-тук…