Лифляндия, июнь 1805 г.
- Я искал истину, брат, искал ее повсюду, только нигде не найду, - Карл фон Ливен сидел напротив человека, чьи лицо, одежда и манера выдавали в нем простолюдина, но сам перед ним робел. Обстановка жилища Брата Андриса, как этот проповедник, зарабатывающий на жизнь башмачным ремеслом, любил называть себя, была самой скромной, на грани нищенской - лавка, верстак, топчан - вот и все имущество "моравского брата", к которому, тем не менее, ходили толпы людей самого разного сословия - от таких же нищих крестьян и мещан до остзейской знати. От денег он отказывался, подношение принимал только в виде пищи. Ну, еще оставил когда-то вышитого некоей купеческой женой Агнца Божьего, со знаменем и щитом - символ Братства, основанного в незапамятные времена в далекой стране, изгнанного отсюда и принятого на балтийских берегах. Сквозь занавешенное истертой до прозрачности кисеей окно проникало неверное утреннее солнце; воздух в хижине был пропитан запахом кожей, остатков вчерашнего ужина. Потолок в избе был низкий, и графу, обладающему весьма немалым ростом, пришлось согнуться в три погибели, чтобы не удариться головой, входя в обитель этого "месточтимого святого". Когда он начал говорить с ним, то сначала не верил, что этот неграмотный ремесленник хоть что-то понимает в таких возвышенных материях, в которых сам Карл толком не мог разобраться, хоть проштудировал уже достаточно много богословских и мистических книг. Но потом убедился, что все сказанное ранее об этом "пророке" - правда.
- Наверное, ты читал многое? - спросил Брат Андрис.
Граф только кивнул.
- Искал в чтении откровения для себя, знака, да?
Карл подтвердил и это.
- Мне иногда казалось, что я открою книгу, увижу нужную строчку и прочту ее, и в ней будет Господь, - признался он. Действительно, ему часто снился подобный сон. Огромный зал, уставленный книгами; он берет первый попавшийся том, - всякий раз не может разглядеть обложку - открывает и видит то, что искал; только не слова это, не знаки, а какой-то свет, резкий, бьющий в глаза, ослепляющий его. И Карл во сне понимает, что Свет есть Господь, тот, к которому он столько обращался, прощение у которого вымаливал на коленях, которого любил, даже не зная толком, смутный образ которого пару раз являлся ему во сне и в болезненном бреду.
- Так вот, брат, ты не найдешь в книгах ничего, кроме праха, - проговорил Андрис. - То, что может быть сожжено, не содержит истину.
- Но как же - "В начале было Слово, и Слово было Богом...", - напомнил Карл.
- Где ты это прочитал?
- В Библии.
- А Библия - та же книга.
Карл оторопел. То, что вещал этот "моравский брат", настолько не соответствовало тому, чему графа учили, настолько расходилось с его представлениями о религии, что он не знал, как выразить свое возмущение. Он почувствовал некий гнев.
- Так вы хотите сказать, что Слово Божье - мертво?! - воскликнул он, немедленно ощутив всю глупость своего положения. Он, граф, потомок ливонской знати, генерал-майор и кавалер, бывший накоротке с сильными мира сего, выслушивает такую ересь от какого-то латыша, сидючи в пропахшей щами и нечистотами избе? Это просто нелепо!
- Ты яростен и горд, брат мой, - с обезоруживающим спокойствием сказал башмачник. - Ты хочешь быть агнцем, но ты есть волк.
Граф побледнел. Естественно, он знает, кто он таков, как его прозвали там, в Литве, как прозывали его легендарного предка. Вся злость, все желание сокрушить и сломать в этой хижине всю нехитрую утварь, прошли в душе Карла-Кристофа.
- Да, брат, - тихо произнес он. - Но скажи мне, как стать агнцем?
- Никак. Тебе - никак, - проговорил Андрис, и Карлу, заглянувшему в безмятежные, бледно-голубые глаза латыша, показалось, что он говорит вовсе не со скромным башмачником, а с самим Апостолом Андреем, тоже простым и неграмотным рыбаком; Господь принес веру простолюдинам, а аристократы и "книжники" гнали Его взашей; истинно говорится в Писании, как верблюд не может пройти сквозь игольное ушко, так и богач не сможет пройти в Царствие Небесное. - Волк может стать собакой, но все равно останется хищником, которому требуются кровь и мясо для того, чтобы существовать.
- Брат Андрис, - прошептал Карл. - Я устал быть кровожадным. Я сжег целый город в Польше. Я очень много кого ненавидел. Я проливал кровь тех, кто осмелился покуситься на мою гордыню, на мое ничего не стоящее самолюбие. Я даже брату собственному как-то пожелал скорой смерти. Я предал своего повелителя, наслушавшись посулов человека, ведомого Сатаною. И ты говоришь, что я должен оставаться таким до конца своих дней и попасть в Ад?
- Кто сказал, что волки попадают в Ад? - проговорил Андрис. - В Вертограде Господнем приготовлено место для каждой твари.
"Именно. Я тварь", - подумал Карл с горечью. - "А так хотел быть Человеком".
Словно отвечая на его вопрос, собеседник, глядя куда-то в сторону, мимо графа, произнес:
- Только Адам был изгнан. Только Первочеловек. Животные остались с Господом.
Солнце светило Брату Андрису прямо в глаза. Карлу показалось, что лучи образуют вокруг головы "моравского брата" нимб, как на русских иконах. "Андрис", - подумал он. - "Ведь мой отец тоже Андреас. Какое совпадение имен". Кроме имен, сходства никакого не наблюдалось. Карл, в отличие от своих младших братьев, прекрасно запомнил своего отца, человека надменно-гордого, глядящего на всех и вся презрительно прищуренными глазами и способного накричать на подчиненного или собственного отпрыска так, что волосы на голове вставали. Старший из братьев Ливенов втайне ненавидел своего отца и был только рад, когда обнаружил его лежащим лицом вниз в кабинете. И даже тяготы последующих лет, даже перспектива нищеты не заставила сожалеть Карла о том, что он избавлен от выговоров, обидных прозвищ, тычков, зуботрещин, а то и порки до полусмерти.
- Я очень Человек, - с грустью проговорил граф, скрестя руки на коленях. - Адам восстал против своего небесного Отца так же, как я восстал против своего земного.
Потом он рассказал всю историю, о том, как умер отец, и Карл, войдя к нему в кабинет и застав лежащим лицом вниз, без сознания, даже не стал проверять, жив ли он еще, а подумал: "Сдох наконец-то" и ушел; о том, как были похороны, он не пролил не слезинки, а его хвалили за стойкость, говоря: "Вот ливеновская кровь, сразу чувствуется".
- Это мой грех, - признался он. - Да, отец был несправедлив и жесток со мной, но я столь же несправедлив и жесток сейчас. Хочу перестать множить ненависть в нашем роду. Что мне делать?
И он снова повторил, что искал истину везде - в сочинениях Сведенборга и в строках Писания; в кирхах и масонских ложах; в трудах современных и античных философов; в проповедях пасторов и в откровениях мистиков. И нигде не было ни Альфы, ни Омеги, ни Начала, ни Конца. Зато на долю Карла выпало множество черных, кошмарных снов - где тот ад, в котором он бывал наяву, - ад боев, ад горящих деревень и предместий, ад крымской распутицы, кровавых болот - и тот классический ад со стоном и скрежетом зубовным, который разверзя перед ним в Девяносто первом году, когда он умирал в Молдове от особенно тяжелого приступа перемежающейся лихорадки, вновь открывался, поглощал его, словно некое живое существо, и он терял себя, становясь всего лишь мятежной душой закоренелого грешника... На его долю выпали бессонницы безлунными, стылыми, одинокими ночами в Зентене, когда некто невидимый, стоящий за левым плечом, шептал ему, что в библиотеке надо всего лишь отодвинуть третью слева полку с книгами, где за томиками Апулея и Плутарха есть потайная дверь, за дверью - шкаф, а в шкафу - отличный английский штуцер, и этот штуцер можно зарядить боевыми патронами, приставить дуло к груди, слева, туда, где сердце, и нажать на курок, и со всеми мучениями будет покончено раз и навсегда... В ночь с 31 января на 1 февраля, в ту ночь, когда Карлу исполнилось 38 лет, он почти так и сделал. Но что-то перемкнуло у него в голове, он бросил оружие, выбежал во двор в чем был, и упал на снег, горько плача. Свет был для Карла фон Ливена закрыт раз и навсегда. Ни молитвы, ни размышления не возвращали его. Даже в кирхе ему казалось, что за каждой дверью стоит бес, что витражи перед алтарем - Святой Христофор с младенцем Христом на плече, лысоватый Павел с книгой и мечом и старик Петр с ключами от Небес и перевернутым крестом в руках - смеются над ним.
- Ты ищешь Света в книгах, но ты его не найдешь. Ищи его в людях, - проговорил на это Брат Андрис.
- В ком же?
- Ты увидишь сегодня того, кто принесет тебе Свет.
- Я уже его вижу, - прошептал Карл, который решил теперь присоединиться к "моравским братьям" раз и навсегда.
- Это не я, - отвечал Андрис опять-таки невозмутимо. А потом процитировал по памяти: "Явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на голове ее венец из двенадцати звезд".
... Выходя от этого пророка, который, сам того не ведая, утешил его и дал надежду, граф увидел женщину, уже знакомую ему - тонкую, неприметную блондинку в темно-синем платье, оттороченном палевым кружевом. Она улыбнулась ему, кивнув как знакомому. В общем-то, он знал ее - родственница как-никак, золовка его родной сестры. Однако Карл не был в настроении светски болтать, и думал, как же полюбезнее выкрутиться из этого. Юлию он и ожидал увидеть здесь - она, как граф слышал, писала романы, а творческие личности вообще любят все необычное. "Моравский брат" Андрис и был такой местной знаменитостью, к которому ходили толпами паломники.
Обменявшись парой ничего не значащих реплик, он поклонился ей на прощание. Солнце опять светило на нее, и Карл заметил, что волосы ее отливают золотом, глаза голубы и прозрачны словно ручей, лицо не сказать чтобы ошеломляюще красиво, но не лишено приятности, хоть морщины уже гнездились в уголках ее рта и глаз, а фигура ее довольно тонка - Юлия относилась к той категории женщин, которые с возрастом усыхают, а не раздаются вширь. Карл всегда отличался довольно сильным темпераментом и привык смотреть на женщин, намеренно раздевая их глазами. Юлия почему-то не смутилась от его оценивающего взгляда. Лишь улыбнулась. Свет утреннего июньского солнца озарял ее, ветер играл ее волосами, превращая немолодую даму в юную девочку, и Карл понял - вот она, Жена, Облеченная в Солнце. И под ногами у нее луна. И она победит дракона, который увлечет с небес третью часть звезд и повергнет их на землю.
- Мы еще встретимся, - проговорила она в ответ на его поклон.
Юлия все прекрасно знала наперед. И то, что они соединят руки в совместной исповеди, а потом, открыв друг другу все, почувствуют головокружительную, небесную, поистине Господню любовь друг к другу, которой и предадутся... И что ей, не самой блестящей писательнице романов для девиц и скучающих дам, в будущем предназначено вести людей по дороге к Господу, в Небесный Иерусалим. Госпоже фон Крюденер иногда открывалось будущее. Во снах, в видениях между сном и явью, в состоянии сильной задумчивости она слышала голоса, видела некие белые фигуры, числом шесть, стоящие за ее спиной, те, что не давали ей пропасть. Она давно уже решилась оставить светское общество, в котором когда-то блистала беззаботной пастушкой, любимой, балованной дочкой всемогущего Фитингофа, а потом - легкомысленной женой серьезного, сухого и строгого дипломата, влюблявшей в себя всех и все, танцевавшей до головокружения, проматывающей деньги мужа на милые пустяки и как-то смертельно, до безумия влюбившейся в блестящего графа, несколько похожего на этого ее родственника, Карла фон Ливена. Сейчас перед ней было открыто иное - лунная дорожка в песках, посох паломника, соприкосновение ладони с ладонью, свет в ее волосах, все еще красивых, - и тот, Невидимый, но Вездесущий, которого Юлия ощущала рядом с собой, в себе, иногда даже в других с раннего детства, но о существовании которого, увы для себя, иногда забывала...
...Перекрестившись, она вошла в хижину Брата Андриса. Тот смотрел на нее, долго, внимательно, потом скрестил руки на груди и наконец проговорил по-латышски:
- Здравствуй, Лаймэ. (Лаймэ - воплощение счастья и судьбы в латышских сказаниях).