*Биджуль – название таежной речушки,
впадающей в Си-сим.
В настоящее время – территория Сисимского
заказника
в Курагинском районе.
Летний изнурительно длинный день на исходе. Добела раскаленное солнце приостыло, покрылось красной окалиной и готовилось к ночлегу за розовеющими на горизонте облаками. Но разогретые за день земля, скалы, неподвижный воздух и даже травы и деревья источают удушливый зной.
Хвойная тайга расступилась в обе стороны, узкая, глубоко пробитая тропа идет по широкому распадку то мелколесьем, то разнотравьем некошеных лугов, огибая подножие горбатого кряжа, по склонам которого плотной многоступенчатой стеной стоят кедры, а самую вершину венчает гряда гольцов.
Слева вдоль тропы петляет между тальников и черемухи до того звонкоголосая и веселая речушка, что ее заливистый смех по первости невольно вызывает улыбку, затем недоумение и, наконец, раздражение. Битый час она забористо хохочет, резво прыгая по камням и бурелому, будто издеваясь над усталыми путниками.
Едва наметились признаки близкого рассвета, когда сошли они с поезда на глухом разъезде, приладили за спину друг другу увесистые рюкзаки и смело двинулись в сырую темень тайги.
День на исходе, а конца пути не видно.
Сначала впереди вымерял саженные шаги долговязый и конопатый, не по летам моложавый Женя Яковлев. Мужику за тридцать, имеет двоих детей, а все его зовут Женей. За ним тянулся Иван Николаевич Коробов по прозвищу Коробок. Его нерослая фигура под объемистым рюкзаком, кажется, еще уплотнилась и раздалась вширь. Шагал он неторопливо, но емко. Только самолюбие не позволяло отстать от «молокососов» Андрею Петровичу Владимирову. Рослое, могучее тело бывшего тяжелоатлета-разрядника за последние годы огрузло. Несмотря на ночную прохладу, он скоро взмок. От самой лысины по шее, между лопаток, по спине и пояснице заструился ручеек пота.
«Ишь как чешут, кутята, – думал он, – будто ждет их манна небесная. Только надолго ли хватит пороху?». Если признаться, то и Андрей Петрович собрался в дорогу ради «манны небесной», и, если бы «хватило пороху», сам наддал бы ходу.
Еще в прошлом году, в последние дни отпуска, повстречали они с Коробовым рыбака. Собственно, рыбак сам свернул с тропы, подошел и попросил закурить. Сладко затянувшись папиросой, снял с плеч торбу и присел на валежину. Затем заглянул в берестяные кошелки Владимирова и Коробова и небрежно бросил:
– Белячки…
– Покажи свой улов, – выдавил Андрей Петрович, пересилив обиду.
– Глядите, секретов нету.
Торба доверху была набита подсоленной рыбой. И какой рыбой! Сверху лежал харьюзина, каких ни Андрею Петровичу, ни Ивану Николаевичу даже видеть не доводилось.
– Крупняков наверх для форсу положил? – поддел Иван Николаевич. Но рыбак был невозмутим:
– Конечно, есть и мельче, но ни одного белячка, а внизу пара добрых ленков.
– Где же такая рыбка плавает? – с напускным равнодушием поинтересовался Андрей Петрович.
– Секретов нету, – повторил рыбак, – в этой же речке, но пониже километров на сто с гаком, если идти правым берегом. А с левого берега от брода, что за третьим кривуном отсюда, торная тропа идет прямиком через перевал. По ней вдвое короче. Вот гляди, – рыбак начертил на песке прутиком схему и толково рассказал дорогу.
– Тропа шибко забуреломлена?
– Не так чтобы… Есть, конечно… Но топей много, и перевал под самые облака. Однако я пятый год в каждый отпуск хожу. Черноспинного хариуса со струи вывести… Это же понимать надо!.. – рыбак даже прищурился от удовольствия, сжал кулак и повел, как бы под напряжением, руку в сторону. Крякнул, снова переживая рыбацкий азарт.
– Сам-то из Красноярска? – допытывался Андрей Петрович.
– Нет, – усмехнулся рыбак, – со станции Винзили. Это под Тюменью.
Владимиров и Коробов только переглянулись.
– А ночевал где?
– Ночую в бараке. Геологи построили, говорят, году в тридцатом. Тропа прямо к бараку и приведет. А я больше под елкой или пихтой, на лапнике, чтобы не бегать взад-вперед. Утром и вечером самый клев. Стой!.. Чуть не позабыл. На перевале, у тропы, справная избушка. Ежели что, переночевать можно.
Рыбак собрался уходить. Вскинул торбу, но чего-то медлил. Наконец, смущаясь, попросил:
– Ребята… хлебца не одолжите? Вторые сутки только рыбу ем…
С тех пор Владимиров и Коробов потеряли покой. Сколько раз в зимние вечера молча рассматривали они схему маршрута, которую нарисовал Андрей Петрович по свежей памяти цветными карандашами! Загодя составили список, что взять с собой, чтобы не забыть и самой малости.
Дни перед отпуском тянулись воробьиными шажками. А вчера прибежал Женя Яковлев: возьмите, мол, с собой. Отчего не взять? Работают вместе. Парень хороший, постоянно на Доске почета. А главное – рыбак что надо! О нем доморощенные остряки говорят: «На асфальт помочись – Женя тут щуку поймает».
От самого разъезда взял Женя разгон, в семь потов вогнал Коробова и Владимирова. Привал сделали у брода, когда рассветало. Не сговариваясь, скинули рюкзаки, размотали удочки – ловить рыбу на уху. Все это было оговорено еще зимой. Быстро надергали белячков, сработали ушицу, заправились. Докуривая папиросу, Андрей Петрович сказал:
– Ты, Женя, убавь прыти. Дорога долгая, а нас черти не гонят.
– Али упрел, Петрович? – осклабился Женя.
– Смотри, – поддержал Андрея Петровича Коробов, – скиснешь – бросим на тропе.
За бродом по узкому коридору густого хвойного леса поднялись на пологий увал, с которого открывалась неприглядная картина таежной заболоченной равнины, подернутой жиденьким туманом. Среди зарослей зелено-синей осоки и хилых деревьев виднелись узкие полоски озерин, куртины тальников и острова темных ельников. Когда-то было здесь, видимо, просторное озеро. Со временем заросло оно сначала травой, а затем кустарником и редкими деревцами. Из плотного сплетения кореньев образовались гибкие кочки высотой в половину человеческого роста. Основание кочек залито водой, а их вершины заросли осокой.
Такие места в Сибири называют согрой. Упаси бог забрести в целинную согру без тропы! Под сплошным пологом осоки отдельные кочки не видны, приходится их осторожно нащупывать ногами. Под грузом человека они ходят ходуном и медленно погружаются в черную жижу. Спеши на следующую, столь же ненадежную опору. Промахнулся, сорвалась нога с кочки – увяз в родниково-холодном месиве, хорошо, если не до пояса. Встречаются места, лишенные кочек. Они совершенно ровные, поросшие мелкой травкой. Это зыбуны, недавние «окна». Они прогибаются, как гамак, и на поверхность выступает мутная вода. Сердце холодеет, а ноги сами спешат убраться с опасной зыби. Если «гамак» проткнуть шестом, он легко уходит на два-три метра в болотную кашицу. Но всего опаснее «окна», коричневая вода которых подернута ядовито-зеленой ряской. Обходи их стороной.
В дополнение ко всему согра – настоящее царство комаров. В сумерки или пасмурный день они налетают темной тучей на все живое.
За увалом тропа вступила в согру. Тропа многолетняя, кочки обтоптаны, особо топкие места устланы хворостом или валежником. Кое-где сохранились остатки сгнившей гати. Женя легко перешагивал с кочки на кочку, с валежины на валежину, почти не проваливаясь, перебегал мелкими шажками мочажины, хляби и зыбуны. Вес-то кроличий, а ноги – что жерди, и подошва большой площади: сапоги-болотники – сорок четвертого размера!
– Без рюкзака я могу по лопухам кувшинок бегать, как трясогузка, – балагурил он.
Туго пришлось Коробову. Где Женя шагнул, ему – прыгать. В трясиннике вязнет по колено. Потерял равновесие на кочке – сорвался в самую середину мочажины и увяз до пояса. Андрей Петрович выволок Коробова за руки, а сапоги в трясине остались. Иван Николаевич почесал затылок, да делать нечего. Разделся, полез в черную жижу сапоги шарить. Вылез в грязи по шею. Женя ржал во всю глотку:
– Ну, патрет! Знакомому черту подари – откажется. Хотел же, зараза, фотоаппарат взять! На конкурсе первую премию отхватил бы.
Петрович подносил ко рту папиросу, в ладони прятал улыбку.
Ивану Николаевичу не до смеха. Он в мутной лужице обмакивал травяной жгут, старался смыть тину. Комары вились вокруг него серым облаком. Жирная грязь, как вакса, въелась в тело и не оттиралась. Коробов махнул рукой и стал одеваться.
– Очумел, – потешался Женя, – подумают, что с болотной кикиморой спал. Опять же, говорят, из болотной грязи цемент делают. Учти. Схватится – от шерсти не отдерешь.
Коробов молчал.
Двинулись дальше. Нелегко было и Петровичу, под ним глубоко проседали зыбуны, пузырясь, выступала вода, он то и дело хватался за траву на кочках, чтобы не провалиться. «Вот холера, – думал он, – и место высокое, а такие топи, что погибель одна».
За болотами сразу начинался подъем на перевал. Тропа сначала полого, а затем все круче забирала вверх, петляя между каменных глыб и упавших деревьев. Ее плотно обступил мрачный хвойный лес, иногда смыкаясь вершинами. Дно тропы до камней промыто дождями и вешними водами, а по обе стороны – переплетение густого подлеска, бодяги, какалии копьевидной и борщевика.
Пятый час длился подъем. Навстречу, косо пересекая тропу, мчались студеные ручьи. Путники черпали ладонями и жадно хватали пересохшими губами воду, споласкивали лицо и брели дальше, до земли свесив руки. Здесь нужны лошадиная сила и выносливость. Жидковатый Женя скис. Плелся он, мотаясь из стороны в сторону, на подгибающихся ногах, пропустив вперед сначала Коробова, затем и Владимирова. И в его тощем теле нашлась лишняя вода, он обливался потом, в висках стучало, щеки взялись горячечной краснотой.
– Стой, друзьяки-товарищи, – скомандовал Петрович. – Привал.
Сели у ручейка. Женя упал в траву, не снимая рюкзака. Андрей Петрович черпанул кепкой воды, вылил ему на лицо. Яковлев не шевелился.
– Женя! – окликнул Петрович.
– Чо?
– Ну как ты?
– Хреново.
– Вот, что, молодцы, так может и удар от жары хватить. Николаич, раздевайся и вымойся, да и майку с трусами простирни. Ты, Женя, сполоснись до пояса, а то и весь, – распоряжался Петрович. – Я тоже обмоюсь. Мыло есть, воды хватит. Дальше через каждый час отдыхать будем по пять минут. Дошло?
«Молодцам» пришлись по душе распоряжения Андрея Петровича, и они не заставили себя ждать. Вскоре Коробов натянул выстиранные трусы и майку, поеживаясь от приятной прохлады. Женя плескал на себя пригоршнями воду и стонал от удовольствия. Он так втянул живот, что его стенка прилипла к позвонкам.
– Зря вымылся, Коробок, тебе шибко к лицу чернота была, – между делом подтрунивал Яковлев.
– Помолчи, балалайка! – огрызнулся Иван Николаевич.
Даже Петрович прыснул. Худющий, с проступившими ребрами, Яковлев действительно чем-то напоминал балалайку.
– Во! Балалайка! – не смутился Женя. – А то скребусь на перевал, в глазах туман волнами ходит, в ушах музыка народная «Выйду ль я на реченьку…». Откуда, думаю, музыка? В это время хрясь лбом об лесину!..
– Покупались? – прервал Петрович. – Пора в дорогу.
На перевал взошли за полдень. У избушки Женя затребовал привала до утра. Дескать, харьюза пущай подрастут, а мне ни за что не дойти «на реченьку». Коробов помалкивал, видимо, соглашаясь с Яковлевым. Но Петрович был против:
– Пока стоит погода, самый лов на обманку. А вдруг дожди? Вода поднимется, помутнеет на два-три дня, а то и на неделю. Съедим харчишки и назад? Не дело.
Он уполовинил груз Жени, переложив себе картошку, соль, хлеб, вскинул непомерный рюкзачино и зашагал от избушки. За ним Коробов, а затем и Яковлев.
– Николаич, ты передом иди. Под гору оно легче, но не торопись, – Андрей Петрович уступил дорогу. – Я пойду левофланговым.
Спустились с перевала к исходу дня. Скоро должен быть барак. Усталые путники огибали один из отрогов мрачного кряжа, на седловине которого и осталась позади избушка. Перешли третий ручей, впадающий в речку-хохотунью. Должен быть барак, а его все нет.
Андрей Петрович с опаской поглядывал на Женю, который, шатаясь, с трудом переставлял негнущиеся ноги. Вдруг Коробов остановился и заорал:
– Ура! Барак!
Около барака двое рыбаков готовили на костре уху. Они равнодушно ответили на приветствие, не отрываясь от дела. В бараке слева от входа – добротная русская печь, рядом с ней – железная печурка. Против двери – два окна, в правой стене – три. Все стекла целехоньки. Пол выметен, и даже березовый веничек приютился у порога. Вдоль стен, на полу, настелена сухая трава, в изголовья брошены рюкзаки. На гвоздях, вбитых в стены, развешены куртки, плащи, штаны, кепки и прочая немудреная одежонка. На подоконниках разбросаны рыбацкие принадлежности.
– Ого, – подал голос Коробов, – двенадцать рюкзаков! Людновато здесь.
– Места и нам хватит, – успокоил Петрович, – только на кой ляд теплые одеяла перли? Здесь голяком спать можно.
Солнце садилось за горы, жара схлынула. Владимиров и Коробов нарезали ножами траву и устраивали постель. Женя, раздевшись до трусов, растирал ладонями худые ноги, сидя на порожке в проеме открытой двери.
– Спасибо, Петрович, – вдруг сказал он, – еще над тобой насмехался, зараза…
– Ладно, Женьша, – смутился Андрей Петрович, – ложись отдохни, и все образуется.
Сон сморил всех троих. Ночь считай не спали. В вагоне «общего пользования» народу было плотно. Сидели на рюкзаках и клевали носом да ноги берегли, чтобы не оттоптали.
Первым шумнул неожиданно басовитым храпом Женя. «Никакая он не балалайка, – ухмыльнулся Андрей Петрович. – Настоящая труба. Ревет утробой, будто пустой изнутри». Коробов свернулся калачиком и уютно посапывал. Петрович не заметил, как провалился в сон и вывел такой храп, что стекла в окнах заволновались. Не слышал он, как вошел в барак парень, осторожно прошел и остановился над спящими. Так же тихо вышел.
Проснулся Андрей Петрович оттого, что кто-то тряс его за плечо.
– Знаю, что устали, но заправиться надо. Возьмите на уху, – говорил какой-то парень, протягивая миску с рыбой.
– Спасибо. Завтра отдадим, – пришел в себя Петрович.
– Чо отдадим? Не узнали, что ли?
– Гоша?
– Он самый.
«Какой молодец вымахал, – подумал Андрей Петрович, раскладывая костерок. – Давно ли полуживого из тайги вынес. Ушли школята в поход, а тут пурга. Всех тогда подняли на ноги».
Солнце, наконец, спряталось за хребты, и сразу от тайги и реки потянуло сырым холодом. Доваривалась уха. Андрей Петрович на плаще расставил миски, порезал хлеб, чтобы разбудить ребят к готовому столу.
К бараку стянулись рыбаки, стабунились шумными кучками. Днем они расходились вверх и вниз по реке и ее притокам, а к вечеру обычно собирались к бараку: ночи в Саянах холодные. Да и опасно в одиночку, медведи, говорят, пошаливают. У барака разноголосый гомон. Кто еще варил хлебово, кто ужинал, кто попивал чай, настоенный на таежных травах, кто потрошил и подсаливал рыбу. Возбужденный говор, шутки, всплески смеха… И вдруг наступила полная тишина. Андрей Петрович оглянулся.
К бараку по тропе продвигалось что-то непонятное. Все повскакали с мест и всматривались в темноту.
– Люди!.. – полушепотом выдохнул кто-то.
Действительно, люди. В переменчивый свет костров вступили два дюжих парня. Они подтащили волокушу, связанную из свежих березин, к одному из костров и сразу сели в изнеможении. На волокуше неподвижно лежал человек. Рыбаки окружили пришельцев и, кажется, не дышали.
– Что с ним? – не выдержал Андрей Петрович.
Детина, что постарше, встал, сбросил рюкзак, оглядел собравшихся, полез пятерней в волосы…
– Не тяни резину! Чо сотворилось?
– А ничо, – огрызнулся он.
– Ты это брось, – выступил вперед Гоша. – Сами поди гробанули мужика. Говори!
– Кого гробанули? Сродственник он. Флотский. В гости заехал, значит, в отпуске. Ну, мы с брательником его на Биджуль, значит, красоту показать. Тайгу и все такое… Упластался он, в лежку лег. От самого перевала волоком тянем.
Рыбаки уже весело поглядывали на флотского, посыпались заковыристые шуточки:
– Ах, флотский! С каких морей?
– Как жизнь, братишка?
– Это тебе не по палубе форсить.
– И не мозги кралям пудрить клешами да бескозыркой.
Моряк зашевелился и на одном дыхании выдал такую многоколенную и забористо-хлесткую матюговину в адрес тайги, Биджуля, тропы, топей болотных и даже «сродственников», что рыбаки замерли, жадно вслушиваясь в каждое словечко, и грохнули хохотом.
– Говорок-то! А?
– Из одних морских узлов!
– Чего ржете? – поднял голову матрос, – помогли бы человеку в каюту пройти.
Его подхватили и на руках внесли в барак, потешаясь над незадачливым морячком. Хмурые брательники раскинули на полу манатки, раздели моряка и укрыли курткой.
Женю Яковлева не добудились к ухе ни вечером, ни утром. Он проснулся, когда солнце через окошко заглянуло ему в лицо. В бараке никого не было. «Рыбалку проспал!» – вскочил он. Но сразу сел. Болело все: ноги, спина, плечи. Около постели стояла миска, прикрытая газетой, рядом – ложка, хлеб и даже кружка чая. «Петрович, как ребятенка, обхаживает», – подумал Женя, уписывая холодную уху. После еды стало вроде полегче. Встал, осторожно прошелся взад-вперед, как по битому стеклу: подошвы ног горели. Стал одеваться. Собрал рыбацкие принадлежности, вышел к реке, соображая, куда податься.
«Что за наваждение? – крутнул он головой. – Опять эта музыка «Выйду ль я на реченьку». Тут увидел Женя, что на бережку, в тени кустов, сидит симпатяга-парень в трусах и тельняшке, а рядом транзисторный приемник наяривает эту самую песню. Яковлев подошел поближе, посоветовал:
– В следующий раз, братишка, телевизор неси в тайгу.
Женя и не подозревал, что наступил морячку (а это был он) на самую больную мозоль. Моряк обернулся, смерил его уничтожающим взглядом и процедил:
– Сначала ширинку застегни, дерьмо долговязое, а потом топай отсюда, а то я нервный.
И сгреб булыжник.
Женя отпрянул, торопливо застегивая прореху, и поспешил прочь, пожимая плечами.
Он шел и шел берегом, теряясь в догадках, что за псих приперся в тайгу за полста верст, чтобы крутить транзистор, пока не услышал всплеск рыбы над перекатом.
Женя преобразился. Размотал леску, забрел в воду, пустил по струе мушку. Он постепенно наклонял удилище, подрагивая его гибкой вершиной. Создавалось впечатление, что насекомое изо всех сил сопротивляется течению, но его все-таки сносит к яме.
В прозрачной глубине мелькнула стремительная тень, но обманку рыба не взяла. «Ясно, – прошептал Женя, – наколот, грамотный». Он повторил маневр. Но когда мушка подходила к месту, где схоронилась рыба, резко повел ее в сторону берега, с суматошно-конвульсивными подергиваниями, и сразу в руку передался рывок. Рыба «села» без подсечки и заходила на звенящей леске.
Без суеты и спешки, однако, не давая слабины, вывел ее Женя со струи и подвел к самому берегу. Отмели близко не было, пришлось поднимать рыбу, чтобы вытащить на берег. Хлебнув воздуха, хариус упал на воду. Он уткнулся носом в прибережную осоку и оцепенел. Женя знал, что через несколько секунд пройдет шок и хариус молнией стрельнет в глубину. Поэтому, не боясь шума, решительно шагнул к осоке и пригоршнями выбросил его на берег. «Вот это рыбка!» – ликовал Женя.
Выловив с десяток отменных хариусов и даже ленка, хватился, что не взял с собой еды. До барака километра три-четыре, пока смотаешься за краюхой, пропасть времени потеряешь. «Стерплю», – вздохнул он.
К вечеру клев улучшился, и сумка с рыбой потяжелела.
Еще издали увидел он эту яму. С широкого, не очень бурного переката река прямиком упиралась в подмытый берег. Здесь она вырыла гору галечника за поворотом. Посреди реки, перед самой ямой, торчал из воды кручеными свилеватыми кореньями затонувший листвяжный выворотень. Женя запустил обманку вдоль подмытого берега. Из темно-фиолетовой глубины как бы нехотя поднялась к поверхности рыбина такой крупности, что сердце сжалось и сразу вспотели ладони. Но рыба, не доходя до мушки, будто разгадав примитивный обман, так же спокойно ушла на дно.
Как только ни хитрил Женя! Испробовал все мушки-обманки. Напрасно. Рыбина больше не появлялась. Яковлев прицепил поплавок, наживил жирного желтоватого поручейника. Поклевки нет. «Все равно выловлю. Заночую здесь, а выловлю», – упрямо решил он. Перестроил удочку на донку, наживил крупного червя-выползка, выморенного в мокром мху, закинул в яму, под самый берег. В ту же минуту почувствовал два-три слабых толчка, и удилище согнулось в дугу. Рыба стремилась уйти вниз. Женя удерживал ее на месте, боясь, что лопнет жилка. Руки противно дрожали, пересохло в горле.
«Должно, ленок. Спокойно, Женя», – подбадривал он себя. Равновесие, наконец, нарушилось, рыба слегка поддалась, еще немного… еще… еще… Но рывок – и она ушла на прежнее место.
Так повторялось дважды. Рыба будто стерегла миг, чтобы неожиданным броском порвать леску. Яковлев был начеку, он в нужный момент, пружиня удилищем, сдавал позиции, но держал рыбу на пределе напряжения. И она не сдавалась. Позволила вывести себя из ямы в тихий залив. Уже спинной плавник размером с ладонь резал поверхность воды…
«Хариус! – удивился Яковлев. – Неужто хариус?»
В этот момент рыба в отчаянном броске кинулась в сторону. Женя опять не оплошал. Он лишь слегка изменил направление, и хариус сам вылетел на галечник. Женя выпрыгнул из воды. Обеими руками сгреб хариуса и прижал к груди, балдея от радости. Отбежал от берега, поцеловал рыбу в холодные губы, положил на траву. Чугунно-черный красавец с металлическим розоватым отливом, веером растопырив радужные плавники, упруго бился в траве, а Женя сидел рядом и глупо улыбался.
Рыба уснула, когда рыбак положил ее в сумку. Охота рыбачить почему-то пропала. Яковлев хотел смотать удочку. Но все равно перебредать реку. «Брошу разок по пути в другую сторону ямы, под выворотень», – решил он.
Поклевка последовала немедленно. Рыбина ворохнулась в глубине и пошла вниз. Женя хотел остановить ее, но жилка лопнула, как паутинка. «Ленок, а то таймень, на такую снасть не взять», – Женя плюнул с досады, его снова колотила дрожь рыбацкого азарта.
Постоял, раздумывая. Вышел на берег и без остановки заспешил к бараку. Только теперь он заметил, что огненно-красный диск солнца ущерблен зубчатой кромкой тайги.
Владимиров и Коробов возились у костра и встретили Яковлева, радостно улыбаясь.
– Рыбачок заявился. Проспал поди все. Взломить тебя не могли, а клев утром был – чудо! – сиял Андрей Петрович. – Я пяток хариусов по полкило выволок, а днем в протоке белячков понахватал на уху. Николаич тоже отвел душу. Ты-то вниз ходил?
– Вниз.
– А мы вверх. Завтра опять туда пойдем.
– Сразу под красный яр, – добавил Коробов.
– Обязательно. С утра и под яр. Хвались уловом, – заторопил Петрович.
Женя вывалил рыбу на траву. Улыбки приятелей погасли, лица вытянулись. Андрей Петрович присел на корточки, перекладывал рыбу, шевеля губами.
– Пятьдесят семь! Вот тебе и балалайка, – обернулся он к Коробову. Потом приподнял на ладонях рыбину и удивился: хариус – чертило! Да неужто такие бывают?
Подошли рыбаки. Посвистывали. Качали головами. Сходились на том, что по улову и крупности рыбы Яковлев всех обрыбачил. Но больше дивились на хариуса-великана.
– Кила на полтора!..
– Больше! Года три тому ты на полтора словил, дык этот, конечно, больше.
– Везет людям,- чесал затылок Гоша.
– «Везет, везет». Могет ловить, вот и везет, – кипятился суетливый мужичонка. Даже морячок подошел взглянуть на «чудо природы». Сказал дружелюбно:
– Молоток, братишка. С расстегнутой ширинкой столько не поймал бы.
Яковлев сразу стал авторитетом, к нему подходили, просили показать мушки и только языком их не пробовали. Женя между тем выпотрошил и подсолил рыбу, снарядил спиннинг, перемотав на катушку леску ноль восемь. Приладил грузило и привязал большой крючок, какой только нашелся в баночке со снастями.
– Плоты, что ли, собрался возить? – спросил Андрей Петрович.
– Баржи, – отшутился Яковлев.
– Слушай, Женя, возьми меня завтра в ученики, – подвинулся к нему Петрович. – Возьмешь? А?
– Можно.
– А Николаича?
Яковлев взглянул на Коробова. Тот стоял у костра, пробуя, уварилась ли картошка, и делал вид, что и не слушает разговора приятелей.
– Без Коробова нам никак нельзя, – посуровел Женя.
– Никак!- подтвердил Петрович, и оба захохотали. Хохотал и Коробов, обжигаясь горячей картошкой.
Андрей Петрович встал затемно. Разогрел остатки вчерашней еды, вскипятил чай, кинул в котелок пригоршню брусники и разбудил напарников. Было свежо и тихо. Всю долину застелил густой, неподвижный, молочно-белый туман. Только на востоке он слегка подкрашен прозрачно-розоватой акварелью. С головой утонули в нем прибрежные кустарники, мягким контуром просматривался гребень тайги. Под грузом рясной росы покорно склонились умытые травы и тальники, с них время от времени падали хрустально чистые капли, шлепая в барабаны лопухов.
– Благодать-то! А! Воздух-то! Мать честная! Хоть вместо масла намазывай на хлеб и ешь, – восхищался Андрей Петрович. – Разве хворь опрокинет, а то еще сюда приду. Обязательно!
Приятели заканчивали завтрак, когда из барака, сладко зевая, стали выходить рыбаки.
– Почему место Биджулем называется, знаете? – спросил приятелей Андрей Петрович.
– Не-ет …
– Речушка, что нам веселостью душу мотала, называется Биджуль.
Идти в Саяны по росной траве что по воде в пояс. Пришлось вздернуть резиновые болотники на весь разворот. Яковлев как на крыльях прямиком летел к заветной яме. Вот она. Женя приложил палец к губам, попросил: «Подождите, пожалуйста» – и полез в воду, с великой осторожностью переставляя длинные ноги. Вышел к прежнему месту, надел на крючок червя и, слегка размахнувшись, плавно послал грузило к выворотню.
Грузило еще не легло на дно, как последовал рывок. Взвизгнули тормоза на спиннинговой катушке. Женя сунулся вперед и чуть не упал, но быстро справился с оплошностью, укрепился в стойке. Рыба успела уйти в нижний край ямы, на струю, смотав метров тридцать лески. Яковлев большим пальцем притормозил катушку. «Из ямы выпускать нельзя», – соображал он. В этот момент рыбина выпрыгнула из воды на свечку. «Таймень, – обмер Яковлев, – крючок мал, сломаться может!»
Он быстро подматывал леску, в воздухе развернув тайменя головой к себе так, чтобы в воду он падал плашмя. «Только не прозевать. Еще две-три свечи, и рыба намается», – Женя побледнел, в нитку вытянул плотно сжатые губы, то лихорадочно наматывал, то спускал на тормозах леску. Таймень летал по яме, со свистом рассекая жилкой воду, а Яковлев, словно предвидя заранее его маневры, держал рыбу на натянутой, как струна, леске. Таймень снова прянул в воздух около выворотня, в нескольких метрах от рыбака, и он опять не позволил рыбине уйти в воду вниз головой.
В этом поединке особо важны два момента. Работая упругим удилищем и катушкой, не допустить слабины лески. Иначе таймень мгновенно разовьет страшную скорость, и снасть не выдержит удара. Поэтому Женя то отводил удилище за спину, то в сторону, то подавал вперед, одновременно наматывая или спуская с катушки жилку. Наконец рыба бросается из воды в воздух. Если рыбак замешкается, таймень зарывается в воду вниз головой, добавляя свой вес к силе мышц, и удар на леску бывает роковым. Опытный рыбак разворачивает рыбину в воздухе, пока она беспомощна, оторвавшись от родной стихии, и кладет на воду плашмя, да еще головой к себе, и в тот же момент отвоюет с десяток метров лески.
Когда таймень сделал первую свечу, Андрей Петрович и Иван Николаевич застыли с открытыми ртами. Они сначала недоумевали, почему Женя не выволакивает рыбину на берег, и лишь через какое-то время поняли, что этого водяного черта в лоб не взять: не выдержат ни леска, ни удилище. Нужно сначала вымотать добычу. Неотрывно следили они, с каким мастерством делал это их слабосильный Женя.
Четвертая свеча была вялой, рыбина шлепнулась на воду и медленно ушла в глубину, затем выплыла на поверхность и покорно пошла к заливу, куда пятился Женя. Владимиров и Коробов бросились в перекат, черпая сапогами воду, и подоспели вовремя. Яковлев подвел тайменя к самому берегу мелководного залива, дальше тащить его волоком было рискованно. Пудовый таймень брюхом лег на галечник, и подоспевшие напарники на руках вынесли его на берег. Оранжево-красноперый гигант, отливающий золотом, лежал неподвижно, лишь изредка хлопал жаберными крышками и в такт приоткрывал зубастую пасть.
Женя посерел от усталости и нервного напряжения. Попросил у Петровича закурить, дрожащими руками зажег спичку, сел на кочку. Иван Николаевич достал крючок, который зацепился только за губу.
– Тут второй крючок и обрывок лески, – удивился он.
– У меня вчера оборвал, – вяло улыбнулся Женя. Сели все трое. Закурили.
– Оказия, да и только, – заговорил Андрей Петрович, – в воде какая сила! А на берегу повял сразу, гляди – и окраска жухнет.
Таймень медленно согнулся и вдруг выпрямился стальной пружиной, описал в воздухе пологую дугу, плюхнулся на галечник. Второй прыжок – и… только буруны пошли по воде.
Вскочили, как по команде, не решаясь постичь случившееся. Женя закрыл лицо руками, безвольно опустился на землю и заплакал навзрыд.
– Да, – кряхтел Андрей Петрович. Подсел к Яковлеву, не зная, как успокоить. Коробов потоптался и тоже сел с другой стороны.
– Главное, что поймал ты его, – заговорил он, – сумел, понимаешь… И себе и нам радость … А что упрыгал … совсем не главное…
– Верно, – оживился Андрей Петрович, – по себе знаю. Первее всего мастерство, азарт, победа. Все это у тебя было и есть, не отнимешь. Не уплыви таймень, что прибавилось бы? Да ничего. Пусть плавает Женькин таймень. Персональный Женькин таймень!
– Поймает кто-нибудь, – прошептал Женя, успокаиваясь.
– Ни в жизнь, – заверил Петрович, – другому не поймать. Да и таймень, думаю, поумнел.
Яковлев боялся, что над ним будут потешаться, и был благодарен друзьям. «Хрен с ним, – подумал он, – пусть резвится. Может, так даже лучше, а то при его, заразу, через горы и болота».
– Пошли рыбачить, – сказал Женя, вставая. Но сам в этот день почти не рыбачил. Зато терпеливо объяснял и показывал, как играть мушкой на струе и в тихой заводи, в каком месте стоит хариус утром, в дневную жару, вечером и ночью. Как выводить рыбину, чтобы не порвать мягких губ. Коробов легко перенимал уроки, а к концу дня пошло дело и у Петровича. Наконец и им подфартило выловить изрядных рыбин.
Рыбаков поубавилось. Каждое утро двое-трое уходили «торить тропу». Сегодня спозаранку ушел морячок с брательниками, рассчитывая до лютой жары выйти на перевал, отдохнуть и заночевать, а завтра по холодку идти дальше.
На завтра наметил выход и Андрей Петрович. Рыбы половили хорошо, радости – на целый год. Но ему хотелось поднабрать еще и брусницы, которую почитал первейшей ягодой и которой было на Биджуле красным-красно. Женя отказался: хоть бы самому выбраться. Сговорились с Коробовым насобирать ведерко и нести поочередно. Управились скоро и теперь нежились в прохладе тальников, у речки. На кустах сохли постирушки, в котелке остывал брусничный настой, на луговине разостлана для просушки одежда. Дни на Биджуле по-особому сблизили приятелей. Они по-прежнему не упускали случая подковырнуть друг друга, но хохотали все разом, с распахнутой душой.
– Коробок, тебе обед готовить. Шагай на камбуз.
– Не забыл. Окунусь еще разок и пойду.
– Застудишься, несмышленыш. Пьешь – и то зубы ломит, – прогундел Андрей Петрович из-за куста, где он скреб безопасной бритвой бороду.
Коробов, охая, шагнул раз-другой в омуток, плюхнулся в воду, взревел дико и вылетел на берег. Его тело сразу ощетинилось «гусиной кожей».
– Струмент запрятался – пинцетом не найдешь, – не выдержал Женя. – Еще раза два окунешься, и жена прогонит.
– Ежели с понятием, не прогонит, – Коробов надернул трусы и побежал готовить обед.
С вечера со старанием уложили рюкзаки. Они остались в прежнем весе: съели продукты, но прибавилась рыба. Рано отправились в дорогу. Даже завтракать не стали, чтобы до жары уйти подальше.
До подъема на перевал нести ведро с брусникой Андрей Петрович поручил Коробову, оставляя себе трудный участок. Иван Николаевич кинул за плечи рюкзак. Ведро с брусникой по верху обвязал тряпицей, приладил к нему прочную веревку и повесил на шею впереди себя.
– Для равновесия, – пошутил он.
В утреннюю прохладу, по росной траве шагалось легко. Чтобы не повторить ошибок, Андрей Петрович сам шел впереди, сдерживая «несмышленышей». Через каждый час до перевала приказывал снимать рюкзаки и отдыхать. Путь до перевала показался удивительно коротким, а смех веселой речушки Биджуль приятным. Взошло солнце, но тропу обступил хвойный лес, и в его тени держалась прохлада. Перед подъемом Андрей Петрович отобрал у Коробова ведро, хотя тот и возражал:
– Оно не так и тяжело, правда, веревкой шею режет. Понесу еще.
– Давай сюда. Перевал шуток не любит, силы беречь надо. В случае подменишь.
Прошли больше половины подъема, когда стало жарко. Сделали привал у бурного ключика, сели на камни. Здесь и нашел Иван Николаевич рукава от стежонки.
– Смотрите, совсем новенькие.
– Подбери для грузу, – посоветовал Яковлев.
Коробов на минутку задумался, затем вдел один рукав в другой, отвязал от ведра с брусникой конец веревки и пропустил его через рукава.
– Шею резать не будет, – пояснил он.
До перевала попыхтели, но вышли к избушке довольные. Женя всю дорогу молчал и хмурился, а тут сразу повеселел. Дальнейший путь его не страшил.
– Еду бы сварить самое время, – вздохнул он.
– Правильные слова, – поддержал Андрей Петрович, – но воды нет.
– Быть не может, чтобы избушку срубили на безводном месте, – возразил Коробов и вскоре разыскал родник. Свежая, чуть подсоленная рыба на уху в дороге припасена еще с вечера. Коробов рубил дрова, Женя разводил костер, Андрей Петрович чистил картошку.
– Куренячьи мозги, – вдруг хлопнул он ладонью по коленке, – век доживаю, а ума щепотка.
Приятели уставились на Петровича: «Неужели забыл что-то в бараке?» А он продолжал:
– Когда сюда шли, надо же было продукты на обратный путь у тропы припрятать. Вот эту картошку во второй раз на перевал подняли и еще нести для ужина до самого разъезда. Сто верст таскал ее, старый дурень, чтобы слопать там, откуда унес. Да разве только картошку!
– Я же говорил: мол, давайте оставим…– подхватил Женя, но Андрей Петрович шутки не принял, махнул рукой и отвернулся.
До поезда было часа три, когда вконец усталые приятели вышли к безлюдному разъезду. Остановились, присматривая местечко, где бы отдохнуть и сгоношить ужин.
– Сюда рулите, – услышали он. Из-за кустов жимолости поднялся уже знакомый морячок, махнул рукой. – Рулите сюда, здесь причал подходящий.
Подошли. С облегчением сбросили груз и одежду. Брательники похрапывали, разметавшись во сне. Возле родничка – котелок с остуженным чаем, помытые миски и деревянные ложки. У потухшего костра – запас дров. На разостланной стежонке – транзисторный приемник. Место обжитое.
– Наконец люди пришли, – заговорил матрос. Он кивнул в сторону родственников, – а эти молчат, как консервированная камбала. Со скуки сдохнешь. Злишься – молчат, шутишь – молчат.
– И ты не любитель шуток. За булыжник хватаешься, – поддел Женя.
Но матрос его уже не слушал. Он подошел к ведру и разглядывал рукава, даже пощупал их.
– На подъеме подобрал? – спросил у Коробова.
Иван Николаевич утвердительно кивнул.
– Мои. Отвязывай.
Коробов опешил.
– Вот чудак! Говорю, мои, – матрос поднял с земли и показал растерянным приятелям фуфайку-стеганку без рукавов.
– Как же они там оказались? – удивился Иван Николаевич.
Женя охнул, свалился в траву, задыхаясь от смеха, чем еще больше удивил товарищей.
– Видно, что братишка с понятием, – указал матрос на Женю, с трудом сохраняя серьезное выражение.
– Объясни толком! – возмутился Коробов.
Матрос сначала прыснул, потом захохотал, как чумовой, и лег рядом с Женей, уткнув ему голову в грудь. Хохотали до удушья. Притихнут. Взглянут друг на друга и растерянных товарищей – и снова задохнутся в смехе. Один из брательников сел, протер кулаками глаза, успокоился и опять лег. Матрос встал, пошатываясь, внес ясность.
– Чего объяснять? Когда к богу в гости поспешали на этот, будь он, перевал, думал, по новой пузыри пущу. Оторвал рукава и бросил. Руки и без них не замерзнут, а грузу меньше. Избушка же на перевале! Родственники покряхтели, но промолчали. Фуфайка-то ихняя. Пришить надо, пока дрыхнут. Иголка с ниткой всегда при мне.
– С тобой, парень, не затоскуешь, – улыбался Андрей Петрович.
– Чего же фуфайку не бросил? – спросил Коробов.
– На сознательность твою не понадеялся, а вещь в каптерку сдавать, – лениво отвечал моряк, ловко орудуя иголкой.
До поезда успели все: отдохнуть и ужин приготовить. Было сумеречно, свежо, но не холодно. И все же матрос надел фуфайку и разбудил родственников. Братья дружно встали, как и не спали вовсе, умылись в роднике, подсели к «столу». Вдруг один из них замер, не донося ложку до открытого рта. Он бегал глазами то на рукава стежонки, то на невозмутимое лицо матроса. Толкнул в бок брательника и кивнул на флотского. Тот сразу понял брата, вытаращил глаза… Хохот разорвал тишину и эхом покатился по вечерней тайге. Только матрос и глазом не моргнул.
– Чего уставились? Рукава, что ли? – притворно удивился он. – Сбегал за ними налегке, пока вы спали. Думаю: зачем людей в разор вводить?
Женя визжал, дрыгая ногами, Коробов зашелся и только всхлипывал, раскатисто хохотал Владимиров и все повторял:
– Ну, матрос!.. Ну, матрос!.. Вот холера!..
…Поезд пришел вовремя, через минуту тронулся и, набирая скорость, заторопился считать стыки рельсов.
г. Красноярск, 1980 г.