Вообще-то у Вени Шурупа знатная фамилия – Орлов. Но всегда найдутся остряки, чтобы прилепить человеку прозвище. Веня непьющий и некурящий, но мужичонка так себе. Какой-то не свинченный: ни украсть, ни покараулить.
«Магнето поставлено у Шурупа на раннее зажигание», – заключил заведующий гаражом Кеша Фролов. И имел на то основания.
На рыбалке
В избе Фролова шесть ртов. «Рекорды ставит баба, рожает каждый год», – ворчал Кеша. Но кормитьпоить ораву надо. В зиму кабанчика можно заколоть, корова в запуске, должна отелиться. А пока картошка и картошка. Вот и позвал Фролов Веню Шурупа рыбу лучить: мужиков-то во всей деревне с руками и ногами больше нет. Какая война была!..
– Одному несподручно, – толковал он, – светить надо и опять же острогой колоть. Лодку я отбросил за Попов лог на полуторке, а ты фонарь прихвати с фермы.
Веня заведовал молочной фермой после трехмесячных курсов в райцентре.
– «Летающую мышь» из дежурки заберу, – охотно согласился он. – Рыбу на две доли?
– Само собой!
После обеда подкатил Кеша на «ишаке». Веня дожидался у калитки одетым по-теплому, как и советовал Фролов. Вид у Вени разудалый. Из-под треуха торчат в стороны медно-рыжие волосы, каждый на особицу, будто в ссоре. Цыплячью шею не жмет ворот, но рубаха расстегнута для форсу до последней пуговицы. Под ней виднеется полосатая тельняшка, выменянная за ведро картошки. Фуфайка-стеганка нараспашку. На мосластом заду штаны кошелем. В голенищах сапог ноги что чайные ложки в стаканах. С собой захватил он фонарь «летучая мышь» и куль под рыбу. Фролов оглядел Веню с насмешливым прищуром, приладил к багажнику фонарь, сказал:
– Садись.
Веня прыгнул на заднее сиденье, и мотоцикл, стрельнув синеватым дымком, завернул в переулок. Фролов с детства в ладу с техникой. Мотоцикл в его руках послушно и легко обходил неровности на дороге, довольно пофыркивая.
– Знать, припоздали, – не выдержал долгого молчания Веня.
– Чо? – переспросил Фролов.
– Речка поди замерзла. Припоздали то ись.
– В самый раз, – успокоил Фролов.
За поворотом посреди дороги показалась стылая лужа. Кеша притормозил, обогнул ее правой обочиной, прибавил скорость.
– Лады, – довольно гудит он через плечо, вполоборота повернув шею, – скоро Попов лог.
Мотоцикл летел по покосам ровной неразъезженной дорогой, как по мягкому ковру, оставляя сединку дыма. Молчание Вени показалось подозрительным.
– Скоро Попов лог, – громче повторил Кеша. – Чего молчишь?
В ответ ни звука. Он оглянулся. Вени на мотоцикле нет. «Иж» остановился как вкопанный. Фролов огляделся, помянул всех святых, круто развернул мотоцикл и выжал газ до упора.
В это время Веня Шуруп сидел на обочине дороги. Он в последний момент увидел лужу. Мурашки поползли по коже. «Не объехать, и тормозить поздно! Так и так гроб. Прыгать надо!» – молнией пронеслось в голове. Он зажмурился, оттолкнулся от сиденья и неуклюже растянулся на мерзлой земле. «Живой!» – обрадовался он. Привстал. Сделал шаг-другой и присел от боли в ноге. На правой штанине вырван порядочный клок и висит свинячьим ухом, с колена слуплена кожа.
– Как тя угораздило слететь? – с ходу выпалил Кеша, останавливая мотоцикл.
– Я же самостоятельно спрыгнул, чтобы массовость, вес то ись, сбавить. Ты потому и совладел с рулем. Думаю: расшибусь, а друга спасу, – уверенно врал Веня, глядя Кеше прямо в глаза.
– Чо тут делов-то? Объехал лыву, и все.
– Объехал, – не сдавался Веня, – когда один на мотоцикле остался. А двойственный груз затянул бы в канаву, и заказывай Егорычу сразу два гроба. Я же умственно спрыгнул.
– В тебе ж и грузу, как в варежке, ни хрена нет!
– Не скажи. Жиров нет, а костность плотная.
– Ладно, – махнул рукой Фролов, – садись и не прыгай зря, а то лен сломишь.
Приехали на речку, столкнули лодку с закустаренного обрывчика на песчаную косу, приготовили фонарь, острогу, весла. До темна еще есть время.
Фролов развел костер, из-под стожка достал припрятанный котелок, из котомки вытряхнул картошку, подвесил варить.
– Показывай, что с ногой, – приказал он Шурупу, заметив, что тот морщится и поглаживает ушибленное место.
– Коленку, то ись коленчатый состав, всмятку разнес, – пожаловался Веня, – должно, мослы треснули.
– А говорил: костность плотная, – поддел Кеша.
– Земля же мерзлая, как камень. Из нее искры сыпанули, когда я жахнулся.
– Неужто искры? – деланно удивился Фролов.
– Я же говорю… То ись сам видел.
Кеша деловито осмотрел колено. «Мослы», конечно, целехоньки, они хорошо видны. Тут действительно одна «костность», обтянутая кожей. Но колено припухло, а ссадина забита землей.
– Обожди малость, – сказал он. Затем долго петлял по обочинам дороги, разыскал-таки мерзлые листочки подорожника, сполоснул в речке, прикрыл ссадину, обернул колено носовым платком, а поверх штанины обвязал шарфом.
Уварилась картошка. Кеша развернул тряпицу с солью, достал из-за пазухи горбушку в газетке. Разломил поровну. Хлеб откусывал над перевернутой фуражкой, чтобы не потерять ни крошки.
– Бульба, или как ее? Надоела, стерва, с души воротит, – жаловался Фролов, вяло доедая вторую картофелину, – к ней, понимаешь, приправа нужна.
– Ясно дело, – согласился Веня, кидая в рот картошку за картошкой, как в молотилку, – углеводность, то ись трахмал. По-ученому: уголь и вода перемешены. Только неправда это: уголь-то черный. От картошки без приправы ни сытости, ни скусу, одна звучность, то ись брюшная музыкальность. Оттого и зовут ее «бульба», навроде «буль-буль» и «ба-бах».
Он с сожалением заглянул в опустевший котелок, круто посолил долю горбушки, умял ее в минуту.
– Управился? – улыбнулся Кеша. – Силен! И брюха вроде нет. У тебя в ногах кишки, что ли?
– В ногах не бывает, – авторитетно заявил Шуруп, козыряя осведомленностью. – В ногах мослы для упорства, а под пищевой запас слепая кишка оборудована. В ней навроде НЗ. Только картошка, говорю же, – углеводность. Вот рыба… В ней всякая питания. По цельному кулю наколоть надо, то ись под завязку.
В полной темноте столкнули лодку в воду. Ночь выдалась темная и морозная. Фролов зажег фонарь, передал Вене, сказал полушепотом:
– Сиди тихо, как мышь под копешкой. Свети сюда. Ясно? Лады.
Фонарь высветил борт лодки и сквозь воду узкий круг дна, на котором стали отчетливо видны камни, коряги, травинки, затонувшие листочки, как через увеличительное голубовато-зеленое стекло. Плотная тьма стеной придвинулась к лодке, так что едва различимы контуры прибрежных кустов. Лодка тихо плывет по течению, словно парит в бескрайней пустоте. Вене жутковато. Только близость Фролова и высвеченный клочок дна успокаивают его знакомыми, земными ощущениями. Светлое пятно движется по дну, в его поле непрерывно меняются картины таинственного подводного мира. Зелеными змеями извиваются космы водорослей, между ними притаилась стайка пескарей. Обомшелая, наполовину заиленная коряга кажется чудищем, возле нее – затонувшее полено. «Какое полено? – задохнулся Веня Шуруп. – Щука!» Он схватил Фролова за плечо, закричал в самое ухо:
– Щука!.. Кеша, коли!
Лодка качнулась, около коряги крутанулось облако мути, и щука исчезла.
– Чо базлашь? Говорил, сиди тихо, шуруп моржовый! Садану острогой в слепую кишку, весь пищевой запас выпущу, – взъярился Фролов и слегка сунул Вене кулаком под ребро. Шуруп выронил фонарь, согнулся вдвое, открытым ртом силясь захватить воздуху.
– Чо ты!.. Чо ты!.. – струхнул Кеша.
Веня отдышался, вытер кулаком слезы.
– Лупил бы по спине али по башке скрозь шапку. А то сразу под дых, то ись в солнечное заплетение, – ворчал он, принимая от Фролова фонарь. – Хорошо, фонарь успел в лодку кинуть.
Снова четыре глаза до соринки ощупывают дно. На зеленовато-желтой песчаной прогалине шевельнулась изогнутая коряжка… Налим!.. Веня забеспокоился, ворохнулся. Фролов, чтобы опередить его, поспешно шурнул острогой и… промахнулся.
– Не егозись ты ради Бога! – взмолился он. – Не можешь стерпеть – не гляди в воду!
Течение усилилось, лодка пошла быстрее. Фролов плавным движением весла подогнал ее к берегу.
– Тут ямка, – прошептал он, – рыба всегда держится.
Веня Шуруп отвел глаза от светлого пятна, подальше от соблазна, и обмер. Поперек реки лежит упавшая с берега береза, а лодка, как показалось Вене, стремительно летит на дерево. Столкновения не миновать.
Услужливая память мгновенно подкинула ему виденный в кино ужас кораблекрушения. Он вскочил, заорал с надрывом:
– Кеша, берегись!
И маханул на берег. Зыбкая опора ушла из-под ног, и он плашмя бултыхнулся в воду. Ощутив дно, вскочил на ноги. На миг онемел от холодной, леденящей жути. Затем, ухая филином, заспешил к берегу, на четвереньках выполз на пологий откос. Фролов уперся рукой в березу, вдоль ее ствола легко подвел лодку к берегу. Подошел к Вене, склоняя богов и угодницу.
– Фонарь, то ись «летающую мышь», утопил, – сообщил Шуруп, стуча зубами.
– Сам бы лучше утонул! «Два куля наколем», – зло передразнил Фролов. – Наколешь с тобой.
Кеша скоро поостыл, видя, что Веня дрожит и скулит от холода.
– Чо делать?.. До деревни езды, считай, час. Окоченеешь, – рассуждал Кеша вслух.
– До дому не-не сдюжу, – подтвердил Веня.
– На гурт! – вспомнил Фролов. – В Поповом логу гурт стоял, вагончик увезти не успели. В нем и печка есть.
Но и до летней стоянки гурта оказалось не близко. На полдороге Шуруп взмолился:
– Стой!.. Стой, Ке-ке-ша!..
Одежда на нем покрылась ледком. Фролов снял с себя полушубок, завернул Веню. Сам остался в свитере домашней вязки и на безрассудной скорости, рискуя разбиться вдребезги, погнал мотоцикл к спасительному вагончику. Встречный ветер прошивал Кешу насквозь.
У вагончика он резко затормозил, сорвал с двери замок, негнущимися пальцами зажег спичку. У железной печурки валялось несколько полешков дров и топор с надломленным топорищем, на окне – огарок свечи.
– Лады, – буркнул Кеша. Под руки привел Веню, быстро растопил печь. Тотчас же от нее пошло блаженное тепло.
– Раздевайся, – приказал Вене, – живо.
Стянул с него сапоги, вылил воду. Веня Шуруп, учуяв тепло, сам поснимал мокрую, холодную одежду, остался в исподниках, подсел к печке.
– Дров не жалей. Я скоро вернусь.
Кеша вернулся с вязанкой сена, расстелил на лежанке, покрыл полушубком.
– Одежа до утра не просохнет, а мне завтра на работу, – пояснил он, – поспать надо.
Но поспать Фролову почти не удалось. Сначала Веня, отогревшись окончательно, пустился в длинные рассуждения, как он два раза «рысковал», спасая Кешу от прямой смерти.
– Замолчи ты, – не сдержался Кеша, – с твоим «рыском» без рыбы остались и сами малость не околели. Помолчи, спать надо.
Только забылись, как Шуруп закричал во сне:
– Коли! Кеша, коли!
Вроде угомонится, притихнет, и опять то «Берегись!», то «Коли!» Фролов встал, подкинул в печку несколько полешков, отодвинул Венины штаны, чтобы не сгорели. Сбегал на улицу. Воротился. Шуруп во сне чмокал губами и, кажись, спал крепко. Кеша приклонил рядом голову и сразу уснул. Но тут навязалась новая беда. Фролов проснулся, силясь понять, что происходит. Веня обнял его и елозил по щеке мокрыми губами. Кеша отпрянул, как от лягушки.
– Вот, мать твою… За бабу принял! – он грубо оттолкнул Веню. Тот на минуту притих. Не успел Фролов задремать, как Шуруп закинул на него ногу и опять полез обниматься.
- Ну, Шуруп! – взбеленился Фролов и встряхнул Веню так, что у того клацнули зубы.
Веня вскочил, посидел минутку, обалдело тараща глаза, и, не просыпаясь, упал на постель. Кеша заметался по вагончику, не зная, как и на чем выместить ярость. Он схватил сапог, заскрипел зубами, размахнулся над спящим Веней… Но сдержался и шваркнул сапогом об пол. Сел на хлипкую скамейку, сцепил виски ладонями. Затем поднялся, подобрал сапог, завернул его в ватник Вени и подсунул Шурупу. Веня сразу же облапил сверток, прижался щекой к носку сапога и утих.
Остаток ночи Фролов проспал спокойно. Когда проснулся, было совсем светло. Веня спал, не выпуская из рук свертка. С открытой ненавистью смотрел Кеша на беспокойного напарника, худущее тело которого сплошь заляпано ржавыми лепехами веснушек, будто ночевал человек под насестом и забыл вымыться.
...Сосед Фролова Егорыч, инвалид войны, спросил с завистью:
– Богато, поди, рыбкой разжились?
– У Вени Шурупа, Егорыч, – серьезно пояснил Кеша, – магнето на раннем зажигании, а под костностью, в черепушке то ись, слепая кишка.
И ушел, оставив озадаченного Егорыча.
Фрося Сизова
Веня схватил-таки простуду и неделю провалялся в жару.
Его жена Лида работала дояркой. Не назовешь ее писаной красавицей, но баба статная, ухватистая. Бюст кофту рвет. Рядом с ней Веня – окурок бросовый. Конечно, после войны мужики в цене были. На безрыбье и рак рыба, на бесптичье и воробей соловей. А Веня Шуруп – куда с добром! Еще и петушился:
– Лидка, ты мою точку знашь! Дам то ись по калгану, до заду расколю, дальше сама развалишься.
Доярки, больше безмужние, шутили невесело:
– Лида, уступи Веню на ночку, хоть на руке полежать, а то позабыла, как мужиком пахнет, – начинала обычно Дуся, худая и жилистая, вдовая с первого года войны.
– Два шкелета, начнете костями брякать, всю деревню побудите, – расплывалась во все лицо пышнотелая Фрося. – Его перво-наперво подкормить недельки с две.
– Испортишь только мужика. Хороший петух жирным не бывает, – авторитетно заявила бабка Пелагея.
– А петушок что надо! За три года Лидке сына и дочку накукарекал, да и в больницу раза два сгонял.
Шутки шутками, но прищучила как-то Фрося Веню Шурупа в тамбуре, сгребла в охапку, опрокинула в ворох сена, задышала паровозом. Веня ужом вывернулся, но в дверь юркнуть не поспел. Фрося проворно вскочила, развела руки в стороны, стала теснить мужика в угол.
– Ошалела… То ись дура! – зашипел Веня.
Но разгоряченная баба притиснула его в углу, зашептала:
– Венечка, милый… никто не узнает…
С того разу Фрося всюду стерегла Веню, но уловить одного не могла. На людях не спускала с него жадных глаз. А однажды на удивление всем собралась и уехала в райцентр, заколотив окна и двери своего дома досками. Поступила посудомойкой в столовую. Приезжала после, нашла случай сказать Вене адрес.
– Что ты! – ужаснулся тот. – И так от Лидки шары прячу.
Но адресок запомнил.
При всей безрассудности Веня ни разу не пошел поперек жене. Петушился, хорохорился, «казал мущинский карахтер», а во всем следовал ее советам. Председатель колхоза и главный зоотехник были вроде довольны работой заведующего фермой Вениамина Орлова. Нередко на заседаниях правления даже ставили в пример его исполнительность.
– Зимний запас грубых кормов создаете около фермы? – строго спрашивал главный зоотехник.
– Токо седни не возили, с таким расчетом, что трактор сломался, – с готовностью отвечал Веня.
– Форсируйте, Вениамин Степанович. С ремонтом помещений как?
– Осилим. Осталась мелочность.
При подобных разговорах Лида незаметно прислушивалась и фиксировала в цепкой памяти указания начальства, затем каждое утро напоминала Вене, что он должен делать, кого и куда направить. Шуруп внимательно слушал, под конец огрызался для порядку:
– Без твоих, то ись бабьих, мозгов знаю плант на седни.
Довольный, что отбрил Лидку, Веня шел «сполнять», что подсказала жена. И выполнял в точности. Лида равнодушно относилась к заскокам и угрозам мужа, сознавая свое превосходство, не придавала им ровно никакого значения. Веня никогда мизинцем ее не тронул, и пусть попробует тронуть! Он давно смирился с полной зависимостью от жены и без ее дозволения шагу ступить не смел.
С Фросей он впервые узнал расточительно-безрассудную страсть женщины. Бесстыдная радость близости, благодарность за минутный восторг, готовность упрашивать, умолять, лечь половицей под ноги льстили его мужскому самолюбию, которое дремало до поры, придавленное волей Лиды. По сути, он постоянно покорялся чьей-то воле, чьему-то желанию. И вдруг он, Шуруп, как его обычно называла даже Лида, – «милый Венечка». Не он, а другой человек зависит от его желания, от его воли. Фрося ему отдавалась, а Лида позволяла, как бы оказывая честь. Он хотел и боялся встреч с Фросей, и страх был сильнее. «Лидка вызнает, башку расколошматит, как пить дать», – думал он. Но к сдержанно-рассудительной близости с Лидой заметно охладел.
Это не могло пройти мимо внимания жены. Лида не сомневалась, что причина в женщине, и догадывалась, в ком. «Не зря эта сдоба пялит зенки на Шурупа. Ой, не зря! В момент отважу суку, только бы выследить», – бледнела она, кусая губы. Лида не то чтобы любила или уважала мужа, но он был удобен ей во всех отношениях, и делить его с кем-то она не собиралась. Неожиданный отъезд Фроси сбил ее с толку, да и Веня вроде стал прежним, Лида успокоилась.
Центральная контора колхоза располагалась в райцентре. Каждый месяц Веня ездил туда сдавать отчет, над которым корпел дня по три и обязательно давал проверить жене. Она, не торопясь, перелистывала акты, накладные, ведомости, сверяла, считала и обычно находила ошибки. Веня беспрекословно поправлял неточности. И на этот раз он, закончив отчет, принес Лиде.
– На, смекни мозгой, то ись в понятие возьми, как я до тонкости все обкумекал, – он небрежно положил перед женой папку с бумагами.
Лида полдня просидела над папкой. Отчет этот особенный: закончена подготовка к зиме. Все многообразие дел отражено, а Лида не нашла ошибок.
– Не все за твою, то ись, юбку держаться, – резюмировал Веня. Он скоро собрался и в тарантасе уехал с отчетом в центральную контору.
Сначала Лида не обратила внимание на слова Вени: как обычно, «соблюдал карахтер». Но затем уловила в них новизну и снова встревожилась. В них не было обычного бахвальства, он даже признал, что до сих пор держался за ее юбку, в чем никогда раньше не признавался и, насколько она знала мужа, не признался бы. Вороша прошлое, Лида отметила, что он не всегда дослушивает ее утренние наставления, тяготится ими. Есть о чем подумать.
Как никогда много и упорно думал и Веня. С каждым днем нестерпимее тянуло к Фросе, хотелось кинуться в ее горячие объятия, услышать ее ласковый шепот, до звона в ушах обжечься о жаркие губы. Сколько раз под вечер направлял он тарантас к райцентру и… возвращался с дороги. Слишком велика над ним власть Лиды. «Не узнает же, – уговаривал он себя и сразу возражал: – Лидка? Это такая инфляция! Дознается». В душе Вени все настойчивее укоренялись ростки раздражения на жену, протест против слепого, безоговорочного повиновения. «Опять же и Фрося, можно сказать, природное существо, то ись живой человек. «Веничка, – грит, – желанный…». Родное село через меня кинула…»
Всю дорогу до райцентра Веня крутил клубок мыслей, вязал и развязывал узлы, а конца веревочке так и не отыскал. Дело такое, что и совета не спросишь.
Отчет сдал без задоринки. Главный зоотехник, лысоватый, с багровым шрамом через все лицо, мужчина средних лет, подписав отчет, пристально посмотрел на Веню, спросил:
– Вениамин Степанович, сколько вам лет?
– Дык, к тридцатке подходит, то ись двадцать шесть с гаком.
– Давно собирался поговорить… Послевоенные трудности – явление временное, на фермы скоро пойдет новая техника и все такое… Учиться вам надо. В техникум поступайте. Сначала на подготовительный курс. От правления дадим рекомендацию.
– Али работаю неладно, не по фарватеру?.. – опешил Веня.
– Пока ладно. Но согласитесь, только по указке. Для инициативы знаний не хватает.
Разговор главного зоотехника встревожил Веню. «Откеда лешак плешивый трансформацию имеет, что по Лидкиной указке фермой заведую?» – ломал голову Веня, хотя «лешак» и ведать не ведал об этом. Но тот же разговор и ободрил его. А почему бы не поступить учиться? Рекомендацию не каждому дают, надеются люди, что одолею науки. Примерно так рассуждал Веня, подъезжая к столовой перекусить горячего.
Только приналег он на щи, к нему кто-то подсел. Вскинул глаза и поперхнулся: рядом сидела Фрося. Испуг и радость вперемешку охватили Веню Шурупа.
– Венечка, здравствуй, – тихо сказала она. В ее голосе тоска и обожание, грусть и запрятанная мука. В глазах печаль. Веня хотел бежать без оглядки, но ноги не слушались. Он глядел на нее не моргая. Твердый комок сжался внутри, мешал дышать.
– При людях… Лидке скажут… – выдавил он хриплым шепотом.
– С земляком поговорить нельзя?.. А без людей ты прячешься от меня, – и опять в голосе Фроси почудилась такая безнадежная тоска и боль, что Веню обдала жгучая волна жалости к ней и к себе.
– Пошто не зайдешь никогда?
– Дык… – и замолчал, опустив голову.
– Не бойся, – горько улыбнулась Фрося, – понимаю я… Только о себе хочу все-все сказать, чтобы плохо не думал… Скоро домой-то?
– В магазин заеду, то ись, Сережке ботинки Лидка велела купить… И домой, – обрадовался Веня изменению темы разговора. И вдруг слова «Лидка велела» кнутом стеганули по сердцу. В них и обида на себя, что не сам он, а опять жена велела, и напоминание о Лиде – урон его «мущинскому» достоинству, а Фросе новая боль и еще что-то, чего Веня и сообразить не хотел. Он торопливо поправился:
– Давно вижу, малы ботинки-то. Все купить хотел. Седня, значит, и заеду.
– Подожду тебя за переездом, у леска?
– Подожди… Фрося, – сказал и смутился непривычно ласковому обращению.
Увидел ее издали. Приостановил лошадь, пока Фрося влезала в тарантас, свернул на полевую дорогу. Ехали молча, плотно сдвинувшись в тесном тарантасе. Ее тепло сквозь пальто волновало Веню, будило желание обнять, прижать к себе, найти ее губы, но его удерживала какая-то непонятная сила. Фрося сидела, опустив голову.
В залесенном овражке Веня остановил лошадь, выпрыгнул из тарантаса, привязал вожжину к березе. Было здесь тихо и уныло. Под сапогами шуршала опавшая листва, с однообразно серого неба падали и падали редкие снежинки. Веня потоптался в нерешительности и, собравшись с духом, приклонил к себе Фросю, просунул руку за пазуху между упругих грудей.
– Веня, милый, не надо…
Встреча получилась не такой, какой виделась Вене в горячечных мечтах. Он стоял, не убирая руки, не отстраняла ее и Фрося.
– Венечка… пропала я… сердцем к тебе присохла, – плечи ее задрожали. У Вени защипало глаза. В жизни он не слыхал таких слов ни от жены, ни от кого другого. Он растерянно моргал, не зная, что делать. Осторожно вытянул руку из-за пазухи.
– И я, то ись… совсем, значит… чо плакать-то?
Фрося взяла себя в руки, вытерла глаза концом платка.
– Не хотела плакать… дура! Уехать собралась, да тебя искала… поглядеть напоследок и сказать о себе все, – Фрося закусила губу, но справилась с собой. – Может, тебе и ни к чему, а я обскажу, мне полегче будет.
– Сам знаешь, – запнулась она, но досказала: – Не девка я. Подпоил один, а жениться не стал. Погиб он на войне, и судить его грех. Думала, все одно никому теперь не нужна. Не девка, не баба. Вон сколько девок-то, а парней и мужиков нет. Кинулась на тебя, хоть раз с мужиком, чтобы… Не знала, что так после мучиться буду. Полюбила тебя, как белены объелась. Может, потому, что ты первый… Того я и не знала совсем… И глупая была. Стал мне нужон не мужик какой бы, а ты. Только ты – и все… В столовой заведующий смолой липнет, и мужик видный, а душа к нему не лежит. По тебе извелась, хоть в петлю…
Она вымученно улыбнулась, в глазах стояли слезы.
– Умом знаю, своя у тебя баба и дети же, а сладу с собой нету. Вот и все… А теперь суди меня как знаешь… Хоть на куски режь али целиком ешь, – она притиснула голову Вени к груди, задохнулась нескончаемо долгим поцелуем. Земля поплыла из-под ног Вени…
Домой он воротился под утро.
Через три дня Орлова пригласили на расширенное заседание правления для обсуждения готовности животноводства к зимовке. После заседания он подошел к главному зоотехнику и сказал, что решил учиться.
– Молодец. Правильное решение, – одобрил тот и пообещал даже переговорить с директором техникума, заверить, что Орлов человек надежный, не подведет. Все сегодня радовало Веню. И то, что его сегодня похвалили на заседании, и то, что намерение учиться подкреплено первым реальным шагом, и искристая белизна снегов, выпавших за эти дни, и предстоящая встреча с Фросей. Ехал он в легких санках и светло улыбался.
Но в столовой, как ни высматривал, Фросю не увидел. «На выходном», – решил он и, наскоро перекусив, отправился к ней на квартиру. Старушка-хозяйка, где Фрося занимала комнату, сказала, что она вчера расплатилась честь-честью, собрала вещички и ушла. А куда? Бог ее знает.
С недобрым чувством вернулся в столовую. Заведующий, «видный мужик», щуря масляные плутоватые глазки с припухшими веками, сказал, что Сизова Афросинья привела себе замену и получила полный расчет. «Должно, в деревню вернулась», – надеялся Веня, погоняя лошадь. Однако дом Фроси закрыт и заколочен досками, на голубоватом к вечеру снегу вокруг дома ни следочка.
Жутко стало Вене. Будто ночь захватила его в неоглядной холодной степи. Мелькнул обманчивый огонек, растравил душу и затерялся. Где его искать? Отец Фроси не вернулся с войны, мать померла, и жила она последнее время одна-одинешенька в запущенном и почерневшем доме.
Побрел Веня, сам не зная куда. Только не домой, только не на глаза жене. Когда уже постучал в слабо освещенное изнутри окошко, догадался, что это домишко Егорыча. Сам Веня не смог объяснить, почему потянуло к бобылю Егорычу. Но он не хотел бы видеть сейчас ничьей радости.
А здесь, в этом доме, какая радость? Егорыч и до войны пил запойно. Правда, пьяным не буянил, не дебоширил. А когда, не доехав до фронта, потерял ногу, отвалялся в госпиталях и на костылях вернулся домой, пропил все вчистую. И коровенку, и баню на слом, и швейную машинку жены, которая обшивала всю деревню, да тем и жила. Помаялась она и уехала к дальним родственникам на Урал, захватив сына. Живет Егорыч один, на пенсию и кое-какой приработок. Столяр он, каких поискать. Но все уходит на самогон и водку.
Егорыч был навеселе. Удивился и обрадовался появлению Вени.
– О-о!.. Сам, значица, заведущий скотофермой пожаловал! Он и есть… Шуруп, – пьяно улыбался Егорыч и вдруг посуровел. – Не серчай. Шуруп в столярном мастерстве, значица, не в пример выше гвоздя!
Он вскинул под потолок указательный палец, покачнулся, сел на лавку. По-трезвому пристально посмотрел на Веню.
– Чтой-то смурный. Не в себе. Нешто жена кинула и убегла, значица, ажник на Урал?
– Навроде того, Егорыч… то ись кинула.
– Первеющее дело, в таком разе, хлобыснуть стакашек-другой. И мужику завсегда облегчение. Бабе – той не! У ей вся градуса – в мокреть, слезой, значица, выходит. А мужику – облегчение.
Егорыч налил в стакан до самых краев самогонки, протянул Вене.
– Держи. На закуску только тараканы, – развел он руками.
Веня принял стакан, одним духом выпил самогон и задохнулся. Будто совок раскаленных углей сыпанули ему в нутро. На глазах выступили слезы, он вздрогнул, прикрыл ладонью рот.
– Крепкая? То-то. Пелагея гонит. Завсегда, значица, у ей и беру, – Егорыч налил себе, выпил. Завернул самокрутку в палец, потянулся к коптилке. – Карасину бы дал с фермы. На донышке, значица, осталось.
– Дам, – пообещал Веня, – завтра, то ись, и принесу.
– Лидка, што ли, убегла-то?
– Нет…не Лидка.
– Полюбовница? – Егорыч захохотал и погрозил пальцем.
Веня молчал, глупо улыбаясь. Ему и вправду стало легче, безразличнее. «Фросю найду, а Лидку брошу», – думал он. Вопрос, казалось, решается удивительно просто. Он «хлобыснул» еще стакашек и не помнил, как дошел домой.
В обед принес бутылку керосину. Егорыч что-то выстругивал рубанком посреди избы.
– Болит голова-то?
– Болит.
– Мутит?
– Мутит.
Егорыч достал из-под кровати бутылку, налил полстакана.
– Подлечись.
– Глядеть не могу!.. – Веня замахал руками, попятился к порогу.
– Выпей, говорю. Через всякую, значица, силу, а выпей, и беде конец.
Веня выпил. Лицо его перекосило отвращение, по спине прокатился озноб. Он дрожащей рукой вернул стакан, сел на табурет, закашлялся. Прошло некоторое время, и отступила тупая боль в висках, дрожавшие до сих пор руки и ноги окрепли. Но от предложения Егорыча повторить по маленькой наотрез отказался.
Шла неделя за неделей. Зима завладела миром. Веня подал документы в техникум. А дома жена глядит зверем, и Фрося исчезла бесследно. Прочно вошедшая в сердце тоска по ней переменила Веню. Он почернел и осунулся, только глаза лихорадочно блестели на вконец измученном и усохшем лице. Между сдвинутых бровей легла глубокая борозда. Он мало говорил и только по делу, а дома и вовсе молчал. Когда явился от Егорыча пьяным, Лида не пустила его в постель.
С тех пор Веня так и спал отдельно, сначала на полу, а затем принес старенькую кровать. Лиду по первости это не волновало: «Пущай потешится, – думала она, – придет и наш черед поломаться. На коленках будешь просить, Шуруп паршивый!» Дошло до того, что Веня сам себе варил картошку и стирал бельишко – Лида решительно отказалась, но просить, да еще на коленях, не собирался. «Видно, Веня взаправдешним мужиком становится», – решила она и сдалась. После ужина, уложив детишек, сказала Вене, переломив себя:
– Долго будем поврозь-то спать? Не чужие ведь. Ладно уж, ложись ко мне.
Веня посмотрел на жену чужими глазами, ответил:
– Не лягу. Сама, то ись, прогнала.
Лида побелела. Не могла она простить Вене такой обиды, такого унижения. Глаза ее сузились, уголки губ опустились, лицо стало злым и неприятным. Она подбежала к порогу, распахнула дверь, закричала с визгом:
– Чтобы ноги твоей здесь боле не было, Шуруп рыжий! Ноги целовать должон, спасибо говорить, что жена досталась не тебе пара! Сколько годов терплю гниду! Вон из дому!
– Не ори. Детей спужаешь, – Веня оделся и ушел.
…Утром удивленные сельчане увидели, что из трубы покинутого дома Фроси Сизовой идет дым, а Веня Шуруп разгребает во дворе снег.
г. Красноярск, 1980 г.