Начало "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 1" http://www.proza.ru/2014/11/20/1430
Предыдущая часть "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 10 - 1" http://www.proza.ru/2014/12/04/567
Михалина через няньку Тэклю сообщила Алесю, что она опять, третий раз за эти месяцы, выбирая время лучшего его настроения, сделала попытку поговорить с отцом о враждебности к Загорским.
Она писала, что это теперь было тяжелее. Окрестность не знала, почему после нападения Корчака на поместье Раубич особенно изменил своё отношение к молодому князю. Алесь никому ничего не рассказывал. Раубич также молчал. Знали, что Алесь с табуном прискакал ему на помощь, а насчет дальнейшего ходили разные слухи. То говорили, что Загорский опоздал и бандиты уже исчезли, поджегши дворовые постройки и не убив пана, поскольку не хотели лишних жертв и большой облавы. То говорили о том, что Загорский чуть не испортил дела, еще издали начав стрельбу, поскольку немного боялся, что было целиком натурально. Говорили и о каком-то огромном страшном споре (выводили ее логичными построениями), в котором как будто обе стороны осыпали друг друга взаимными оскорблениями. А кто говорил, что Алесь вообще не доехал. Но никто ничего не знал.
Майка сообщила, что попробовала объяснить отца всё.
Разговора, однако, не получилось. Пан Ярош, который уже раз, остановил ее и заявил, что, если она бросит еще хоть слово о Загорских, он - хоть никогда не сказал ей даже грубого слова - ни с чем не посчитается и завезет ее в монастырь, к тетке-игуменье, на дополнительное воспитание. Года на четыре.
Алесь, прослышав об этом, поскакал к Раубичам и день рыскал по рощам вокруг поместья, пока Тэклин племянник не отыскал его там и не предупредил, что являться тут опасно, поскольку пан Ярош перехватил записку паненки Михалины, подозревает, что передавала их Тэкля.
И Тэкля просит, чтобы панич не являлся, поскольку его могут подкараулить, поскольку Михалина почти в тюрьме, и Алесь может только испортить все и паненке и ей, Тэкле. И она, Тэкля, обещает: когда гнев пана пройдет - сообщить Алесю.
Загорский задыхался.
- Мальчик, милый, скажи ей: если ей дадут вольную - я ее к себе возьму. Пусть сообщит одно слово - где можно встретиться.
Мальчуган чесал одной босой ногой вторую:
- Она, дядя князь, говорила, что есть ей и так хватит. Деньги, слава богу, есть. Она говорила, что паненку бросить не может, поскольку той одной совсем плохо будет. Езжайте вы, говорила, пожалуйста.
Загорский понял: пока что ничего не сделаешь. Пока за Михалиной и всеми, кто верен ей, следят - надо не настораживать Яроша и Франса. И он поехал к деду.
… Дед, кажется, знал все и не все из того, что делалось, одобрял. Подумаешь, мол, рыцарь бедный. Тристан - трубадур и менестрель, капуста а ля провансаль. И, словно желая показать Алесю, что есть и другой взгляд на вещи и потому пусть особенно не идеализирует, буквально допекал его язвительными, несправедливыми, но по этой причине еще более остроумными рассуждениями о женщинах, их отношениях к жизни, искусству, мужчинам и успеху в жизни. Видел, что внук как будто перестает быть мужчиной, и потому сознательно прививал отраву.
"Рыцарь бедный" и злился и чувствовал, что его лечат, и не мог не хохотать, с такой смешной злостью и так похоже на правду это говорилось…
Он не знал, что дед никогда не разрешил бы себе говорить так, если бы ему не верили. В особенности в таком великом деле, как придание закала душе внука.
И Алесь действительно чувствовал, что ему легче.
Они гуляли над озером. Дед шел дивно вальяжный и красивый, разве что только немного медленнее, чем девять лет назад. Юмористические морщинки лежали у твердых губ старого вольтерьянца.
- Ты думал над тем, почему они так любят заниматься искусством? Потому, что в глубине души жгуче чувствуют свою обделённость в этом смысле. Понимают, что тут ничего не сделаешь, но хотят убедить мужчин, что это не так.
- Противоречите себе, деду. Откуда же у них тогда мысли?
- Очень просто. От первого мужчины, который учил их искусству. Ну и немного, насколько позволял мозг, растянутые и деформированные. так всю жизнь и толчет. В жизни ей положительная нравственность чужая. Знает она только отрицательную - стыд. Ну, а в искусстве у нее и отрицательной нет.
Алесь вспомнил Гелену.
- Эта неправда, деду… Я говорю о жизни.
- Они, брат, неэстетичный пол. Греки были не самые большие дураки, когда не пускали их в театр. - Улыбнулся: - По крайней мере, можно было хоть что-то слышать.
- Даже если так - они благословляют нас на подвиги. Вся поэзия - от любви.
- Скажи: вся погибель поэзии от любви. Мильтон правильно сказал своей жене: "Любимая моя, тебе и другим - вам хочется ездить в каретах, а я желаю оставаться честным человеком". К сожалению, преимущественное большинство людей предпочитает кареты убеждениям. А женщина - она всегда скажет: "Лучи - это главное в солнце"; редко скажет: "Солнце бросает свои лучи" (это только одна Ярославна додумалась, да и то со слов поэта), и никогда не скажет, как Данте: "Умолк солнечный луч…" Э, брат, даже лучшие среди них - детские и близорукие.
И спросил вдруг:
- Ты читал хороших поэтов-женщин?
- Сафо.
- Так я и замечаю, что ей всю жизнь была в тягость ее женственность.
- Но ведь поэтесса.
- Это ее такой Фет в переводах сделал, - без колебаний сказал дед.
- Так, может, еще появится.
- За три тысячи лет не появились, а тут появятся. Натура не делает скачков.
Невозможно было с ним спорить, всегда он был прав.
- Ты, деду, совсем как могилёвский Чурила-Баранович, - не очень воспитанно сказал разозленный Алесь. - Могилевский Диоген. Со всего издевается, насмехаться и смеется.
Дед сделал вид, что не слышал:
- Кто такой?
- Я же говорю: губернский Диоген. С чудачествами. В доме сумасшедших был.
- Хорошие чудачества, - сказал дед. - За них и взяли?
- Нет, действительно. Идет улицей и хохочет.
- Ну-у, если бы это всех брать, кто у нас в стране на улицах хохочет…
Алесь только руками развел. А дед уже говорил дальше:
- Ты не принимай всего близко к сердцу… Был такой в двенадцатом столетии разумный-разумный папа Иннокентий третий. Написал он трактат: "О презрении к миру". Надо тебе почитать и над кое-чем задуматься… Наконец, зачем читать? Вот послушай, что он о жизни говорит… Ра-азумный был! "Человек создан на несчастье, не из огня, сродни как светила небесные, не из воды, как растения, а из одного вещества с животными, потому и терпит равную с ними участь. Источник зла - его тело, что поработило собой дух и стало для него тюрьмой. Добрые страдают не меньше злых, - "если не больше", - добавил дед. - Жизнь есть борьба. Человек ведет ее с похожими себе, с природой, со своим телом и с дьяволом. Не проходит дня, чтобы к наслаждению не примешивались гнев, зависть, страх или ненависть. Жизнь не что другое, как живая смерть, потому что мы умираем, пока живем, и лучше умереть заживо, чем жить мертвым". - Подумал-подумал: - Впрочем… дурак он был, этот папа. За что и выбрали.
…Много занимались делами.
Прибыли, наконец, выписанные из Англии молотилки и семена. Многие приезжали смотреть на них. Приехал и Иван Торкайла. Бегал глазами, рассматривая:
- Что, только свое молотить будете?
И крестьянское. За небольшую плату. Выпишу еще - может, более зажиточные купят, а менее зажиточные пусть берут, скажем, вдесятером.
- А бабы что зимой будут делать?
- Глупости. Пусть ткут полото на продажу. Пусть учатся делать сарпинки, миткаль. Промысел будет. Скоро будут свои два агронома.
Торкайла не выдержал:
- А не боитесь?
- Чего?
- Появились какие-то люди. Недавно за эти реформы Арсена Стрибаговича сожгли… Сына его подстрелили. Совершенно все дымом пошло: и здания, и скирды, и завод… Сын еле пришел в чувство.
- Эти вы про ту "Ку-гу"? - сказал Алесь. - Куга - она и есть куга болотная. Куда ветер, туда и она гнется. А попробуют на меня вякнуть - выловлю всех.
- И я разве что говорю, - отступил Торкайла. - Я и сам этих отродий ненавижу. Сам бы все это завел, и побаиваюсь. - Я - не вы. Сожгут. Недавно встретили на дороге лакея моего Петра и записку передали.
И Торкайла падал Алесю лоскуток бумаги. В левом верхнем уголке был грубо нарисован глаз филина с пером-бровью. Ниже шли буквы, рваные от плохой бумаги и жидкого чернила.
"Видим! Пойдешь за Стрибоговичем, возьмешь на лесопилку по вольному найму людей - гроб… Сегодня сделано - завтра получишь веревку, послезавтра не повесишься - через день жжем твое пугало на Красной горе или на другой высокой. Увидишь, не исчезнешь - жди совы. И другим сообщи, будет им то же…"
Ниже был нарисован крест. Алесь улыбнулся:
- Дайте мне.
- Что вы, - тихо сказал Иван. - Никогда!
Дрожащими пальцами спрятал бумажку:
- Убьют. Было уже так. Никто не жаловался. У них, говорят, в суде рука. И вам не советую, если случайно получите…
- Ну смотрите. А получить-то я должен был первый. У меня всюду по вольному найму люди. Даже из моих панщинников.
- Я и говорю: остерегайтесь… И молчите… Молчите… Христом прошу.
Подошел Вежа. Иван словно надумал новое:
- Все это хорошо, новости эти. А капитал оборотный откуда?
- Я дам, - сказал Вежа
- Ему дадите. А всем другим кто даст? На какие такие шелеги они учиться будут? - И добавил: - Алесю Юрьевичу с вами повезло. С серебряной ложкой во рту родился.
Поехал. Алесь удивленно раздумывал. Зачем это ему было? Помощи на всякий случай искал? Так поможем, как понадобится.
И Алесь махнул рукой на происшествие с Торкайлом. "Ку-га", "шму-га" - чушь какая!
…В августе неизвестные люди верхом вылетели из пущи на витахмовскую свекольную плантацию. Тридцать человек с ружьями. Нижняя часть лица у каждого завешена белым муслином, чтобы дышать.
На этой десятине первый год рос честь и кровавый пот Алеся: с большими трудностями, чуть не воровством и взяткам добытый с юга сорт свеклы "Золотой", с количеством сахара до двадцати восьми процентов против обычных шестнадцати - двадцати. Хозяйство, где рос "Золотой", принадлежало барону Мухвицу, генеральному директору общины "Минерва", и была под Винницей. Семена Герман Мухвиц достал где-то в Австрии (он был еще и член административного совета Варшавско-Венской железной дороги), также чуть не украл и стерег, держа зубами. Человека, который добыл Алесю семена, выгнали со службы, и пришлось взять его на своё содержание.
Другие служащие наотрез отказались говорить с Выбицким.
Вокруг "Золотого" ходили чуть не на пальчиках. Платили мужикам и бабам вдвое за обработку каждого ряда. Алесь надеялся, что через год треть плантаций будет засеяна своим "золотым" семенем.
И тут случилось.
Под бешенное "ку-га" неизвестные выстрелами отогнали работающих и начали метаться по десятине, выбивая ее копытами, как ток. Из леса вылетели около двадцати подвод, расползлись по плантации и начали поливать из бочек сочные зеленые ряды густо-соленой ропой.
Люди побежали в Витахмо за помощью. А пока на плантацию бросился Андрей Пахвист, эконом Студеного Яра, что случайно очутился в Витахмо. Бросился один: спасать.
Прибежал и увидел шабаш уничтожения: потоки ропы, тени всадников, что летали по полю. Выкрики, сочный хруст гички, выстрелы в воздух.
Эконома побили и прогнали с плантации.
- Сообщи: будет новости заводить - прирежем.
Через час, увидев, как со стороны Витахмо бегут с ружьями люди, неизвестные обсекли постромки и, бросив новые бочки вместе с телегами в бороздах, припустились в пущу.
Люди ринулись за ними, но оттуда рванул залп, и гнаться дальше побоялись.
Поле было - смешанное с грязью толковище [45]. Алесь уже назавтра увидел, что ропа сделала свое дело: гичаны, там, где они уцелели, были как сморщенный сухой табак.
Он приказал выкопать наиболее уцелевшие корни, перенести под оранжерею и приглядывать, как розы, приказал щедро поливать поле водой - а может? - но средства сражаться с этим у агрономов не было: никто не сеет свеклу на солончаке, с неба не идут солёные дожди. Спасти удалось не более десятка три корней.
"Золотой" погиб.
Пахвист рвал на себе волосы.
- За что?
- За то, что кадлуб длуги, а ноги крутке, - мрачно говорил дед. - Убежать не успел… Ну хватит, хватит, будешь иметь за обиду.
- Сволочи, - прикусив язык, сказал Алесь.
Дед грустно улыбнулся:
- А что такое мера доброго или плохого? Много у кого - карман. Ради нее другой не то что бурак - человека стопчет.
- Жаловаться будем? - спросил Пахвист.
- Нет, - сказал Алесь. - Сбрось с витахмовских мужиков половину недоимки. Прибавь на сахарных заводах вольнонаемным шесть грошей в час. Сторожам - ружья, и, если увидят такого, завешенного, - губы Алеся жестоко искривились, - пусть стреляют его в мою голову. И мужики, если заметят, пусть стреляют.
- Правильно, - сказал дед. - Так, говоришь, шляхта?
- Конечно, шляхта, - сказал Пахвист. - Речь выдает. Да и зачем мужикам на добрые для них новости обижаться.
- Ясно, - сказал дед. - Вот мы им мину и подведем. Посмотрят мужики, как Загорским везет, так, глядишь, кого-то со своих и щелкнут обухом в лоб.
А через неделю случилась еще худшее.
Стафан Когут, старший и пока единственный женатый из братьев, Юллян Лопата ехали на одном возу из Суходола. Возили кое-что продать. Продав, купили четверть водки, взяли из нее па чарке, под домашнее сало, и по второй, остальное закупорили и положили под постилку: у Когутовых начинали копать колодец два мастера, то хотя в начале и не подобает, а напоить надо, пусть не говорят, что Когут скупердяй.
Стафан купил еще поршники для малышки. Шибко уже хорошие были поршни, как магазинные: низ сплошной, вершок, как понева, клетчатый, из желтых и синеньких кожаных лычек, а ремешок, которым задергивают, красный, как мак-видук.
Стафан все время доставал и рассматривал их, улыбаясь в молодые, густоватые уже усы, приятно-золотистые, как у отца. Самый безобидный из всех Когутов, воды не замутит, он был добрый муж и добрый отец.
Все приезжающие во всех книгах хвалили здешних людей за то, что добрые родители и мужья. Но те книг не читали, да и удивились бы, прочитав: "А как иначе? Молодой - дурачься сколько хочешь, хоть в лозу с чеканом иди, а женился - тут уже не-е!"
Ехали домой немного веселые. У Стафана также был голос, хотя и хуже, чем Андреев. Он пел, а Юллян подтягивал ему густым басом:
Былі ў маці тры сыны на раду, Загадалі ўсім тром на вайну. Ой, старэйшаму не хочацца, Малодшаму не прыходзіцца, А сярэдні меч бярэ, збіраецца, З бацькам, з матухнай прашчаецца. "Не кусай вусы, мой татка, пры мне, Не плач, мая родная матка, пры мне, Не плач, не плач, мая матухна, пры мне. Наплачашся, мая мамка, без мяне. Нагалосішся, наплачашся, З сіротамі накугачашся".
- Подожди, сказал Юллян Лопата. - Это что?
С лесного острова, слева от дороги, вылетели на последних лошадиных жилах два человека. По белым свиткам ясно было: мужики. Не остерегаясь даже того, что конь может попасть ногой в нору, гнали коней, как от смерти.
Юллян узнал в одном из всадников Корчака. Второй был неизвестный.
- Как сломя голову, - сказал Стафан. - Кто бы это?
Юллян промолчал.
Всадники пересекли битый путь саженей за пятьдесят перед возом. Стафан смотрел на них с интересом. Люди замедлили, видимо раздумывая, куда броситься. Левее от них было конопляное поле, а за ним склон, заросший медными соснами. Правее - кусты, за которыми лежал низкий, на влажном месте, лес. Там, на опушке, как великан, стояла могучая сухая сосна.
Всадники, видимо, определились: поскакали левым путём, тропой через коноплю. Когда воз подъезжал к месту, где они перебежали дорогу, Стафан увидел, что лошади, оседая и иногда обессилено сдвигаясь вниз, уже несут людей по отвесному склону, что зарос соснами… Исчезли…
На пути лежали два хлопяка пены.
- Н-ну, - сказал Стафан. - Загонят коней.
- Молчи, - сказал Лопата. - Не твое дело.
С острова, откуда выскочили всадники, послышался топот копыт.
- Вот почему, - сказал Стафан, увидев десяток верховых.
На свежих, почти не утомленных конях всадники глотали дорогу вдвое быстрей, чем предыдущие, и скоро вылетели на путь. Стали, оглядываясь.
Лица были завешены белым.
- Эй! - сказал один. - Не видели людей?
Стафан смотрел на него и думал, говорить или нет. Пожалуй, не стоит было врать: неизвестно же, что то были за люди, да и связываться с этими страшно. Но завешенных было много, а обычай говорил: видишь, что много людей гонятся за одним - не помогай. Он колебался.
- Видели, - сказал Стафан.
Лопата аж сжался. Всадники подъехали ближе. Глаза мрачно блестели под повязками.
- Куда помчали? - спросил всадник в синем.
- Два? - спросил Стафан, медля.
- Ну.
- Верхом?
- Я вот тебя как жгну, - сказал второй, с бешеными глазами, поднимая корбач.
- Подожди, - сказал синий.
- Это… как оно… - сказал Стафан. - Всадники, значит, два?
- Вот ворона, - рассмеялся синий.
- Два всадника пробегали верхом, - сказал Стафан. - Вон туда… И нет, не туда, а вон туда, видите где мокрый лес.
- А не туда? - бешеный показал корбачём на склон с медными соснами.
- Брось, - сказал синий. - Что им на склоне? Правильно говорит мужик. Там мокрый лес, там, видимо, овраг.
Они рванули в правую сторону, но почти сразу попали в болотину и стали ее объезжать.
- Ты видел? - спросил Лопата.
- Ничего я не видел, не вижу и не буду видеть, - злобно сказал Стафан.
Широкое лицо Юлляна было бледным. Он махнул рукой:
- Гони.
В этот момент из пущи, как раз между сухой сосной и тем склоном, где исчезли Корчак с другом, вылетел всадник. Галопом погнал к погоне, махнул рукой в сторону медного бора.
И Стафан удивился, таким незнакомым лицо стало у Лопаты. Щеки обтянулись, рот словно провалился, сильные челюсти дрожали.
Маленький отряд, видимо, спорил. Люди махали корбачами в разные стороны.
- Напрасно! - тонко кричал тот, что подъехал. - Говорю, временные кладки через овраг за собой разрушили. Скулья вам теперь, ротозеи!
Когутов воз мчался, шайка всадников делалась все меньше и меньше. Лопата пожалел, что с ним нет ружья. Того самого, надежного, кремниевого, которое лежало у него на коленях, когда они советовались в челнах, а вокруг было наводнение.
Потому что всадники начали увеличиваться. Очень быстро.
На минуту Юллян почувствовал на коленях знакомую тяжесть, почувствовал, как левая рука лежит на гранёном стволе, а правая ощупывает привычный пудовый приклад, оплетенный врезанной в древесину и расплющенной - для красоты - медной проволокой. Он сам расплющил его молотком когда-то на пригуменье. Был, помнится, ясный майский вечер.
Юллян встряхнул головой. Очень широкий, но красивый рот сжался. Чего было жалеть, если ружья нет.
Конники догнали воз.
- Ты что же это, хлоп? - свирепо спросил бешеный.
Тот, что прискакал позже, остановил Стафановых коней, несколько человек спрыгнули на землю и вытащили Стафана с воза.
- Зачем говорил? - спросил синий.
- Закон, пан, - просто сказал Стафан.
- А я вот тебе покажу закон… Законники… Правды очень захотелось.
Стафана начали избивать. Сначала кулаками и корбачами. Потом, свалив, сапогами. Пыль стояла над дорогой. Хэкали, толкли, целились пинками в голову, которую Стафан закрыл руками, в грудь, в живот, к какому он подтягивал и не мог подтянуть колени.
Стафан не кричал. Смирное лицо, когда ударом перекидывали с бока на спину, смотрело сквозь потоки крови непонимающими, но достойными глазами.
Сильные челюсти Юлляна ходили. Он сначала думал, что обойдется двумя-тремя пинками, но минуты шли, и он вдруг понял, что Стафана убивают.
- Давай, хлопцы, давай, - кричал бешеный. - Еще пока "гуп". Кончай, когда "чвяк" будет!
Юлляна держали два человека. Он начал крутиться на возу.
- Как бьете? - кричал бешеный. - А ну на оглоблю его, и по почкам его… По почкам.
Два завешенных вскинули Стафана на оглоблю воза.
Бешенные глаза поверх повязки смотрели весело. Бешеный вскинул саблю вместе с ножнами и - плашмя - ударил… Юллян вырвался. Навернул одному под нижнюю челюсть, и тот как юкнул с воза. Испуганные кони рванули, и заднее колесо с хрустом переехало сброшенному руку. Тот заскулил, застонал. Бешеная радость залила сердце Лопаты. Он ударил ногой второго. В пах. Лязгнулся на дорогу и тот.
На крик синий вскинул медвежеватые глаза. Юллян рывком наполовину оторвал из клешней оглоблю.
Глаза Юлляна и синего встретились. И в этот момент ветерок отклонил с лица синего муслиновое покрывало. Юллян на какое-то мгновение увидел жестокие губы Тодора Торкайлы и понял: это конец.
Тодор достал из-за пояса пистолеты.
- Тарка… - сказал Юллян.
Два выстрела почти слились в один. Юллян Лопата, стоя на возу, покачнулся и, странно загребая воздух руками, словно шел купаться по неровному дну, упал на Стафана.
- …ла, - докончил он.
Он был убит наповал.
Кони помчались дорогой. Бешеный вдогонку выстрелил в Стафана… Потом конники поскакали полем в сторону лесного острова.
Последняя пуля попала в бутыль, предназначенную для людей, которые завтра должны были начать бить колодец на Когутовой усадьбе.
Конники летели как на слом головы. Потом, устав, пошли шагом. Крови нигде, кроме соломы, не было видно, и каждому, кто встречался с возом, казалось, что это едут с ярмарки смертельно пьяные.
Под колеса копала водка из пробитой фляжки.
…Алесь привез врача, когда Стафан был еще бессознательный (очнулся он только на третий день), и только раз, на мгновение раскрыв осовелые глаза, сказал не своим голосом:
- "Ку-га".
Врач осматривал избитого. Алесь сидел во дворе, на брёвнах, и слушал голошение Марты.
- Закурить у тебя нет? - сказал он.
Марту надо было как-то оторвать от этого страшного вопля, и он, некурящий, не нашел ничего лучшего. Пока Марта пошла за табаком, пока натерла его, пока принесла и почистила забытую, на второй день после свадьбы брошенную отцом Когутом трубку, она действительно успокоилась.
Сплевывая надоедливую слюну, Алесь слушал, как она, Марта, увидела коней, что сами остановились у ворот, как подумала было, что муж и Юллян напились, как с места бросилась бранить и как только потом увидела кровь.
- Поршники же купил, - убивалась Марта. - А что красивенькие, что ладненькие!
Малая Рогнеда, на какую никто не обращал внимания, самовольно обула их и теперь топала перед Алесем, ожидая, видимо, что заметит и похвалит.
- Кровь, - сказал Алесь.
- Ав-вой, что той кровищи было! Вой-вой!
- Кровь, - сказал Алесь. - Кровь они принесли сюда. Никогда у нас так, завешенные, не убивали… Ну что же, будут иметь кровь.
Когда вышел врач, Алесь отвел его в сторону.
- Боюсь, он не жилец, князь. Сломали три ребра, пробили голову. Легкое смещение мозгов. Несколько кровоизлияний вовнутрь. Но не это самое главное… Боюсь, что ему отбили одну почку. так что это вопрос времени.
- Он мне брат, пан врач.
- Я слышал. Но вы ошибаетесь, если считаете, что я делаю разницу между князем и мужиком. Я - врач.
- Может хорошие лекарства?
- Оттянут время… А наконец - кто знает? Может и придёт в чувство. Он здоровый. Другой умер бы, не доехав и к дому.
Алесь привез из губернии еще двух врачей. Сделано было все, но никто не обещал излечения.
Загорский, когда Стафан очнулся, спрашивал у него, не узнал ли он кого-нибудь из тех, кто напали.
- Что вы, - сказал Стафан. - Я и понять не успел, что случилось…
Алесь мучительно думал, как же отыскать, как отомстить. И вдруг услышал странное:
- Ты не беспокойся, брат, - сказал Стафан. - Что уже тебе. Брось. Все христиане.
Это было так неожиданно, что Алесь понял: Стафан ни на минуту не сомневается в том, что его ждет.
Алесь не знал только одного. Как раз когда он ездил в Могилев, за врачом, Стафан смотрел на Рогнеду, которая топала по полу все в тех самых поршниках. И вдруг позвал Кондрата.
- Захлопни двери, - сказал он.
Стафан лежал в чистой комнате, на той кровати, где стелили гостям. Обычно к гостю, который после ужина уже засыпал, приходила сначала Марта, а потом Яня и приносили последнюю чарку крупянки:
- Выпей, гостюшка, последнюю да и спи! Обидь себя, чтобы дома не обижать.
Гость улыбался, выпивал, целовал пани дома в щеку и засыпал с мыслью, что дом держится обычая, что это хороший дом.
Теперь кто-то должен был поднести чарку и ему. Стафан чувствовал приближение этой пани. Станет ли силы в ответ на ее поцелуй улыбнуться? Надо, чтобы хватило.
- Что ты, брат? - спросил Кондрат.
- Обещай, что ей всегда будут и поршни и ботинки. Что другим детям, то и ей.
- Обижаешь, Стафан, - сказал Кондрат. - На том стоим… И ты брось. Придешь в чувство.
- Так ты, Кондратка, слушай. Побожись, что все забудешь, если приду в чувство.
- Во имя бога, - неохотно сказал Кондрат.
- Если приду в чувство - я прощаю их, - сказал Стафан. - Отец у нее будет, а это главное. Мы - христиане.
Малышка топала по полу. Поршни на ножках были как радужка.
- Но как умру - нет им моего прощения.
Смирные глаза Стафана стали вдруг такие, что Кондрат испугался.
- Потому что где же правда? Я никого не зацепил. Я никогда не щемился в их дела, держался обычая, а обычай запрещает убивать впятером одного. И получилось так, что для меня один обычай, а для них - другой. И они убили меня, хотя я никуда не лез и знал, что мы люди маленькие и должны пахать землю, и у нас дети… Так вот, когда умру - убей.
- Кто? - спокойно спросил Кондрат.
- Торкайла Тодор, - сказал Стафан.
- Откуда знаешь?
- Голос был похож. И Юллян сказал: "Тарка…ла". А потом выстрелы.
- Хорошо, - буркнул Кондрат. - Сделаю. Еще кто?
- Мне показалось, что я узнал глаза второго. Но это просто чтобы знал и остерегался. Обещай, что не будешь убивать, пока не уверишься.
- Во имя бога… Кто?
- Кажется, Кроер Константин…
- Почему Алесю не сказал?
- Брось, брат. И так у него врагов много.
- Я все сделаю, брат, - сказал Кондрат.
- А теперь забудь, - Стафан закрыл глаза.
Продолжение "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 10 - 3" http://www.proza.ru/2014/12/04/1087