Начало "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 1" http://www.proza.ru/2014/11/20/1430
Предыдущая часть "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 9 - 3" http://www.proza.ru/2014/12/03/1402
X
Тайна Павлюка Когута все же выплыла наверх. И еще совсем глупо. Доверилась Галинка Кахнова малому брату, Иларию, послала к Павлюку, чтобы позвал. Малой прибежал домой к Когутам, узнал, что Павлюк в гумне меняет с братьями нижний венец брёвен, вскочил туда и ляпнул:
- Павлюцо-ок… Сястла пласила, стобы не заделзался, как вчела.
Кондрат с Андреем да и сели на бревно.
Еще через мгновение Иларий уже убегал, понимая, что сделал что-то не так, а Кондрат гнался за ним, чтобы расспросить подробно. Мальчуган был, однако, умнее, чем можно было думать, юркнул от взрослого оболтуса в лёх, в нору под магазином, и там и остался.
Кондрат предлагал ему сдаться. Обещал разные блага сладким, аж самому противно было - такой уж Сахар Медович! - голосом. Малой только сопел.
Когут с злости нарвал крапивы и туго заткнул лаз, а сам, потирая ладони, пошел в гумно, думая, что бы это все значило.
А когда пришел - братья бились.
- Братьям… на дороге… стал? - выдыхал Андрей.
- Не ждать же… пока вы ее… вдвоём… седую… в монастырь поведёте, - сопел Павлюк.
Кондрат бросился разнимать и получил от Павлюка в ухо, а от Андрея в челюсть. Разозлился, надвинул Андрею, поскольку тот дал первый. И еще от него получил. Вдохновленный этим, Павлюк наподдал и начал нажимать на Андрея, пока тот, отступая, не упал за бревно и не накрылся ногами.
И только тогда Кондрат понял, что обидели и его. И вовсе не Андрей. Схватил брата загрудки, бросил через ногу на солому.
- Ты? С ней?
Прижал в угол.
- С ней, - отважно ответил Павлюк.
- Будешь?
- Буду.
- Глаза твои где были? Два года она нам дорогая.
- Я сначала и ждал. Да не ждала она. Неохота ей двадцать лет ждать.
- Не зыгуй. Не неси. Отступись.
- Нет. - Павлюк навесил Кондрату.
И в это время на младшего навалился Андрей.
Битки бились молча, прикусив язык. Братья-близнецы чувствовали: насмеялись с самого дорогого, что у них было. Павлюк был в ярости: два на одного. Так черта им девка. Спросили бы, холеры, у нее.
Павлюка прижали к стене. Расчетливый и спокойный, он мог иногда взрываться бешеной яростью. И теперь, зная, что его одолевают и могут так отколотить, что неделю к забору не пойдешь, он почувствовал в глазах красный туман.
Рванулся между братьев и снял со стены цепь: дубовый бич на отполированном руками ореховом цевье.
- Гэн! - рыкнул так, что братья отлетели. - Сунетесь к ней - убью… Стеснялся вас, а вы с кулаками… Убью!
И ринулся на них. Кондрат было захохотал, но сразу отпрыгнул. Цепь врезалась в ток у самых его ног.
- Дур-рила! Ты что?!
Но Андрей с белыми глазами схватил уже другой цеп и бежал на Павлюка.
- Гэх-х! - цепы встретились в воздухе, закрутились один за один.
Павлюк вырвал свой. Кондрат непонимающе смотрел, как братья лезли один на одного. Это был уже не шутка. И тогда он также схватил цеп.
Павлюк летел на Андрея, и Кондрат подставил цевьё, рванул цеп из рук у брата и отбросил в угол… Андрей, будто не понимая, налетел на них, поднял цевьё: бич привычно крутился в воздухе.
Кондрат знал: один удар - и смерть. Прыгнул, схватил Андрея за руки. В это время Павлюк опять схватил свой, а заодно и Кондратов цеп. Кондрат потянул Андрея за собой, вместе с цепом, и спиной прижал Павлюка в угол. Не имея возможности размахнуться, они лупили одними бичами то по своим рукам, то по чужим спинам. Бичи болтались, как язык в колоколе, и ляскали мягко, но чувствительно.
Кондрат получил от кого-то по голове, выше подковы. Зашатался. И в этот момент ворвался в гумно Озерищенский пастух Данька. Гнал коров, хотел попросить огниво и увидел.
- Скачете? - с лютым юморком спросил Данька. - Танцы?
- Аг-га, - ничего не понимая, - сказал Кондрат.
- Ну, так я вам последний сейчас сыграю, - улыбнулся Данька.
И хлестанул, с выстрелом, цыганским кнутом. И по всем трем. И еще. Еще.
- Аюц, хряки! Ашкир вам, бараны!
Наконец до всех трех дошло, так и обжигал кнут, как горячим железу.
Братья отпустили один одного. Кинули цепы.
Неладно было в гумне.
Не смотрели друг другу в глаза.
- Вы что же это? - спросил белый как смерть Данька. - Ах, олухи, ах вы, дрянь сволочная.
Когуты молчали.
- И, наверное, из-за бабы. Я то вижу: на деревне один смоляной забор и три болвана у него…Да есть такая - баба, чтобы достойна была?!
Кондрат наконец опомнился.
- Хватит уже. Не трогай бабы.
- Я ее трону, - угрожающе сказал Данька. - Не все мне па солдаткам и вдовам. Подумаю вот, подумаю, и у вас, козлы, и у тебя, цыплёнок, так ее умыкну из-под носа…
Красивый лицо Даньки было резким. Что-то ястребиное было в глазах. Задрожали брови:
- Братья. И вы, как пырей, из одной сувалки все… А ну миритесь!
Молчание было долгое. Потом Павлюк тяжело вздохнул.
- Я виноват, Кондрат… Виноват, Андрейка.
- Черта нам с того! - сказал Андрей.
- Я сказать хотел - духа не хватило.
- С тобою она хочет? - глухо спросил Андрей.
- Да… Не хотел, брат.
Андрей махнул рукой:
- А, да что там… Спал ты, как совесть раздавали… Пойдем, Кондрат!
…Часом позже, сидя на берегу, братья, все еще молча, макали руки в воду и прикладывали к синякам и шишкам. Нарушил молчание Андрей:
- Ну?
- Вот тебе и ну. Проспали.
- И что же сделаешь? Другому бы бока намяли. А тут… Брат все же…
И Андрей растерянно улыбнулся:
- Дураки мы с тобой, дураки. Сразу бы спросили. Вот и дождались.
- Свинья брат, - сказал "на пять минут младший". - Подъехал-таки.
- Брось, - сказал Андрей, - он хороший хлопец.
- Хороший хлопец. - Кондрат поливал водой шишку. - как дал, то я аж семь костелов увидел… Позор теперь! Бож-же же мой!
- Прохлопали мы с тобой, брат, - грустно улыбнулся Андрей. - Одно нам с тобой утешение. Быть нам старыми кавалерами и чужих детей смотреть… Хорошо, что хотя не минует нашего дома та сноха. И дети будут - Когуты.
Он усмехнулся, но Кондрат понимал, как брату плохо. и хотя Кондрату также было так, что аж сердце сжимало, он пошутил:
- Ну нет. В одном доме я с ей не смогу. Тут, братка, нам с тобою или делиться с отцом, или по безмену в руки и к Корчаку.
Лицо у Андрея был спокойным. Только ходило под кожей адамово яблоко.
- Не зря, брат, Адам яблоком подавился, - говорил Кондрат, изо всех сил желая развеселить брата. - Наконец, черт его знает. Может, мы еще с тобой радоваться будем, скакать каждый вечер, что ее не взяли. Вот подожди, попадёт он в эти жернова да к нам и жаловаться придет. А мы ему, вольные казаки, чарку, и вторую, и в ухо.
- Что же, - сказал Андрей. - К Корчаку так к Корчаку.
Сабина Марич искала встречи с Алесем. Петербург, а потом Вильня не помогла ей. В Вильне она кидалась-кидалась, а потом отыскала Вацлава Загорского и навещала его чуть не каждую неделю. Приносила ему конфеты и фрукты, спрашивала, как живет, как учится, что пишет брат.
Одиннадцатилетний Вацлав воспринимал все как надлежащий знак уважения и любви лично к нему. Его, счастливца, действительно любили все. Так было в Загорщине, так было и в Вильне. И потому он и его компания встречали молодую веселую тетку радостно, приказывали дяде ставить самовар, доставать запасы. А потом шли вместе с ней гулять на гору или в парк.
И Сабина добавила своей доброты в человеческую нежность, которая чуть не с рождения омывала молодого Загорского.
И Вацлав понемногу примирился со смертью матери. Его, как и Алеся, всегда окружали друзья, которые готовили у него уроки, вместе с ним своевольничали и подкармливались.
Сабина понимала: эти хлопцы - часть Вацлава. Вацлав - часть Алеся. И потому она постаралась подружиться с ними и добиться их привязанности.
Младший Загорский поехал в Вильню по протекции, в шесть лет. Поскольку ему принадлежала только половина капитала - Вежа решил скорей обучить его, а потом послать учиться в Германию на инженера-дорожника. Там человек кончал учебу не со степенью магистра или бакалавра, а со степенью доктора. С этой степенью с готовностью принимала для подготовки Англия. Вацлав должен был закончить подготовительный курс у кого-то из кембриджских профессоров, пройти практику на английских железных дорогах и вернуться в империю одним из мастеров своего дела, после чего всю жизнь он будет человеком. Дед спешил. Ему надо было поднять и этого.
Теперь Вацлав был в шестом классе, но сдавался молодым для его. Был, правда, тоньше ровесников, но такой ловкий и сильный, что в обиду не давался. А читал так много и имел, главное, столько книг, что с ним дружили и семиклассники.
Веселый, живой, как живое серебро, удивительно остроумный для такого возраста, всегда готовый натянуть нос начальству и при этом друзей выгородить и самому не попасться - он был общий любимец. Женщины удивленно смотрели на него на улице, думая, каким же он будет, как вырастет.
Вацек действительно был красив. Волосы волнами, как у Алеся, глаза серые, но в синеву, рот с приятной, немного плутоватой складкой, только и грызть ему орехи и шутки. Брови заносчивые и добрые.
Весь он был от Загорских и одновременно весь свой.
Когда Сабина шла с мальчиками по улице с горделиво вскинутой головой - не было, наверняка, ни одного человека, который не обратил бы внимания на эту компанию.
Гребень золотистых волос, влажные, как зеленые камешки в росе, глаза, вся - неуловимая ящерица, струйка жидкого малахита, какого не бывает на земле.
…Вокруг Вацлава собралась кроме других ядро человек в семь. Три семиклассника, три хлопца из шестого класса, один пятиклассник.
Семиклассников называли Алесь Миладовский, Юллян Черновский и Титус Далевский. Последний был из опасной семьи, но чуть ли не самый скромный и добрый из всех. Смотрел на Сабину с преданностью, тоненький, горячий, как огонек, юноша, очень похожий на Вацлава.
Эти много знали про Алеся, слышали немного про Виктора с Кастусём. Но чуть ли не больше всего обращал на себя внимание одноклассник Вацлава, невеличкий росточком, немного мешковатый шляхтюк. О нем по секрету Вацлав сказал Сабине:
- Знаете, он в пятом был второй год. Он очень разумный, но болезненный и бедный и часто думает там, где думать запрещено: в костеле, в классе. Ему есть о чем думать. А его подловят и злятся. И смеются иногда. Я над ним опекаюсь. И всегда его выставляю с лучшей стороны. И хлопцы начали уважать. А я с ним еще гимнастикой занимаюсь - и он стал более ловкий.
Немного смешной, лобастый, но худой в щеках и острый в подбородке, этот хлопец наивно смотрел на мир узкими, как щёлочки, гляделками, какие будто только что прорезались. Смешной, симпатичный барсучонок. Звали его Франц Богушевич.
Был он значительно старше Вацлава, но Сабина не сомневалась, что слова о "попечительстве" не вранье.
Один не знал хорошо языков, кроме своего, и еще, как это часто бывало в белорусских фольварках, подпорченных русским и польским. Второй, сколько помнил себя, одинаково владел шестью.
Один слышал разговоры о выгодном в этом году ячмене (пивоварни увеличили закупки) и о худших, чем в предыдущем, проповедях нового ксендза. Другой с детства знал, в чем непригодна в условиях Беларуси агрономия Либиха и как именно развивалось красноречие со времен Цицерона и до наших дней.
И они были одноклассники. Не было никакого чуда в том, что один, какой тянулся к знаниям, привязался к тому, кто знал больше, пусть себе он и был младше. Не было никакого чуда, что младший тянулся к старшему, какой обладал одним несомненным знанием, какого не приобретешь из книги: как именно приходится на каждом шагу сражаться за семью, за фольварк, за землю, за свое достоинство и как выкручиваться из лап более крепкого. Знания Франца были также безусловное и достойное: знание жизни и беды снизу.
Кроме того, Сабина видела еще одно. Франц позволял опекаться над собой, пока у него самого еще нет этого безошибочного инстинкта отличать ложь и правду, чужое и нужное, сор и золото, тиранство, прикрытое красивыми словами, и ясное понимание того, что такой мир и какое место занимаешь в нем ты.
Гимназия делала из романтично-возвышенных, мечтательных и справедливых подростков будущих тайных советников, пшутов, снобов и баричей, и Франц понимал, что он должен держаться того форпоста человечности, который хотя и по-юношески, но сражался с этим, и прежде всего Вацлава.
А душа у него была, и не лишь бы какая. Она только начинала развиваться, но в глубинах своих давно все понимала и обещала далеко оставить за собой многие и многие души.
Сабина однажды поймала на себе его взгляд. Хлопец смотрел своими узкими глазками, и были в этом взгляде тяжеловатая пытливость, ум и исконная - почти не от человека - жажда правды. Вспоминая добродушные глаза юноши, Сабина каждый раз вздрагивала. Ей казалось, что этот человечек вдруг постиг всю ее.
Этим пока что не мог похвастаться никто. И только она сама знала, кто она. Знала, что ее ироничность и ее ум - только средство для того, чтобы прикрыть простой факт собственного безразличия к жизни.
Она не жила. Еще с институтских времен. Пансионная система убивала дваяко и не могла, благодаря своей безобразной и вежливо-холодной бесчеловечности, не убивать. Можно было сберечь что-то одно: тело или душу. Избегали этого единицы.
Одних она убивала физически. "Боже, какие жуткие ледяные колонны, какой холод в дортуарах!.. Я не могу, я хочу на Днепр… в Липецк, в Киев, на монастырское подворье, где всегда останавливается мать и где грецкие орехи падают с деревьев!.. Я хочу на меловые донские горы, где весной жар тюльпанов… Как холодно!.. Почему я не могу говорить, как говорила?.. Почему я не могу разрешить себе маленький отзвук "з", почти неслышный, в слове "день"? Я не могу иначе, мой рот не так создан, и я же не буду актрисой, чтобы выговаривать чисто…"
Такие плакали по ночам, начинали кашлять или жадно ловить запах каменноугольного дыма и нефти. Наступала безжалостная зеленая немощь, хлороз.
Другие, более крепкие, сжимали душу в ладонь, чтобы выжить. "Эти колонны - мрамор? Спасибо, мадам, спать в холоде здоровее… Император - душка, мы видели его на акте… Я исправлю свое произношение, спасибо вам… Мужчины - это брутально… Только тут я поняла настоящую цену хороших манер… Это не наглость в моих глазах, мадам, эта учтивость, не злитесь…"
Такие выходили из института здоровые и улыбчивые и добивались успеха, потому что ненавидели мир, и людей, и одна одну.
Выходили с изуродованной, сломанной душой, с рассудительно-холодным сердцем, с той надоедливой бабской подлостью, какая в сто раз хуже подлости мужской.
Выходили, готовые идти через трупы. Бедные души!
Мир был враждебный и холодный, но все же она, как каждое живое существо, не хотела леденеть и искала спасения. И спасение появилось.
А это был его брат.
Она решила ехать. Хлопцы внезапно стали ей чужие. Последние дни она также встречалась с ними, но в душе чувствовала - скорей отсюда.
А они шутили при ней, соревновались в остроумии и рыцарстве, смеялись, бросались мыслями.
Темными глазами смотрел на нее Титус Далевский, держали поединок Юллян и Алесь. Вацлав передразнивал Гедемина, идиота Соловьева и ханжу Борщевского, как они говорят весной об итогах экзаменов и необходимости держать гимназистов в ежовых рукавицах и как каждую минуту отклоняются, начиная оговаривать барышень, что проходят под окнами.
И добродушно смотрел на них только что прорезанными глазами барсучонок, что жаждал правды: Франц Богушевич.
Подрастала вторая смена восстания…
Она сама не знала, что с ней. Едва приехав, начала спрашивать у дядей об Алесе. Иван хвалил молодого князя за хозяйственность. Но Тодор вдруг набросился на Загорского за излишнее потворство мужикам и вообще за мужиколюбство.
- Выдумал себе игрушку да и возится с ней. Тыкает своей белорусскостью всем в глаза. Говорит, как навозными граблями что-то растрясает.
- Не обращай внимания, - сказал Иван.
Сабина искала встречи. Поехала к Мстиславу, думая, что, может, встретит его там. Мстислав ни о чем не догадался, сказал ей, что Алеся у него вторую неделю не было, и если она встретит его, пусть бросит ему в глаза эту перчатку, что он тут забыл, мол, если не заедет днями, то дуэль.
- Почему его перчатку, а не вашу?
- А чего я своими перчатками разбрасываться буду?
Перчатку эту Алесь Загорский не получил.
Поехала она и к Ходанским, не зная, что они в ссоре с Загорщиной. Но и из этой поездки не получила ничего. Разве только произвела впечатление на Илью, который уже был в отчаянии, ожидая конца своей Раубичевской эпопеи.
Жила она в своем доме при пивоварне, а к дядям заезжала редко, и притом была углублена только в свои мысли и не заметила и другого: частых наездов гостей к Ивану и Тодору. То ли она видела их, но не обращала внимания. А гости были довольно подозрительные. Приезжали прячась. Отъезжали ночью. Вели длинные тайные разговоры с хозяевами.
Были это в основном те люди со шляхты, которые вели торговлю и бешено сопротивлялись деятельности пана Юрия, а потом старика Вежи. Им наступал сейчас последний разор: выкупа не хватит и на расширение маленьких стекольных заводов и лесопилок, душ у каждого пятьдесят - шестьдесят. Землю так или иначе не сбережешь, а денег не будет и на то, чтобы нанять бывших панщинников.
А тут еще богачи конкурируют. А тут еще красные Загорские рвут землю из-под ног, падлы, печальники над младшим братом. Им легко тосковать, а попробуй потоскуй ты.
Среди этих озлобленных, доведенных до крайности людей появился вдруг богатый Кроер. Этому не было причины волноваться: жил бы и без крепостничества. Но он ненавидел самую мысль о свободе и о том, что он не будет иметь физической власти над людьми.
Кроме того, он боялся. Боялся Воина и Корчака, которые рыскали по пущам и с которыми ничего не мог сделать Мусатов, боялся нападения, боялся того, что хлопы стали "наглые", что они все больше и больше чувствуют свою честь.
Этого боялись и другие. С двух сторон надвигалась страшная опасность: со стороны богатых Клейн, Загорских, Раубичей и их зажиточных шестисотлетних оруженосцев, всех этих Раткевичей, Кольчуг, Юденичей, со стороны Турских, Ивицких-Лавров, со стороны отродья могучего старого дерева - Ракутовичей, со стороны всего этого переплетенного родством, традициями и преданиями клана, который сейчас "краснел" на глазах, и еще со стороны мужичья, которое почувствовало свою силу и значительность.
С двух сторон ждала смерть, погибель, нищета. И потому надо было защищаться вплоть до зубов. И тут уж никому не было заботы, что Кроер и Торкайлы - белорусы, Панафидин и Иванов - русские, Август Держак - поляк, а Сабаньские-Юноши и Стаховские-Огеньчики считают себя поляками. Наоборот, люди, похожие на последних пять, громогласнее белорусов вопили о "gente albarutenus" [44], о том, что они сжились и теперь более белорусы, чем "гнилые западники и социалисты" Загорские; вопили о традициях и нужде "сковать мечи на защиту прав издревле чистой шляхетности, какое придает благородства и им". И потому все они были трогательно единодушны в нужде "поднять меч".
На глазах складывалась организация, какая своей коварством за какие-то три года запакостила всю историю Приднепровья и даже потом было два коротких рецидива: после убийства Александра и в 1904 году. Складывалось самое омерзительное за всю историю Беларуси общество, которое стоило жизни чуть ли не двум сотням человек.
Складывалась "Ку-гa", приднепровская мафия.
"Ку-га" существовала очень недолго и успела забрать относительно мало жертв только благодаря отвращению местных жителей к убийству в спину.
Начальство закрывало глаза и на деятельность общества, и на его уничтожение. А уничтожали основательно, не подкопаешься. И тот, кто поинтересуется этим вопросом, должен будет только просмотреть статистические цифры. За два года на территории Могилевщины погибло "от волков" больше людей, чем за прошедшие триста лет. Причем почему-то средь тех, что погибли, не было крестьян, а все больше шляхта (до сотни душ), хозяева двух-трех буд или стекольных заводов и другие такие же люди. Какой мерой дашь, такой и отдадут. Против "Ку-ги" выступили "волчьи братства", о которых довольно много и довольно неосновательно писал Довнар-Запольский.
…Сабина Марич не обращала внимания на это. Она искала Алеся. А закончилось все неожиданно просто, и тон их последнего разговора не оставлял никаких надежд на то, что для Сабины может что-то измениться в лучшую сторону.
Они встретились и много говорили, и она сказала ему, что мир делается лучше, когда в нем встречаешь таких людей, как он. И тогда Алесь, словно вдруг сделавшись зрячим, сказал:
- Не надо этого, Сабина. Для вас я сосед и друг, как Раткевич, как другие добрые люди. Станет плохо - поможем. Ваш враг - наш враг. Ваш друг - наш друг. Вот и все.
Она благословляла бога, что не успела далеко зайти, что не дошла до последнего унижения.
- Я это и имела в виду, князь. Я отношусь к вам, как к пану Юлляну.
- Вот и хорошо.
- И мне хотелось бы никогда стать для вас тем, что Ходанские и Раубичи.
Он понимал, что это удар, возможно, даже легкая угроза. Алесь знал - она не успела далеко зайти, и радовался, что отсек одним ударом все разговоры. Но он также знал, что в мыслях она зашла далеко и теперь ни за что этого ему не простит.
- Да, - сказал он. - Это действительно было бы неприятно. Особенно для меня.
Она догадывалась и раньше, почему ему неприятна враждебность с Раубичами, а теперь узнала все.
Свет померк.
Ей нельзя было жить без него. Раньше - и в мечтах - как без любимого. Теперь - как без недостижимого и единственно нужного существа. В недалеком будущем - как без врага.
Продолжение "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 10 - 2" http://www.proza.ru/2014/12/04/825