1
1
Советскую литературу Солженицын не жаловал: «Пена, а не проза», «В тридцатые, сороковые и пятидесятые годы литературы у нас не было». «Не пора ли остановить эту эпидемию писательских автобиографий», - гневно вопрошает он в своей пространной статье «Эпидемия автобиографий» посланной в редакцию «Литературной газеты» в 1960-м году по поводу публикации начальных глав мемуаров Эренбурга и «Повестей жизни» Паустовского (сам он, кстати, опубликовал две книжки мемуаров с водевильными названиями «Бодался теленок с дубом» и «Угодило зернышко промеж двух жерновов» - ему самому, как видно, было не «пора прекратить»). Да ведь и то правда, что они перед ним?! Он – гений всех времен и народов, а они? Тьфу, букашки, мелочь пузатая. «Жирный», «лысый», «вислоухий», «бездари», «плюгавцы», «плесняки», «собака», «волк», «шакал» - такие емкие определения давал Нобелевский лауреат своим собратьям по перу. Впрочем, кое-кого он все же выделял: в интервью корреспонденту Би-би-си в 1979г. он говорил, что мог бы назвать «пять, нет, шесть» писателей, в «Теленке» это число увеличил до семи-восьми, а в конце книги перечислил уже четырнадцать писателей, которых назвал «ядром советской прозы»( В. Бушин, Александр Солженицын, с. 126) . Свое же величие он прекрасно сознавал. Его бывшая жена Решетовская вспоминала, что он как-то сказал ей, что чувствует себя между Достоевским и Толстым (А Островский. Прощание с мифом. С. 469). Свои романы, по словам писателя В. Войновича, он сравнивал с ослепительным светом, бьющим в глаза и утверждал, что его писательской дланью водит сам Господь Бог (В. Войнович. Портрет на фоне мифа. С. 182). В «Теленке» Александр Исаевич со свойственной ему скромностью («Солженицын – человек исключительной скромности», - писал о нем Д.М. Панин) приводит слова, якобы сказанные ему К.И. Чуковским: «О чем Вам беспокоиться, когда Вы уже поставили себя на второе место после Толстого».
Впрочем, советская литература в лице бездарей, плюгавцев и плесняков тоже поначалу гения не оценила. Во время войны он посылал свои произведения Федину, Лавреневу, Тимофееву и другим известным в то время писателям, чтобы, как он писал Решетовской, «получить поддержку». Но «получить поддержку» у корифеев не удалось. Судя по всему, ответ пришел только от Б. Лавренева. Решетовская пишет:
«Лавренев помнит все, что посылалось ему в мае 1941 года! А все его похвалы заключались в следующих фразах: «Автор прошел большой путь, созрел, и сейчас можно уже говорить о литературных произведениях. Способность автора к литературному труду не вызывает у меня сомнения, и мне думается, что в спокойной обстановке после войны, отдавшись целиком делу, которое он, очевидно, любит, автор сможет достигнуть успехов» (О. 36)
Лавренев, судя по письму, был тактичным человеком и не хотел огорчать начинающего писателя. Если же перевести его ответ, а, точнее, отписку, с дипломатичного языка на обычный, то суть его такова: «Произведения Ваши никуда не годятся, и печатать их нельзя. Попробуйте после войны заняться литературным трудом всерьез – может, что и получится».
Но мечта Солженицына все же сбудется, и он, хотя и с большим опозданием, все же будет напечатан: в 1959 году выйдет его «Один день Ивана Денисовича», и этой небольшой повестью он утрет нос и Лавреневу, и Федину, и Тимофееву и всем прочим плюгавцам и плеснякам, которым он когда-то килограммами слал свои рукописи. Чуковский назвал повесть «литературным чудом», Маршак писал, что «мы никогда себе не простим, если не добьемся публикации». За ее публикацию высказывались и Федин (признал-таки!), и Эренбург, которому «пора прекратить эпидемию автобиографий» (А. Островский, с. 132). Твардовский, получив рукопись повести, читал ее всю ночь два раза подряд и чуть свет побежал разыскивать сидевшего с Солженициным Л.З. Копелева, чтобы выразить ему восхищение прочитанным (А. Островский, с. 129) Список восторженных оценок повести можно приводить до бесконечности.
Не все, однако, оценили шедевр, созданный великим писателем земли русской, который дышал в спину самому Толстому, оставив далеко позади не только советскую писательскую мелюзгу, но и самого Гоголя, Чехова, Тургенева и прочих. Тот же Копелев, полистав рукопись, небрежно бросил: «Типичная производственная повесть в духе социальстического реализма. Да еще перегружена ненужными деталями» (124) Поэт Давид Самойлов писал: «Личность С. выше и сильнее его литературного таланта (по поводу личности Солженицына заблуждался не только он, да и сейчас заблуждающихся хватает), в целом подражательного, натужного, исчерпывающегося содержанием и сегодняшним» (А. Островский, с. 437), а Н. Грибачев в стихотворении «Метеорит», сравнивая Солженицына с метеоритом, недвусмысленно дал понять, что не считает его литературной величиной:
«Отнюдь не многотонной глыбой,
Но на сто верст
Раскинув хвост,
Он из глубин вселенских прибыл,
Затмил на миг
Сиянье звезд»
Грибачев пророчит, что скоро Солженицына забудут, «метеорит» станет дорожной пылью:
«Лишь астроном в таблицах сводных,
Спеша к семье под выходной,
Его среди других подобных
Отметит строчкою одной» (А. Островский, там же)
Впрочем, у любого большого таланта всегда есть завистники и недоброжелатели, и стоит ли обращать на них внимание? В целом же повесть была принята восторженно, и автор этих строк, прочитав ее в 1970-м году восемнадцатилетним антисталинистом, тоже искренне считал Солженицына великим писателем (впрочем, я тогда читал исключительно русскую литературу XIX века, советских писателей практически не читал, и мне не с кем было сравнивать). Но сейчас, на седьмом десятке, мне приходят в голову неудобная для поклонников нобелевского лауреата мысль: а что было бы, если бы повесть была не о лагере заключенных, а, например, о пионерском лагере? Уровень таланта, техническое мастерство те же, та же сюжетная схема - один день в лагере от подъема до отбоя, та же подробность в изложении, те же, как в драматургии эпохи классицизма XVII - XIX в., «единство действия, места и времени», но только не про зэка Ивана Денисовича Шухова, а про пионера Ваню Шухова, отдыхающего в лагере во время летних каникул. Приобрела бы книга всесоюзную и всемирную известность? Как поется в одной известной песенке, «думайте сами, решайте сами». Лично у меня через сорок c лишним лет после чтения повести ни разу не возникло желания ее перечитать. Точно так же в «перестройку» прогремела повесть Владимира Кунина «Интердевочка». Писатель он довольно средний, но первым написал о советских проститутках – и в результате «не по Сеньке шапка» - громкий успех, снятый по книге фильм самим классиком советского кинематографа Петром Тодоровским, ставший одним из лидеров проката времен перестройки. Не сказать, чтобы никто до Солженицына не писал о сталинских лагерях, но его повесть была первым опубликованным в СССР произведением на эту тему, и этого было достаточно, чтобы обеспечить ей небывалый успех.
Солженицину его восторженные поклонники ставили в заслугу его смелость: вот, де, какой герой, не побоялся прокричать на весь мир правду-матку. Однако смелость эта, при ближайшем рассмотрении, оказывается мифом – одним из множества мифов, окружающих этого человека. А. Островский пишет: «Рассказывая о том, как «Один день Ивана Денисовича» появился в печати, А.И. Солженицын подчеркивает случайный характер ее публикации. Однако такие вещи так просто не делались. Прежде всего, оказывается, в конце августа – начале сентября в Пицунде В.С. Лебедев познакомил с повестью не только Н.С. Хрущева, но и двух влиятельных членов тогдашнего Президиума ЦК КПСС К.Е. Ворошилова и А.И. Микояна. После этого они втроем одобрили ее, было решено передать повесть в ЦК КПСС.
16 сентября В.С. Лебедев поставил в известность об этом А.Т. Твардовского» (с. 133).
Хрущев, Ворошилов и Микоян – не литераторы, а политики, и книга их заинтересовала, конечно же, с политической точки зрения. Островский пишет, что как раз в это время, в конце 50-х годов председателем КГБ А.Н. Шелепиным и начальником управления КГБ по Ленинграду Н.Р. Мироновым был разработан план «стратегической дезинформации», в соответствии с которым предполагалось осуществить в стране «… «контролируемую либерализацию», которая должна была изменить представления Запада об СССР и открыть возможность для получения «долгосрочной западной экономической помощи» (с. 134). Повесть Солженицына оказалась весьма кстати, для Хрущева она была дорогой ложкой к обеду, яичком к Христову празднику. Еще до публикации повести весь советский информационный аппарат был брошен на ее «раскрутку» - повесть еще только готовилась к печати, а уж рецензии на нее появилась в «Известиях», в «Литературной газете», «Правде», сам Хрущев, выступая на Пленуме ЦК КПСС, перечисляя достижения советской литературы последнего времени, назвал фамилию Солженицына. А. Островский далее перечисляет много других газет, писавших о нем – не буду приводить их названий, чтобы не перегружать статью. Желающих отсылаю к книге А. Островского (глава «Редкий дебют», с 135-138). Не удивительно, что повесть еще не была напечатана в «Новом мире», а уж телефон редакции разрывался от звонков и было не повернуться от посетителей, желавших узнать, когда появится номер журнала с повестью. При такой «раскрутке» она была обречена на успех.
Но есть и другая версия истории публикаци. Ее изложил Юрий Емельянов в книге «Сталин перед судом пигмеев» (read24.ru›fb2/yurky…stalin-pered-sudom-pigmeev/):
«К этому времени его первый заместитель по Совету Министров СССР и Секретариату ЦК Ф.Р. Козлов значительно укрепил свои позиции. Позже в своих мемуарах Микоян постоянно именовал Козлова «сталинистом» и, возможно, это было вызвано критикой Козловым очередных антисталинских инициатив Хрущева. Недовольством очередной реформой Хрущева и его поражением в ходе карибского кризиса решили воспользоваться Козлов и его сторонники. Ноябрьский (1962 г.) Пленум ЦК КПСС, созванный для обсуждения новой структуры партийных органов, мог превратиться в суд над Хрущевым. Видимо, не будучи уверенным в том, что его предложение о разделении партийных органов на промышленные и сельскохозяйственные получит поддержку после провала на Кубе, и даже в том, что он вернется с этого пленума Первым секретарем, Хрущев сделал неординарный ход. […]
Только человек, очень неопытный в вопросах борьбы за власть, не мог понять, что поддержкой рассказа Солженицына и публикацией стихотворения Евтушенко Хрущев занес дамоклов меч над «тайными сталинистами» в Президиуме ЦК. Было ясно, что под предлогом борьбы за искоренение сталинизма может начаться кампания по устранению противников Хрущева».
Какая из этих двух версий верна? Не знаю. Возможно, обе или, как это часто бывает в жизни, это событие вызвали не одна и не две, а целый комплекс причин. Для нас же важно то, что повесть Солженицына, неожиданно для автора, стала орудием в большой политике, и это обстоятельство открыло ей широкую дорогу к читателям и неслыханный для начинающего и мало талантливого писателя успех.
2
Все, что я написал выше, не новость, да я и не претендую на оригинальность. Сейчас многие ругают Солженицына, этот сгоревший, превратившийся в дорожную пыль метеорит. Писатель Владимир Войнович подвел его популярности жестокий итог: «Он был одним из самых читаемых писателей во всем мире (а то и самым читаемым), а стал малочитаемым». После вступительной первой части перехожу к главной мысли статьи.
Не так давно мне в руки попала книга Константина Симонова «Там, где мы бывали», изданная в 1964 году, в которой собраны его повести и рассказы военных лет. Внимание привлек рассказ «Пехотинцы», впервые напечатанный в газете «Красная звезда» от 25 сентября 1944 года. В рассказе описывается один день жизни пехотинца Савельева на передовой, от момента пробуждения в окопе на рассвете и до ночи, когда он вместе с другими бойцами залег в болоте, чтобы в полночь, под минометным обстрелом, форсировать реку. Вам ничего этот рассказ не напоминает, читатель? Ну, конечно, та же сюжетная схема, что и в «Иване Денисовиче»!
Войнович, как и многие, был когда-то страстным поклонником Солженицына, ныне же ставит его как писателя не высоко, но «Ивана Денисовича» все же выделяет: «Один день Ивана Денисовича» и сейчас кажется мне шедевром, но оставшимся в своем времени» (с. 177). Особенно ему нравится начало повести:
«В пять часов утра, как всегда, пробило подъем - молотком об рельс у штабного барака. Перерывистый звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго рукой махать».
«Таких начал даже в большой литературе немного, - восхищается писатель. - Их волшебство в самой
что ни на есть обыкновенности слов, в простоте, банальности описания, к таким я отношу, например, строки: «В холодный ноябрьский вечер Хаджи-Мурат въезжал в курившийся душистым кизячным дымом чеченский немирной аул Махкет». Или (другая поэтика) в чеховской «Скрипке Ротшильда»: «Городок был маленький, хуже деревни, и жили в нем почти одни только старики, которые умирали так редко, что даже досадно». Или вот в «Школе» Аркадия Гайдара (что бы ни говорили теперь, талантливый был писатель): «Городок наш Арзамас был тихий, весь в садах...»
Такие начала, как камертон, дающий сразу верную ноту. Они завораживают читателя, влекут и почти никогда не обманывают» (с. 14).
А теперь сравним начало «Ивана Денисовича» с началом симоновских «Пехотинцев»:
«Шел седьмой или восьмой день наступления. В четвертом часу утра начало светать, и Савельев проснулся. Спал он в эту ночь, завернувшись в плащ-палатку, на дне отбитого накануне поздно вечером немецкого окопа. Моросил дождь, но стенки окопа закрывали от ветра, и хотя было и мокро, однако не так уж холодно. Вечером не удалось продвинуться дальше, потому что вся лощина впереди покрывалась огнем неприятеля. Роте было приказано окопаться и ночевать тут».
Не знаю, наверно я мало понимаю в литературе, и мне не хватает вкуса, но мне вовсе не кажется, что симоновское начало принципиально слабее солженицынского. Столь же динамичное вступление, в нескольких фразах дающее полную картину (время, место, погода, обстановка, физическое состояние). Впрочем, особых художественных открытий я тут тоже не вижу – зарисовка в духе старого доброго русского реализма. Да Симонов, кажется, на лавры новатора и не претендовал, а писатель Леонид Леонов считал, что «у него нет языка».
Читая рассказ Симонова дальше, все очевиднее обнаруживаешь близость «Ивана Денисовича» с «Пехотинцами». По сути, оба произведения об одном и том же – об одном дне, прожитом в одном случае – на передовой, в другом случае – в лагере, и можно было бы рассказ Симонова «Пехотинцы» без ущерба для содержания назвать «Один день пехотинца Савельева», а повесть Солженицына - «Зэки». В обоих произведениях главный герой – обычный простой человек, ничем особо не выделяющийся среди товарищей, и день, описанный у обоих писателей – обычный, типичный день на фронте/в лагере. Оба героя – не новички, у обоих за плечами не малый опыт фронтовой и лагерной жизни. И именно эта обычность, будничность происходящего и показывает, что на передовой каждый прожитый день – подвиг, а в лагере каждый прожитый день – каторга. Особенно явно видна близость обоих произведений в концовках. У Симонова:
«Было холодно, неуютно и очень хотелось курить. Если бы Савельеву пришло в голову считать дни, что он воюет, то он бы легко сосчитал, что как раз сегодня кончался восьмисотый день войны.
У Солженицына:
«Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый. Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три.
Из-за високосных годов - три дня лишних набавлялось...»
Налицо явное заимствование. Выходит, не так уж плоха была советская литература и не такие уж «плюгавцы» советские писатели, было и у них чем поживиться, что взять и присвоить себе. Если бы я писал повести и решил «стибрить» сюжет у другого писателя, я бы сделал это не так топорно, как нобелевский лауреат. Впрочем, кажется, сам Симонов в опусе Солженицына своих «Пехотинцев» не узнал, и когда Твардовский, чтобы добиться публикации повести, давал ее почитать разным писательским авторитетам, чтобы добиться их поддержки, Симонов, как Чуковский, Эренбург и другие писатели, написал восхищенный отзыв, а впоследствии в газете «Известия» опубликовал рецензию «О прошлом во имя будущего». В начале статьи я писал, что в своих оценках советских писателей «Толстой номер два» в выражениях не церемонился, и невольному предтече Симонову тоже досталось. В дневнике знакомого Солженицына, преподавателя зарубежной литературы в Московском полиграфическом институте Л.З. Копелева есть запись о чтении Солженицыным своей «Шарашки»:
«Страницы про волю, про красивую жизнь сановников – карикатура на Симонова, посредственная, а то и плохая беллетристика, скорее боборыкинская». (Островский, с. 120). Впрочем, мы не знаем, о каком Симонове идет речь. Симонов – фамилия не слишком распространенная, но и не сказать, что редкая. Не исключено, что это какой-то другой Симонов («Мало ли в Бразилии Педров»). Но скорее, все-таки, тот самый.
Может возникнуть вопрос: а почему я так уверен, что Солженицын именно «позаимствовал» сюжет у Симонова? Может, он даже и не читал «Пехотинцев» и пришел к такому художественному решению самостоятельно. В конце концов, сюжет этот не такой уж и оригинальный. В 1967 году на экраны вышел фильм Юрия Егорова «Не самый удачный день» по повести Юлиана Семенова «Дунечка и Никита», в котором также подробно показан один день героев, начиная с утреннего пробуждения и до ночи, но это не значит, что Семенов подражал Симонову или Солженицыну. И в первой главе «Онегина» Пушкина тоже подробно описан один день героя начиная с утра («Бывало, он еще в постеле: К нему записочки несут».) и до ночи («Что ж мой Онегин? Полусонный В постелю с бала едет он».). И «Горе от ума» Грибоедова впору было бы назвать «Один день Александра Андреевича», поскольку в пьесе показан один день жизни Чацкого, когда он тоже чуть свет приезжает неизвестно откуда в дом Фамусова и, проведя в этом доме весь день и пережив в нем «мильон терзаний», глубокой ночью неизвестно куда уезжает.
Конечно, сведений о том, что Солженицын читал «Пехотинцев», у нас нет, мы можем это только предполагать, однако вряд ли он мог этот рассказ пропустить. Солженицын служил в 1944-м году в артиллерийской разведке, батарея состояла не из орудий залпового огня, а из специальных приборов, засекавших огневые точки противника. Такая служба давала возможность лейтенанту Солженицыну много писать и читать. Рассказ Симонова был напечатан в «Красной звезде», армейской газете, и если во фронтовой обстановке, возможно, и плохо было с книгами, то «Звезда» была не только вполне доступна, ее, для поднятия боевого духа, специально распространяли на фронте, политработники вслух читали ее бойцам. Симонов же был во время войны не просто самым популярным автором. Бывший фронтовик, писатель и публицист Александр Бушин назвал Симонова «самым сильным властителем дум современников, особенно русской молодежи» (с. 7), а Симонов регулярно печатался в «Красной звезде». Конечно, можно предположить, что Солженицын по какой-то причине не смог прочитать «Пехотинцев», но это маловероятно. Скорее всего, он старался не пропустить очередной номер газеты, и если, возможно, и не читал передовиц, то уж публиковавшиеся в ней литературные произведения начинающий писатель (как все начинающие, склонный к подражанию признанным мастерам), наверняка зачитывал до дыр. И мог ли он пройти мимо очередного произведения кумира армейской молодежи? Поверить в это трудно.
Я вовсе не обвиняю Солженицына в прямом плагиате. «Иван Денисович» - это, конечно, не плагиат. По сути, повесть – не что иное, как ремейк. Википедия дает такое определение ремейка:
«Реме;йк или римейк (англ. remake — букв. переделка) — более новая версия или интерпретация ранее изданного произведения (фильма, песни, любой музыкальной композиции или драматургической работы). Ремейк не цитирует и не пародирует источник, а наполняет его новым и актуальным содержанием, однако «с оглядкой» на образец. Может повторять сюжетные ходы оригинала, типы характеров, но изображает их в новых исторических, социально-политических условиях.[…] Часто действие переносится в новую историческо-культурную среду, например, вестерн «Великолепная семёрка» является ремейком фильма «Семь самураев».
Ничего плохого в ремейках нет, лишь бы было талантливо. В советской литературе не мало ремейков, например, «Приключения Буратино» А. Толстого – ремейк «Приключений Пиноккио» Карло Коллоди, «Доктор Айболит» К. Чуковского – ремейк «Доктора Дулиттла» Хью Лофтинга, «Волшебник изумрудного города» А. Волкова – ремейк «Волшебника страны Оз» Лаймена Фрэнка Баума. Но советские авторы ремейков не только не скрывали, что создали произведения «по мотивам», А. Толстой и А. Волков прямо указывали на первоисточник, и неоригинальность сюжетов этих книг нисколько не умаляет их художественных достоинств. Солженицын же никогда не ссылался на рассказ Симонова и, кажется, я понимаю, почему. Как бы ни был талантлив ремейк, он все равно как бы вторичен по отношению к оригиналу, даже если превосходит его по своим художественным достоинствам. Мне приходилось слышать в период перестроечных «разоблачений» всего советского от одного убежденного антикоммуниста упрек, что вот-де, Толстой сам ничего путного создать не был способен, своего «Буратино» у Коллоди спер. Не случайно, когда в 2004-м году на пресс-конференции Ирина Ароян задала певцу Филиппу Киркорову вопрос: «Чем обусловлено большое количество ремейков в вашем репертуаре?», он оскорбился на столько, что чуть ли не матом обложил бедную журналистку.
Мне кажется, если бы кто-нибудь осмелился напомнить «Толстому номер два» (чьим писательским пером водил сам Господь), рассказ Симонова, его реакция была бы не менее бурной. Зная о степени его такта и уважении к ближнему, могу предположить, что «нахал» получил бы достойную отповедь: «плюгавец», «плесняк», «собака», «волк», «шакал» или что ни будь в таком духе. Но тайна «Ивана Денисовича» при жизни всемирного гения так и не была раскрыта. Ну а коли Солженицын не сознался, у кого он позаимствовал идею, сюжет и даже отдельные мысли, мы вправе говорить о частичном плагиате. В свое время он сел в лужу, обвинив в плагиате писателя не чета ему – самого Шолохова, использовав подлую сплетню 30-х годов. В конце концов, было неопровержимо доказано, что именно Шолохов является автором гениального «Тихого Дона», и вопрос был окончательно закрыт (хотя и сейчас остались упертые, не желающие расставаться с любезной их сердцу мыслью, что автором является Крюков). Кричавший «Держи вора!» сам оказался вором.
Чем кумушек считать, трудиться…
Есть еще один момент, ставящий под сомнение стопроцентное авторство Солженицына. Владимир Бушин обратил внимание на вопиющую безграмотность и невежество Александра Исаевича, которая обнаруживается в тех его произведениях, которые были опубликованы за границей, тогда как в публикациях советского периода ничего подобного не было. Выпишу лишь несколько примеров из множества приведенных дотошным Бушиным в его книге. Так, Солженицын пишет «ВячИслав», «КЕрилл», «КишЕнев», «ТроицКО-Сергиевская лавра», «прИуменьшать», «заподозрЕть», «карРикатура», «балЛюстрада», «атаман ПлатоНОв» вместо «Платов», «Эльба» вместо «Эльбинг» и т.д. (с. 102). Конечно, можно было бы этот грех отнести на счет малограмотного наборщика, но сам-то Солженицын авторскую корректуру неужели не делал? Бушин объясняет этот феномен очень просто:
«Все произведения Солженицына печатались у нас в журнале «Новый мир», там и корректорская и бюро проверки – отличные! Они-то (совместно с литературными редакторами, конечно) и придавали сочинениям Солженицына благопристойный вид. А на Западе издатели скупятся на создание корректорско-проверочной службы, там рукопись издается в таком виде, в каком ее принес автор. Конечно, в этом есть свое достоинство: если у нас Солженицын издавался, получается, в изрядно приукрашенном виде, то на Западе он предстал перед читателем в своем натуральном облике…» (с.103)
О том, что это действительно так, можно убедиться, читая автобиографическую повесть Юрия Трифонова «Записки соседа». Трифонов пишет, что когда он в 1950-м году принес рукопись своего первого произведения – романа «Студенты» в редакцию «Нового мира», А. Твардовский сказал: «… читается ваша рукопись с интересом… но там сору много. Дадим опытного редактора, поработаете как следует…» И действительно, дал замечательного редактора, «лучший вкус Москвы» Тамару Григорьевну Габбе. Трифонов так оценил их совместный труд: «Редакторская работа по всей рукописи была проделана очень большая, но то было не мелочное перечеркивание фраз, не стрижка и не причесывание, […] а насыщение смыслом».
Мы не знаем, кто редактировал рукопись Солженицына, но, поскольку Твардовский придавал публикации повести огромное значение, надо полагать, «доводить до кондиции» ее он также поручил редактору высокой квалификации. Возможно, той же самой Габбе (в 1959 году она была еще жива, хотя жить ей оставался всего год), и ее стараниями повесть была «насыщена смыслом». Не исключено, что начало повести, так восхитившее Войновича, не плод солженицынского гения, а результат редакторской работы Т. Габбе. Это предположение подтверждают последующие публикации писателя: «После «Одного дня Ивана Денисовича», превознесенного до небес, - пишет В. Бушин, - удивляли вещи, написанные торопливо, неряшливо, неглубоко: рассказ «Для пользы дела», очерк «Захар-Калита», повесть «Раковый корпус»… Здесь громкая знаменитость представала писателем не только менее опытным, но и зачастую просто неумелым» (с. 50). О «Красном колесе» В. Войнович написал: «Громоздкий текст с языком, местами вычурным, а местами просто невыразительным, с петитными многочисленными вставками и выпадающим из стиля неуклюже-модернистским приемом переноса действия на воображаемый экран» (с. 62). Лев Копелев назвал «Архипелаг ГУЛАГ» «книгой-монстром», Фима Жиганец, журналист, писатель и переводчик, так охарактеризовал эту книгу:
«Архипелаг» я прочёл в том зрелом возрасте и с тем багажом, когда легко мог увидеть все пороки и слабости романа: откровенные благоглупости, невежество в истории российской тюрьмы и каторги, прямую ложь и страницы, способные просто внушить отвращение. Уже было с чем сравнить: я занимался историей профессиональной преступности России в годы «перестройки», когда было обнародовано множество новых документов, постоянно появлялись мемуары лагерников – в том числе людей, на воспоминания которых опирался Солженицын».
Но, пожалуй, самую убийственную оценку дал творениям «гения» Михаил Шолохов:
«Прочел Солженицына «Пир победителей» (пьеса в стихах) и «В круге первом». Поражает, если можно так сказать, какое-то болезненное бесстыдство автора… Что касается формы пьесы, то она беспомощна и неумна. Можно ли о трагедийных событиях писать в опереточном стиле да еще виршами такими примитивными, каких избегали даже одержимые поэтической чесоткой гимназисты былых времен! О содержании и говорить нечего. Все командиры русские и украинец либо законченные подлецы, либо колеблющиеся и ни во что не верящие люди. […]
На этом же политическом и художественном уровне стоит и роман «В круге первом».
У меня одно время сложилось впечатление, что Солженицын – душевнобольной человек. Что он, отсидев некогда, не выдержал тяжелого испытания и свихнулся… Если это так, то человеку нельзя доверять перо: злобный сумасшедший, потерявший контроль над разумом…» (Цит. по кн.: В. Бушин. Неизвестный Солженицын, с. 352)
Когда в 1966 году в ЦДЛ проходило обсуждение повести «Раковый корпус», она подверглась убийственной критике: «не скажу, что образ Русанова представляется мне абсолютной удачей, скорее, наоборот», «промахи», «не тонкий прием», «чувство меры не везде», «слишком прямолинейно», «схематично и заданно», «образ Авиеты не удался», «это не стоит выеденного яйца», «очерковость», «еще очень много требуется работы» и т.д. (там же, с. 512)
Таковы произведения Солженицына, когда по ним не пройдется рука талантливого редактора и весь «сор» остается не выметенным. Американский посол в Москве Бим писал, что один из русских редакторов рассказал ему, что оригинал его «Одного дня Ивана Денисовича», который Хрущев разрешил опубликовать, был в три раза длиннее окончательного варианта и перегружен вульгаризмами. Звучит вполне убедительно, если учесть, что Солженицына «заносит» в его писаниях. Бушин сказал о нем: «Более многословного писателя мир не знал. Чего стоит одно «Колесо» - роман в десяти томах!» Думаю, что и из многословного и занудного «Ракового корпуса» тоже бы получилась не плохая небольшая повесть, попади она в руки хорошему редактору.
Мы несправедливо забываем тех, кто является соавтором произведений. Например, восхищаясь игрой Аркадия Райкина, зрители говорили: «Надо же, как он правильно сказал, как точно подметил!». А Райкин ничего не сказал и не подметил, он только талантливо сыграл чужой текст, а автор текста остался в тени. Когда мы смотрим, скажем, «Ревизор», поставленный в Московском театре Сатиры, мы восхищаемся игрой Миронова в роли Хлестакова, и никому не придет в голову хвалить талантливого артиста, что он что-то «подметил», все понимают, что автор хлестаковских диалогов и монологов не он, а Гоголь. Конечно, имена редакторов и корректоров при издании книг приводятся, но где? В конце книги, где их никто не читает, и мелким шрифтом. А ведь они – соавторы, и часто именно их стараниями несовершенное, сырое произведение обретает надлежащий вид. Имя переводчика иностранной книги выносят на первую страницу, и это справедливо, - от таланта и мастерства переводчика зависит, как автор предстанет перед читателем. Переводчик – тот же соавтор писателя. «Один день Ивана Денисовича» - не плохая повесть (хотя, если бы не скандальная слава ее и ее автора, кто бы сейчас о ней вспоминал?). Но чувство справедливости требует, говоря о достоинствах книги, упомянуть тех, без кого эта повесть была бы сырым материалом, как «Раковый корпус» и прочая писанина этого превознесенного до небес графомана.
Используемая литература:
1. Бушин В.С. Александр Солженицын.- М.: Алгоритм, 2003.
2. Бушин в.С. Неизвестный Солженицын. – М.: Эксмо: Алгоритм, 2010.
3. Войнович В. Портрет на фоне мифа. - М.: Изд-во Эксмо, 2002.
4. Островский А. Солженицын. Прощание с мифом. – М.: Яуза, Пресском, 2004.
5. Симонов К. Там, где мы бывали. Повести и рассказы. – Московский рабочий. 1964.
6. Трифонов Ю. Записки соседа. – «Дружба народов» № 10, 199?.