Есть такая извечная литературная тема, конфликт отцов и детей. Не раз и не два мастерами пера было показано – не понимают друг друга единокровные, но рождённые в разное время люди. Что же тогда говорить о дедах и внуках, тем более что и тем и другим пришлось жить в самом беспощадном двадцатом веке. Одно то, что от века наши предки с царём жили, а тут, на тебе, без царя, сами вздумали. Но от всех этих напастей досталось лишь моему деду. А я, как говорится, везде опоздал. Без меня даже немцев в войне победили. И вот, из-за того, что моему деду от жестокого и железного века выпало всё, а мне, увы, ничего, он никогда не смеялся, и не улыбался. А я, наоборот, радовался подаркам судьбы, и уже где-то с пятого класса, освоив геометрические премудрости, посматривал на своего малограмотного деда свысока. Но всё по порядку.
Родился мой дед на Полтавщине в селе Сэмэновка. Звали его Яковом Павловичем. И фамилия у него была украинская - Сапо. Где-то неподалёку от его деревни находится другая деревня - Бригадировка, в которой родилась его жена, Оксана Ивановна, бабушка моя. Там же рядом - Сорочинци и Миргород. Названия этих городков многим знакомы. Это и есть, те самые Гоголевские места. В краях этих, всем известно, когда-то обитала всякая чертовщина. И именно там, ничего не подозревая о вездесущей нечистой силе, веками жили мои украинские пращуры. Второй неродной отец моей бабушки (Мощенко) был мещанского сословия и у него была своя земля. Но, кроме того, и бабушка и дед до революции гнули спины в большом имении графа Голицына. Сам граф в деревнях бывать не любил. Жил он в Петербурге. В столицу к услужению к графу попал каким-то образом дядька моего деда. Служил этот дедов дядька у барина кучером. И этот дядька, говорили, сманул к себе своего племянника, моего деда. Якову тогда было шестнадцать лет, и, рассказывали, что был он собой красив. Служил молодой Яша тогда у графа лакеем. Кроме прочих забот, ему приходилось подавать господам в столовую на второй этаж блюда с молочным киселём в больших тарелках. Больше о службе деда моего у Голицыных мне ничего неизвестно. Впрочем, говорили, что как раз там, у графа, дядька приучил племянника к водке и табаку.
Война с германцем застала моего деда в Петербурге. Оттуда он пошел служить на фронт. Бабушка говорила, что на той войне деда наградили двумя или тремя Георгиевскими крестами. Но о том, где он воевал, и за что он получил награды, и даже куда подевались те кресты, об этом в хате моего деда никогда не говорили. Помалкивали о его фронтовом прошлом, быть может, потому, что награды эти считались царскими. А после мировой войны столько всего случилось. И в почете были уже другие герои. Война с германцем, в конце концов, закончилась, но потом началась Гражданская. На этой новой войне дед сражался за Красных. Об этой его службе мне известно только то, что он воевал под командованием Будённого. Самое отрадное, однако, было то, что после нескольких лет проведённых им на одной и на другой войне он ни разу не был ранен.
Служба Якова у Будённого закончилась курьёзом. Дело было так: в Крыму, где находилась их часть, одному сослуживцу из дедова села дали отпуск. Этот его земляк почему-то не решался появиться перед своей роднёй в рваной одежде. И он попросил штаны у моего деда. Яков, добрая душа, выручил друга. Но через пару недель вся часть, где служил дед, разбежалась, и Якову Павловичу пришлось идти из Крыма до самого своего дома на Полтавщине в нижнем белье. Домой он дошел, хоть в исподнем, но живым.
Вернувшись с войны домой, дед мой женился. Со своей женой Оксаной они работали на земле, ну а она, как заведено, рожала ещё и детей. Когда личные хозяйства объединили в колхозы, Якова выбрали председателем. Опять же, об этом его председательском прошлом в семье ничего не говорили. Но, я догадываюсь, что быть председателем колхоза в то время было опасно. А у них с бабкой Оксаной к тому времени уже народилось четверо детей. Думаю, что прокормить такую семью тогда даже председателю было тяжело. Дедовы младшие братья, тем временем, из деревни уехали и работали на железной дороге под Ленинградом. И, вот, как-то один из его братьев приехал на Украину к Якову погостить. Братья выпили горилки, закусили салом, а потом долго разговаривали между собой про жизнь. Железнодорожная станция от их деревни находилась далеко, и Яков повёз провожать брата на телеге к поезду. Однако домой со станции дед не вернулся. Он продал лошадей и телегу, и укатил вместе с братом. В Ленинграде мой дед устроился на новую работу. Впрочем, через полгода мой «блудный мой дед» вернулся к своей семье с подарками. А потом он увёз всех на новое место с собой.
Семья деда обосновалась возле небольшой станции Спасская Полисть. Там Яков Павлович работал на водокачке. Около водокачки он поставил деревянную избу, обзавёлся коровой, хозяйством. Дети в ближайшее село стали ходить в школу, учились русскому языку. Жизнь обустраивалась, но нагрянула новая война. Бои в тех местах шли жестокие, станцию обстреливали из орудий, потом её занимали то немцы, то наши. В конце концов, население из зоны боев решили эвакуировать. Дед и его семья собрали все, что можно было, погрузили на запряженный коровой воз, и тронулись на восток дальше от войны. В их семье тогда, кроме самих родителей, были четыре дочери. Старшая Ната успела выйти замуж, Галя и моя мама Оля были девушками, и только Нина маленькой ещё была. Сын Вася в то время уже плавал на флоте. Несколько месяцев семья жила во временных лагерях, кочевала от станции к станции, пока им не позволили погрузиться в товарный поезд, который повёз беженцев в Дагестан. По железной дороге, как и положено, на фронт вне очереди пропускали войска, орудия, боеприпасы. а состав с людьми двигался очень медленно. возле реки Кубани, на станции Кавказской, вагоны с беженцами стояли три дня. Ната и Гали вышли в город осмотреться. Когда вернулись, они поговорили с матерью. Оксане Ивановне в городе тоже понравилось. Она сказала, - Тут як на Украине, вышни цвитуть. Семья решила дальше не ехать, и остаться на Кубани. Из горсовета деда направили в хутор Вишневский, где тоже украинцы жили. В хуторе семья деда поселилась на квартире. И хозяйка, а может быть, и еще кто-то с ней, впустили в свою маленькую двухкомнатную хатку шестерых квартирантов.
Убежать от войны семья всё же не смогла. На Кубань вскоре тоже пришли немцы. Она заняли и Вишневский. Потом, правда, после поражения под Сталинградом и через несколько месяцев они оставили эти места без боёв. Стратегического интереса для них хутор не представлял. Неподалёку, однако, находилась узловая станция Кавказская. Сюда в огромном количестве эшелонами из Европы завозились немецкие боеприпасы. Снаряды разгружали совсем рядом от Вишневского, в Карьере. Там немцы оставили много своих боеприпасов. Позже до четырёх-пятилетнего возраста я слышал недалеко от нас ежедневные взрывы. Там саперы обезвреживали снаряды. Правда и через много лет, мы по-прежнему находили отдельные снаряды. Аккуратные немцы некоторые свои боеприпасы укладывали в хорошо обструганные ящики из первосортной древесины. Ящики были такого качества, что после войны, когда ни у кого из местных в хатах вообще не было никакой мебели, замечательные зелёного цвета короба эти очень долго служили для хранения белья и другого скарба.
На чужой квартире семья деда ютилась, наверно, два года. Хату всем хутором можно было построить быстро, но в войну было не до хат. После ухода немцев деда Яшу избрали председателем Вишневского колхоза. Начальствовал он в этом маленьком хозяйстве недолго, и я этого времени помнить не мог. Хозяйством своим Яков Павлович руководил без кабинета, и, без секретарши. Вместе с другими колхозниками он сам пахал, сеял, убирал, да молотил зерно. Старшим его выбрали, думаю, потому, что он разбирался в народной агротехнике и в технологии зерновых. Он был сильным, и, как говорили, спорым в работе, а самое главное, рассудительным. Однако когда появилась возможность, дед мой перешел с председательской должности скромную работу в карьер, опять на водокачку. В это же время в Вишневский приехали мои родители. И дед, вместе с моим отцом, тогда решили строить собственные хаты.
Вообще дед многое умел, и был работягой. Жизнь приучила его, полагался на самого себя. Хуторяне, это было заметно, Якова Павловича уважали. К нему иначе, как по имени отчеству не обращались. Он знал, когда нужно сажать, когда убирать. Сроки таких работ назначались по приметам, например, когда тёрн цветёт. А ещё когда-то в молодости он кроил и занимался шитьём. Я даже помню, как иногда он доставал старый деревянный метр, большие ножницы, мелок и начинал кроить. Швейную машинку «Зингер» он купил ещё до революции. Позже он её вывез вместе с другими ценными вещами из-под Ленинграда. С помощью «Зингера» дед по-молодости зарабатывал. Он ходил от двора ко двору по деревням и обшивал народ. Себе он тоже шил темные сорочки, трусы, простые брюки. А ещё, здесь на Кубани он косил сено возле дорог, сушил, копнил его, а потом запрягал старую рябую корову Галку и на возу вёз сено домой. Проехаться на Галке с сеном нам с моим двоюродным братом Юрой было большим праздником.
Сколько я его помню, он всегда просыпался очень рано. Думаю, точно так, без всяких часов по солнцу, в прежние лета, вставал его отец, а еще раньше его дед. Он всегда самодельной ивовой метлой чисто подметал двор, на весь день вёдрами из хуторского колодца приносил очень много воды, делал другие обычные дела. Работал он всегда быстро и, молча. Быть может, время тогда было такое, и ему приходилось быть молчуном. Однако и с бабушкой они общались очень мало. Да и зачем? У каждого из них были свои дела, и каждый сам знал своё дело. Она целыми днями готовила, стирала, белила, мазала глиной пол и убирала в хате, а он делал всё остальное. Да, еще вместе с приезжавшими из Кропоткина дочерьми и внуками они на зиму кололи абрикосы, резали яблоки, а потом сушили эти несметные дары Кубанской земли на жестянках и на крышах вместе с вишнями на несколько семей. Еду бабушка готовила в чугунных котелках на печке, которая топилась сучковатыми дровами. Когда обед или ужин были готовы, она говорила своему мужу: «Якове, сидай снидать или вечерять», и дед брал ложку и без слов садился за стол.
Работа у деда тоже была такая, что разговаривать там было не с кем. Целыми днями он сидел на водокачке, следил за тем, как быстро течёт мутная Кубанская вода. Изредка нужно было заливать воду в паровозы. А потом, идя с работы, он тащил на своей спине в свой двор связку колючих поленьев дикой маслины, которая почему-то росла только возле Кубани.
Бабушка с дедом большую часть жизни прожили в России, но разговаривали только по-украински. Дед Яков целыми днями работал, а вечерами, когда все домашние дела им были переделаны и коровы в сарае жевали свою жвачку, он любил посидеть на лавочке перед домом и покурить. Курил он махорку. Каждый день он брал газету, разрывал ее на части, а потом заворачивал в эти листочки рубленый табак. Искру для самокрутки он высекал с помощью «крысала». Дед прикладывал ватку и бил железячкой по сердолику. Эти особенные камни иногда попадались среди гальки в карьере.
Он много курил, и всегда молчал. Нам внукам о себе он ничего не рассказывал. Но было и так понятно, что за жизнь ему много чего пришлось повидать и пережить. Во время Гражданской войны сёла на Украине занимали то Белые, то Красные. Брат его, рассказывали, едва не погиб, когда в село заскочили Зеленые или Белые, и стали искать по дворам Красных. Брата успели сховать в навозной куче. Бандиты обыскали двор, поширяли вилами навоз, но в него не попали. Впрочем, не только мужики гибли в те годы, своё доставалось и женщинам. Налетит на село какая-нибудь команда, схватят попавшуюся под руки Любаньку или Натаху, юбку на голову, и всей ватагой на неё. А им то, что? Все они, хоть Белые, хоть Красные – все они бездомные голодные мужики.
Яков в семье был старшим. Самый младший его брат Иван умер на Украине молодым, а Ивановы внуки и правнуки до сих пор, наверно, живут в Полтавской области. Два других брата перебрались в Россию. Когда послевоенная жизнь наладилась, они из-под Ленинграда приезжали к деду в гости. Работали оба брата на железной дороге. Стэпан, как машинист водил поезда, а Олэксий был даже каким-то большим железнодорожным начальником. Братья, были выше моего деда, и более разговорчивыми. Дед и бабка, и семьи их дочерей собрались на встречу дорогих ленинградских гостей. В хате ставили рядом много столов и деревянные лавки возле них. На накрытые белыми простынями столы подавали игристую брагу, тарелки с холодцом, а на десерт в таких же суповых тарелках – застывший молочный кисель. Кисель был таким, какой Яша, лакеем у графа, подносил господам.
Дед мой был человеком, совершенно не похожим на нас, нынешних. Лиши народ наш работы, пособий, воды и электроэнергии, мы быстро одичаем или вымрем. Он принадлежал к людям того прошлого, которые знали, как можно выжить полагаясь только на себя. Они сами без техники, без современных инструментов, материалов, приспособлений, строили себе жилища и кормили свои семьи. Они обходились почти без денег и нечасто ходили в магазины. Им неведом был привычный всем нам «пакет современной цивилизации». Чтобы прожить, деду моему нужен был лишь клочок земли, лошадёнка, да коровёнка.
Помню, ранней весной, мы с ним упираемся по огороду и тащим за собой борону. От свежей пашни идёт пар, а мы с ним нога в ногу шагаем по пахоте. У него на плече, привязанная к бороне толстая верёвка. Такая же верёвка у меня. С вишен за нами внимательно следят неизменно черные обитатели русских полей грачи. Они высматривают вывороченных бороной червей и личинок, а затем изящно планируют позади нас.
Все у моего деда ладилось. Хотя, из-за того, что мой дед был молчуном, ход его мыслей для меня был загадочным. Время от времени он принимал какое-либо решение, и я с удивлением смотрел на то, как он работает, как этот труд приносит ему удовольствие. И, за чтобы он ни брался, у него всё неизменно получалось. Как истинный крестьянин, сын и внук крестьянина, дед, все операции хозяйствования на земле постиг с детства. В какой-то год он посадил на огороде много фасоли, а потом посреди двора обмолотил ее самодельным деревянным цепом. Позже он удивил меня тем, что посеял, не как абсолютно все в хуторе кукурузу, а пшеницу. Её он, как положено, скосил, на солнце подсушил, оборвал колоски, обмолотил и отвеял от половы на ветру. Сажал он для себя табак, листья его сушил и рубил в деревянном корытце.
Он никогда не учился в школе, но читать и писать умел. Думаю, грамоте он, как и мой отец, научился в армии. Однако я не помню, чтобы он когда-нибудь читал газеты, в которые он заворачивал свой табак. У них с бабушкой было радио. Но оно его тоже не интересовало. Тем не менее, однажды, он решил дать мне мастер-класс по написанию письма. Текст получился такой: «Здравствуйте дорогие родные, тётя Галя, дядя Коля, мой брат Юра и сестра Женя! Во первых строках моего письма хочу вам сообщить, что я жив, здоров, чего и вам желаю! Прошу передать привет соседям вашим: тете Зое, дяде Грише…» Так, наверно, он сам писал свои письма с фронта. Он никогда не ел конфет, не пил чай. Пили они с Оксаной Ивановной обычно компот из сухофруктов.
Признаюсь, в то время, когда мой дед был жив, он не пользовался у меня авторитетом. И вот почему? Насколько я теперь понимаю, цель нашего обучения в школе состояла в том, чтобы вбить нам в головы то, что прежние поколения людей были глупее нас. Мы уже с десяти лет знали, что человеческая история – это история человеческих недоразумений, ошибок, насилия, тирании и произвола. Предки наши тысячелетиями по недоумию блуждали в невежестве. Выходило, что люди поумнели только сейчас. И вот мы теперь им покажем, как правильно жить. Только вот кому покажем? Их-то теперь уже нет? Помню две единственные яркие картинки из чёрно-белого учебника. Под ними две надписи: «Прежде… и теперь». На одной картинке чудак ковыряет грунт лопатой, а на другой – экскаватор, заменяет тысячу таких чудаков. Всё ясно как день: не хватило ума у всех наших пращуров сладить хотя бы один такой экскаватор. Только и занимались тем, что строили свои дурацкие пирамиды. Кроме того даже самому последнему двоечнику было понятно, что рабовладельческий строй не имел будущего. Так нет, сколько веков, людей заковывали в цепи, и продавали в рабство. И потом одни народы то и дело вели захватнические и несправедливые войны, а у других ума не хватало отстоять свободу и они позволяли захватчикам порабощать себя. Вот и выходило, что мы уже в пятом классе были самыми умными, и скоро станем еще умней. А мой дед со своей лопатой, с вилами да граблями, с косой и самокруткой был вот таким безнадёжно отставшим от прогресса «чудаком».
Был ли счастлив мой дед? Наверное. Ведь он за жизнь для своей семьи ни одну хату построил. Он видел цветение и дождался плодов с десятков посаженных им вишен, абрикос и яблонь, вырастил и выдал замуж четырёх дочерей. Дочери нарожали ему восьмерых внуков. Да еще один внук, от утонувшего после войны сына Васи, подрастал в Ленинграде. И всё это притом, что всё это случилось в жуткие, выпавшие на его долю годы. Он пережил войны, коллективизацию, голод.
А я, ещё, будучи четвероклассником, смотрел на своего деда, как на какой-то покрытый пылью раритет. Да, его уважали односельчане, все называли его Яковом Павловичем, напоминали, что, он когда-то был председателем. Но кто они были его почитатели? – Из того же племени «Серпа и орала». Ушло ваше время, дед. Бессмысленно шашками махать, как когда-то вы это делали с Семёном Будённым. Слышал, - умные люди уже ракету изобрели? – Вон, водородную бомбу шандарахнули? А ты, всё сидишь с самокруткой возле обветшалого плетня? Ты даже не обращаешь внимание, как на твоём заборе утром вспыхивают каждый раз новые лиловые и розовые граммофончики вьюночков. Ну, да. Ты за свою жизнь насмотрелся на эти пустяки? Устарел, ты, дедуля мой, отстал от жизни. Ты не догадываешься, что стал таким патриархальным декоративным дедом из сказки про колобка. Ты - дедушка возле выбеленной белой известью хаты, возле кольев с одетыми на них архаичными терракотовыми горшками из-под молока. Ты не обижайся, дед. Я тебя, конечно, уважаю, но, извини, время твоё тю-тю, ушло. Быть может, ты мой дорогой дед, надеешься ещё, на какой-то высший суд, который оправдает тебя в глазах мудрого, благодарного и справедливого потомства? Пойми же, чудак, никакого высшего суда не будет. Вот, я – твой внук и есть твой судья. А ты, молчун, сам отказался от оправдательной речи в свою защиту.
Какие-то такие мысли, возможно, бродили в моей детской голове. Увы, очень строгим судьёй я был своему деду. Ещё бы? В десять-одиннадцать лет я знал в сто раз больше него, об истории, о недоступных планетах, и об иной всячине. Но все мои обширные знания, увы, были бесполезными, как пыльные и ненужные журналы в сельском клубе. Мой дед знал нечто такое, чего не знал я. Он знал то, что должен знать мужчина, каким образом прокормить и спасти свою большую семью.
Подошло время, ему уходить на пенсию, но дед, как и прежде, продолжал работать. И дома он делал то же, что и всегда. Он осуждал тех стариков, у которых хватало сил, но они предпочли работе домашний покой. Сам он не был похож на своего убогого земляка Афанасия Ивановича из «Старосветских помещиков». Он всю жизнь трудился, и без работы не знал, чем себя занять. Ему было за семьдесят, когда во время весеннего разлива Кубани на водокачке оторвало водозаборную трубу. Начальник карьера приказал Якову Павловичу лезть в воду и закрепить трубу. В весенней холодной воде дед простудился. Он заболел воспалением легких, а потом у него начался рак. Курил он до последнего дня.
Дед горбил на детей своих и внуков всю жизнь. Дочери отца своего боготворили. Они любили его даже больше чем мать. Слово папа, для них было свято. Отчасти, может быть, потому, что он никогда ничего не воровал. У него хватило ума прожить жизнь достойно. Он смог прокормить всех, и меня отчасти, только с помощью своих рук и головы. Не мне, а маме моей, он сказал о себе: «Хоть голый, но правый».