Вместо вступления:
Память человечества о прошлом постепенно стирает подробности событий и мотивы поступков, полностью понятные лишь современникам. Потомки же принимают за истину то, что подадут им летописцы и сказители, в угоду текущим потребностям пригладившие одни факты и более рельефно подчеркнувшие другие. Но можно ли спорить об объективности отражения духа времени, если даже взгляды современников преломляются через призму личного восприятия?
- Нет, не довезем. По связи передали, что на полустанке уже ждет «скорая», пусть везут в ближайшую поселковую больницу.
Проводница, пассажиры, подсевшая на предыдущей станции врач аккуратно опустили на перрон бледную, задыхающуюся от какого-то недуга интеллигентную старушку и поезд, свистнув на прощанье, рванул наверстывать отставание.
Алевтина Дмитриевна очнулась в белой пустой палате. Покрашенные прямо по треснувшей старой краске деревянные рамы и двери, металлические кровати со скрипучими сетками, край печки, отапливающей сразу несколько палат, сразу выдавали провинциальную лечебницу. Одышка ушла. Видимо стоявшая рядом капельница сделала своё дело. На тумбочке лежали её мелкие вещи, телефон.
Светало. Будоражить звонком встречающих её родных было ещё рано и она, придерживая стойку капельницы, осторожно встала, чтобы осмотреться. Она чувствовала себя вполне сносно и поднимать медиков, лишь бы поинтересоваться, куда её занесло, из скромности не решилась.
Продвинувшись к окну, она облокотилась на подоконник и стала созерцать всплывающий из сумрака старый запущенный парк за окном. Его тропинки и аллеи вдруг показались ей знакомыми, близкими, даже родными. Она прижалась к стеклу, пытаясь заглянуть за край рамы. Что это, дежавю? Как в ванночке на фотобумаге всё отчетливее вырисовывались знакомые повороты тропинок, полуразрушенные парковые скульптуры и, о Боже, край до боли знакомого главного корпуса с колоннами. Будто это было путешествие во времени. В оконном отражении Алевтина Дмитриевна будто помолодела и стала той, прежней Алькой.
Всё! Словно фотовспышка из тьмы выхватила память из прошлого тыловой госпиталь, разбитый эшелон, первый шок от вида разорванных, разбросанных кусками тел, ужас от криков раненых и хрипов умирающих. После чистенькой школы, драмкружка, где играла юная Алька, после всего одного года самостоятельной работы, это был ад. Настоящий ад, тут, сегодня, сейчас, на её земле.
Потом были будни, помощь раненым тут, в госпитале. Да-да, вот в том корпусе и вот в этом, выступающем из темноты. Сомнений не было, это он. Потом поставили на довольствие – документы она уберегла. Горе, смерти, кровь, стоны, первая любовь, нежная и чистая и два треугольных письма. Одно от него, преисполненное надежд на близкую победу и счастливую семейную жизнь вдвоем. Второе, чуть позднее, от друга, что его уже нет…
Были слёзы и отчаяние, ненависть и отрешенность, пустота и усталость. Вокруг вились выздоравливающие, говорили комплименты, клялись в любви и молили о ней – ведь завтра в бой, а что там, никому не известно. Девчонки подзуживали – мол, война войной, а молодость не вечна. Суровый артиллерист, прокатив в лодочке по пруду вон там, за парком, жарко притиснул за ивой, но отпустил – не захотел силой, только сказал на то, о чём она ему рассказала:
- Любовь, она бережет. А ты вот своего не уберегла – и ушел прихрамывая.
Он ей нравился, но та, несостоявшаяся любовь ещё держала. Долго думала она над его словами и уберегла. На целых полгода. А потом такой же страшный треугольник, отосланный по его просьбе другом. Что творилось в её душе! Как передать обжигающий ветер тех лет, ощущение ускользающей жизни – своей и множества чужих, уходящих в небытие прямо тут на койках и на полу, в палатах и коридорах. Охладели, выстудились душа и сердце, но она берегла.
Кто-то нравился, кому-то уступала, кого-то жалела. Ведь им завтра уходить в кровавую кашу из грязи, пота и страха, называемую фронтом. Пусть хоть на полгода, на недельку, лишь бы жили они и били ненавистного врага. Кто-то исчезал, а кто-то писал ей: - Буду рвать фашистов зубами за Родину, за Сталина, за тебя!
Правильно ли она поступала? У кого спросишь, кому расскажешь? Одни обидятся – мы были не такие! Будто речь о каждой. Историки-идеологи поддержат – нельзя так с памятью тех лет! Можно ли вообще об этом говорить, да и кому её прошлое интересно? Но всё было тогда, среди ужасов, горя и боли…
Ах, война, война, война! Иные ценности, потерянные жизни, рваные судьбы. Новая главврач почему-то именно с неё начала борьбу за чистоту нравов, вычитала мораль и отправила в другой госпиталь. Это и спасло. Через неделю прорвав фронт, немцы захватили эти места. Что стало с ранеными, с персоналом, с подругами, за круговертью военных событий она так и не узнала.
Потом был победный май, после которого разыскал её один бывший раненый, послевоенная разруха и голод, семья, дети, институт, надежда на лучшие времена. Нет, не забылись те годы, но вспоминать не хотелось. И вот этот госпиталь-больница всколыхнул, казалось погребенный под другими, пласт памяти.
Она долго стояла у окна, не замечая, что говорит сама с собой. То беседует с давно ушедшими, то рассказывает что-то, то читает наизусть внезапно всплывшие в памяти строчки старых писем с фронта. И не видела, что на дальней койке затаилась разбуженная её разговором приставленная к ней молодая медсестра.
Из обрывочных фраз, монологов, из неожиданных откровений для невольной слушательницы по эпизодам складывалась прошлая жизнь этой добропорядочной старушки. Прерывать, осуждать её она не могла. А Алевтина Дмитриевна всё говорила и говорила о том, что её мучило, что никому бы не рассказала…
Шаги по коридору и медсестра, вскочив, сделала вид, что только вошла. За пациенткой приехала дочь, которой сообщили о случившемся. Её увезли, а двадцатилетняя медсестра осталась в пустой палате, примеряя на себя услышанное, размышляя о несопоставимом – о женщине и войне. Будто приоткрылась и захлопнулась перед ней дверь из погреба стылого, обдав на миг хладным ужасом тех событий или перелистнулась живая страничка прошлого с его героизмом и страхом, горем и любовью, глупостью и мудростью одновременно.
Лишь многие годы спустя она решилась пересказать мне эту историю. Может из разрозненных фраз и почти бессвязных слов она что-то не так поняла, напутала, сделала не те выводы, но тут уже ничего не поделаешь. Преломляющая призма, через которую человек видит и жизнь, и отдельные события у каждого своя.