Начало "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 1" http://www.proza.ru/2014/11/20/1430
Предыдущая часть "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 8 - 1" http://www.proza.ru/2014/12/02/1189
Прогалина лежала на отлогом склоне, вся укрытая весенним уже, но все еще глубоким, по грудь, снегом. Вокруг стояли заснеженные деревья пущи, мечтали, вознося головы в неяркое небо. Ночью еще подвалил снег, засыпал все следы и муравейники, но соки [37] говорили, что медведь не оставлял протоптанного их лыжами круга. Круг был около саженей триста в радиусе.
Зверь, свалив очередного коня, спал уже вторые сутки.
Просто перед собой в далеком конце прогалины пан Юрий видел валежину огромной елки.
Елку свалило давно: под ней успел вырасти кустик крушины. И как раз под этим кустиком был лаз в берлогу и, сбоку, небольшое отверстие для дыхания: на вершине кустика махрово цвела изморозь.
Поляна не была ровная и чистая. Росли на ней три или четыре семенника, а под ними были то ли сугробы, то ли заснеженные муравейники. Удивляться, что берлога на таком почти чистом месте, не приходилось: глушь и недра тут были ужасные - глаза выколешь, да и болота летом не давали возможности пройти.
Загонные с бубнами и трещотками, минуя лесом поляну, давно прошли в пущу, по ту сторону от берлоги. Сок на вершине могучего дуба должен был свистом дать им сигнал, если зверь побежит на них. Об этом можно было думать наверняка: ложбина была в заросли у самой той стороны поляны. Но стать там было нельзя: не было надлежащего расстояния от недр к берлоге. Охотники не успели бы выстрелить, могли в чаще ранить друг друга.
Надо было оставить между медведем и стрелками приблизительно то расстояние, на каком находился теперь от берлоги пан Юрий: саженей тридцать.
План был такой: зверь побежит на загонщиков, и тогда, по сигналу сока на дубе, цепь загонных поднимет шум и грохот, будет бить в бубны, кричать, лязгать трещотками и стрелять в воздух. И тогда зверю ничего не останется, как бежать просто на посты.
Охотники бросили жребий и разошлись по номерам.
Пан Юрий, как хозяин охоты, мог выбрать то место, какое хотел. И он взял это. Немного схитрил.
Он был почти уверен, что зверь побежит на него, потому что как раз за его номером к прогалине подходил большой овраг, так густо заросший деревьями и кустами, что и сейчас трудно было что-то высмотреть в нем. Зверь спасаться побежит, конечно, только сюда.
Справа, саженях в двадцати, стоял на пятом номере Януш Бискупович, слева, на таком же расстоянии, седьмой номер занимал Юллян Раткевич. Сквозь редкие кусты видно было его предлинную, как рождественская свеча, фигуру.
Юллян словно "рос в землю": притоптывал снег вокруг себя и углублялся в него. Наконец на поверхности остались только туловище и голова. Юллян взглянул на Загорского, и тот подумал, что Раткевич нервничает.
Пану Юрию почему-то стало жаль Юлляна. Все к сердцу берет, чудак.
Сок "пугакнул" с дуба: по-видимому, падали сигнал, что первый и десятый, крайние номера, увидели края загонной цепи, и та вот-вот сомкнется, и тогда в кольце останется почти вся лыжня.
Карп, седоусый и хмурый, шел к пану Юрию на широких лыжах: проверял всех. Скользил легко, косматый, как лесной дух.
- Тролль, - тихо сказал пан Юрий и рассмеялся дню, Карпу, заснеженным деревьям и легкости в себе.
- Пан, - сиплым и одновременно звонким голосом сказал Карп, - я стану между вами и Юлляном. И туда и сюда сумею подскочить.
Он знал, что пан Юрий не любит пособников, и маскировал возможную помощь. А что она пригодится, знал по месту, на каком стояли шестой и седьмой номера.
- Как хочешь. Только держись поближе к Юлляну.
Карп отошел немного поближе к Раткевичу и присел на корточки.
Пан Юрий успел подумать: "Наседка", - и опять тихо рассмеялся. Снега, родная пуща, тени людей, махровое цветение изморози на крушине, свежий холодок.
Кровь от всего этого была, как шампанское. Казалось, что в ней крутят, кипят и с тихим звоном исчезают серебристые, маленькие пузыри радости.
…Началось. Два овчара на лыжах стали поодаль от валежины. Пращи в руках, камни в сумках. Крутят… Раз… Два… Точно, черти… Ну конечно, с двадцати саженей могут попасть в висок. Бьют по валежине, чтобы камни падали в берлогу.
Махрово цветет изморозь на веточках крушины.
Так и есть. Выскочил. Не очень большой. Хотя отсюда плохо видно. Оставляя в снегу борозду, мчит на людей. Черта с два догонишь на лыжах. так сыпанули от него - видно, только ветер свистит.
Медведь побежал в пущу, на загонщиков. И почти сразу после свиста сока среди деревьев поднялся кавардак и шум. Стрекотали трещотки, мелко и гулко взрывали бубны. Послышалось несколько выстрелов. Шли минуты, и людям на номерах казалось уже, что зверь прорвался. Но галдёж приближался - значит, гнали.
Медведь выскочил из пущи левее, чем исчез, топтанул раза три на месте снег…
Эх, чтобы сюда. Выстрелить. Зверь, увидев, обязательно станет на задние лапы и пойдет так. И тогда лезвие рогатины под левую верхнюю, где желтее шерсть.
…Медведь, наконец, бросился, но значительно левее, на седьмой номер, на Юлляна Раткевича.
Черт… Черт… Вот везет!
Трюхая задом и вперевалку, зверь бежал все быстрее просто на Юлляна. Вот он оставил в стороне доезжачего, и Карп, выпрямившись, бросился на лыжах в сторону седьмого номера, на помощь… Ах, черт-черт!
Пан Юрий отставил ружье. И тут не повезло.
Такой зверь! Бродяга. Правда, меньше, чем можно было полагать па рассказам, но у страха глаза велики. Если так легко валил коней - значит, ловкач.
Бурый, он казался на снегу почти черным. И потому, что он бежал на соседа, разочарование охватило пана Юрия. Действительно, тот, видимо, был прав, когда говорил:
- Вот бы двуногого Мишку этак.
Слева прозвучал выстрел. Второй. Зверь встал на задние лапы, сделал несколько шагов и опять, видимо, без сил уже, упал на все четыре. Черт, как же они его? Ага, еще выстрел. Видимо, Карп.
Этот выстрел словно опять вскинул медведя тычком. Две фигурки бросились чуть ли не под него. Тонкая черточка рогатины стала наискосок и словно соединила черную тушу с землей. Теперь выстрелы с восьмого и с девятого номеров. Стреляют на радостях, вверх. Сыплется снег с ветвей.
На всех номерах люди подняли крик: на радостях. Кричал даже сок на вершине дуба. Ну, вот и конец. Кричат, черти, как резаные. Чего их разобрало?
Что-то мелькнуло в стороне от него. Пан Юрий глянул в ту сторону. За каких-то десять саженей от него…
И только тогда он понял, что люди кричали ему. Убит был не тот. Две берлоги были на одной прогалине. Один под валежиной, и в ней, видимо, спала медведица, и не зря так долго не могли пробудить ее овчары. А другая был тут, рядом, они заметили бы её, если бы не ночной снег. И в ней, именно в ней, лежал, страдающий от бессонницы и голода, тот, кого искали они.
Медведь вылез из-под высокого, сажени на полторы, занесенного снегом сугроба, какой все они, и пан Юрий в том числе, посчитали за муравейник. И это был, безусловно, тот: тут ошибиться не мог никто. Огромный, чуть ли не с мелкую киргизскую лошадку, бурый и свалявшийся, с треугольной, тяжелой, как валун, головой, он бесшумно появился из берлоги и смотрел на пана Юрия.
В узких дремучих глазах зверя было что-то пещерное. Старый, но еще в полной силе великан. Десять саженей… Не успеешь перезарядить.
Нож… Рогатина… Нет на свете медведя, какой перед нападением не стал бы на задние лапы. Хорошо… Но как близко и какой большой! Какой безобразно большой!.. Пан Юрий на мгновение почувствовал, как ледяными иголками осыпалось все в теле… А потом это исчезло, и он поднял ружье. И лицо стало хищным и строгим, он сам чувствовал это. И в сердце спокойно возникло большое, спокойное увлечение борьбы.
Все это произошло за какую-то часть секунды. Еще раньше, чем пан Юрий поднял ружье, зверь бросился на него. Вспаханная бурым телом снежная борозда плыла за ним.
Медведь бежал с неожиданной скоростью, будто катился. Качался в воздухе горб, коренастые лапы выкидывались вперед - сначала обе левые, потом обе правые - и мягко шлёпали в снег. Лобастая голова, как треугольный щит, была угрожающе опущена.
Глаза смотрели в глаза.
Голодный, в отчаянии, не понимая, что это такое делается, страдающий от боли в застуженных, подмороженных босых пятках, злой от всего этого, он мчался, как страшный крепостной таран, без всякой надежды на спасение - поскольку он хотел жить.
И синий огонь в глазах зверя связал его с глазами человека пониманием единства всего живого. Если бы медведь посторонился в этот момент - пан Юрий не выстрелил бы… Живое, живое сопело и задыхалось в снегу, живое, одной болью связанное со всем живым.
Но зверь мчался, плыли доли мгновения, и прозвучал выстрел.
Зверь вздрогнул, но не сбавил скорости.
Второй выстрел. Снежная борозда взметнулась совсем близко.
Пан Юрий отбросил ружье и упер в снег рогатину. Зверь вот-вот должен был встать, и тогда… в желтую шерсть под левой лапой.
…Медведь не встал.
- Эй-эй-эй! Эй-эй-эй! - кричали отовсюду страшными голосами люди.
Они бежали сюда вместе с собаками и кричали, чтобы оттянуть внимание медведя. Но снег был глубокий, собаки, еще раньше спущенные на первого зверя, тонули в глубоких сугробах и не могли так быстро добежать.
И со страшным горловым криком, кляня себя, что побежал к Раткевичу и бросил князя, кляня медведя, пущи, душу и бога, летел от седьмого номера на широких лыжах доезжачий Карп…
Медведь не обращал внимания на крики. Ему надо было добраться только к одному, что так больно кусался на расстоянии. Боль, недоразумение и ярость были в дремучих глазках. Он чувствовал, что сердце у него разрывается, что идет что-то неисправимое, чего уже никак, никогда на свете не исправишь.
Пан Юрий сунул рогатину в зверя, просто так, как копье, и поставил, вскинул-таки его тычком, но от страшной тяжести древце сломалось. Как комок живой боли, рыка, крови, ярости надвинулось темное.
Человек спрятал голову и с кордом бросился просто под зверя. Нацелил сталь туда, куда и хотел, в желтоватую, более мягкую на ощупь шерсть под левой лапой. Нажал.
И тут нога его поскользнулась. Падая под страшной тяжестью на спину, он увидел, совсем близко, Карпа с топором в руках, безобразную, как утес, махину, что снизу надвинулась на него, почувствовал у самого лица горячее вонючее дыхание.
И это было последнее, что он видел и слышал…
Юрий Загорский скончался, так и не придя в сознание, по дороге в Загорщину, у оврага, где выход источников.
Сани с телом медленно продвигались по снежной дороге к родовому поместью. А за ними тянулись вторые сани, с тушей медведя-оборотня.
Друзья видели ярость стычки и то, как точно и мужественно сражался князь. Если бы не снег, если бы не вторая берлога, если бы не засмотрелся, если бы лежка бродяги была немного дальше, если бы не поскользнулась нога - ехал бы живой-здоровый.
Но друзья не знали князевой мысли о "двуногом Мишке", не чувствовали, как медленно - от груди к ногам - осыпались в теле ледяные иголки, какой безобразно-большой был медведь и как в сердце человека не было боязни.
И они не видели в глазах зверя смертельного ужаса и гнева и желания жить, они не знали, как пан Юрий вдруг почувствовал связь всего живого со всем живым, связь боли, единственной для всех существ на земле.
Они не знали, что пан Юрий сквозь взгляд этих дремучих глаз понял страшное чувство непоправимости, какое владело зверем.
Никто уже никогда не мог узнать этого.
Медленно полз к Загорщине санный поезд. Властелин семи тысяч семей, что так и не стал властелином каждой третьей души губернии, ехал в последнюю дорогу. Глаза, пока их не прикрыл Юллян Раткевич, глядели в небо, какого пан Юрий сегодня не сберёг.
Скакали по мокрому снегу гонцы. Внезапная оттепель, первая вясенняя оттепель, надвигалась на землю, потому что откуда-то натянуло низкими теплыми тучами.
- Морд! Морд! Морд! - надтреснуто кричали в деревнях колокола.
Когда поезд подъехал к крыльцу Загорщинского дворца, на лестнице уже стояли Алесь, пани Антонида и еще несколько человек.
Мать спустилась к саням и стояла молча. Алесь боялся смотреть в ее глаза, поскольку когда она впервые взглянула на труп, в этих глазах не было горя, а было какое-то просветлено-удивленное недоумение.
Кирдун за спиной панича чуть слышно сказал:
- Если бы меня взяли - не дал бы.
И Алесь подумал, что Кирдун это сказал вместо него.
Медведь лежал на все большие сани и подольше их, ужасно сплюснутый, лежал, раскинув лапы.
- Как случилось? - шепотом спросил Алесь у Раткевича.
Нервное лицо Юлляна искривилось.
- Что говорить. Нет уже нашего пана Юрия. Поскользнулся.
Лицо пана Юрия было чистое. Губы, как ни странно, улыбались, словно хотел сказать что-то веселое.
Комок стоял в горле у Алеся.
Мать стояла на ступеньках, над санями, и непонимающе смотрела на них.
- Обиделся, милый, - сказала она. - Я не буду больше. Езди себе…
Потом что-то словно плеснулось по ее лицу. Она поискала глазами и наконец увидела Юлляна Раткевича, что стоял у саней с медведем.
Медленно пошла к нему.
- Этот?
Юллян молча склонил голову.
Сплюснутый, как косматая черепаха, медведь снизу смотрел на женщину, словно подползал.
- В обиде на меня отошел, - сказала пани Антонида.
Губы матери задрожали и вдруг, впервые для всех людей, стали жесткие.
Продолжение "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 9 - 1" http://www.proza.ru/2014/12/03/1359