Выйдя за порог проходной, Надя зашагала по тропинке к автобусной остановке. Перед тем, как повернуть за угол строения, Надя обернулась и помахала рукой тёмнеющему, едва различимому в проёме окна силуэту женщины. Слёзы текли по щекам девушки: маму было очень жаль. Осознание бессилия чем-нибудь помочь, что-либо исправить в жизни больной несчастной женщины, ещё сильнее разжигало в сердце грусть и тоску. Осознавала ли в тот момент молодая девушка, что жалость - острое и болезненное чувство, уже подменяло чистое чувство любви к матери? Надя так и не собралась с духом спросить об отце, о возможных родственниках.
Она так и не отважилась рассказать маме, что в её жизни появился человек, который на тот момент затмевал своей любовью материнскую любовь, пользовался взаимностью у Нади и всецело завладел её сердцем. Он щедро одаривал девушку заботой и вниманием, в короткий срок стал опорой и смыслом жизни. Оно и понятно: Надюша многого недополучила в детстве, многого была лишена, а теперь она купалась в долгожданном счастье.
- "Да, всё таки я правильно поступила, что не рассказала Артёму о маме. Пусть и впредь думает, что я круглая сирота, всё таки мама выглядит странновато".
Надя ехала в поезде, за окном мелькали одноэтажные домишки, облетевшие деревья, пустыри, поля с щетинистыми озимыми. Пролетающие мимо пейзажи и виды были грустны и унылы. Перед глазами, как на экране телевизора, одна за другой возникали картины из безрадостного детдомовского детства.
Вот Надя в игровой комнате сидит на жёстком и неудобном деревянном стульчике, в её руках старенькая, растрёпанная многочисленными детскими руками, кукла. Наде куклу очень жалко, ведь она тоже живая, кукле так же больно, когда её треплют за волосы, швыряют на пол, пинают ногами. Девочка прижимает куклу к себе, нежно гладит её по головке, баюкает, напевая колыбельную. С куколкой Наде не так грустно и одиноко. Кукла ещё более беззащитна, чем Надя, и девочка делится с ней своей любовью и теплом.
А вот Надюша в столовой ковыряет вилкой остывшие серые макароны. Стакан с бледным компотом так и останется нетронутым, потому что нянечка Ольга Петровна зычным голосом позовёт: "Нестерова, к тебе пришли!", и Надечка, оставив недоеденным обед, побежит в так называемый холл - большое, неуютное помещение с выкрашенными синей масляной краской стенами, единственным украшением которого был огромный с жирными глянцевыми листами фикус в деревянной кадке. Надюша что есть духу бежит по бесконечному гулкому сумрачному коридору и её маленькое сердечко колотится с бешенной силой: "Мама! Мамочка" - громко кричит Надя и со всего разбегу бросается к ней в объятия.
Волна счастья и радости накрывает девочку с головой. Каждой клеточкой своего маленького тельца она сливается в одно целое с любимой, родной и такой желанной мамулечкой. А мама в тот момент и смеясь, и плача, целует Надюшу в щёки, глаза, макушку - куда придётся, шепча "Родная моя, доченька! Какое счастье видеть тебя!"
Потом они сидят в неуютном холодном холле: мама на стуле, Надя - на маминых коленках. Надя крепко-крепко обнимает маму за шею, понимая, что та скоро уйдёт и потому пытается насладиться в полной мере и по возможности впрок мгновениями этого долгожданного свидания.
А вот ещё один эпизод всплывает в памяти девушки: спортзал, урок физкультуры. Колька Евсеев, пробегая мимо, со всей силы толкает Надю в плечо и она падает, ударившись о ножку снаряда. Надя плачет от боли, а Колька ещё и дразнит её: "Надька - дура, Надька - дура! И мать её - дурочка!". От этих слов девочке ещё больнее и обиднее и за себя, и за свою мамочку. Она кричит, рыдая: "Мама не дура, не дура! Моя мамочка самая хорошая!"
Молоденькая учительница физкультуры Наталья Ивановна поднимает Надю, прижимает к себе и старается утешить: "Не плачь, Наденька, не обращай на Колю внимания. К нему никто не приезжает, ему обидно, вот он и вредничает".
Надя вспоминает и свои счастливые каникулы: деревенские забавы с местной ребятнёй, длительные прогулки в лес, купания в ласковой речушке вместе с мамочкой. Каждый день - с мамочкой, по несколько часов к ряду. Ничего лучше в тот момент она себе и представить не могла.
Уже прошёл не один час с момента расставания, а девушку всё преследовал стойкий запах, свойственный местам скопления больных людей, запах, состоящий из молекул едких дезсредств, несвежего нательного и постельного белья, плохо промытых человеческих тел, мочи, пригоревшей общепитовской еды, лекарств - эдакого коктейля скорби, боли и безысходности. От мамы тоже пахло больницей. Как же раньше, в детстве, Надя не замечала этого? Мама пахла мамой - родной и самой любимой. Возможно потому, что и в детдоме запах мало отличался от дурдомовского. А если бы даже в то время Надя и уловила от матери неприятные миазмы, это не возымело бы для девочки никакого значения.
Да, больно и грустно, грустно и больно! "Прости меня, мама! Прости, ради Бога!"
Но вот за окном купе появились строения пригорода: склады, гаражи, вокзальные службы - скоро город. Её мысли возвратились в привычное русло.
Через неделю Надя и Артём в узком кругу друзей отмечали свою свадьбу. Надюша в скромном платьице нежно - незабудкового цвета и коротенькой фате была нежна и очаровательна. Артём, как и положено, в новенькой форме офицера выглядел подтянуто, молодцевато, мужественно. Подружки завидовали Надежде: "Ишь, сирота, смотри, какого парня отхватила!", однако, от души желали молодым счастья, то и дело кричали "Горько!". Надя светилась от счастья: наконец-то она вырвалась из необустроенности, обездоленности, бесприютности и нищеты. Теперь у неё есть надёжный защитник, на которого можно положиться, за которым можно укрыться, как за каменной стеной.
Через месяц Нюрка получила странный конверт большого размера со множеством марок и штемпелей. Адрес был написан до боли родным и знакомым почерком, но обратный адрес и фамилия отправителя вызывали недоумение:
г. Челябинск. Главпочтамт. До востребования. Заболоцкой Надежде Никитичне.
Женщина судорожно разорвала пакет, из которого выпало несколько фотокарточек. Нюрка подобрала их с пола и стала рассматривать, отказываясь верить своим глазам: "Надюша? Что это? С кем она торжественном фото? Фата? Надя - невеста? - Не может быть!" - мысли роем пронеслись в не совсем здоровой Нюркиной голове. Перевернув карточки, она прочитала: "Дорогой, самой любимой мамочке от Надежды и Артёма в день нашей свадьбы." К фото прилагалось письмо: "Дорогая мамулечка! Я себя чувствую перед тобой очень виноватой, но так сложились обстоятельства, надеюсь, что ты всё поймёшь и простишь свою доченьку. Мы с Артёмом встречались почти год. Недавно он закончил военное училище, и его распределили в Челябинск. Нам необходимо было срочно расписаться, так как он не желал уезжать в часть один и поэтому всё так получилось внезапно: мы зарегестрировали свой брак без свадьбы и родственников. Я хотела рассказать тебе об Артёме, когда приезжала, но побоялась, что тебя это расстроит, огорчит и наша встреча будет испорчена. С учёбой я всё уладила: перевелась в Челябинский пединститут. Здесь хорошо. Нам с Артёмом дали большую светлую комнату в общежитии, но обещали через год предоставить квартиру. Как ты поняла, он - офицер. У него хорошее жалование. Он меня очень любит. Мамочка, я очень-очень счастлива! Ты же всегда хотела этого, повторяя: "Доченька, будь счастлива!" - так и получилось, благодаря тебе! Артём любит меня и носит на руках. Мамулечка! Я за всё, за всё тебе благодарна и никогда тебя не забуду, не брошу. Я буду писать тебе часто-часто и рассказывать обо всех наших новостях. Если тебе что-то нужно, обязательно напиши мне, я тебе вышлю посылкой. Мамулечка! Не скучай, я обязательно приеду проведать тебя и тогда мы с тобой, обнявшись крепко-крепко, будем всю ночь разговаривать, как в детстве. Ты жди меня. Целую. Люблю! Твоя Надюша".
Письмо вывалилось из Нюркиных рук, слёзы градом катились из поблекших глаз: "Надя - отрезанный ломоть! ( хотя, возможно ли отрезать заведомо отрезанное?) Увижу ли тебя, родная, когда-нибудь ещё - не знаю, но моя душа теперь спокойна. Будь счастлива, Надюша!"
Заметно постаревший, но всё ещё бодрый и жизнелюбивый Митрич, как обычно приковылял в контору за разнарядкой к восьми утра.
Зам по АХЧ, Варвара Петровна, строгая и требовательная женщина, уже раздавала поручения собравшимся разнорабочим.
- "А вот и Митрич явился - не запылился! Много спишь, Митрич, на работу не торопишься!"
- "Дык, вовремя пришёл! Чего напраслину возводишь, Петровна?"
- "Ладно-ладно! Получай задание: С утра езжай в совхоз, получи и привези на нашу ферму десять поросят, а после обеда из морга домовину с покойницей на кладбище отволокёшь. Там могильщики уже работают, ждут тебя с "новенькой".
Митрич привычно вёз на телеге гроб с телом покойницы. Уж сколько он отправил их на Зайчиков бугор за свою трудовую жизнь и не сосчитать. Митрич не боялся покойников, а чего их бояться? Лежат себе смирно, никого не трогают. "Надо бы к Любушке по случаю зайдти. Давненько не проведывал. Сейчас домовину сгружу, да и пойду на могилку к жёнушке наведаюсь. Заросла, поди, травой. Подёргать бы надыть".
Дорога пошла вверх, лошадёнка с усилием тянула повозку. На краю кладбища виднелись две фигуры, это Колька и Ванька, закончив свою работу, сидели на холмике глины и курили папиросы, поджидая Митрича с поклажей.
Митрич остановил лошадку у края вырытой ямы.
- "Здорово, хлопцы! Забирайте сердешную, да поскорее".
- "Куды торописьси? Никак всё к своей полюбовнице? Уж песок сыпется, а туды ж!" - гыгыкнули мужики.
- "А хоть и к полюбовнице, не ваше собачье дело" - беззлобно огрызнулся Митрич.
- "Да ладно, Митрич, не серчай! В один момент домовину сволокём. Погодь немного, посиди, передохнИ."
Митрич спустился с козелков. Пока могильщики снимали гроб с телеги, Митрич осматривался вокруг от вынужденного безделья. И тут его взгляд упал на лежащую поблизости деревянную табличку, прибитую крепко по-простому гвоздями к деревянному же столбу, грубо отёсанному внизу топором и уже готовому вонзиться в могильный холмик. На табличке чёрной масляной краской неровными буквами было выведено: Нестерова Анна Петровна.
- "Нестерова Анна... Нюрка што ли? Нюрка... От как! Царствие ей небесное!" - пробормотал Митрич, осеняя себя крестным знамением.
О грехе, содеянным с психически больной женщиной, Митрич помнил всю свою жизнь. Он догадывался, а вернее, знал, что девочка, регулярно гостившая у Нюрки, это и его дочь. Исподтишка при встрече он всегда посматривал на девочку, но подойдти, признать - мужества не хватило. Чего боялся - позора? Но ребёнок - это же свято! Подаренная жизнь искупает грех незаконного зачатия и рождения. Или же Митрич считал постыдным иметь ребёнка от инвалидки? Но Надюша росла хорошим и здоровым ребёнком. В таком случае, это просто проявление малодушия или чёрствости? Совесть грызла, всё таки грызла безответственного мужчину уже много лет.
Как бы то ни было, старость Митрич коротал один-одинёшенек. Сыновья почти не навещали его, своих проблем хватало. Дочерняя забота и любовь сейчас ой как пришлись бы кстати. Да и теплом своей души поделиться тоже было бы не грех. Но содеянного не вернёшь и не содеянного тоже уже не содеяешь.
Митрич стоял на своих полутора ногах на высоком Зайчиковом бугре - последнем приюте односельчан и дураков. Могилки с крестами и примитивными табличками разномастными лоскутками, кои с оградками, кои - без, все ниже и ниже спускались к подножию холма, от основания которого простирались благодатные заливные луга. Полая вода уже сошла и луга сплошь покрылись цветущими рябчиками на тонких длинных стеблях, отчего изумрудный цвет проросшей травы приобретал коричневато-лиловый налёт. За извилистой речушкой, ослепительно сверкающей в лучах высоко стоявшего солнца, до самого горизонта нежно зеленел пробуждающийся от долгой зимней спячки смешаный лес. И над всей этой благодатью высоченным голубым куполом опрокинулось небо. А уж там, ещё выше, за пределами видимых небес, наверное и находился Всевышний. После смерти Любушки Митрич уверовал в Бога. А как иначе?
Состарившийся мужчина всматривался, почти не мигая, ввысь, желая то ли увидеть Бога, то ли отлетающую Нюркину душу, а возможно, прикидывая, достаточно ли легка его душа для полёта на небеса, возьмут ли её туда после смерти, где вне всяких сомнений уже пребывает Любушка, где вскорости окажется и Нюрка - они при жизни достаточно настрадались, им это зачтётся.
Солнце светило чрезвычайно ярко, вызывая у Митрича слезиливость. Неужели это были слёзы? А над разросшимся погостом, курлыча, медленно кружил и кружил неведомо откуда и когда прилетевший длинноногий журавль.
- "Эх, жисть! - Пробормотал Митрич, бросая горсть глины на опущенный в яму гроб. - А Нюрка-то, Нюрка таперича свободная. Отмучилась, бедолага!"