Алексей Дудкин

Алексей Дудкин.

http://www.proza.ru/avtor/dudkinaleksei1
http://www.stihi.ru/avtor/dudkinaleksei
  Поэт и писатель.   За многие годы творчества   изданы несколько сборников стихов и прозы: «Возвращение»,  «Будет снова весна»,«Избраное».
 Родился в Новосибирской области. Жил в Кемерово. В литстудию г.Кемерово пришел подростком. Познакомился с известными писателями  Александром Волошиным, Владимиром Измайловым, Михаилом Небогатовым. Служил на Тихоокеанском флоте. После увольнения в запас приехал в Рубцовск. Двадцать два года проработал на Алтайском тракторном заводе. Был инженером термического цеха, начальником производства. Занимался в городской студии «Старт». Были публикации в журналах «АЛТАЙ», «АЛЕЙ».         
Последняя любовь.
Сквозь листья деревьев городского парка ярко били самородки заходящего солнца. Вадим шел по аллее, машинально всматриваясь в лица встречных. Его остановили руки, лежавшие на красной сумочке. Не поднимая глаз на хозяина, вернее на хозяйку, долго рассматривал их. Потом взгляд его стал медленно подниматься выше, через черный ремень на грудь и остановился на лице. Ее глаза смело выдержали его взгляд.
– Садитесь, – сказала женщина, – а то мне неловко видеть вас вполовину.
Вадим сел рядом.
– Мы не жили в одном районе и случайно не встречались.
– Всё правильно, – сказал Вадим. – Как вас зовут?
– Я жду мужчину.
– Хорош мужчина.
– Он не опаздывает. Это я пришла раньше.
– Чтоб я увидел вас. Благодарю.
– Не стоит.
– Нет стоит. Я никогда не видел такой красивой женщины.
– Первое впечатление часто бывает обманчивым.
– Возможно. Но я не обманулся.
– А вот и мой мужчина.
– Ухожу.
2
Дома Вадим пересмотрел все свои портреты, особенно женские. И они показались ему некрасивые, вымученные. Перед глазами стояла незнакомая женщина совершенной красоты.
На следующий день он снова увидел ее в парке.
– Вы опять пришли раньше?
– А вы не теряете надежду познакомиться?
– Угадали.
– Я же вам сказала, что в этом нет смысла.
– Для меня есть. Можно я с вами посижу?
– Ну, посидите.
– Можно один вопрос?
– Один можно.
– Почему я не видел вас раньше?
– Только потому, что меня здесь не было.
– Да. Я не мог бы вас не заметить. По-моему идет ваш мужчина.
– Нет, его сегодня не будет.
– Замечательно! Будем знакомы. Вадим, двадцать восемь лет. Свободный художник.
– Ну, что с вами делать. Зовите меня Людмилой Сергеевной. И прошу не строить в отношении меня никаких планов.
– Я не… А почему, собственно?
– Я как-нибудь потом объясню.
– А если сейчас?
– Я вижу, художники не страдают излишней скромностью.
– Нет. Я не нахальный, – растерялся Вадим. – Просто мне показалось, что мы можем пойти ко мне посидеть. Я бы рисунки показал.

Квартира на втором этаже была из двух комнат.
– Это комната мамы, – показал Вадим на дверь справа. – Это моя. Устраивайтесь, где вам удобно, а я организую чай. Или кофе?
– Лучше кофе.
– Мне кажется, у вас плохое настроение?
– А вы старайтесь.
– Давайте вместе, – улыбка обозначилась в уголках ее губ.
Он вышел на кухню. Людмила Сергеевна, осмотрев комнату, прошла к нему.
– Помогите мне, – сказал он, подавая чашки.
Она взяла чашки и пошла в комнату.
За столом Вадим хотел сказать какие-то добрые, может быть, нежные слова, но не находил их и долго молчал.
– А может, вина? Я знаю, у мамы что-нибудь есть.
– Вадим, я не хочу, чтобы наши отношения были сколько-нибудь близкими.
– Ну, зачем вы так. Я ничего не требую и ни на что не претендую.
– Так уж и ни на что?
– Все зависит от вас.
Когда он вернулся с вином. Людмила сидела в кресле и рассматривала альбом с рисунками.
– Да ничего, смотрите. Только там наброски. Баловство.
– Где баловство, я вижу.
Он глянул на раскрытую страницу.
– Этого я бы вам не показал.
– Считай, что я не видела. Называй меня на ты. Нет, пить мы не будем, – она отстранила бокал. Мне пора.
– Но я же ничего не показал.
– Я видела рисунки.
– Это совсем не то.
– В другой раз. Провожай меня.
Он внимательно посмотрел на нее и увидел в глазах такую безысходность, что мурашки побежали по телу.
Городом овладели сумерки. Они прошли через парк. Вышли на проспект.
– Ты очень любишь его?
– Того, кто приходил в парк?
– Да.
– Это мой муж.
У Вадима потускнели глаза, и пропал голос.
– Мы больше не увидимся? – тихо спросил он.
– Ну почему же. Только я приду сама. А теперь иди домой. Мне уже близко.

3
Он не знал, как теперь о ней думать, а не думать не мог. Брал лист бумаги и рисовал ее глаза, ресницы, брови, губы, прическу, грудь и все это по отдельности и никак не мог соединить вместе. Или это было слишком много для одного человека, или он не в состоянии объединить столько красоты. Боялся, что вместе потеряется прелесть каждой части.
Встретились они только через пять дней.
– Проводила Игоря на поезд, – сказала Людмила, входя к нему.
Вадим не знал радоваться или огорчаться за нее. Все-таки муж уехал.
– Вы разошлись?
– Вадим, не задавай мне трудных вопросов. Ты опять один?
– Нет. Мама у себя чертит. Она иногда берет работу на дом.
– Ты ей ничего не говори обо мне. Очередная знакомая и все.
– Ко мне знакомые в очередь не стоят.
– Ну скажи как хочешь.
– Да ничего, она не будет спрашивать. Я не мальчишка. А я тебя рисовал. Он стал подавать листы.
– Это мои глаза? Такие большие. А это рот. А рука с бокалом. Прелесть. А где же портрет?
– Портрета пока нет. Сделаю. Куда уехал твой муж?
– Домой уехал. А я здесь у сестры живу. Что ты так смотришь?
– Если вы не разошлись, то должны жить вместе.
– Убедительная логика. Но я не могу. Понимаешь. Хотела ничего тебе не говорить, но пусть будет все как есть. Я очень больна, Вадим. Мне недолго осталось жить. Говорю тебе это только потому, что ты нравишься мне. Он оставил меня. Я оставила…
Он встал перед ней на колени, поцеловал руки и сказал:
– Мы не допустим этого. Ты будешь рядом со мной. Я люблю тебя. Выходи за меня замуж.
– Жалко меня стало? У тебя добрая душа. Я это сразу почувствовала. Но это пройдет. Все проходит.
– Это не пройдет. Я с первого взгляда понял, что влюбился. Хочешь, я сейчас маме скажу, что ты моя жена.
– Встань, – она поднялась с кресла и подняла его. – И больше не будем об этом или я уйду. Успокойся.
– Я действительно люблю тебя. Почему ты мне не веришь?
– Я верю. Я – женщина, в которую вполне возможно влюбиться. Но не могу выходить замуж за каждого влюбленного в меня. Ты хороший. Она прикоснулась губами к его губам. – Я там встречу тебя.
– Где?
– В том мире, куда я уйду.
– Нет там никакого мира.
– Есть. Я знаю. Я много об этом знаю.
– Ты же не была там.
– Была. Очень недолго, но была. Это прекрасный мир. Я теперь знаю, как мудра природа. Очень странно, что люди этого не знают. Разве может она все, что есть на земле, превратить в ничто. Нет. Жизнь не исчезает. Она вечна.
4
Они договорились выбраться за город. Ехали в автобусе. Вадим хорошо знал окрестности города. Вышли возле небольшого, но довольно глубокого озера. Начинался жаркий летний день. Пестрели цветы. Вадим снял рюкзак и стал выкладывать содержимое на траву.
– Есть хочешь?
– Ужасно.
– Тогда распоряжайся
– А пить мы не будем, – сказала Людмила.
– Нет, будем.
– Не думала, что рядом со мной алкоголик. А еще замуж зовешь.
– Стыдно смеяться над чувствами.
– Я не смеюсь над чувствами. Я удерживаю от пьянства.
– Почему ты не хочешь за меня замуж?
– Почему ты решил, что не хочу? «Хочу» и «могу» разные вещи. Считай, что сегодня я у тебя уже замужем.
Он обнял ее и поцеловал.
– Давай есть, – сказала она, когда они разняли губы.
Солнце так палило, что от него нужно было прятаться. Людмила взяла одеяло и расстелила в тени.
– А купаться? – спросил Вадим.
– Я не полезу в твое болото.
– Здесь целебная вода, ¬– он разбежался, оттолкнулся от берега и полетел в воду. Людмила лежала в купальнике, подложив под голову рюкзак.
– Не шевелись, Люда. Несколько минут.
Он стал быстро рисовать.
Через некоторое время показал рисунок.
– А купальник где?
– Ты забыла его надеть.
– Это же…
– Это ты и твое прекрасное тело.
– Сейчас же одень меня!
Она обняла его сзади, скрестив руки на груди.
– В воскресенье я уеду к маме, и мы больше никогда не увидимся.
Он представил, что она лежит в гробу среди цветов. И жизнь стала ему ненужной. Сознание требовало выхода из тупика, от которого терялись силы. Но где этот выход, он не знал. Повернулся, обнял ее крепко и, плача, прижался лицом к груди.



Кукушкины слезки
Чувствуя конец своего срока на земле, Ульяна Федоровна Лопатина стал часто ходить в старую деревню, где прожила жизнь. На картах она все еще значилась как Луговая, но все избы были поразобраны: какие на сараи переделаны, какие на дрова попилены. Федор с трудом уговорил мать переехать к нему. Он тоже прицеливался развалить избу.
– Подожди. Немного уж осталось: помру, тогда что хочешь делай, а покуда жива – не тронь.
Три версты – путь для Ульяны уже не близкий, но он не очень утомлял ее. Она не спешила. Заходила в заросли смородины и шиповника, смотрела, хорош ли урожай на ягоду. Отдыхала за заросшей цветами и густой травой обочине, вдыхала запахи цветов и степи. Не подходя близко, она осматривала свою избу, замечала, что все окружающее отчужденно меняется. Грустно и непонятно было от того, что люди так легко могут бросить обжитые и дорогие сердцу места. Обходила избу, садилась на завалинку. Потом, отняв деревянную подпорку от двери, заходила, заглядывала на печь, переставляла ухваты, по какой-то не забытой привычке. Руки сами вспоминали движения. Отнимала заслонку. Печь дышала в лицо зольной прохладой, будто вымаливая себе тепла. Хотелось набросать дров, разжечь их берестой, согреть и осветить черную утробину. И не казалось ни дико, ни пусто вокруг. Она ощущала жизнь, только не видела ее, будто жизнь эта ночная или загробная. Чудились голоса давно умерших знакомых и родных людей, иногда так отчетливо, что она вздрагивала в этой кромешной тишине. Вопреки будущей несправедливости оставили люди свои голоса на родной земле, чтобы расслышали их и не касались злым умыслом святого места – домашнего очага.
Когда Ульяна стала совсем немощной и большую часть суток лежала, скапливая силы для очередного путешествия, сноха Алевтина сказала Федору:
– Поговори с ней. Пусть уже не ходит, а то сляжет где да и помрет.
Федор завел такой разговор:
– Мам, ты бы не ходила в старую деревню. Тяжело тебе. Берегла бы силы да и что там в деревне той? Пустыри одни.
– А зачем мне сила? – отвечала Ульяна. – Я уж духом одним живу и памятью. Схожу домой, поплачу, коль слезы найдутся. Старым охота поплакать, да слез нет. Душа там моя беспокоиться, а от нее и слезы. Не робей сын, на дороге не помру. А пустыри для вас мертвые.

В Троицын день пошла Ульяна в очередной раз в свою деревню. Шла долго. Совсем мало силы осталось в ее измученном теле. Пришла когда уже вовсю разгорелся жаркий солнечный день. Воткнула над дверью три, сломанных по пути березовых веточки. Раньше на троицу всю избу убирали березками, сламывая эти веточки в небольшом колке молодых березок,  которые так густо и дружно разрослись, что воздух между ними казался зеленым. Ульяна вспомнила, как бабушка рассказывала ей про березы.
Люди считали, что в течение всей троицыной недели, береза имеет особую благодатную силу. В это время можно попросить у нее здоровья. Нужно только подойти к дереву, обнять его и попросить особым заклинанием. Береза выслушает и избавит от немощи и душевной боли. Троица на Руси считалась «бабьим» праздником. И молодые девушки в этот день поутру ходили к березкам просить хорошего жениха.
Отдохнув на шатком крылечке в тени, вышла за пригон. Увидела в зарослях крапивы лестницу. Выдрала ее, обжигая руки. Цела лестница. Пришла мысль влезть на чердак. Приставила лестницу к стене и стала взбираться, ощупывая ногой каждую перекладину. Взобралась. Повернула деревянную вертушку чердачной дверцы. Вертушка развалилась на гвозде пополам. Дернула за конец от супоньки, продетый в отверстие, и верхний шарнирчик отвалился. Дверца наклонилась, оторвался и нижний шарнир. Упала на землю, развались на дощечки.
– Ах ты, склока какая. Труха одна, гниль. Пропасть ее возьми.
Кряхтя и бормоча вслух, шагнула под крышу, выпрямилась, огляделась, навострила глаза в чердачный сумрак. Лапти увидела. Подергала. Остались в руках изломанные.
– Иссохли до невозможности. Печаль одна осталась. Кому же это я рукодельничала? Феде, однако, в войну еще. Лыко доброе. Тогда еще было доброе лыко. С Кузьмовной ходили драть. Надо проведать Кузьмовну. Может крест повалился, поправить, а то обижаться станет. Столько лет в подружках прожили.
Мысли ее вдруг остановились. Шевелящиеся губы сжались. Разглядела что-то. Шагнула к трубе. Споткнулась. Под рукой оказалось что-то твердое. Расшевелила. Пыль поднялась, в нос, в глаза полезла. Патефон. Поднесла к свету, открыла. Головка, иголка целы. Ручки заводной нету. Снова пошла к трубе. Пошарила. Пластинки. Подняла стопку и ручка упала на ногу. «Может, жива музыка. Попробовать надо». Эта мысль, взбудоражила ее. Она заторопилась. Упаковала патефон в широкий подол юбки, прижала к животу, сползла по лестнице. Отдышалась. Снова влезла под крышу, пластинки сволокла. Накрутила пружину. Положила пластинку, пристроила иголку. Зашипело. Потом музыка и песня «Валенки». Из-за шипения не было отчетливости. Но понимать ничего не надо. Там для души, а душа поймет. И оживилась душа и вышла наружу волнением и улыбкой, к горлу подступила, к глазам, застелила туманом. Прикрыла Ульяна глаза и вспомнила…
Войну вспомнила. Как жил народ терпением, верой и надеждой, да тем немногим, что оставалось от войны. Люди стали усыхать и грубеть в голоде да работе. А война как чудовищная мельница перемалывала воюющих, смешивая с землей. А уцелевших, но изуродованных, в насмешку над полнотой жизни, возвращала домой. Трое мужиков к концу сорок второго вернулись в Луговую. Антон Савельев с поврежденными ногами, первым посеменил по улице как циркач по проволоке. За ним пришел Ваня Дробот без правой руки с перекошенной от контузии шеей. Привезла и Ульяна со станции на санках своего Василия без обеих ног, закутанного в тулуп. И хоть колхозной работы мало были пригодны эти люди, но жизни и страстей человеческих в деревне прибавилось. Зимними вечерами в избе Ульяны и Василия собирались жители деревни. Рядом с фронтовиками садились молодые ребята, которым тоже предстояло в скором будущем идти на войну. Они всматривались в лица вернувшихся, в их медали на гимнастерках, вслушивались в каждое слово и переживали по своему пережитое ими, впитывали в себя солдатский опыт.
Когда фронтовики уставали от расспросов, Ульяна распахивала патефон. Пластинок было пять. Их знали все. Начинали всегда с «Катюши». Кузьмовна, жена Дробота и первая подруга Ульяны запевала душевным голосом. В избе пели… пели и плакали.
Песня на пластинке кончилась. Пропали картины воспоминаний. Ульяна прикрыла патефон и пошла в другую комнату. Ноги не слушались, ее руки опустились. Казалось, что скелет ее развалиться как чердачная калитка.
– Кончается мое житейство, – проговорила она. – Край моему веку пришел. Да и пора уж. Все там, кто одними муками мучился, одну долю переживал.
Дошла до кровати, оперлась на спинку. Кровать скрипнула старым деревом, приглашая. Она легла на доски, сложила руки на груди. Думала отдохнуть, но усталость не проходила. Видно душа не могла соблюдать существование. Мысли путались. Она будто провалилась в беспамятство. Новые мысли из непостижимого далека снова возвращались, слабые не находящие предмета, чтобы остановиться, исчезали. И этими слабыми мыслями и умом, в котором уже не было искры для разжигания огня жизни, всем своим усталым телом, чувствовала: недолго. Страха не было. Только обидно, что не здесь умирать будет, что не через этот порог, понесут ее. Место она Федору указала. Рядом с Васей.
Вспомнив кладбище, Ульяна поднялась, засобиралась. Затолкала патефон под лавку, прикрыла скрипучую, не прилегавшую к покосившимся косякам, дверь. Взяла у двери свои палку и пошла, тяжело переставляя сухие ноги. К Кузьмовне зашла. Покачала крест – держится. Присела на бугорке. К своему месту подошла. Васину могилку проверила. Рядом «Кукушкины слезки» росли, два кустика удивительной и грустной красоты. Ульяна любила эти цветы и боялась, чтобы не затоптали их листочки фиолетового цвета с белыми полосками, но к старым могилам уже мало, кто приходил.

Прошлой осенью я побывал в селе. Но Ульяну уже не застал. Летом она умерла. Домик ее Федор не развалил. Не успел. Его сожгли городские туристы.
Вечером, когда сгущались сумерки и, наползала темнота, выходил я за ворота посмотреть на дорогу, по которой возвращалась она из  своего дома, но дорога была сырой и грустной от безлюдья. Тревожащий запах цветов навевал печаль.
Ульяну не похоронили на указанном месте. Желание посчитали прихотью, которую необязательно выполнять.


Расплата
1
Сижу вот я Денис Фомич Полынов и думаю книгу о своей жизни написать. Не знаю, хватит ли у меня времени и сил, потому что лет мне уже за семьдесят, а, сколько осталось, кто знает. Но если буду писать ту книгу, то без этого эпизода из моей жизни она будет не полной. Но книга может не получиться, хочу рассказать об этом человеке и его истории, которую он сам мне рассказал. А это было так.
2
С Борисом Петровичем Семагиным мы жили в одном пятиэтажном доме, называемом в народе «хрущевкой». Хоть и ругают сейчас эти панельные дома, но когда развернулось их массовое строительство, люди получили надежду покинуть опостылевшие бараки и подвалы и хоть немного благоустроиться, радовались и надеялись на долгожданный ордер на жилье.
Борис Петрович на пять лет старше меня, но оба мы уже пенсионеры. Особой дружбы у нас не было. Встречались во дворе. Шахматы, домино, карты. Это повседневное занятие седовласых и облысевших тружеников фабрик и заводов сближало. Никто никому не навязывал своих мнений или убеждений. Горячие споры возникали редко. Шумели те, кто собирался в сторонке за бутылкой водки или бидоном пива.
Однажды в воскресный вечер случилось нам с Борисом Петровичем играть в паре в домино. Мы выиграли две партии, а на третьей – не повезло. Встали из-за стола.
– Идем ко мне, – обратился Борис Петрович, – посидим. Побалакаем.
Причины отказать у меня не было. Двухкомнатная квартира его была на третьем этаже. Никогда не был у него. Знал, что жена – Полина Сергеевна год назад умерла, а дети выросли и разъехались. Разулись, вошли на кухню. Хозяин предложил стандартный табурет. Достал из холодильника бутылку с прозрачной жидкостью, повернул в кулаке, хрустнувший колпачок, налил в граненые стопки. На старой разделочной доске нарезал сыр и батон хлеба. Подумав, вынул банку с грибами, понюхал, сморщился худым седобровым лицом и поставил банку в раковину, видимо намеревался промыть грибы, но засуетился, отыскивая что-то в ящике под столом. Этим что-то оказалась огромная луковица. Не чистя, хозяин нарезал ее ломтями и тоже оставил на доске. Из шкафчика над газовой плитой вынул квадратную красную банку с солью.
– Давай, Денис Фомич, выпьем. За знакомство.
Борис снял кожуру с белого сочного куска лука, ткнул в соль, откусил и начал трудно жевать. Я тоже любил лук. Никогда не видел, чтобы его нарезали, не избавившись от коричневой шуршащей одёжки, которую никогда не выбрасываю, а завариваю в чай, когда прихватывает почки.
– Бывает, такая тоска накатит, что спасу нет. Один, – закуривая, сказал Семагин. Я тоже закурил свои слабые сигареты, потому что от крепких начинало давить сердце. Нужно было бросить, но не хотел к концу жизни лишать себя маленькой радости. Борис открыл форточку и затоптал в пепельнице окурок. Налил ещё. Распечатал новую пачку «Беломорканала». Отложил папиросу, взял стаканчик и многозначительно посмотрел на него, потом на меня, поднял, приглашая последовать примеру, и молча, выпил. Делал он это по-особому, не касаясь губами края, выливал в раскрытый рот водку, словно выплёскивал ненужное. Я – тоже молчал, рассматривая небольшой широкий  блестящий кухонный нож с разноцветной слоёной рукояткой. Такие ножи не выпускает ни одна промышленность мира. По рукояти ножа, как по узорам халата или тюбетейки можно узнать адрес и семейное положение хозяина, так и сведущий человек может узнать закодированную биографию мастера или заказчика. Этим знанием я не владел, но понял, что и нож и хозяин его не просты.
– Я зачем позвал тебя, Фомич? Рассказы твои читал. Нравятся. Подумал, что поймешь ты меня, как никто другой…
Не стал уточнять, где мог читать мои рассказы Семагин, но понимал, что вопросом могу отпугнуть мысли, которые пришли к знакомцу.
– То, что расскажу тебе, больше чем полвека таилось в моей душе. Не могу я никому этого рассказать, а вот  тебе расскажу. Сначала сомневался и боялся. Не каждому расскажешь такое. Привык  жить с этим. Не то, чтобы привык, а смирился. Ты, слава Богу, не знаешь, как носить в себе содеянную подлость, за которую не понёс ещё своей кары. Но кара эта будет. Все равно достанет меня. Только своим краем ещё коснулась. От Всевышнего, понимаю, ничего не утаишь и не скроешь. Что делать, если судьба сыграла со мной такую шутку, – Борис Петрович вздохнул. – Каяться поздно. Да и покаяние принять некому. В церковь я не хожу. Не потому что не верую, а потому что таким, как я дорога туда заказана.
Он хрипло закашлялся, прикрывая рот большим серым платком. Приступ удушья длился довольно долго. Наконец он успокоился, вытер губы и глаза. Продолжал:
– Книги и фильмы внушают, что любовь делает человека добрее, смелее и благороднее. Верил в это. И думал, что любовь – это прекрасно. Она придает силы и возвышает.
– Это вроде так, – проговорил я. – Чего кивать на нынешнюю молодёжь. Последние события нашей истории многое поставили с ног на голову. Это крепкое слово «свобода» взбудоражило наше сознание. Дали народу новый механизм, но не научили им пользоваться. Учителей не оказалось. Каждый со своей неосознанной целью ринулся глотать эту свободу. Почему не неосознанной? Потому что никто не думает о последствиях. В  этом сумасбродстве и любовь потеряла свою святость. Человек решил, что вседозволенность – это и есть свобода. Женщина перестала быть загадкой. Утратила таинственность, недоступность. Обнажённость души и тела никого не пугает. Никто не задумывается над стремительными изменениями в жизни. Все хотят быть богатыми, веря, что это и есть счастье. Богатство безвредно, когда отпущено человеку совестливому. А совестливый человек никогда не станет богатым. Богатство – деньги, а они прокляты. Они несут тёмную информацию о злодеяниях, которые совершены ради них. Люди не становятся добрее, когда начинают обладать огромными деньгами.
– Может быть, без денег и лучше, – согласился Борис Петрович. – И любовь не будет приносить столько горя и страданий.
– Всё вернётся на круги своя. Не может человек быть хуже, чем был.
– Ещё по одной, – предложил Семагин. Мы выпили. Он закурил. Я – не стал. Молчали. Казалось, что знакомый мой потерял нить своей мысли или набирается смелости. Потом я понял, что он хотел снять с души камень, что называется. Хотел покаяться. Ему было безразлично, простят его или нет. Ему нужно было вырвать из себя корень сорной травы, который давил его до крайности, потому что он нормальный человек, доживший до седин, носит в себе чёрную отметину в душе, не дающую покоя. Мне показалось, что Семагин хочет, перед уходом в иной мир, чтобы его не осудили, не простили, то хотя бы посочувствовали. Тогда земля примет его прах, покаявшегося и просветленного.
3
– Я как-то странно обрадовался её появлению. Сначала было удивление радости, предчувствие солнечного счастья. Произошло наполнение смыслом моего несчастного юного существа. Окончил семилетку, работал на котельном заводе учеником слесаря. Отец ушел на фронт добровольцем. Не вернулся. Жил, как и многие пацаны, в среде полублатной, полубандитской. Многие приятели за батон, за буханку хлеба приводились в милицию, а потом и дальше уходили следы. Я много читал тогда. Улица меня тянула, но я разграничил себе уже тогда, что есть шалость, а что есть хулиганский поступок с элементами разбоя или воровства. Гопником не стал и ещё по другой причине. Я понял, что это она, с которой будет продолжение моей жизни. Она вливала в меня любовь своим взглядом, голосом, первыми неуклюжими поцелуями. И уже ни одна мысль, ни одно дело, ни одна мечта не существовали без неё. Моя звезда возгорела надо мною. Она и всё. И никого больше нет в этом мире. Красивая? Умная? Добрая? Не знал какая. Моя и всё. Любила ли она меня? Не знаю. Наверное, как-то любила. Меня это не интересовало. Но если бы не было чувств, то, наверное, ничего бы и не возникло. У нас было всё. Два месяца. Это не два дня. Я действительно приобрёл новые силы. Точнее сказать, я не терял своих сил. В то время вечерами подрабатывал грузчиком на товарной станции. Нужны были деньги. Мама стала болеть, сестра и брат росли быстро. Вагоны разгружали тогда в основном руками. Бывало тяжело, но я не чувствовал усталости. Теперь понимаю, что люди связаны между собой. Они связаны энергиями и подпитывают друг друга, а любовь усиливает эту энергию во много раз. Так саморегулируется лес, подпитываясь корнями друг от друга, старые и засыхающие деревья отдают свою энергию молодым, и жизнь леса всегда находится в равновесии.
Борис Петрович немного повеселел. Меньше кашлял, ругая свою астму.
– Познакомились в кинотеатре «Химик». Вышла новая кинокартина «Свадьба с приданым». Очереди за билетами были большими. Я уже  был у кассы, когда подошла она. Глянув на неё и, оторопев, подумал: «Откуда она? Я родился в этом городе, я её ни разу не видел. Отодвинул немного очередь назад и поставил её впереди себя. Очередь немного погудела, но быстро успокоилась. Так как подошли ребята с нашего рабочего района, который носил название – «Шанхай».
– Как тебя зовут, – спросил, наклонившись к её лицу.
– Лариса, – сказала она и неуверенно подняла на меня свои замечательные блестевшие глаза в длинных чёрных ресницах.
– Ты очень красивая, – не удержался он, может быть, преждевременного комплемента.
Кино меня больше не интересовало. В зале смотрел только на неё, заглядывал в её глаза, но они, казалось, ничего не выражали. После сеанса предложил проводить её. Она согласилась, но, как показалось, с каким-то равнодушием. Естественно она побаивалась идти домой одна в позднее время. Когда подошли к её дому, она тут же ушла в подъезд, но помахала рукой и улыбнулась. И улыбка сказала всё. Как я был тогда счастлив. У меня водились денежки, я покупал ей подарки, лишь бы увидеть, как она улыбается. Моя девушка всегда носила в себе какую-то боль и грусть. Я не знал,  что её заставляло страдать. Поэтому страдал вместе с ней. Мама знала о моём увлечении. Друзья грубовато подтрунивали, грязно и похабно говорили о женщинах и о девушках, дескать, все они одинаковы. Им нужно лишь одно – дорогие подарки. А за красивую кофточку позволят тебе всё. И я купил дорогую алую кофточку из китайского шёлка. Она была в восторге. Отказывалась. Не хотела принимать подарок. Мы были одни в бабушкиной комнатке. Тогда я открыл дверцу печи и намеревался бросить в огонь свой подарок. Лариса взяла мою руку и остановила. В ту минуту я был готовым запрыгнуть в печь. Так она меня обидела.
4
Повестка из военкомата ошеломила меня. Когда ушёл рыжеволосый взъерошенный парнишка, который принёс её, остался один с клочком серой бумаги. Я не знал, что делать в следующую секунду, минуту. Я готов был бежать в это отвратительное заведение и кричать, что не могу в армию. Не помню, как провёл несколько часов до её прихода. Мы договорились, что прямо с работы она придёт ко мне. Подходил к окну, чтобы увидеть её издалека, понаблюдать за размашистой походкой. Подходил к двери, открывал её, казалось, что она поднимается по лестнице. Но её всё не было.
– Почему ты задержалась? – обиженно спросил, когда она постучала.
– Я пришла вовремя. Посмотри на часы.
Я посмотрел. Она действительно пришла вовремя.
– Что-то случилось? На тебе лица нет.
Подал ей повестку. Она внимательно прочитала и сказала:
– Да, это мы не учли.
Меня испугало спокойствие, с которым она это сказала.
– А что если мы учли, то не встречались?
– Может быть, и не встречались.
– Что делать? – спросил я.
– А что ты будешь делать? Поедешь служить.
– Ты ждать будешь?
Она стала выкладывать из сумки хлеб, тушенку и ещё какие-то покупки.
– Почему ты молчишь?
Она обняла меня за плечи и тихо сказала:
– Буду я тебя ждать, буду.
На вокзале я ничего не видел и не слышал. Она в слезах стояла, прижавшись ко мне. Просто так молодые и красивые не плачут. Родители и родственники стояли неподалёку, разговаривали о своём. Только когда дали отправление, мама поцеловала меня и сказала:
– Не робей, сынок. Ни жизнь, ни молодость твои не кончились. Всё будет хорошо.
Поезд тронулся. Провожающие пошли рядом с вагонами. Я стоял в тамбуре и смотрел, как она не поспевала за вагоном и отставала, отдаляясь. Перрон кончился. Лариса остановилась.
Забрался на багажную полку и почти сутки был во власти своих мыслей. Меня звали на ужин, но я отказывался. До сих пор помню это состояние безразличия и какого-то безумного одиночества. Непреодолимая душевная пустота наполнила моё сознание; гнетущая и, как казалось, бесконечная, словно глубокий колодец, из которого невозможно выбраться.
5
До Хабаровска, где покинули вагоны, ехали две недели. Привели на большой пустырь, продуваемый ноябрьским ветром. Стояло много грузовиков. Суетились офицеры, распоряжались сержанты. Началось распределение по воинским частям. Моя часть оказалась недалеко от Хабаровска. Прошел я курс молодого бойца, принял присягу. На другой день в роту прибыл майор. Отобрал пять человек, видимо предложенных командиром роты. В их числе был и я – рядовой Борис Петрович Семагин. И отправились мы к новому месту прохождения дальнейшей службы. А местом этим оказалась территория, обнесённая забором, перед ним было пространство, огороженное колючей проволокой, набитой на столбики, называемое предзонником. В низких бараках жили люди, которых нужно бдительно охранять. На гражданской прошлой жизни слышал, естественно, о таких местах, но что это выглядит именно так…  Многие парни получали свои срока. Рассказывали мало о жизни в зонах. Поразила сама возможность существования этого человечества. Именно – существование, потому что жизнью это назвать было нельзя.
Тюрьмы и лагеря строят для того, чтобы человека сделать нечеловеком. Это я понял сразу. Хлопцы, пришедшие отсюда, были какими-то нервными, взвинченными. По поводу и без повода выхватывали ножи-выкидухи. Чудовищная система старалась вытравить из обречённых всё человеческое, а вместе с тем и надежду. А надеялись они только на освобождение, но за время моего там пребывания никто из политических освобождён не был. Число умерших знало только руководство лагеря. Глядя на некоторых осужденных, невольно думал, а человек ли это или труп, каким-то невероятным способом удерживающийся в этой жизни. Голод и холод снижали умственную способность, а рабский труд не давал даже думать, но прививал или вырабатывал покорный автоматизм. Жизнь зоны однообразна в своём страхе, в невозможности быть иной. Смерть давно перестала пугать многих обитателей, как нормальных людей, потому что была постоянной спутницей. Даже во сне люди чувствовали её дыхание и присутствие. Для отдельных людей смерть была избавлением от нечеловеческих мук. Для других самосохранение, зародившееся вместе с сознанием, заставляло из последних сил бороться за существование. Они вскакивали среди ночи на своих нарах и выкрикивали: «Живой я, ещё живой!».
Как четвёртое измерение, смерть невидимая, но проявляющая себя ежедневно, стала частью жизни обитателей зоны. Были самоубийцы. Но это люди, почти обезумевшие от страдания души и тела, когда невыносимость страданий сливались в кошмар невозможности бороться за жизнь. Резали вены, вешались, бросались под дуло автомата.
Много читал воспоминаний заключённых, когда разрешили их печатать. Это и произведения Солженицына, рассказы Шаламова, Олега Волкова и Разгона. Только читая их, пережил ужасы страданий и мук душевных и физических. Тогда, как и многие другие думал, что они заслуживают наказания. Кара за проступки должна соответствовать этим мукам. Хотя по высшему принципу каждый, кто оказался там, в изоляции, должен был там оказаться, потому что судьба, потому что искупление за грехи предков, нации и её повелителей. Потому что преступления, когда бы ни были они совершены человеком, ответит за них человек, а кто именно, наверное, не имеет значения, потому что все мы связаны единым духом человечества.
6
Я думал только о Ларисе. Почти каждый день писал письма. Какие только слова не придумывал, чтобы убедить её в своей любви. Отвечала она сдержанно, но первое время получал я письма часто. Потом письма стали приходить редко. Содержание их становилось всё короче и короче. Прошёл год, и ручеёк её посланий окончательно засох. Я не спал ночами, а если засыпал, то просыпался тотчас, будто прерванная мысль о ней будила меня. Появились мысли о петле. Однажды со мной случился припадок – я рыдал, как помешанный. Никогда так не плакал. А тут,  будто всё тело пропиталось слёзной безысходной тоской…  Натягивал на лицо простыню и она тотчас промокала. Была глубокая ночь. Никто не видел и не слышал. Я плакал, вероятно, очень долго. Тогда пришла эта мысль.
Заметил, что Борис Петрович сник. Засуетился, открывая банку с чаем, но поставил её на печь. Налил водки и быстро выпил, не пригласив меня. Шире распахнул форточку и закурил, что делать при его заболевании, не стоило. Понял, что он подошёл в своей исповеди к чему-то важному. Но что может быть ужаснее и больнее того, что он видел и пережил. Мы – старики. Мы пережили свои страхи. Они сделали нас такими, какие мы есть. Страхи и тревоги и волнения, как теперь принято называть, стрессы, играют  такую роль, о которой мы и не подразумеваем. Они укорачивают жизнь, взращивают в телах болячки и заболевания. Теперь я понимаю, почему в Библии говорится, что первые люди жили до тысячи лет. Пусть даже они считают свои годы по лунному календарю. Это было оттого, что они не боролись за своё выживание. Но у них были хорошо развиты паронормальные способности. Они владели телепатией, телекинезом и многими другими уникальными способностями. На Земле с каждым годом воцарялся хаос от неравномерного развития каждого человека. Увеличивалась численность людей, войны между племенами, возрастающие институт самосохранения и страх, отгородили стеной невозможности проявления уникальных способностей. Так до нынешних времён. Войны и революции угнетают человека, но они в борьбе ускоряют развитие цивилизации. Люди с высокими идеалами и принципами живут рядом с убийцами и насильниками. В потустороннем мире такого нет. Там души разного развития и нравственности живут в разных тонкоматериальных сферах. И общаются между собой только те, что живут на одном уровне.
7
За предотвращение побега и даже убийство беглеца конвоиру полагается отпуск. Но за время моего пребывания в этом лагере побегов не было. Да и бежать некуда. На сотни километров тайга. Случилось, от безысходности люди пытались бежать только для того, чтобы их пристрелили. Многие осужденные были верующими и понимали, что за самоубийство будет ещё большая кара, чем они принимают здесь, на Земле. Я решил организовать побег. Я мучился. Должен был что-то сделать, чтобы заслужить отпуск. Если не буду с Ларисой сейчас, то уже никогда не возобновится наша близость. А этого, мне казалось, пережить не смогу. В любви, наверное, часто так бывает. У одного преобладает чувство, у другого – разум. У Ларисы чувств было меньше, чем разумности в наших отношениях.
Нужно было действовать быстро. В любой день меня могли перевести в другой лагерь. Конвоиров не держали подолгу на  одном месте. Порядочного и подлого узнают  там очень быстро. Даже под всевидящим оком бригадира, а то и при его  попустительстве, некоторые умудрялись сачковать на лесосеке. Присмотрел одного такого сачка-халявщика. В тот день он был костровым. Когда этот зэк принёс очередную охапку сучьев, я  подозвал его, дал покурить и пообещал три буханки хлеба и десять пачек чая, папирос, если он по пути в зону толкнёт в овражек (был такой на пути маршрута колонны) крайнего соседа. Ничего не ответив, сачок отошёл к костру. Меня почему-то охватил панический страх. Он может рассказать о моём предложении на вахте. Тогда меня отправят в зону. Никогда не чувствовал себя таким беспомощным и беззащитным. Ноги меня не держали. Больше сидел. Перед построением колонны тот шепнул: «Я  сделаю».
Пятерка, в которой шёл мой помощник, третья. Крайним оказался долговязый и очень худой зэк. Запомнил его номер – 13412. Способности к выживанию у него были минимальными. Жить ему оставалось не долго. Еле волочил ноги, кашлял, закрывая бледное лицо рукавицей. Пытался оправдать себя тем, что скоро мучения этого бедолаги кончатся.
Всё произошло удивительно быстро и просто. В строю засуетились, загомонили и обречённый полетел кубарем в злополучный  не глубокий овражек, за которым начинались густые заросли молодого сосняка. Сразу отпустили собак. Но я оказался рядом и очередью из автомата изрешетил спину несчастного. Тот успел сделать несколько шагов по глубокому снегу. Я отвернулся. Увидел глаза стоящих осужденных. Они смотрели с тайной ненавистью мне в лицо, что я окончательно растерялся и опустил голову…
Снова была долгая пауза. Борис Петрович бешено курил. Темнело.
– Вот и снова ночь, – произнёс он и потянулся к выключателю. Какая-то обречённость послышалась мне в его словах. Понял, как страшит его одиночество.
– Я – теперь во всё верю. И в судьбу, и в приметы, и в Бога. Понимаю, что случайностей не бывает. Всё предопределено, всё закономерно…
– Отпуск…
– Отпуск получил. Только Лариса жила с другим. Пережил я это. Трудно пережил. Хотел руки на себя наложить. Вспомнил о тех, что за колючкой. Тогда уже знал, что отбывают наказания по ошибке, по навету, из-за зависти, из-за коварных жён. Умирать расхотелось. С Лариской всё ж встретился. В парке. Она не показалась тогда мне той, какую я любил. Понял, что любил я образ, придуманный своим воображением. Самая заурядная женщина. Ничего в ней такого уж привлекательного или чего-то другого, что могло бы привлечь каким-то умом или шармом уже не видел. Почему-то стало жалко её. Сидели на скамье. Как-то автоматически обнял её за плечи, а что-то другое не возникло желания. Даже не хотел её поцеловать. А ведь во снах только и видел её губы, тело, глаза. Почему же я плакал? По ком страдала моя душа? Почему всё это происходило со мной?
Она достала из сумочки конверт. На конверте был адрес моей службы. Успел прочитать, но она вдруг выхватила конверт и быстро встала. Я не побежал за ней, как это обычно было тогда в прошлой жизни. Да, бегал за ней, звонил, стучал в дверь, добивался ласкового взгляда, делал подарки, чтобы она улыбнулась и разрешала поцеловать такие желанные губы. Я точно жил в каком-то тумане, в каком-то страшном сне. Словно загипнотизированный жаждал увидеть её лицо. Словно алкоголик, тянувшийся за стопкой, так и я стоял часами у подъезда, мечтая увидеть её лицо, фигуру, уловить запах духов. Даже силуэт в окне сказочно радовал. Навязывал свою дружбу её малолетнему брату. Дарил ему игрушки, брал за город на пляж, на рыбалку, водил в парк.
Вернувшись из отпуска, узнал фамилию того, кого я избавил от мук. Это был отец Ларисы – Пузырёв Антон Сергеевич. Если раньше я чувствовал какие-то угрызения совести, то после отпуска гордился собой, полагая, что принёс человеку избавление от лагерных проблем. Пытался так думать, но понимал, что совершил подлость, подтолкнув другого человека к преступлению. Тот сачок помалкивал, но до конца сдержать данное ему слово не смог. Давал украдкой пачки сигарет и чая,  носил разрезанный на куски хлеб и галеты. Тот как должное принимал мои подачки. Молча и покорно прятал хлеб. Полагаю, что видели друг друга подлецами.  «Пузырёв все равно бы умер от туберкулёза и диабета, – сказал как-то мой подельник. – Он согласился умереть, чтобы ты получил отпуск, навестить его дочь, которая ждёт от тебя ребенка». Тут я был так ошарашен, что слов не мог найти в ответ. Не спал ночами, сочиняя письма Ларисе, но она сменила адрес. Я писал подругам и соседям. Написал на её работу, она была крутильщица на меланжевом комбинате. Никто ничего не знал. Хотя сообщили, что она уехала в Смоленск. Десяток писем отправил в адресный стол, в милицию. Результатов не было утешительных. Не помню, как я дослуживал. Поменяли и мне место службы. Как робот вставал, как робот заступал на пост, чистил оружие, сапоги.
Меня уволили в запас. По телу пошли какие-то белые пятна, возникла на голове сыпь. Врач лечил псориаз, а я понимал,  что больна моя душа. Вернулся домой. Мама встретила хорошо, но разговаривала, как с ребёнком, не разрешая устраиваться на работу. Дружки рассказали о том, что Лариса тотчас после моего отъезда вышла замуж. Об этом никто не написал мне. Они собирались поколотить её мужа, а заодно и её, но она уже носила большой живот. Они как-то быстро уехали. Погулял неделю и пошел опять на свой котельный завод электрослесарем. Долго не грустил. Хватало проблем с братом. А тут познакомился с девушкой. Вместе учились в вечерней школе, вместе поступили в институт. Незаметно стали жить вместе. Дети пошли. Она воспитала их в трудолюбии и скромности. Я – дома почти не жил. Ездил по стране, выколачивая у смежников недопоставленное оборудование, материалы и сырьё. Производственная дисциплина превыше семьи оказалась. Был комсомольцем, втянули в партию. Не жалею теперь о своей жизни. Но вот недавно получил телеграмму от Ларисы.
Борис Петрович тяжело встал и вышел в комнату. Подал мне бланк. «Твой сын погиб в аварии».
– По реквизитам понял, что телеграмма послана из Калининграда. Поехал. Город невелик. Найду в бюро загс акт о смерти. Но ничего не нашел. Ни имени, ни фамилии мастера я не знал. Решил найти в адресном столе следы её мамы. Помнил её имя, отчество, фамилию. Глухо. Подумал, что умерла.
Поехал на кладбище. Показываю своё фото на военном билете, хожу между могил ищу захоронения трехмесячной и четырехмесячной давности. Нашел могилку одну. Вроде как совпадает дата рождения и смерти. Звать похороненного Борисом. Стал наводить справки, отчего умер молодой человек, кто его родители. Каждый день приходил на кладбище, сидел у могилы. Однажды встретился с матерью парня. Рассказал ей всё, как было. Посоветовала побывать на другом кладбище, пообещала поискать сведения об авариях в ГАИ. Знал лишь то, когда мой сынок родился, да и то примерно. Жил на кладбище, помогал могилы копать. Деньги кончились давно, а жене писал, что ищу. Однажды сидел на ступенях сторожки. Показалось, что увидел Ларису. Бросился к ней, стал расспрашивать, где сын лежит. Это она оказалась. Разговаривать не стала со мной. Ударила по щеке и сказала: «Это тебе за отца, скотина». Понял, что тот зэк, который толкал в овраг её отца, написал ей, что отец погиб от моих рук. Просил прощения, говорил, что отец сам решился на это. Она не поверила мне. Прогнала. Потом всё же сжалилась и подвела к могиле моего старшего сына. Слёзы текли из глаза, как тогда в казарме по ночам. Лариса, видя мои рыдания, пыталась утешать, а я долго не мог успокоиться. Мнилось мне то время, когда я был молодым и счастливым, когда Лариса разрешала в кино взять её за руку и гладить, перебирая тонкие пальчики. Ничего не значили для меня тогда её суровость и строгость. Я встал на колени и благодарил её за всё, что у нас было, за то, что судьба столкнула нас лбами в тёмном коридоре жизни. Она тоже плакала и просила простить за всё горе, что причинила. Её соблазнил мастер цеха. Они стали жить вместе, он не хотел знать, что ребёнок не его. Ночь провёл без сна у оградки могилы. Утром уехал домой.
…Теперь понимаю, что все люди связаны между собой невидимыми божественными нитями. Сам Господь мыслью своей связал нас в единый организм. Я порвал эту нить, а значит, оторвался от организма, от человеческого сообщества и остался один. Вот и сын мой погиб. Это кара. И на этом она, видимо, не кончится. За меня станут страдать мои дети и внуки. Мучиться мне до конца дней моих. Держать ответ за всё.

Мы тихо и спокойно расстались, но это мне так показалось, потому, что спокойствие этого человека, наверное, покинуло навсегда. Да возможно ли быть спокойным в его ситуации. Через неделю мне нужно было уехать из города. Во мне нуждались дети. Помогал им строить дачу. Когда вернулся домой, узнал, что Борис Петрович умер. Пожелал ему царствия небесного, на которое он вряд ли мог рассчитывать.

-***
…И как же быть, когда покоя нет.
И машет над тобой крыло разлада,
И видишь пред собой весь белый свет.
А веришь только в правду листопада.

В природе только не найдешь обмана.
В ней стройно все по смыслу, красоте.
Покой до боли, грохот урагана,
Жара в июле, колючая метель.

И в своей душе терпенью рад,
Что всей пройдет известной чередою.
И только сам шагаешь наугад,
Опомнившись у пропасти, порою.

Тогда кричишь, озвучив страх и злость,
Ждешь помощи,  себе противореча:
Случайно думаешь: тебе не повезло
И глупой кажется та роковая встреча.

И ты стоишь, не смея сделать шаг,
Зная, что паденью нет предела,
И понимаешь, наступает крах,
Душа во страхе будто отвердела.

И только ангел неусыпный страж,
Твоих пороков, подвигов свидетель,
Оценит твой запутанный кураж
И путь последний на тропе отметит.

И сил придаст, отступишь от пучины.
Продолжишь путь за спутником – судьбой
И почувствуешь, как смотрит в спину
Гонец с небес, что послан за тобой.
2012 г.
Произведения публикуются с согласия автора.