Начало "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 1" http://www.proza.ru/2014/11/20/1430
Предыдущая часть "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 7 - 1" http://www.proza.ru/2014/12/01/1071
Когда Алесь проснулся, кибитка стояла у ступеней вежинского дворца. Он отбросил вильчуру, выпрыгнул на снег и через три ступеньки побежал к входу, полный тревоги и ожидания.
…Дед сидел у камина. На столике, как всегда, бутылка вина и бокал. На коленях папка с гравюрами.
Поднял на внука глаза. Синие, немного поблеклые. И… не удивился, увидев румяные щеки, улыбку, капельки воды в волосах. Только немного вздрогнули черные брови.
- Ты? - сказал Вежа. - Чего это зимой? Такая метелица. Грусти не хватает?
И подставил для поцелуя пергаментно-смуглую бритую щеку.
Словно ничего не было. Словно из Загорщины приехал.
- А говорил… несколько лет.
- Обстоятельства изменились. Буду ездить часто.
- Я же говорил. Летите из гнезда, как навеки. А в свете - ветер.
- Прикажите достать из кибитки. Я там подарки привез.
- Глупости, - растерянно сказал дед. - И не надо было совсем. Большой город. А молодость это то же, что мотовство. Лучше бы взял Кастуся да девчатам… этим вашим… Ну, как их?.. Новое слово.
Губы деда иронично кривились.
- Ага… нигилистам. Стриженым и в очках, храни нас от такой беды, боже.
- И что?
- И поехал бы с ними к Баррелю [31].
- Дедунь, вы откуда знаете?
- Ты что - считаешь, мы тут топором бреемся? - И заворчал: - В наше время женщины - это же царицы были, королевы. Идет - слепые за ней головы поворачивают, так сияет. Со смертного ложа человек встает, чтобы хоть шаг за такой сделать… А теперь!.. Нигилистки, трибушистки, материалистки. Животный магнетизм, рефлексы, половой вопрос.
Алесь смутился.
- То что хотя привез?
- Вам пару картин. Вот посмотрите. Я там хорошее знакомство с букинистами и антикварами завел. Помогли они мне достать для вас первое издание Боккаччо. Знаете, это в белой коже, большое…
- Спасибо. В особенности за "белого Боккаччо". Редкая штука. У меня не было. Эта книга чистая, человеческая. Плевать она хотела на все ограничения, на всякую скованность… Спасибо, сынок… Ну, давай обнимемся.
Алесь не знал, как спросить о том, что его интересовало. Молча сидел у огня.
- Как тут у вас? Как родители? - наконец спросил он.
- Бьемся понемногу. Отец должен сейчас приехать.
- А Глебовична?
- Бегает все.
- Что с Раубичами?
- Ярош в гордой тоске. Не здороваемся.
- А что Гелена?
- Тут, сын, дела более сложные. Рожает она. Первые схватки были вчера. Мы ее перевели были через арку, непосредственно в здание. Отказалась. "Там жила, там и рожать буду".
Дед смотрел в огонь и не видел глаз внука.
- Доктор несколько месяцев приезжал из "губернского града". А теперь тут сидит.
Глаза деда были скорбные.
- Глебовична попробовала поговорить, кто такой. Не говорит. "Люблю, - говорит, - ни о чем не жалею. Но с ним никогда не буду". А роды тяжелые. Ефросинья людей погнала, чтобы в Милом и в Загорщине по церквям царские ворота раскрыли. И я… смолчал. Так с вчерашнего дня раскрытые и стоят… Жаль ужасно… Как покойницу мою святую… Ксени.
Впервые за все время, что Алесь помнил деда, тот выговорил имя бабки. Через сорок семь лет молчания явился в комнату, к этому огню и этим книгам, тихо пошевелил пламенем и застыл в тишине призрак, какому один был обязан жизнью, а второй - всей болью жизни.
- Деду, - тихо сказал Алесь. - Я это только вам. Даже не отцу… Этот мой ребенок, деду.
Лицо Деда стало смугло-оливковым. Что-то словно шевельнулось и сдвинулось в глазах… Дед склонился к огню и кочергой начал шевелить жар. И, может, от жара щеки пана Данилы немного порозовели.
- Д-да. Поздравляю. Жениться надо.
И, словно обдумывая что-то, спросил:
- Когда?
- Деду, - сказал Алесь. - Вам еще надо поговорить о этом с ней. Она не хочет.
- Как это - "не хочет"? - разозлился дед.
Он сказал это таким резким голосом, что тренькнула, откликнулась эхом струна в гитаре на стене.
- Не гневайтесь, деду. Это, к сожалению, так. Она просто помнила о том вечере, когда я принес ей волю.
- Рассказывай, - бросил дед.
…Когда внук закончил, пан Данила смотрел в огонь блестящими глазами.
- И Майку нарочно помирила?
Алесь наклонил голову.
- Мне нечего говорить с ней, - наконец сказал дед. - Это надо сделать тебе…
Дед с силой бросил концом в огонь кочергу. Оба молчали, глядяя, как в брызгах желтого пламени наливается краснотой, словно кровью набухает, металл. Железо стало вишневым.
Потом шлепнул руками по коленям:
- Но ты поговори, внучек. Согласится - хорошо. Не согласится - через брак кого-то из потомков - связать ее с Ракутовичами или с потомственными Юлляна и Тумаша со Зверина. Будут только на ступеньку ниже, чем мы… Ничего я для нее, бабы такой скверной, не пожалею.
И, видимо, решив, что неприлично проявил чувства, вдруг сказал:
- Так-то. Нашкодят, а потом ломай голову…
- Деду, - покраснел Алесь. - Нет ничьей вины… Вина жизни.
- Вина? - глаза старика Вежи сияли. - Ду-рень! Эта слава жизни!.. Беги туда!.. Стой под дверями. Баб не пускают в алтарь, мужиков - к роженице. Квиты!..
Как семь лет назад, он шел комнатами, а потом галереей, над аркой. Как семь лет назад, подходил к дверям… И - граница. Нельзя дальше.
Он то сидел на подоконнике и смотрел на ее двери, то ходил взад и вперед.
Глебовична вышла из комнаты, всплеснула руками.
- Как же это вы заблагорассудились?
- Так, - сказал он. - Что там?
- Тяжело, князюшка, - сказала она. - Боюсь. И дохтур боится. И она еще и не кричит. Я ее уговариваю, легче будет. "Дура… Радость в мир несешь". Молчит. Только когда совсем нестерпимо, то стонет. Может сказать, что вы навестить пришли? Ей легче будет.
- Не знаю.
Женщина исчезла.
Алесь стоял в переходе над аркой и, прижав лоб к студеному стеклу, смотрел на безучастную парковую сень внизу.
Надо пойти отсюда. Хотя на минуту.
Прошел переходом, спустился ступенями в яшмовую комнату и увидел, что навстречу идут Вежа и пан Юрий.
- Сын, милый, - сказал отец. - Садись вот. Что, приехал о проекте говорить? Давай.
Вежа незаметно пожал плечами. Мужчины сели в кресла. Темное лицо пана Юрия было усталым.
Алесь понял, что ошибкой было идти сюда. Все нутро, все существо его тянулось туда, наверх.
- Так как? - спросил отец. - Согласен на две трети надела без выкупа, а треть - на выкуп?
Алесь что-то отвечал, сам не слыша своих слов.
- Что это ты, словно с того света пришел? - спросил отец.
- Утомился, - сказал Вежа. - А ну, подержись немного, Алесь.
Но он мог бы не говорить этого.
"Если только все будет хорошо - надо все отдать", - вспомнил Алесь и стал говорить. Он обдумывал это сто раз, и только благодаря этому его слова имели смысл, хотя он бросал их почти машинально.
- По-моему, вы на полдороге. И дед, и ты, отец.
- Пойдем, сын, - сказал дед. - Потом.
- Нет. Пусть скажет, - глаза пана Юрия искали глаза сына. - Как?
- Не надо землевладельства, - сказал Алесь. - Надо оставить себе поместную землю, сады, парки и заветные урочища… Ну еще, может, ту землю, которая обеспечивает конные заводы и слуг. Все остальное отдать им.
Пан Юрий лихорадочно подсчитывал.
- По столько волок! - сказал он. - По… В Витахмо, скажем, по семьдесят десятин на семью. А где и больше. Запустят!
- Не сразу отдавать. Как богатеть будут. С условием вечной, чтобы на трети земли сахарная свекла и другое, что не продают никому, кроме нас.
- В старцы потомков? - вскинулся пан Юрий. - С ума выжил, сту-дент.
- Подожди, - настороженно сказал дед. - Пусть объяснит…
- Пусть фермерствуют, - сказал Алесь. - Вы не понимаете того, что у них капиталы не те. Пока они сами сумеют завести сахароварни, буды, стекольные заводы, плавильни, холщовые заводы и другое - мы успеем на приобретении их продуктов сделаться заводчиками, каким крестьянская конкуренция не страшна.
- В старцы потомков пустить? - опять гневно спросил пан Юрий.
- В старцы, отец, пойдем, если так не сделаем. Разве тебе наемник будет так работать, как мужик для себя на своей земле? Поместьям все равно нищета с такой системой, и вопрос только, сколько времени на это понадобится.
- Буды… стекольные заводы… В купцов превратиться?
- В купцов - не в старцев. Только надел не подушный, а посемейный. Тогда большие семьи вынуждены будут часть людей посылать на сахарные заводы… по вольному найму. Может, так. А может, и этого не надо. Растет нужда в деньгах. Возрастет теснота на наделах. И еще - машины. Тогда надо ввести поощрительные цены на свеклу, лен, коноплю, картофель… Фабрики будут расти, а богатство будет у всех.
А сам думал: "Чушь! Какая чушь! Перед этим, что надвигается, такая чушь. Свекла, конопля, мешок муки".
- Я бы на твоём месте подумал, - сказал сыну Вежа. - Что-то во всем этом есть. - И, посмотрев на внука, сжалился, сказал пану Юрию: - Иди отдыхай. Я вот ему пару слов скажу и тоже погоню спать. А головы у нас дети, а, Юрась?
- Головы, - наивные и хитрые глаза пана Юрия смеялись. Он дергал волнистый ус, скрывая улыбку.
Пошел. Дед и внук сидели молча.
- Подожди ты тут. Не страдай - не поможешь… Сам придумал?
- Сам. Я пойду.
Дед понял: надо успокоить. Хотя на минуту оттянуть мысли.
- Как думаешь Гелену обеспечить?
- Разве все будет хорошо?
Стала тишина.
- Мнямля, - сказал дед. - Первенцу!.. Землю тех двух поместий, что за Суходолом. Дом в Ведричах.
Алесь вскинул глаза:
- Дедушка.
- Что "дедушка"? Дам, ничего не поделаешь.
Склонился к Алесю:
- Пойдемте, выпьем с тобой.
Часом позже Алесь опять ходил туда и сюда по коридору. Вокруг была та самая нестерпимая тишина.
Показалось? Нет, не показалось. В тишине вдруг прозвучал скорбный стон. Еще стон… Еще… Стоны были тихие, сдержанные, но каждый пронзал сердце.
Не зная, куда спрятаться, Алесь открыл дверь. Небольшой, почти пустой чулан. Окошко в две ладони.
Он стал среди пустых жестянок и мешков с мукой и горохом и ждал. Стоны… стоны… Или это в ушах?
Витахмовцы, говорят, когда-то были чародеи. Перед родами муж долго смотрел жене в глаза, а потом исчезал из дома, шел в пущу и там кричал и бился о деревья.
И жены рожали легче, а мужчины, говорят, даже чувствовали боль, они как будто брали часть страданий на себя.
Потом, как всегда, от этого осталась одна оболочка. Никто почти не умел "брать на себя", но в пущу все равно шли… Это называлось кувада… Невообразимой древности традиция …
Он не знал, как оставил чулан, как оказался опять у дверей. Была тишина, и он понял, что стоны ему только казались и, возможно, давно уже случилось худшее.
Открылись двери. Не заметив его, выскочила и побежала некуда сиделка. Через щель он на мгновение увидел врача. Врач стоял и держал в руках что-то красное.
И вдруг прореял коридором крик. Слабенький, но на весь дворец, на весь мир - крик.
Из дверей вышла повитуха, прикрывая полотенцем балейку.
Голос в комнате словно удивительно перебивался, распадался и опять соединялся:
- А-а! А-а-а! А! Э-э-э! Гэ! Гэ! А-а-а!
Евфросиния выкатилась из дверей. У нее тряслись губы.
- Двойня! Князюшка, милый! Мальчик и девочка.
Всплеснула руками, побежала некуда. Две сиделки побежали назад в комнату. Началась суета. Никто не обращал на него внимания, и он сел на низкий подоконник.
Густо стемнело за окном, как всегда перед зарей.
…Опять Глебовична. Аж захлебывается:
- А боже же мой! Вырастут детишки! Приведет она их под грушку. Будет для них сапежаночки рвать. А те будут есть и смеяться на солнышко.
С улыбкой сквозь слезы взглянула на Алеся и вдруг широко раскрыла глаза:
- Панич! - и поцеловала в лоб…
Опять заплакала:
- Токая уже мне радость! Не было же у меня деточек. Ни от мужа-покойника, ни потом…
Вытирала кулаками глаза. Так, как никогда не делала при пане Даниле.
Два свёртка в руках Глебовичны. В верхней части каждого свёртка было словно окошко.
В каждом окошке было что-то красное и некрасивое. Каждое некрасивое шевелило чем-то, совсем непохожим на рот.
- Подержите, это надо.
Он держал это, теплое, сквозь ткань, а женщина поддерживала. И он боялся, что сломает это или возьмет как-то не так.
И вдруг эти, как по команде, открыли глаза. Глаза были серые и уже длинные. Или, может, это так казалось? Серые и длинные. Его.
- Глебовична, мне кажется, я их люблю.
Женщина недоверчиво глянула на него:
- Иди-иди. Не ври.
…Перед собой, на высоких подушках, он видел потемневшее маленькое лицо за покусанными губами.
- Приехал? - скорее догадался, чем услышал, он.
Он просто стал на колени и осторожно приник головой к ее руке:
- Прости меня.
Он не слышал ее слов. Только видел неуловимые движения губ:
- Я терпела… Сутки… А потом не выдержала и застонала. Не могла уже, - глаза ее засияли. - И вдруг мне стало легче. Я поняла: появился ты. И почему-то мне стало совсем легко.
Он смотрел на нее с немым вопросом.
И получил немой ответ: ничего не изменилось. И не изменится.
В библиотеке горел свет. Дед бодрствовал. Ему забыли сообщить. И он ждал.
Вскинул подбородок навстречу внуку. И тот понял, на что дед прежде всего ждет ответа.
- Отказалась.
- Я знал, - сказал дед. - Кто?
- Двойня.
- Что-о? - Вежа выпрямился.
- Мальчик и девочка, - Алесь сел к камину и налил себе вина.
Было молчание.
От вина, или, может, еще от чего-то, словно шатало.
- Отец будет кумом, - сказал дед. - Клейна - кумою. Чтобы не было подозрения на имена.
- Какие имена?
- Юрий и Антонида. Какие же еще?
- Дедушка, - сказал Алесь. - Я думаю, есть бог на свете.
Алесь рассказал про дорогу, про разговор с профессором, о том, как звучала песня в снегах, про угрожающий сон.
- Так иногда у нас бывает. Понимаешь, как от чего-то забытого клич. Когда-нибудь я постараюсь рассказать тебе про другие тайные наши знания, случаи, чудеса. Этого никто не понимает, но это есть. При чем же тут бог? Эта твоя тревога, желание, единство душ на одну минуту. Иногда, в драке, бешеные приступы ярости у наших людей. Когда силы словно в десять раз возрастают. У норвежцев - "берсеркерство", у наших - "пaна". Видишь, даже слова отдельные есть. Разность нервов или еще что-то? Или, говорят, индусы могут иногда боли не чувствовать. Или наш инстинкт к топи. Восемь из десяти детей, даже впервые попав, не провалятся. Как, ты скажи, ведет их что-то. И что уже там бог? Мы сами боги. Сегодня вот - боги. Бываем свиньи, а сегодня - боги.
- Но сон…
- В мамочку ты пошел, - непохвально сказал Вежа и налил бокалы. - Пей. Кто пьяный - с тем бог… Не как свинья, конечно, пьяный.
И неожиданно немного вскипел:
- Сон! Суеверия это. Не ждал от тебя. Раковина суеверий: спрячься и сиди. А все люди тыкаются туда-а-сюда-а, не понимая, что прикованы к жизни, в какой все сказано. Боятся - потому и бог. Помнишь слова из родовой клятвы… "нет ничего, кроме могил"…Одни верят в могилу Христа и ради нее издеваются над живыми. Поскольку мертвец говорит, и они не могут отказаться, жгут на огне… Вторые верят в доктора Гильотена и над его могилой лязгают его изобретением. Не глупость ли, когда надо верить в живых, в то, что сегодня случилось?
- Но все это…
- Первое, что свидетельствует против религии, это то, что у людей разные боги.
- Не то, дед, не то. Не о верах. О том, что во мне, о моей цели, о том, уто спасло нас всех.
- Сами мы себя спасли, - сказал старик. - А если погибнем - так тоже сами. Никто в этом не будет виновен, кроме нас самих… Землей и людьми двигает дух сражения. Я не знаю, есть ли в этого сражении какая-то надежда. Но из века в век люди сражаются. И потому они - люди, а не быдло.
Красное пламя трепетало на лице деда.
- Сегодня - правда, завтра - вранье. Сегодня - Брут, завтра - он же, Нерон. Сегодня бог - завтра плесень, а потом второй бог. Учения, все учения - чушь. Есть одно учение, пока над человеком правда мыслей, чувств, любви.
Следующей осенью студент императорского Санкт-Петербургского университета Алесь, Георгиев сын, Загорский, не дослушав курс наук по письменности и истории, сдал, однако, при хорошем поведении, все надлежащие экзамены по этим дисциплинам и, падав установленные диссертации на степень кандидата, был заслуженно утвержден в этой степени панами профессорами и попечителем Санкт-Петербургского учебного округа.
Студент, однако, не воспользовался ни одним из прав и привилегий, данных императором степени кандидата, а остался при профессоре Срезневском для совершенствования в науках, одновременно записавшись на слушание лекций по медицине и философии с правом навещать, как раньше, лекции словесности, истории и изящных искусств.
Защита исторической диссертации ("Крестьянская война ХVII столетия на территории белорусского Приднепровья. По материалам родовых архивов тамошних дворян и приднепровских "Кроник"), ради какой он все лето просидел в архивах Вежи, Суходольского замка, Раткевичевщины, Кистеней и фондов бывшего Зборовского кастальянства, прошло без помех.
Зато на защите "Приднепровских песен, преданий и легенд" чуть не было скандала. Собралось много народу, из "Агула" и просто так земляков. Все, наиболее, плохо одетые, в ботинках, что просили каши, в сюртуках, чуть только не перешитых из домашних чуг и свиток. Некоторые в очках с "оконными" стеклами. Большинство, из-за отсутствия пальто, в затасканных пледах, сделанных из самой дешевой шотландки или даже из домотканых, в шашечки, покрывал. Все из тех людей, что аплодировали Чернышевскому и о которых ходила шутка:
- Что это ты, хлопче, из половика себе плед сделал?
- Из ряс пока что не позволяют.
- Чего это у тебя полотенце вместо галстука?
- Хорошо, что пока не веревка.
Юмор был мрачный. Действительно, юмор висельника. Но сами хлопцы были веселые, хотя и вечно голодные. Откуда просочились до них слухи о диссертации - неизвестно. Возможно, через Кастуся, поскольку Алесь, слушая советы Срезневского, о содержании ее, пока что, помалкивал.
Эта аудитория встречала каждое "опасное" место повальным гулом. Оппоненты, возможно, побаиваясь неприятностей, пытались было оспаривать слишком "левые" положения работы. В особенности старался профессор Платон Рунин, наиболее заядлый из славянофилов университета. Кричал что-то о "славянской душе", какой чужой мятеж и свойственная, из самых первых времен, сговорчивость и поиски бога в своей душе и душе того, кто управляет. Договорился, наконец, до того, что только под эгидой сильного славянин чувствует роскошь и умиление, что духу славянских народов не свойственны все формы парламентаризма и демократии, придуманной безбожными французами, что всегда они будут чувствовать духовную нужду в монархии.
Алесь, вспоминая свои недавние рассуждения, краснел от слов Рунина, словно его били по щекам. А студенчество гудело:
- Вече! Разин! Копные суды! Вощила!
Срезневский наконец был вынужден остановить их.
А Рунин бубнил дальше. Все что-то о том, что защитник, тенденциозно подбирая песни, выставляет самый богоносный и смирный из славянских народов бандой мятежников, грабителей и гуляк, неукрощенной вольницей, безбожниками, которые жаждут вечного бунта.
Сравнивал работу Алеся с "Песнями шотландской границы" Вольтера Скотта и напоминал всем о многочисленных неприятностях и обострениях, которые родил этот безответственный эксперимент, эта гальванизация трупа неукрощенной и дьявольской идеи свободы, что давно скомпрометировала себя.
Студенты начали обструкцию. Измаил Иванович призывал к порядку и Рунина и студентов и начал наваливаться на все доказательства оппонентов, крошить и ломать их, аж пока не разбросал всего, не оставив камня на камне.
А потом, когда диссертацию приняли, расцеловал "двойного кандидата" и согласился пойти вместе с друзьями, которых набралось человек пятьдесят, отпраздновать у Барреля рождение нового "мужа науки".
За окнами курилки хлестал черный ноябрьский дождь. В доме Сашальских на Литейном проспекте, ожидая, пока сойдутся гости, сидели люди, что собрались раньше, чтобы успеть побеседовать. В уголке, у чахлого - одно название, что огонь! - петербургского камина сидели Зигмунд Сераковский, Ямонт, Валерии Врублевский и Хвелька Зенкович, все курильщики. Их всеобщим плебисцитом погнали к огню, чтобы оттягивало дым. Кастусь добился. Во-первых, "певец" Эдмунд Верига терпеть не мог вредного дыма. Во-вторых, Виктора недавно заставили бросить курить. Он уже знал о своей болезни. Алесь все время звал его к себе, нашел братьям квартиру в Петербургской части, в доме номер шестнадцать по Большой Посадской (две теплые и сухие комнаты), и молил, чтобы брал деньги, поскольку тут, при серьезности дела, совсем уже не до чести.
Виктор согласился и иногда брал помощь. Зато Кастусь с самой этой минуты не соглашался брать ни копейки. Однажды из-за этого друзья поссорились и даже месяц не разговаривали ни о чем, кроме дела.
Алесь с тем самым исполинским стыдом за свое богатство предлагал Виктору деньги, чтобы тот поехал куда-нибудь лечиться. Тот отказался, сославшись на срочную работу для виленской археографической комиссии (он действительно работал для Киркора и Малиновского и не считал возможным бросить без помощи, и словно без глаз, слепого историка). Алесь сказал, что Виктор взорвет-таки свои силы. Виктор ответил, что эта работа даст ему деньги, чтобы поехать, а нет, так просто чтобы жить. Брать же у друга, не надеясь отдать, он не может себе разрешить. Алесь кричал на него, что он олух, что никто ему не предлагает дорогой Италии, что поездка обычным парусным судном в Египет или на Мадейру стоит, как всякий водный путь, не дорого и это можно себе разрешить.
От злости на легковесность Виктора чуть не полились из глаз слезы. Виктор посмотрел на Алеся, вдруг посерьёзнел и сказал, что если ближайшие несколько месяцев не принесут облегчения - он попробует принять Алесево предложение.
Но легче очевидно не делалось, и Алесь злился на Виктора и на себя, что не сумел сразу сломать сопротивление историка.
Виктор с Эдмундом Веригой и Кастусём сидели у дверей при теплой печке. Говорили очень тихо о неофитах, недавно принятых в "Агул". Количество людей возрастало, и даже на местах, в Литве и Беларуси, не говоря о Польше, возникла сеть зависимых организаций. Недавно на заседании решили, что после университета и институтов большая часть молодежи, в целях агитации, разъедется на должности учителей, посредников, писцов, воспитателей в дворянских домах. Нельзя уже было ограничиваться работой среди интеллигенции.
- Что у тебя? - спрашивал Кастусь.
- Двадцать пять новых, - говорил Верига. - Свежеиспеченных. Чудо, куманек, а не хлопцы. Все красные.
- Беда покрасила, - кашлянул Виктор. - Как, ты скажи, раков. Так я записываю, Эдмунд… А у тебя, Кастусь?
- Маловато. Десять человек.
- Кто? - писал Виктор. - Записывать их как распорядителей столовки для бедных?
- Давай так. Пиши: Сапотько Петро - студент, Янус Ахиллес - студент, Дымина Тихон - семинарист, Дашкевич Кондрат и Зембовский Стефан - студенты. Зданович Игнатий - студент…
- Вильнянин?
- Ага.
- Семья неплохая… но испуганная. А сын ничто хлопец… Плохо, что отец против. И еще, что в Вильне кое-что о нас знают. Даже лично о нас с тобой, Виктор. Предупреждают детей: безумцы, Робеспьеры, карбонарии…
- Ничего, - сказал Виктор. - Знают и знают. Наши люди не доносчики.
- И все же надо больше остерегаться.
- Согласен. Будем.
За спиной Сераковского сидели еще два человека. Более низкий, довольно невыразительный с лица, но разумный, если считать по глазам, челове/к отгонял дым сигары рукой. Второй, с жестковатым лицом, нервно шептал на ухо Зигмунду: возмущался ли чем-то, спорил ли. Это были члены верхнего совета организации, участники "литературных вечеров" - Оскар Авейде и Стефан Бобровский [32].
Алесь знал их значительно хуже остальных и Авейде недолюбливал. Сам не зная, по какой причине.
А Бобровский почему-то выделял его, Алеся. Улыбался при встрече, сильно пожимал руку, задерживал поразговаривать, и сразу видно было, что разговор ему приятен. Вот теперь он то и дело показывал Зигмунду глазами на Алеся. И Зигмунд, встречаясь с глазами Загорского, смеялся белоснежными зубами.
- Идея восстания и окраины, - иногда долетало до Алеся. - Варшава, по-моему, очень ошибается тут… Надо спросить у хлопцев… Хотя бы у него или у Виктора.
С Сераковским, вокруг шахматного столика, сидело пять человек. Два как будто играли, хотя партия давно была забыта, остальные словно смотрели, хотя смотреть не было на что, разве только на то, как один из игроков наклонял фигурки и отпускал и каждый раз словно удивлялся, что они встают на "ноги", поскольку в донышко каждой залит свинец. На том, что играл фигурками, был скромный чиновничий сюртук: он служил на железной дороге и даже с лица был типичный служащий - тихий, скромный, светловолосый, с немного виноватой улыбкой. Никто не мог бы подумать, что взгляды этого человека склоняются иногда чуть ли не к анархизму.
- Брось, Ильдефонс, раздражает этот стук, - сказал ему партнер, человек с резким властным лицом. - Будем играть или нет?
- По-видимому, нет, - смешал фигурки служащий. - Сейчас опять начнется разговор. И опять ты будешь защищать идею шляхетности, величия Польши. Снова мы с тобой будем браниться, Людвик. И Загорский вон позовет на помощь филологию, а Виктор - историю, а Кастусь - социализм. И наложит тебе эта белорусская троица по самое десятое, а я помогу.
Алесь улыбнулся. Ильдефонс Милевич и Людвик Звяждовский дружили, но всегда бранились между собой. Звяждовский во многом, даже в белорусском и украинском вопросе, бросался к белым, и Алесь только потому верил этому офицеру в блестящем мундире, что видел его чистоту и полную преданность делу. Была в Людвике искренность ошибочной мысли. Была жажда в каждую минуту отдать жизнь.
- Владик, - сказал Людвик. - Защищай.
Один из зрителей был почти страшный лицом. Как Марат. Желтый, как у больных на печень, цвет кожи, черные и жесткие, как лошадиная грива, волосы. Широкое и очень грубое плоское лицо, узенькие щели колючих глаз.
Человек этот был инженер-путеец Владислав Малоховский.
- Не буду, - сказал он Людвику. - Вас надо скорей воспитывать. Поскольку чтобы не пришлось вас вешать.
Второй офицер, рядом с ним, был тезка Сераковского, Зигмунд Падлевский. Никто тогда еще не мог предвидеть его судьбы. Просто знали, что человек он твердый.
Зато нельзя было не обратить внимания на последнего из зрителей. Сухое и красивое польское лицо, твердые мускулы на худых щеках, острые небольшие усы, сдержанность в подобранном твердом рте. И глаза как угли. Тлеют суровым и добрым огнем.
Затянутый, как и Сераковский, в мундир офицера Генерального штаба, весь налитый спокойной, но в каждую минуту способной на порывистость силой, он сидел как будто, ничего его не касалось, но слышал все.
Звали офицера Ярослав Домбровский. Он скоро был замечен в организации и стал одним из ее руководителей.
В небольшой комнатке сидела почти в полном составе руководство нелегальной организации.
- Что же, - сказал Домбровский. - Отдохнули от крика - почти, время начинать… У хозяина вот-вот гости соберутся. Начинай, гражданин Зигмунд.
- Подытожим, - сказал Сераковский. - Сегодняшнее заседание "левицы" и "центра" нашей организации единогласно согласились с тем, что достигнуть нашей цели, то есть свободы и демократии, нельзя иначе, чем через восстание.
Загорский увидел, как Кастусь склонил голову.
- …Потому что добиться чего-либо лояльными путями в полицейском государстве невозможно. И, кроме того, недовольство народов Польши, Литвы и Беларуси гнусной политикой императора и его камарильи переходит в ярость. Терпеть дальше ярмо мы не можем. Каждый лишний час рабства развращает слабых и бесчестит сильных… Поэтому из сегодняшнего дня мы должны уверять всех, что без восстания…
- Без революции, - сказал Виктор.
- …дело не обойдется… Кроме того, "левица", которую поддерживает часть "центра", предлагает, чтобы социальная перестройка общества шла рядом с освободительным восстанием. Основные их тезисы: полная равноправие всех граждан, вся земля - крестьянам, язык - народам. Предложение внесла белорусская группа совета в составе граждан братьев Калиновских, граждан Вериги, Зенкевича, Малаховского, от имени которых объявил предложение составитель ее, секретарь группы, гражданин Загорский… Предложение поддержали большинством голосов, хотя, учитывая мысль "десницы" в Петербурге, Вильне и Варшаве, надо думать, что ее провалят.
Доброе, немного растерянное лицо Виктора передернулось. Алесь перевел глаза на мрачноватое темное лицо Кастуся. Кастусь пожал плечами, будто сказал: "Ну и что? А держаться этого все равно надо".
- Начинаем последнюю сегодняшнюю проблему. Проблему о нациях так называемых окраин. Вопрос этот можно сформулировать так: "Свобода окраинам. Самоопределение их народам". Он обсуждается строго секретно, и потому члены рады не должны дискутировать его среди других, чтобы преждевременно не заводить склок. Собственно говоря, ввод нашего решения в действие произойдет только во время восстания и после его победы.
- Так зачем обсуждать? - спросил Звяждовский.
- Вопрос ставят товарищи с окраин, - объяснил Зигмунд. - Чтобы знать заранее, на каких условиях они будут сражаться рядом с нами.
- На форпосте восстания, - уточнил Верига. - Поскольку если кто первый и получит свинца, так это мы.
- Какие условия? - спросил Ямонт.
- Полная свобода белорусам и литовцам самим решать свою судьбу, - сказал Алесь.
- Федерация? - спросил Домбровский.
- Возможно.
- Независимость? - спросил Падлевский.
- Народы решат это сами.
- Какие народы? - будто не понимая спросил Авейде.
- Гражданин глухой? - спросил Хвелька. - Белорусы и литовцы. Где нации, какие живут на землях…
- Какая белорусская нация? - спросил Ямонт, прикидываясь неосведомлённым.
- Никогда не слышал? - спросил Алесь.
- Почему. Я слышал и о белорусах и о литовцах, но всегда считал их ветвями польского племени. Язык - диалект польского.
- Ты бы поспорил об этом с почтенным паном покойником Уваровым, - иронично сказал Виктор. - А мы в это время занимались бы своим делом. Нам вашу чушь слушать нет времени.
Стройные, длинные пальцы Виктора держали небольшенькую неяркую книжку в бумажном переплете.
- Я всегда считал, что это диалект неграмотных, - сказал Ямонт.
В той же момент книжка шлепнулась ему на колени.
- Диалект неграмотных, - сказал Виктор. - На, понюхай, это "Дудочник белорусский" Дунина-Марцинкевича.
- Не вижу в этом особенной опасности.
- А Кукольник [33] видит. Весной запретил его поэму "Халимон на коронации".
- Это еще не доказательство, - Ямонт отбросил книгу на софу. - Один поэт - это не нация.
- Во всяком случае, рано еще говорить о какой-то частности, - сказал Звяждовский. - Ничего не сделано вами, хлопцы. И, я думаю, поскольку начало вашего племени ведется издавна - есть в вашем характере какая-то оплошность. Ничего не сделать за семьсот лет - это надо уметь. А если бесталанные - подчиняйтесь.
Алесь испугался, увидев лицо Виктора. На запавших щеках, пятнами, нездоровая краснота, дрожат губы, горят из-под черных бровей синие, с золотыми искрами глаза.
…В следующую минуту старший Калиновский набросился на оппонентов. Он сек, хлестал, не оставлял камня на камне, не давал дохнуть.
Тряслись губы, приступал откуда-то к горлу кашель, мягкие глаза одержимо пылали. Нельзя было не засмотреться на его в эту минуту.
- А Кирилл Туровский, а предания? А то, что наша печатная "Библия" появилась раньше, чем у многих в Европе? А то, что законы Статуса литовского сложили мы? А то, что Польша сто лет судилась законами, написанными на нашем языке, а когда перевела их, то оставила все наши термины и отсылала тех, кто не понимает их, к оригиналу? А то, что рукопись границ между Польшей и Литвой, какой исследователи считают польским, написанный белорусской речью? А то, что триста лет языком княжества был белорусский язык?..
- В Статусе сказано не так…
- Знаю. Четвертый раздел, первая статья Статуса. А какие, вы считаете, это слова: " пісар маець ", "літарамі", "позвы", "не іншым языком і словы"?
- Русские слова, - брякнул Ямонт.
- Поздравляю, - сыронизировал Валерий.
- С чем?
- С благоприобретённой глупостью, - сказал Домбровский.
- А это что? - улыбнулся Виктор. - " Заказала яму пад горлам, абы таго не казаць ", беглі есмо да двара на конех", "на ўрадзе кгродскім пінскім жалаваў, адпавядаў і пратэставаў се земляны павету Пінскага…". Три предложения - три столетия. Три предложения - три местности. А язык один. Чего еще надо? А Будный? А древняя иконопись?! Алесь, Юзаф твоей диссертации не слушал. Ткни его носом… Предки думали не так.
- Откуда вы знаете, как они думали? - спросил Людвик.
- Вам никогда не приходилось перерисовывать факсимиле? - спросил Виктор. - Но что я, вы офицер, ваше ремесло - война. А жаль… Иногда в старой рукописи попадается неразборчивое место. Для издания его надо точно скопировать. И вот водишь рукой, повторяя линии, и вдруг ловишь себя на мысли, что все, все понимаешь. Потому что твоя рука повторяет движения руки человека, который жил за триста лет до тебя. Так и с подспудной мыслью предка, за какой следишь, читая старую рукопись.
- Интересно, - с неожиданной серьезностью сказал Бобровский.
- И даже если бы ничего такого не было - одно ощущение нами своей родины дает нам право на отпор официальным патриотам, - румянец пятнами вспыхивал и угасал на щеках Виктора. - Что же это за мысль у них?! Кто они?! Шляхта в самом худшем смысле этого слова!.. Но вот они, - Виктор обвел глазами друзей, - и сотни других подтвердят, что мы против Польши магнатов и за Польшу простых людей. Чьи мысли высказываешь, Ямонт? Мысли Веляпольского?.. Высказывай, смыкайся с "десницей" белых! Но знай: мы для Веляпольского и К° - не вотчина и не хлопы. Достаточно с нас рабства… Братство, да, но не подчинение! Равенство, и ни на волос ниже!
- Это сепаратизм, - вспыхнул Ямонт. - Это преждевременная торговля, это нож в спину.
Виктор держал руку на груди:
- Наш Савич действовал рядом с Канарским, и никто не бросил ему упрека в неверности и измене. Мы - верные люди.
Сухой мучительный кашель раздирал его грудь. Он кашлял в платок так, что Алесь с ужасом ждал: вот-вот появятся красные пятна.
- Ямонт, брось, - сказал Стефан Бобровский. - Ты что, не видишь?
- Только не жалеть, - сквозь кашель гневно прокричал Виктор. - Только не сожалеть!
- Кто за отрицание от прав на окраины? - спросил Зигмунд.
Кроме крайней "левицы" белорусских красных подняли руки Врублевский, Домбровский, Стефан Бобровский и потом, взглянув на Виктора, Зигмунд Падлевский. Воздержались Авейде, Звяждовский и Сераковский. Решительно против был Ямонт.
- Против - один.
- Два, - с клёкотом сказал Виктор.
- Кто еще?
- Падлевский! Пишите и его против. Мы тут не милость вымаливаем. Мы требуем то, что нам подобает.
Кастусь, весь потемнев лицом, смотрел на Сераковского и ждал:
- За что же стоишь ты, Зигмунд?
Сераковский смотрел ему в глаза спокойно и искренне.
- Не за колонию.
- А объективно?
Виктора все еще бил кашель.
- За конфедеративное государство. За неделимую Польшу, в которую на равных правах с поляками вошли бы белорусы, литовцы и украинцы… Мы не имеем права ослаблять восстание, Кастусь.
- А все же делаете это.
- Чем?
- Словом "неделимая", - тяжело шевельнул челюстями Кастусь. - Чем ты тогда отличаешься от белых?
- Ну, знаешь…
- Что "знаешь"? - Лицо Кастуся окаменело, асимметричные глаза горели холодным огнем. - Воеводство Мазовецкое, Краковское, Литовское, Люблинское, Белорусское, Украинское. - И, словно ужасную плюху, бросил: - Может, еще Крымское? Интересно, что сказал бы на это твой друг Шевченко?
Зигмунд поежился.
- Чем ты отличаешься от белых с гнусной идеей "единственной и неделимой"? Чем ты отличаешься от…
- Кастусь…
- Я давно Кастусь. И я знаю, что при словах "нерушимый", "неделимый", "единственный", когда их говорит более крепкий, настоящих людей тянет разбить неделимость, разрушить нерушимость. Поскольку это замаскированная цепь рабства.
Глаза у Кастуся были одержимые. Лицо пылало.
- Это не нож в спину. Просто лучше заранее договориться о всем, чтобы твердо знать, на что надеяться. Поскольку когда вам второстепенное положение - эта большая или меньшая неприятность, то у нас вопрос стоит иначе. Или свобода, или не жить.
- Я не протестовал, - сказал Сераковский, - я воздержался. На мою мысль, должно быть так, но я никому не навязываю этого. Я даже никому не буду говорить про нее. - Голос Зигмунда звучал сухо: - Согласен. Значит, мы должны расширить этот взгляд, принятый теперь большинством совета, среди терпимых и вести за него спор с белыми.
- Позор! - выкрикнул Ямонт. - Это подрыв общей мощи, гражданин Сераковский.
- Взаимопомощь! - сказал Милевич.
- Сепаратизм! - сказал Звяждовский.
Алесь понял: нервозность Кастусь может испортить дело. Пришло время вмешаться:
- Большинство людей не понимает, что принудительность, второстепенное положение, цепь - эта вечная мина под единством, что в таком состоянии даже между братьями растет чувство враждебности, а иногда и ненависти. Самостоятельность и возможность распоряжаться собою как хочешь - вот лучший грунт для братства.
- Слышу, чем тут пахнет, - сказал Ямонт после паузы. - Робеспьеровщиной, Дембовским, галицийскими хлопами, что пилили панов пилами, Чернышевским… Вот откуда они и идут, ваши крайние, безобразные взгляды. Из дома на Литейном.
- Каком? - спросил Бобровский.
- Что напротив министра государственных имуществ. Из дома этого картежника, что пишет стишки о народе, а сам нажил поместья, и даже министр внутренних дел говорит, что он не революционер, поскольку имеет деньги.
Кастусь встал. У него подёргивались губы и щека, дрожало левое веко:
- Юзаф, молчи, Юзаф, не доводи. Человек, который… вся жизнь… Человек, который… наполовину поляк и сочувствует вам. Как тебе не стыдно?
И сел, странно, как не своими руками, загребая воздух. Воцарилось тяжелое молчание.
- Прошу слова, - сказал в тишине Алесь.
Сераковский сделал пригласительный жест.
- Я предлагаю исключить студента Ямонта из совета и "Агула", - бросил Алесь. - Я предлагаю также предупредить все низовые организации, чтобы они не вздумали высказывать Юзафу Ямонту доверие, если не хотят враждебности и, возможно, провокаций…
- Ты что? - вспыхнул Кастусь.
- Советую не вмешиваться.
- Я вас ударю, Загорский, - сказал Юзаф.
- Не советую. Предлагаю исключение.
- Основание? - спросил Звяждовский.
- Единение.
- Яснее.
- Наш триумф в единении. Единения с левыми элементами, которой бы нации они ни были: поляки, украинцы, русские, литовцы, курляндцы… - Он говорил как отрубая каждое слово. - И потому мы должны с уважением относиться к каждой нации, не оскорблять ее старой враждебностью, недоверием, сомнением в ее революционных силах. Иначе - погибель. Все восстания грешили этим и гибли. По-видимому, шляхетских националов это ничему не научило… Ты поставишь, наконец, мое предложение на голосование, гражданин Сераковский?
- Ставлю…
Ямонт обводил всех глазами и наконец понял: глаза большинства не обещали милостивого решения.
- Хлопцы… - сказал он, - хлопцы, как вы можете? - Голос его дрожал. - Хлопцы, я отдам за восстание жизнь!
Все молчали. И тогда Юзаф всхлипнул от волнения.
- Хлопцы, я никогда не думал…
- Думай, - сказала Валерий.
- Я обязательно буду думать. Не отбирайте у меня право погибнуть за родину… Я хочу этого… Я не могу без вас… Хлопцы, что я, Иуда?.. Хлопцы, простите меня!!!
Теперь все смотрели на Алеся.
- Исключение, - бросил Алесь.
- Алесь, ты безжалостный, - откликнулся Виктор.
- Как ты можешь? - спросил Верига.
Молчание.
- Ты что, не видишь? - сказал Кастусь. - Он молодой, он дурак.
В болезненных глазах Ямонта стояли слезы.
- Я не буду стреляться, хлопцы, - сказал Ямонт. - Мне нельзя без этого дела, но я не застрелюсь. Эта низко для сына родины. Но я клянусь вам, я пойду и выслежу кого-то из сатрапов и выстрелю, а потом дам себя схватить… Возьми свое предложение назад, Алесь… Прости меня, слышишь?
Загорский смотрел в глаза Виктору. Он знал: хлопцы ради чувства единства поддержат его, но Виктор будет потом страдать. И хотя он не считал правильным уступать Ямонту, Алесь вздохнул.
- Хорошо, - глухо буркнул он. - Я не буду ставить этого вопроса. - Не потому, что изменил свою мысль, а тому, что…
- Мы считаем, что ты прав, гражданин, - сказала Валерий.
- Вы считаете. Но они вон не считают, - Алесь показал на крайних "левых". - Быть по сему.
- Хорошо, - сказал Сераковский. - Значит, так и запишем: "Автономия, федерация или полная самостоятельность - решат после победы сами народы, в конфиденциальности белорусский народ". - И вдруг добавил: - А гулянье в Петергофе было в этом году дрянь.
Алесь оглянулся и увидел: в дверях стоял хозяин.
- Время кончать. Через половину часа будет полон дом людей.
- Согласен, - сказал Зигмунд.
Двери захлопнулись.
…Загорский и Кастусь вышли из курилки в большую гостиную. Там было полно, но они не знали в лицо почти никого. Алесь смотрел на друга непохвально: всё лицо Кастуся пошло мелкими красными пятнами, как от крапивницы.
- Нервы у тебя, Кастусь.
- Знаешь, месяц назад со мной случилось страшное: обострение болезни.
- Какое? Ты мне ничего…
- И я думал, все прошло. У меня несколько лет назад были приступы.
- Эпилепсия?
- Нет. Просто вдруг словно кожу драли. Каждый нерв в теле оголенный. Болит.
Кастусь говорил глухо и прятал глаза.
- Болит. Понимаешь, от самой незначительной причины болит. От вранья - болит, от двоедушия - болит.
- Что, неприятно?
- Нет. Физически болит. Понимаешь, от самой незначительной обиды кому-нибудь. От мелочей. Несколько дней назад стою у Невы. Вижу, бездомная собака вырвала у девочки из рук пирожок. Девочка бедненькая, голодная, видимо. Стоит и плачет. И так мне стало - ты только не говори никому - и девочку жаль, и собаку жаль. Просто - ну, аж сердце рвётся! Главное, собака не отбежала далеко, так и глотнула в подворотне. А девочка плакать не может громко, как здоровые дети. Понимаешь, стоит и, как у нас говорят, скулит… Ну, чушь же это, тем более - я купил ей пирожок… Так на тебе - второй купил и бросил собаке, а он завизжал и бежать, словно я в него… камнем.
Кастусёво лицо вдруг напомнило Алесю лицо дитяти.
- И вот почти что спать не могу. Как вспомню: боже ты мой! Ну хотя бы детей во дворе сиротского дома или стариков на лавочке, на бульваре, а то обезьяну у болгарина-шарманщика… Ладошка, знаешь, детская, сморщенная. И клетчатое платье на ней… Как вспомню - словно это я за вольтов столб ухватился… У меня… с какого?.. ага, с пятого октября галлюцинации. Словно стоит кто-то фиолетовый и толстый. И ничего у него нет, кроме одного золотого глаза. Стоит и боками своей грубой мантии шевелит. И как будто хочет есть людей, не знаю уж каким образом. А мимо меня идут, идут. Мать-покойница без лица, ты в рванье, Виктор, девочка с пирогом, собака… Все, кого в жизни видел… И смотрят… Каждую ночь так.
Алесь испугался. Взял друга за грудь, сильно тряхнул. Калиновский содрогнулся.
- Прости, милый, - сказал он. И добавил после паузы: - Помнишь, сказал Веже, что на мой век нервов хватит. Боюсь, не хватит. Только бы это случилось после… когда уже у каждого будет по пирогу.
- Жаль, что ты не у меня, - нарочно грубо сказал Алесь. - Я бы тебе за твои фантазии… Пойдешь сегодня ко мне.
- Зачем?
- Буду приглядывать. Во-первых, каждый вечер перед сном два часа ходить. Во-вторых, пить отвар. Аглая даст. В-третьих, "трижды девять", настой трав на водке. В-четвертых - холодные ванны два разы на день.
Грубоватый и уверенный тон сделал, кажется, нужное впечатление.
- Медик, - сказал Кастусь.
- А что? И медик. Читать только веселое. Есть бифштексы. Спать ложиться с курами… Серьезно, серьезно, Кастусь… И еще: влюбиться тебе надо… Ну, это, наконец, как хочешь. Но какой месяц я тебя не отпущу.
К ним подошел Виктор, и Алесь смолк, Алесево сердце обливалось кровью за братьев.
- Слушай, Алесь, - сказал Виктор. - Кастусь говорил, что ты вместо полного освобождения предлагал своему отцу какие-то либеральные рвоты. Какую-то конкуренцию с мужиком, сахарные заводы, стекольные заводы, лихорадку… Ты что, от нас отгораживаешься? - глаза у Виктора были блестящие, видимо, от легкой лихорадки.
- Брось, - сказал Алесь. - Надо мне дать отцу что-то, за что можно было бы сражаться официальным путем? Или он должен был нашу программу выдвинуть: землю - крестьянам, царя с чиновниками и злобными крепостниками - на осину, язык - в школы, попов - из школ. Ты этого хотел?
- Ну… как… Н-не то, конечно…
- А потом, ничего не сделав, юкнуть, как в полынью? За меньшее людей в Сибирь загоняли… Я, Виктор, не думал так, как предлагал. Но пока народ на восстание не пошел - надо делать хоть что.
- Отцепись от него, - вдруг резко сказал брату Кастусь. - Чего вы все к ему с вопросом этим идиотским. "Како веруешь?" Он не хуже тебя патриот.
Виктор растерялся от нападения.
- Это кто?? - резко показал Кастусь в сторону одного из гостей.
- Слепцов. Венгерский герой.
- Ну и дурень,- резко сказал Кастусь.- А тот?
- Эверс, советчик министерства заграничных дел.
- Этот зачем?
- Он и еще вон тот, Чертков, шталмейстер, и еще тот старая перечница, сенатор Княжевич, министр финансов - ширма. Чтобы не было голубых "друзей" из соответствующего дома.
- Неплохо придумано. А тот?
- Иванов тридцатый.
- Ты что, шутишь? - возмутился Алесь.
- На самом деле. Адъютант для особых поручений при петербургском военном генерал-губернаторе.
- Что, тоже маска?
- Да нет. Почему-то проникся уваженьем к Людвику. Таскается везде разумные разговоры слушать… А там вон Щербина, поэт. Видите, какое лицо… А тот, в очках, с бакенбардами, старик, - бывший друга Пушкина. А теперь товарищ, кажется, министра народного просвещения. Вяземский Петр Андреевич. Поэт. Жаль, хлопцы, старости.
- А тот кто, на воробья похожий? На огромного воробья.
- Толстой. Феофил. Музыкальный критик… А тот - рогоносец Феоктистов, пес цепной, заместитель Фаддея Булгарина. Из молодых, и ранний. И, скажи ты, не успеет старик подлец подохнуть, как уже на его место нового готовят.
Один из гостей особенно притянул внимание Алеся. Не внешним видом - пожалуй, почти обычным, - а какой-то подчеркнутой независимостью движений.
Сколько ему могло быть лет? Наверное, далеко за пятьдесят. Во всяком случае, об этом неопровержимо свидетельствовали очень седые усы, склеротический румянец на щеках и висках, нос, что когда-то, видимо, был островатый и немножко задранный, а теперь, с годами, повис и сделался уже даже немного красный. Да и брови были как у старика: кустистые, суровые брови.
Незнакомый встретился с Алесем глазами и, видимо, понял, что тот рассматривает его как интересный и загадочный экземпляр рода человеческого. Усы шевельнулись, но даже если бы этого не было, об улыбке можно было бы догадаться по глазам.
Вот что молодило человека: глаза! Золотисто-карие и, ей богу, жгуче-синие, как южное небо.
В глазах какая-то мучительная вечная мысль, какая спрашивала и даже в минуту веселья не давала облегчения. Тяжелое, обессиленное какой-то неотвязной думой, изможденное и грозное лицо.
- А того ты не знаешь? - спросил Алесь, собираясь уже идти назад в курилку.
- Знаю.
- Кто?
- Шевченко.
Алесь непроизвольно сделал два шага назад. Раньше чем мозг успел додумать, что это неприлично. Но все равно было поздно: густо-синего сюртука нигде не было видно.
…Из курилки большинство народу уже разошлось. Сидели у огня только хлопцы, с которыми в первый вечер познакомился Алесь, и Малаховский, Милевич и Зигмунд. Но зато набралось другой молодежи. Некоторых Алесь знал. Вон те также земляки, из академии искусств. А тот - друг Врублевского по лесному институту, мешковатый Яневич, белорус из-под Мяделя. А тот тоже свой, Антось Ивановский, друг Виктора по работе и идеях… Некоторых Алесь видел на заседаниях "Агула".
- Что ты мне, человече, тявкаешь о музыке, - злился Эдмунд Верига.
Его оппонент, по всему по-видимому, студент-белоподшевник, сидел, независимо забросив ногу за ногу.
Кичливое лицо, презрительные губы, золотые брелоки на цепочке часов.
Цедил слова, словно из судейского стула, твердо зная: хорошо все, о чем бы он ни сказал. Что он "левый", свидетельствовал разве что один из брелоков: золотое сердце с рубиновой каплей крови. "Сердце Отчизны".
- Говорю, что однообразная музыка, грустная. Как язык, - ответил тот.
И тут Алесь понял, что брелок с "Сердцем Отчизны" - вранье.
- А ты знаешь о диапазоне мужских голосов в белорусских хорах? - спросил Верига. - Наверняка слышал, что так называемая "подводка" есть только в белорусских хорах? Из всех славян только у белорусов и еще у донских казаков.
- Это еще что?
- Приятно спорить со знатоком музыки. Это самый наивысший, какой только возможен, солируя мужской голос. Поет, а тебе кажется, что на небе бьют серебряные колокола. От них и до самой низкой октавы - вот тебе и однообразие… Что, грустно?.. А это-то что?
Эдмунд пропел музыкальную фразу, мягкий голос нежно забился в стены комнаты и стих.
- Ну, это один дурак не знает. Начало знаменитой арии "Гальки".
- Это, хлопче, песня: " Стала б ты калінай, абняў бы цябе я…" А это?
- Ария Антониды.
- Это " Выйду я на бо… на болані гуляць ". Поют ее на Полотчине, Витебщине… А это?
Звуки загудели почти что страшно. Голос Эдмунда выдавал бас.
- Н-не знаю… Органом звучит. Что, кто-то со старых немцев?
- И нет, - сказал Верига. - Это "пан бог, цвярдыня мая". Старый хорал. Ты прав, однообразие. Манюшка, Глинка и… кого ты еще там выбрал?.. Баха?
Люди прыскали по углах.
- Ну что, еще будешь или, может, уже достаточно, сделаем передых? - Верига так и сказал. - Думаю, достаточно. Неинтересно мне что-то с тобой спорить.
- Я недавно встретился с одним "итальянцем", - как всегда, пряча в щели век глаза, заговорил страшный Малаховский. - Так он говорил, что на польские и белорусские слова нельзя писать музыку. Мол только полноголосые языки дают хороший текст для песни. Он композитор. Свинья, - вспыхнул вдруг Малоховский. - Я никогда ему этого не прощу. Жрет наш хлеб и нас же и бранит. Предлагал ему стихотворение Дунина, стихотворение Словацкого и белорусское стихотворение Сырокомли. "Только попросите кого-нибудь перевести. К этим языкам музыканту писать нельзя. Один слишком шипит, второй слишком звенит". Предлагал мне приискать ему поэта, чтобы тот написал ему слова для хорала благодарности государю императору…
- А ты что? - спросил Кастусь.
- Я сначала хотел было… А потом подумал, что еще к судье попадешь… Не стал связываться. Но через месяц принес ему стихотворение… Смотрю, вылезают глаза, вылезают … "Ты что же это принес? Мужицкие стихи?"
- Чьи стихи? - спросил мрачный Валерий.
- Нашего "гражданина князюшки", - прыснул Малаховский.
Алесь побелел.
- Ты что… Ты какое имел право? Да я и стихов не пишу.
- А кто у Кастуся однажды тетрадь забыл и только на следующее утро прибежал?
- И не пишу я, хлопцы, - Алесь глазами молил друзей, чтобы поддержали. - Лжёт он.
- Внимание! - сказал Малаховский. - Князь Загорский при всех говорит, что я - врун. А я заявляю, что он - низкий эгоист и себялюбец. Поскольку держать нужные всем стихи в тетради и не читать их…
- Замолчи! - крикнул Алесь.
- Так что, мне прочитать или попросим его?
Валерий и Калиновские запротестовали было, но их голоса заглушил общий крик:
- Просим! Просим!
- Я не поэт!
И тут тихий голос с мягким акцентом сказал во внезапной тишине:
- Что же этот ты стесняешься стихов, хлопче?
Алесь дёрнул головой в ту сторону.
На пороге стоял человек в синем сюртуке и исподлобья, с хмурым, неуловимым смешком смотрел на Алеся.
- Так нельзя, - сказал Шевченко. - Сначала это, правда, как любовь. Страшно, что кто-то узнает. Но зачем же стесняться любви? Дано оно - значит, счастливый человек на земле.
Зигмунд вознамерился был встать ему навстречу, но поседевший человек сделал ему неуловимый жест ладонью, и тот остался сидеть, только глаза рассмеялись.
- Пожалуйста. И мне интересно, - с очень домашней интонацией сказал поэт. - Поляк?
- Белорус.
- Тогда тем более… Вы откуда?
И эта почти деревенская интонация в словах мученного-перемученного человека вдруг напомнила Алесю белого-белого деда Когута под диким деревом в цвету, запад и Днепр.
- С Днепра, - сказал Алесь.
В морщинках у глаз поэта вдруг засияла неизреченная нежность.
- Тем более, - сказал Шевченко. - Читай, хлопче. Я тебя прошу.
- Нет, - у Алеся пересохло в глотке. - Я читал кое-что из вашего, и…
Поэт понял. Зашевелились усы.
Горячие, синие теперь, смотрели на Алеся глаза. И Алесь вдруг почувствовал, что ему будет не стыдно читать этому человеку даже слабые строчки, что он даже хочет читать, что подсознательно, еще полчаса назад, мечтал об этом.
Он стал в неуклюжей позе, будто перед аппаратом даггеротипа.
- " Мова ", - сказал он.
В курилке стояла тишина. Алесь почувствовал, как бьется сердце.
Глаза смотрели на него.
Ёсць паданне вякоў, што разбурыць калісь Вавілонскую вежу Адам…
І няўмольна сальюцца мовы зямлі У адну, народную нам.
Он начал глухо: сердце мешало. Но течение строчек, как всегда, успокоило его, а то, о чем он хотел говорить, исполнило душу незнаемой нежностью, болью и любовью.
А через какую-то минуту голос его окреп, и он начал чувствовать сердцем каждое слово. Краснота бросилась в щеки.
І мая безвыходна пойдзе ў змрок, У атрутны, як вечнасць, цень,
Трапяткая i сiняя, як васiлёк, Гарачая, як прамень.
Я ні шчасця, ні доўгіх год не жадзён. Хай пятля, хай памерцi ў журбе,
Хай не будзе ні шчасця, ні будучых дзён, Калі ў іх не будзе цябе.
Сiрата па з'едлiвай волi багоў, Гiнучы мой карабель,
Хай не будзе світання ў народа майго,
Калі досвіткам здрадзіць табе! І няхай да мяне не прыйдзе вясна,
Шчасце, песня, каханне, спакой, — Ўсё адно не змяняю твой чорны праснак
На атруту пшаніцы чужой. Ад палеткаў райскіх лёгкай ступой
Збочу я да пякельных катлоў, Калі першы ж анёл на мове маёй
Мне не скажа: "Братка, здароў!" Той, хто схоча хоць слова тваё разбурыць,
Хай раней у апошнім баю Возьме смерцю і полымем тры муры:
Цела, сэрца, песню маю. Ты мой жытнi хлеб i каханы май,
Песня продкаў, нашчадкаў палі. Без цябе, не з табой — не патрэбен мне рай
На душы, Ў небясi, На зямлі.
Хлопцы молчали. А он смотрел и ничего не видел. Потом, вскинув ресницы, он заметил, что поэт стоит перед ним и сурово смотрит ему просто в глаза.
Понимая, что у него вот-вот подогнутся колени, Алесь опустил ресницы, чтобы не смотреть. Две руки стиснули Алесевы плечи. Он почувствовал, как лег на его лоб, над левым глазом, поцелуй, что пах сигарой, кажется, какими-то сухими травами и немного вином.
Петербург спал. Под дугой мостика дремали гулкая тьма и черная вода. Они шли втроем и молчали. Горели далеко-далеко один от другого фонари.
Поднимался ветер: видно, опять к дождю.
Поэт шагал между друзьями молчаливый и немного мрачный:
- У вас на Днепре сады?
- У нас сады, - ответил Алесь.
- И у нас сады.
- Я знаю. Мой дед рассказывал…
- Откуда знал?
- Несколько лет назад мне попала в руки рукопись нашего "Великого льоха". Ты, Кастусь, может, не читал, там одна душа вынуждена вечно летать.
- Какую имеешь в виду? - спросил поэт.
- Душу девочки. Что увидела на Днепре золотую галеру царицы и улыбнулась ей. И вот мучится, пока не раскопают большой подвал.
Шевченко смотрел на его настороженно.
- На этой галере ехал мой дед.
- Почему?
- Царицу связывают с именем моего прадеда. Когда первый раз ехала в Могилев… И потом в Крым.
- Достаточно неприятно.
- Я не оправдываюсь, - вскинул голову Алесь. - Прадед отказался бросить Днепр, хотя она его и звала.
- Ты не обращай на это внимания, хлопче, - словно даже пристыжено сказал Шевченко. - И на "льох" не обращай внимания. Я тогда был молодой. Жесткий.
- Вы и теперь такой, - упрямо сказал Кастусь. - Другому вас не научили, отец. И хорошо.
- Ты князь? - спросил поэт у Алеся.
- Да.
- Ну вот. А я бывший панщинник. И что с того, если мы рядом идем тут, и ты друг Зигмунда и пишешь такие стихи. Думаю, наши расчеты за золотую галеру окончены. А?
- Они давно окончены. Мой дед враждовал со всем этим еще до моего рождения. Думаю, и до вашего. Он, кстати, знает ваши стихи.
- И что он говорит? - улыбнулся Шевченко.
- Сказал: "Я бы этого хохла не в солдаты, а министрам просвещения вместо дурака Уварова".
Все рассмеялись.
- Ну, мы бы просветили, - улыбался поэт в седые усы. - Ты, правда, не страдай, хлопче, за ту галеру. Идешь тот же дорогой, что и люди правды, любишь несчастный свой край, служишь ему, а остальное - дело десятое.
Начался дождь. Тарас шел, искоса поглядывая на хлопцев. Вышли к Неве.
- Хлопцы, - сказал вдруг поэт. - Вы видите, что там?
- На том берегу, под аркой самого страшного здания в империи, словно глаза, сияли два красных фонаря. Смотрели, отражаясь в воде.
- Вот, - сказал Шевченко. - Глаза под архангельской аркой… Я вас к трусости не призываю. Но вы все же как можно остерегайтесь. Чтобы больше успеть. У вас же даже хуже, чем у нас. И потому делайте, чтобы подольше не попадать в их руки. Я вот попал и погубил жизнь. Мне сорок четыре, а жить осталось мало. Считанные годы был на свободе. Да и то - разве это свобода? Жизни конец, а не сделал ничего.
- Отец, - сказал Кастусь с укором.
- Эта правда, сынок. К сожалению, правда.
- Мы не собираемся вас утешать, - снизил голос Кастусь. - А только… гибнет народ, когда в начале его дороги не появится такой, как вы, без компромиссов. Словом, вы знаете, нам нет причины говорить вам неправду. Вы сделали много, хотя, возможно, меньше, чем могли бы… Но та проклятая солдатчина, она же стоит лишних стихов! Она же каждого, кто не пошел ради родины на все, заставит захлебнуться от стыда.
- Вы думаете, вы конец? - спросил Алесь. - Вы - начало. Со временем мириады людей сольются в любви к вам, потому что вы нигде не уступали, потому что дело ваше - благородное, потому что такой любви, как ваша, еще поискать на земле. Такой любви, когда один человек спасает целый народ.
Дождь шел улицами и площадями большого города.
- Вам жаль нас, - сказал Алесь. - Вы показываете нам на те ворота. А сами вы думаете о том, что и раньше… И как вам могло показаться, что мы хотим другой дороги?! И мы только и мечтаем всю жизнь, чтобы прожить, как вы, чтобы даже не только отмучиться за свою любовь, а пойти еще дальше… погибнуть за нее. Вы думаете, они нас пугают своими цепями? Чушь! Мы смотрим на вас. Поскольку что сделаешь, если свобода и родина живут только кровью, талантом, мозгом, борьбой, смертью сыновей?
Поэт смотрел на них, склонив голову, большими, тёмными от полусумрака глазами.
Продолжение "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 8 - 1" http://www.proza.ru/2014/12/02/1189