Предлагаю любителям мемуарных изданий воспоминания моего тестя Михаила Федоровича Теребихина 1891 года рождения и моего отца Ивана Андреевича Шварева 1900 года рождения. Оба они — простые, безвестные, как и миллионы их сверстников, представители поколения, которое прошло через опустошительную Гражданскую войну, через трудные годы социалистического строительства и еще не считалось постаревшим к началу Великой Отечественной войны.
Отец сам исписал много тетрадок, чтобы рассказать о прошлом своим детям и внукам. Мне оставалось только подправить грамматику и в некоторых местах стиль его записей.
Воспоминания тестя написаны по его рассказам, рассуждениям, пожеланиям. Увлеклись задуманной работой и просиживали с ним целые вечера. Он говорил, отвечал на вопросы, давал пояснения, а я, что успевал, записывал. Его память подкреплялась военным билетом, наградными и другими документами, старыми фотокарточками.
В 1989 году Военное издательство Министерства обороны СССР готовило рассказы Михаила Федоровича к публикации, запросило для иллюстраций фотографии, но потом дело застопорилось, а в феврале 1992 г. рукопись и фотографии мне вернули «в связи с упразднением военно-мемуарной редакции». Обстановка в стране изменилась — воспоминания советских стариков стали в Москве не нужны.
Тесть не дожил до своего 100-летнего юбилея три с половиной года, похоронен в Воронеже в 1987 году. Отец прожил 78 лет, скончался в Архангельске в 1978 году.
Пусть эта книжка будет скромным памятником двум рядовым строителям и защитникам первого в мире Советского социалистического государства.
Юрий Шварёв.
М.Ф.Теребихин
РАССКАЗЫ О ПРОЖИТОМ
(Литературная запись Юрия Шварёва).
У меня десять внуков — школьники и взрослые. Появились и правнуки. Приезжая в гости, внуки просят: «Дедушка, расскажи еще что-нибудь о прошлой жизни». И я, что помню, рассказываю. Интерес детей и молодых людей к прошлому понятен: им хочется знать, как мы жили тогда, когда их еще и на свете не было. Вот я и подумал: а не рассказать ли и другим то, что я рассказываю своим внукам? Тем более, что муж моей дочери взялся записывать мои воспоминания.
О том, как рабочие, солдаты и крестьяне устанавливали Советскую власть и дрались за нее в годы Гражданской войны, как строили социализм и защищали Родину от фашистских захватчиков, написано много книг. Но события минувших десятилетий настолько сложны и противоречивы, что их история, мне думается, еще не скоро будет раскрыта до конца.
Моя фамилия мало кому известна. В революционные и военные годы я занимал в общем строю весьма скромное место — был обычным краскомом на фронтах и командиром запаса в мирные годы. Мой общеобразовательный кругозор не позволяет мне давать каких-либо обобщающих картин, увязывать виденное своими глазами с происходившими в стране изменениями. Я не занимался и изучением архивных документов. Весь мой архив — моя память. Годы неумолимо идут вперед, и пока мой памятный «архив» еще жив, он, возможно, кому-то и пригодится.
1. В ЦАРСКОЙ АРМИИ.
Начну свой рассказ с сентября 1915 года, когда меня призвали на военную службу. Мне было в то время 24 года.
Раньше в моей жизни ничего, представляющего для читателя интерес, пожалуй, не было. Родился в небольшой лесной деревне Христофорово Сольвычегодского уезда Вологодской губернии (теперь в Архангельской обл.). Занимался сельским хозяйством в доме родителей. За два года до империалистической войны женился на девушке Ольге, тоже крестьянке. Перед самой войной у нас родился сын Петр, а с осени 1915 г. мы уже ждали второго ребенка. При мобилизации меня не призвали, поскольку у отца других сыновей не было, и я считался единственным кормильцем в семье. Но в 15-м году царю, видимо, потребовались дополнительные ратники. Беременная жена с малышом-сыном, стареющие родители и незамужние сестры остались в деревне без меня.
Пасмурным осенним днем мы приехали на подводах в Сольвычегодск. Перед конторой воинского начальника собралось десятка четыре таких же невеселых, понуривших головы новобранцев, как и я. Плакали детишки на заляпанных грязью телегах и дрожках, всхлипывали женщины, молчаливо топтались под сыпучим мелким дождиком призванные мужики. В дверях конторы появился военный чиновник и, не выходя из-под крыши над крыльцом, сказал нам речь. Он говорил, что нас поставили под ружье для охранения веры, царя и Отечества от германских и австрийских неприятелей, которые предали Христа и служат сатане-дьяволу. После его заключительных слов: «Либо грудь в крестах, либо голова в кустах!» — провожавшие нас женщины заголосили громче детей. Нам было велено идти на пристань, куда через час-полтора должен подойти пароход.
Сколько раз после этого приходилось еще прощаться в Сольвычегодске с родными и направляться вниз по Вычегде неизвестно куда и на какой срок! И каждый раз на пароходной корме было тесно от людей, тоскливо глядящих в сторону родных мест. И городские, и деревенские, и новобранцы, и бывалые фронтовики, прикрывая редкими словами или ухарской шуткой волнение и тревогу, дымили цигарками до тех пор, пока не скрывались из глаз вначале пристань, а потом тонкая, чуть погнутая грозовой молнией игла знаменитого Строгановского собора.
Нас доставили в Котлас, а там посадили в железнодорожные теплушки и повезли в Вязьму. Это был первый мой военный маршрут и первая в жизни поездка по железной дороге. Знакомились в дороге с ополченцами, призванными из прилегающих к Котласу уездов и волостей. У многих дома остались жены с детьми.
В Вязьме всех сольвычегодских зачислили в 252-й запасной стрелковый полк. В этот полк прибыло много и других северян, уроженцев Архангелогородской, Вологодской и Вятской губерний.
Какова была служба в полку? Тяжелая была служба, особенно в первые месяцы. Мы жили в постоянном страхе перед вышестоящими чинами: не прозевать бы вскочить «во фрунт», не прогневить бы унтера выправкой, угодить бы офицеру на учении в поле, не получить бы замечания на молитве. За любую промашку новобранца ставили на час-два каменеть «под ружье».
Наше положение облегчалось тем, что полком командовал культурный и добрый человек, полковник Волчанский. Было ему в то время лет под шестьдесят. Старослужащие говорили, что он запрещает командирам грубости с нижними чинами и что даже наказывает тех, кто в обращении с подчиненными допускает рукоприкладство. Я не раз слушал его беседы с солдатами. Он рассказывал о делах на фронте, о храбрых и смекалистых героях боев, держался просто и непринужденно, при случае мог и пошутить, вспомнить что-нибудь смешное из полковой жизни.
Полной противоположностью сдержанному и пожилому Волчанскому был его молодой заместитель подполковник Малышкин, как будто и назначенный на должность для того, чтобы создать в полку некое равновесие между добром и злом. Этот был, что называется, собака собакой. Не один новобранец познал на себе крепость его кулака, хотя официально всякие телесные наказания в армии царь запретил еще в 1904 году. Жаловаться на Малышкина командиру полка никто не смел.
Не лучше Малышкина был и командир нашей роты, красавец лицом и фигурой поручик Ольхин. Он казался мне чуть ли не сумасшедшим. Мы не слыхади от него ни одной фразы без матерщины и грубой ругани. На занятия он приходил с кожаной плеткой на коротком, изукрашенном резьбой черенке. Замешкаешься, допустишь неловкость при выполнении команды — бьет, вроде как играючи с тобой, по рукам, по ногам, по спине. Поручику подражали и некоторые унтер-офицеры. Особенно ненавистен нам был один командир отделения, которого Ольхин обычно ставил у чучела при обучении штыковому бою. Этот человек с натурой садиста вместо того, чтобы тренировать нас нападению и защите, наносил обучаемым такие неожиданные и коварные удары, которые мог отразить только опытный боец. Наши синяки, ссадины, ушибы от его деревянного «штыка» вызывали у унтера радостный гогот. Улыбался и довольный Ольхин. Изувера отстранили от занятий только после того, как он выбил глаз одному молодому солдату.
От напряжения и страха мы избавлялись только в короткие часы послеобеденного и вечернего отдыха, во время чистки оружия да на хозяйственных работах. Тут наши души словно пробуждались. Были и шутки-прибаутки, и веселые сказки-бывальщины, и смех, и песни. Молодость есть молодость, ее не приглушишь ни бранью, ни плеткой.
Приходили в часы досуга и тоскливые минуты. Второй год шла война. У некоторых солдат погибли на фронте братья. Печальные вести о смертях, болезнях, бедности и нужде приходили и из родных мест. В роте у нас было всего десяток-полтора грамотных солдат, а меня считали одним из тех, кто пишет письма «душевно и складно». Поэтому приходилось постоянно читать полученные товарищами письма и писать ответы. Болью и людскими страданиями были пропитаны многие полученные из деревень листки. У моего соседа по нарам дома пала корова, дети остались без молока. У другого солдата старики-родители взяли у старосты в долг под урожай пуд ржи, а этот пуд семье из четырех едоков надо было растянуть на остаток зимы и на все лето.
После рождественского праздника в ротах прошел слух, будто солдат с городским образованием направят в школы прапорщиков*. У меня было такое образование. Отцу моему, Федору Ивановичу, очень хотелось «вывести в люди» единственного сына! Семья у нас была небольшая, жили в достатке. Отец каждую зиму занимался извозом, мать и сестра ткали на станке льняное полотно не только на себя, а и на продажу. Словом, один из всей нашей Никольской волости я после приходской трехлетки учился четыре года в Сольвычегодске и окончил городское училище. Семья вполне благосклонно относилась к тому, что работы в домашнем хозяйстве я исполнял только во время каникул.
Слух подтвердился. Почти все солдаты с образованием были отправлены из полка на учебу. Я испытывал обиду:почему обошли меня? Грамота есть, рост и выправка —
(* Прапорщик — первичное офицерское звание в царской армии, соответствует званию младшего лейтенанта Советской Армии.)хоть в гвардию, здоровьем господь не обидел. Товарищи добродушно посмеивались: «Не тужи, Михайло! Выучился бы на офицера, кто бы землю пахал, бабу да ребят кормил? Война кончится — прапорщиков по домам распустят, тебе так и так дорога к сохе да к топору». А мне в то время «выбиться в офицеры» очень хотелось! В мечтах рисовал картины возвращения после войны домой прапорщиком или даже поручиком в форме, в ремнях, с крестами на груди. Эти мечты подзуживали меня, не давали покоя.
Напоминать о себе начальству я не посмел, а узнать причину, по которой остался в полку, не терпелось. Завязал знакомство с одним пожилым солдатом, писарем из штаба. Узнал, что он любит выпить, пригласил его в праздничное воскресенье погулять и хорошенько угостил в трактире. Он под великим секретом и выдал мне «служебную тайну»:
— Неблагонадежный ты, Миша-дружок! Бумага в штабе есть. В деле пришита...
На следующей неделе, уже трезвым языком, писарь подробно пересказал содержание этой бумаги. Написана она была в канцелярии вологодского губернатора и говорилось в ней, что согласно донесению урядника Никольской волости Верховцева меня не следовало относить к числу «благонадежных верноподданных» царского престола. Злополучная бумага не только удивила, но и изрядно напугала меня. Я чувствовал себя так, будто меня подозревают в измене и трусости. Отзыв губернаторской канцелярии показал мне облик Никольского урядника, с которым до службы вполне мирно встречался не один раз. Он оказался перестраховщиком и карьеристом — в чрезмерном усердии выискивал «политических» и там, где их не было.
Политикой в юности и молодости я совершенно не интересовался и похвалиться теперь хоть каким-то участием в революционных делах не могу. В Сольвычегодске тех лет жили политические ссыльные. В 1909—1911 годах там отбывал ссылку и И.В. Сталин. Во время учебы я слыхал о «крамольниках», выступающих против царя. Слыхал, что ссыльные устраивают тайные сходки, в которых принимают участие и некоторые местные жители. Но все это совершалось далеко в стороне от моих забот и интересов. Закончив учебу, я вернулся в свою деревню и впрягся в хозяйственную работу вместе с отцом. А когда женился, какие-либо мысли о
дальнейшем образовании мне вообще в голову не приходили.
Правда, начитавшись кое-каких книжек, я в 1912 году уговорил группу крестьян из своей и соседних деревень Христофоровского прихода создать потребительское общество. Собрали паевые взносы по 3—-4 рубля, в церковной сторожке оборудовали магазинчик и начали торговать скобяными изделиями, мылом, нитками, спичками и прочей нужной в деревне мелочью. За товарами ездили в город по очереди, по очереди и торговали в дни церковных служб. Заниматься торговлей одному никто не согласился — у каждого хватало забот в своих хозяйствах. Капитала мы не нажили, но люди, особенно женщины, были нашим обществом довольны. Не надо было за мелкими покупками ездить самим в Никольское и в Сольвычегодск. Когда началась война, оказалось, что нам нечем выплатить паи мобилизованным мужикам. Пришлось разделить по паям имевшиеся в наличии товары, и общество распалось.
Незадолго до войны на мое имя раза три приходили по почте написанные от руки листки. В них рассказывалось о доходах царской семьи и о том, как царь с царицей расходуют немыслимо огромные суммы денег. Скорее всего, посылал эти прокламации кто-то из моих однокашников по училищу, но написаны они были человеком неглупым. Тексты забавные, с прибаутками и словечками, понятными деревенскому жителю. Я не скрывал этих листков от соседей и знакомых. Смеялись вместе, дивились числом растрачиваемых золотых рублей, но озлобления к царской семье письма не вызывали. «На то он и царь, — посмеиваясь, говорили мужики, — всей России хозяин. С миру по пятаку — царю миллион».
Затея с потребительским обществом да еще полученные листки, вероятно, и дали уряднику повод для донесения о моей «неблагонадежности». А на самом деле я в душе был предан и царю, и вере, и Отечеству.
В феврале 1916 года наш полк был перевезен из Вязьмы на станцию Быково под Москвой, а еще через некоторое гремя его передислоцировали в Ростов-на-Дону. Там меня зачислили в учебную команду, после службы в которой я получил звание младшего унтер-офицера*. Вернулся командиром отделения в свою роту, которой по-прежнему(Унтер-офицерские звания царской армии соответствуют нынешним сержантским воинским званиям) командовал драчливый и крикливый поручик Ольхин.
Он встретил меня с откровенной неприязнью, но унтеры в ротах были больше связаны с командирами взводов, а нашим взводом командовал прибывший после ранения из госпиталя сорокалетний прапорщик Василий Харитонович (фамилию не помню), строгий, но справедливый и порядочный человек. При нем Ольхин свою плетку держал за голенищем, в ход не пускал.
Шли месяцы, многие мои прежние сослуживцы оказались в действующей армии, а меня на фронт почему-то не отправляли. Все время терзала мысль о бумаге из Вологды: не верит мне штаб, считает крамольником. От этого чувствовал какую-то свою неполноценность. Для моего душевного спокойствия было бы лучше, если бы выпивоха-писарь не проболтался о той бумаге.
В ротах появилось много прибывших после ранений фронтовиков. По казарме подули какие-то свежие ветерки. Солдаты довольно смело высказывались о наших неудачах на фронтах, говорили о шпионах в штабах и открыто проклинали вшивую окопную жизнь. Фронтовики как бы приоткрыли перед нами завесу прежних толкований о войне, за которой спрятаны были все жестокости и вся грязь империалистической бойни. Офицеров и особо ретивых в службе унтеров критики войны опасались, при появлении их возле курилок прикусывали языки. Ходили слухи, что где-то целую группу солдат предали суду «за вражескую агитацию».
В Ростове я впервые услышал про большевиков, но тогда еще говорили о них шепотом и не всегда с одобрением. Мне, по правде сказать, тоже не нравилось, что большевики выступают против войны. Казалось, что выступать против войны, когда на фронтах идут сражения — это измена. Такая позиция большевиков мне стала понятной намного позже после общения с более грамотными в политическом отношении сослуживцами. В Ростове же я узнал и то, что не все революционеры одинаковы, что есть разные партии, которые борются с царской властью вроде бы заодно, но добиваются совершенно разных целей. Но все эти сведения, услышанные в откровенных беседах и жарких спорах в укромных уголках, не могли еще рассеять моей политической слепоты.
Мы, необстрелянные унтер-офицеры, относились к рядовым солдатам-окопникам с нескрываемым почтением. Это не нравилось поручику Ольхину. За проступки фронтовиков он наказывал и провинившихся, и их командиров отделений: «Раз у вас такая дружба, идите, почистите ротный нужник на пару. Солдат пусть выгребает, а ты, Теребихин, чтобы стоял все время рядом и нюхал ароматы». Не скажу, как другие, а я постоянно чувствовал ненависть ко мне зловредного поручика. Ободряла только поддержка взводного командира, Василия Харитоновича.
В конце 1916 года, не знаю уж по чьему повелению, меня вдруг перевели в команду вольноопределяющихся*. Когда уходил с вещами из роты, Ольхин с издевкой сказал:
— Иди, лапоть вологодский! В вольных тебе самое место. Какой ты, к черту, унтер? Ни скомандовать, ни отматерить солдата не умеешь.
Мне поручили занятия по огневой подготовке в учебной команде полка. В штабе, по-видимому, учли, что я отлично стрелял из винтовки и хорошо знал устройство станкового пулемета «Максим». Иногда нас, «вольных», привлекали к проведению занятий и в ротах. В эти дни вместо привычных «ты», «братец», а то и просто «олух» я впервые услышал обращение офицеров ко мне на «вы». Это меня смущало, приводило в замешательство и в то же время приятно щекотало самолюбие. Как же! Из деревенского «быдла» шагнул к господским сословиям!
В команде вольноопределяющихся люди были образованные и стояли ближе к политике, чем солдатская масса. Вечерами в помещениях, где мы жили, нередко возникали весьма опасные по тем временам разговоры о бестолковости царя и его министров, о мошенниках и казнокрадах в армии, о рабочих забастовках и крестьянских бунтах в губерниях. Упоминали о придворном старце Григории Распутине, с ухмылками говорили о его интимных связях с самой царицей. Но и здесь толковых пояснений о происходивших в стране событиях я не слышал. Все суждения носили характер раздраженного брюзжания, обличения тех или других личностей, возмущения разными беспорядками и напоминали скорее не серьезные споры, а перепевание всевозможных слухов и догадок. Был, правда, в команде один паренек из студентов, будто бы состоявший в какой-то тайной партии.
(Вольноопределяющиеся — добровольцы царской армии с высшим или средним образованием, несли службу на льготных условиях: свободный выход в город, освобождение от строя и др.).
Что касается меня, то я по-прежнему оставался в социальных и политических вопросах совершеннейшим профаном, хотя критику властей и непристойные байки про царскую семью слушал теперь и воспринимал всерьез, без былого крестьянского равнодушия.
К началу 1917 г. в голове у меня был полный сумбур. Я успел потерять прежнюю веру не только в незыблемость и извечную законность царской власти, но и усвоенную с детства веру во всемогущество господа-бога. И ум и сердце под влиянием окружающих людей постепенно освобождались от былой религиозности. Вера в бога считалась в нашей «вольной» команде вроде как не совсем приличной для просвещенного общества. Тот, кто не мог порвать с молитвами, с осенением себя крестом перед едой, стеснялся этого, старался скрыть от товарищей свою набожность. О соблюдении каких-либо постов и церковных таинств в команде вообще не вспоминали. Здесь снял с груди свой нательный крестик и я. Снял, но не выбросил, еще больше года носил его с собой в нагрудном кармане. Вера в бога оказалась живучее, чем вера в царя...
Признаться, потеряв старые идеалы и еще не успев приобрести новых, я внутренне не чувствовал себя ни хуже, ни лучше. Вопросы человеческого бытия в больших масштабах меня в то время не очень-то волновали. Служил, исполнял, как мог, свои обязанности и ждал очередных перемен в судьбе.' В тылу — так в тылу, на фронт — так на фронт. Только поскорее кончилась бы война да вернуться домой, к жене, детям, родителям, сестрам, к своему хозяйству.
Побывать дома, хоть на денек, очень хотелось! От Ольги, которая была неграмотной, приходили написанные чужой рукой стандартные письма с поклонами от всей деревни. Она растила двух сыновей, вместе со стариками тянула нелегкое хозяйство. Порой тоска по родным угнетала так сильно, что политические разговоры сослуживцев прямо-таки раздражали, выводили из себя. В такие вечера я уходил в солдатские казармы, чтобы встретиться с немногими еще остававшимися в полку земляками. Вести из родных мест интересовали меня больше, чем сообщения петроградских и ростовских газет.
2. фЕВРАЛЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ.
О феврале 1917 года у меня в памяти сохранилось какое-то неопределенное впечатление. Перед этим мы слыхали о рабочих забастовках, в полку несколько солдат было арестовано «за политику». Но нам все это не казалась настолько серьезным, чтобы ждать падения царской власти. Вероятно, главные предреволюционные события, происходившие в столице, скрывались от нас. Однако в полку как-то сразу резко снизилась дисциплина, участились самовольные отлучки солдат в город. Фронтовики вечерами собирались в большие группы, никого не подпускали к себе и о чем-то спорили.
Заговорили о возможном восстании против правительства и в нашей команде.
—Ничего из этого не выйдет, — рассуждали одни. — В пятом году что получилось? Теперь тем более баррикады бесполезны. Фронт от Петрограда не так уж далеко. Двинут казаков, солдат с пушками и пулеметами — какие баррикады устоят?
—Пушки-то у солдат, их можно в любую сторону повернуть. Посмотрите на наших фронтовиков, будут они в рабочих стрелять? — говорили другие.
—Наши не будут — других найдут. Армия большая.
И вдруг — известие: Николай отрекся от престола!
Потом еще известие: царя совсем никакого не будет! Ни Николая, ни его братьев! Свобода! Воспрянь, Россия! В столице у власти Временное правительство из революционеров! В те дни и князя Львова называли революционером. Казавшийся нам молчуном студент-эсер прицепил к шинели красный бантик и начал выступать на солдатских митингах. Его слова о свободах и передаче помещичьих земель крестьянам слушателям нравились. Солдаты ликовали. Разговоры, споры, сияющие радостью лица.
-Кто говорил, что Николашку никакой силой не сковырнуть? Сковырнули!
Хватит с нас, натерпелись!
-Теперь скоро и войне конец. Это все они, Николашка да старец Распутин затеяли. Теперь жди замирения...
И новые, уже местные, вести и слухи. В Ростове застрелился какой-то генерал. Застрелился адъютант нашего командира полка, всегда чистенький и подтянутый поручик. Куда-то исчез злюка-подполковник Малышкин. Убыли в другие части наиболее ненавистные солдатам офицеры, в их числе оказался и поручик Ольхин со своей плеткой. Однако большинство офицеров, как в штабе, так и в ротах, осталось на своих местах.
Полковник Волчанский надел парадную форму и вывел полк на городскую площадь. Там уже стояли другие части гарнизона. Офицеры — в парадном, солдаты — в стройных рядах. Площадь запружена народом. Был митинг. Выступавшие взахлеб говорили о долгожданных свободах. Все нам нравилось, все были довольны происходящими событиями. Казалось, что началась какая-то новая, сказочно-радостная жизнь, что вместе с рухнувшим царским троном уйдут в прошлое все людские несчастья, беды и страдания. Велика психологическая сила подобных митингов! Мы стояли на площади, как заколдованные, и с готовностью принимали на веру каждое слово.
В связи с такими огромными переменами в жизни империи каждый из нас ждал таких же больших перемен и для себя. Каждый надеялся, что теперь-то его помыслы и желания начнут наконец сбываться. Особенно страстно ждали мы конца войны и возвращения по домам. Солдаты надеялись вернуться в свои деревни если не к посевной, то к сенокосу, отправляли родным бодрые письма. Занятия в учебной команде продолжались,* но будущие унтер-офицеры уже меньше интересовались устройством пулемета и тренировками по его использованию в бою. «К чему она нам, эта смертоубойная машина? — говорили они. — Царя-то из-за войны и сбросили, замирение будет. Мы на фронт так и так уже не попадем». Занятия тоже превращались порой в своеобразные митинги. К политике потянулись все — и грамотные и неграмотные. Коллективные мечты о скором мире захватили и меня. Постоянная неодолимая тяга к семье, к родным лесам и полям заслоняла собой все, мешала думать о чем-либо другом.
Но проходили дни, недели, и постепенно прояснялось, что наши надежды на скорое возвращение к семьям были преждевременны. Побурлив водоворотами и пенным разливом митингов, революция в Ростове улеглась, армейская служба потекла по старому руслу.
— Чтобы закрепить победу над самодержавием, надо разбить внешних врагов и закончить войну победой. От своего царя избавились, так разве теперь можно становиться на колени перед немецким царем-кайзером? — убеждали солдат офицеры.
Война продолжалась. Как и до революционных митингов, наш полк готовил и поставлял пополнение в окопы. Разговоры о демобилизации пресекались как шпионские и предательские. В ротах то и дело проводились политические беседы. Устраивались новые митинги со знаменами и оркестром. Приезжали какие-то комиссары, на все лады расхваливали Временное правительство и его «народных» министров. И опять мы верили выступавшим ораторам. Думали: и верно, какая же революция, если немцы и австрийцы захватят Россию?
В апреле меня вызвали в штаб полка и вручили предписание. Мне следовало убыть в Одесскую школу прапорщиков. Заикнулся было об отпуске перед учебой, но вручавший предписание усатый штабс-капитан только махнул рукой: «Не то сейчас время, чтобы в отпусках разгуливать. Не прибудешь в Одессу в указанный срок — пойдешь под суд».
3. В ШКОЛЕ ПРАПОРЩИКОВ.
Было похоже, что в Одесской школе прапорщиков февральская революция ничего не изменила. Преподавательский и командный состав остался там старый, учебная программа действовала прежняя. Остался тот же строгий строй по ранжиру, те же юнкерские погоны на суконных гимнастерках.
Но так казалось на первый взгляд. Уже через несколько дней мы, прибывшие на учебу из разных гарнизонов и госпиталей, увидели, что за сохранившимся в школе внешним лоском прячутся те же порочные для армии слабости, которые наблюдались и в линейных частях. Юнкера и солдаты обслуживающих подразделений уже успели отвыкнуть при общении с офицерами от «благородий» и в разговорах со старшими по званию допускали неслыханные раньше вольности. Послушные в строю, на городских улицах солдаты не торопились отдавать честь поручикам и капитанам. Офицеры были вежливы и предупредительны с подчиненными. Брань и оскорбления нижних чинов рассматривались как «посягательство на революцию». Во всем чувствовался показной, демонстративно выставляемый на всеобщее обозрение демократизм. Начальство старалось как-то приглушить революционные настроения людей, повести их за собой по нужному для господ руслу.
Фронтовые нужды в младших офицерах заставили командование и набор в школу проводить по упрощенным «демократическим» принципам. Вступительных экзаменов мы не держали — было бы образование и необходимая военная подготовка. Состав юнкерских рот набрался весьма пестрый. В одном строю стояли и холеные дворянские сыновья, и мужиковатые унтеры, и юные первогодки, и побывавшие на фронте дядьки с «георгиями» на груди.
Столь же пестрыми были юнкера и по политическим воззрениям. Я к этому времени уже слыхал кое-что об основных российских партиях, хотя разбираться в их программах у меня не было никакого желания. В нашей роте верховодили чаще всего сторонники кадетской партии. Они во всю превозносили своего министра иностранных дел Милюкова. Были в роте эсеры. Были и заядлые монархисты, которые доказывали, что без царского престола Россия неминуемо погибнет, раскрошится на мелкие республики, как крошилась на удельные княжества древняя Русь. По-моему, было в роте и несколько большевиков. Двоих, видимо, по созвучию фамилий, я запомнил: железнодорожного инженера Арешко и фронтовика Полешко. Правда, большевиками они себя не называли, но, судя по их высказываниям и по той вражде, какую питали к ним кадеты, это были противники Временного правительства. Немало пришло в школу и таких юнкеров, как я — без каких-либо политических убеждений.
Частые митинги и споры проходили в школе шумнее, чем в полку. Политика занимала столько места, что порой из-за нее срывались занятия на целый день. Выступает кадет — призывает к одному, за ним выходит эсер — говорит свое, берет слово Арешко — громит предыдущих ораторов. На скамейку выскакивает еще один агитатор и называет Арешко предателем, которого надо бы расстрелять перед строем. Иногда дело доходило до драки, и мы, «нейтральные», разнимали противников, успокаивали их, утирали разбитые носы, давали закурить. Трудно было разобраться во всей той мешанине мыслей, мнений, призывов, которая обрушивалась па наши головы.
Большинство офицеров от участия в митингах уклонялось. В разговорах с юнкерами и солдатами многие, пожимая плечами, уходили от острых вопросов. К нам некоторые преподаватели и командиры, играя в революционный демократизм, относились чуть ли не как к коллегам, на полевых занятиях за городом вели себя панибратски, об уставах и служебной субординации забывали.
Однако оставались и такие офицеры, которые, несмотря на своеобразие и шаткость обстановки в стране, хранили верность долгу, проявляли взыскательность и строгость, требовали от нас исполнительности, подтянутости и дисциплины.
— Вы будущие командиры революционной армии, — говорили они нам. — Готовьтесь достойно исполнять свои обязанности по защите свободного Отечества. Анархия и беспорядок — враги свободы. Если вы и на фронте начнете митинговать, пруссаки скажут вам спасибо! Пусть о политике думают политики, а мы люди военные, наше дело — воевать до полной победы.
Этих строгих, по-настоящему верных новой власти офицеров мы недолюбливали за приверженность к «старо-режимным придиркам», но уважали их больше, чем тех, которые вместо занятий играли с нами в карты или укрывшись со взводом в кустах, убивали часы пустой трепотнёй и пошлыми анекдотами.
В целом же воинская дисциплина в школе прапорщиков весной и летом 1917 года была, конечно, весьма слабой. В город и к морскому берегу мы уходили совершенно свободно, не опасаясь патрулей — юнкеров они не останавливали. Занятия пропускали, находя для оправдания лени множество причин. Офицеры вместо наказаний за проступки чаще прибегали к увещеваниям и угрозам отчислить из школы с отправкой на фронт.
Не успели мы проучиться двух месяцев, как командование школы объявило запись добровольцев на фронт. Желающим убыть в действующую армию обещали досрочно присвоить звание прапорщика, выдать комплект офицерского обмундирования и денежное вознаграждение. Желающих нашлось немного. В нашей роте из 120 человек вызвались идти добровольцами на фронт юнкеров 8—10, остальные воевать не торопились. Меня в это время тоже уже не тянуло к воинским подвигам — больше хотелось закончить учебу да побывать дома.
Школу построили на плацу. Добровольцев из всех рот в новеньком снаряжении поставили под знамя впереди строя. Были произнесены горячие патриотические речи, высказаны поздравления и напутствия. Гремел оркестр. На медных трубах и золотых погонах новоиспеченных прапорщиков сияло жаркое солнце.
Прошло несколько недель, и некоторых из торжественно отправленных на фронт добровольцев привезли в Одессу убитыми в боях. Так же торжественно и с почестями их хоронили на городском кладбище. И опять на трубах, игравших печальные мелодии, сияло яркое южное солнце. Это были жертвы большого и, как говорили позже, бесплодно-кровавого июньского наступления русской армии.
Через какое-то время после печальных похорон нашу школу посетил Керенский со свитой. Говорили, что он заехал в Одессу по пути, инспектируя фронтовые штабы. Нас, как обычно, построили на плацу. На помосте для выступающих было тесно от высоких военных чинов. Вид у Керенского был утомленный. Офицеры шептались, что перед приездом в Одессу он не спал двое суток. Но говорил он громко и бодро. Призывал нас скорее кончать школу и отправляться на фронт, чтобы с победой завершить надоевшую войну и отпустить солдат по домам. Запомнилась еще одна мысль из его выступления: если мы не победим в войне, враги принесут на своих штыках в Россию старые порядки, русские крестьяне и весь трудовой народ опять окажутся под ярмом царских чиновников и сельских исправников. Мы слушали Керенского, раскрыв рты, и искренне верили, что, действительно, интересы революции требуют завершить войну победой. Глава Временного правительства казался нам в те дни каким-то новым революционным царем. Психологическое воздействие его короткой, но энергичной и ясной речи на офицеров, юнкеров и солдат было огромно.
Не помню точно, до или после приезда Керенского порядки в школе начали ужесточаться. Группа юнкеров, в том числе Арешко и Полешко из нашей роты, были отправлены рядовыми на фронт. Заменили и некоторых чересчур «демократичных» офицеров. Возобновились наказания за самовольные отлучки и пропуск занятий. Валяться на морском берегу и плескаться в соленой воде удавалось все реже.
В конце августа состоялся выпуск из школы. К нашему удивлению и к нашей радости, на фронт отправили меньше половины выпускников, а остальных распределили по внутренним округам. Нас, троих уроженцев северных губерний,
откомандировали в распоряжение Казанского военного округа, а в Казани я получил назначение на должность командира взвода в 106-й запасной стрелковый полк, который размещался в Вятке (теперь гор. Киров). Так и не довелось мне повоевать в ту войну ни за царя-батюшку, ни за Временное правительство Львова, потом Керенского.
Моя основная военная судьба была еще впереди. Но я горжусь тем, что пусть не в боях, а в тыловых частях, я все-таки служил в славной русской армии и до Октябрьской революции. Ведь в старой армии служили не только малышкины, ольхины и дураковатые унтер-офицеры. Самые добрые воспоминания остались у меня о полковнике Волчанском, прапорщике Василии Харитоновиче, многих офицерах 252-го полка и школы прапорщиков. Я уж не говорю о друзьях-товарищах, с которыми мы ели кашу из одного котла — солдатах, унтер-офицерах, юнкерах. Товарищество, армейская дружба, взаимная моральная поддержка помогали нам переносить и обиды, и унижения, и тяготы службы.
Вятка, считай, была рядом с Котласом, а от Котласа рукой подать и до моих родных мест. Перед вступлением в должность мне дали двухнедельный отпуск, и я впервые за два года навестил семью. Сбылась-таки зародившаяся у меня в Вязьме мечта — приехал в деревню офицером. Были на мне золотые погоны и скрипящие ремни. Только вместо боевых наград на гимнастерке поблескивал значок-крестик, который вручался юнкерам при производстве в прапорщики.
Младшего сына Мишу, который уже ходил по избе сам и лепетал кое-какие слова, я увидел первый раз. Он родился после моего ухода на службу. Пете шел четвертый год. Когда я вошел во двор, он играл с соседским мальчишкой у колодца, не узнал меня, побежал к матери в дом: «Мама, к нам большой солдат пришел!» Растерянная, ошеломленная неожиданной радостью Ольга встретила меня на крыльце...
Две недели отпуска пролетели счастливо-бурным вихрем. Кое в чем помочь отцу удавалось только с утра, а к обеду собираются гости — христофоровские и из соседних деревень. Приносят бражку, медовуху, настойки. Жили мои земляки в общем-то бедновато, но таких голодух, о которых я слыхал в Ростове, у нас не было. Отец пожертвовал на застолья барана и овцу.
Ходили с Ольгой по полям, знакомым пожням, начавшему желтеть березняку. Не мог надышаться родным воздухом, запахами убранной ржи, коптящих овинов, увя- дающих трав. Страшно хотелось сбросить с себя военную форму и остаться в своей избе, в своей семье. Но служба есть служба. Пришлось возвращаться в полк. Родня опять провожала меня до Сольвычегодска. По ледяной воде Вычегды еще шли пароходы. Я во второй раз смотрел с кормы на оставленную пристань, где плакала Ольга, а наши родственники махали вслед пароходу платками и картузами.
4. ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ.
В 106-м полку я пробыл недолго, близко ни с кем не успел сойтись, поэтому не помню сейчас по фамилиям ни командиров, ни сослуживцев. Вернувшись из отпуска, принял взвод, но командовать им, можно сказать, мне не пришлось. Народ во взводе подобрался боевой, большей частью из бывалых солдат, прибывших в Вятку из госпиталей. Слушались они меня плохо, обращались ко мне чаще на «ты», звали по имени-отчеству, а с вопросами, бытовыми и служебными, шли обычно не к командирам, а в солдатские комитеты. Комитеты были избраны и в полку и в каждой роте.
Учебные занятия в ротах не велись. Единственное, что мы делали, так более или менее сносно несли караульную службу да выходили на хозяйственные работы по обслуживанию внутренних потребностей полка. В казармах шли бесконечные споры на знакомую тему: скоро ли кончится война? Я выше говорил о низкой дисциплине в Ростове и Одессе, но то, что я увидел в Вятке, не подлежало никаким сравнениям.
Солдат никто ни от чего не удерживал. Офицеры, словно предчувствуя конец своей власти, старались не замечать безобразий. Солдатские комитеты тоже по существу бездействовали, только давали наряды на работы да выносили порицания за проступки в карауле или за хулиганство в городе.
Полк катился к полному разложению. То выявится пропажа оружия и патронов, то группа солдат растащит продукты в частном магазине, то пьяный часовой откроет беспричинную стрельбу, то в столовой возникнет кем-то спровоцированная драка. Многие солдаты перестали бриться и постригать бороды, ходили в распахнутых шинелях без ремней, курили где попало, являя собой пример распущенности, апатии, безразличия ко всему, что делается вокруг. Росло число дезертиров.
Офицерский состав, практически отстраненный солдатской массой от командования, находил утешение в пьянстве и в спорах-разговорах о будущем России. Пытались создать некую офицерскую организацию и тайком от солдат устраивали собрания. На двух таких собраниях, проходивших в доме какого-то местного политика, присутствовал по приглашению батальонного командира и я. Главным вопросом на этих собраниях было — что делать с солдатами, как вернуть их к послушанию? Одни предлагали пустить в роты опытных агитаторов из «цивильных» горожан. Другие советовали похитрее действовать через солдатские комитеты. Находились и такие, что требовали арестовать полковой комитет и для устрашения солдат расстрелять перед строем нескольких смутьянов. Их одергивали: «Поздно! Они тебе так расстреляют — костей не соберем».
Среди других отличался особой активностью немолодой штабс-капитан. Его знали и в городе и в полку, так как он часто выступал на митингах и писал заметки в вятскую газету. Он, по-моему, был одним из организаторов офицерских собраний.
— Почему мы смотрим в рот полковому комитету? — горячился этот штабс-капитан, потрясая кулаком. — Позор! Председатель комитета — повар, малограмотный мужик! Он превратил полк в стадо баранов, а мы, доблестные русские офицеры, распустили нюни, все ждем команд сверху. Не будет нам никаких команд! Надо действовать самим! Надо добиваться переизбрания комитета, ввести туда верных нам людей.
Мне собрания не понравились. Очень уж пахнуло на них старорежимными офицерскими замашками. Отошел в сторону, на очередные сборы не являлся и вскоре заметил острое недовольство со стороны своих прямых начальников. Командир батальона вызвал меня к себе: «Ты не вздумай солдатам рассказывать о том, что слышал на наших вечеринках. Болтовня одна там, а узнают солдаты — кровь может пролиться. И эта кровь будет на тебе. Всю жизнь не отмолишь... если еще сам живой останешься». Об оФицерских собраниях я никому не рассказал. Во-первых, дал батальонному честное слово. Во-вторых, мне казалось, что и без того озлобленные на многих офицеров солдаты в самом деле могут поднять их на штыки.
В те дни, как никогда раньше, я чувствовал себя на распутье — от солдат вроде бы отстал, они чуждались меня из-за звездочки на погонах, но и к офицерам не пристал, понимая, что они гнут не мужицкую, а господскую линию.
Не могу точно сказать, какого числа мы узнали о новой революции в Петрограде. Я услышал о падении Временного правительства в день заступления на дежурство по караулам от солдат своего взвода.
—Слыхал, Михаил Федорович, вести из Питера? — обступили меня радостно возбужденные солдаты. — Нету больше Керенского! Спихнули, как и царя!
—Сказывают, какая-то телеграмма пришла. Ребята в город ходили, слышали от людей. А наши штабные «благородия» молчат, корень их за ногу! На глаза не показываются. И в комитете ни хрена толком правды не знают.
—Правительство, говорят, на съезде революционеров новое выбрано. Начисто из рабочих да солдат. А главным — Ленин!
—Эх, братцы, теперя дела двинутся! Может, и воевать перестанем...
Полученную Вяткой новость подтвердил мне в комендатуре капитан, проводивший инструктаж:
—В Петрограде власть перешла к социалистам. Верховодят пока большевики. Не знаю, надолго ли, но каши, судя по всему, наварено много... Ну-с, большевики большевиками, а служба службой. Смотри, прапорщик, сегодня в оба. Стемнеет, думаю, что начнется кошмар, какого тихая Вятка еще не видывала. Солдаты в частях бузят, обыватели из дома в дом забегали, в некоторых местах рабочие в кучки собираются...
Вопреки настороженным ожиданиям, вечер и ночь прошли в городе и в казармах без особых «кошмаров». Были случаи грабежа на улицах, бандиты выломали двери у двух магазинчиков, на одной из улиц поскандалили с местными жителями пьяные солдаты. Все это было в те времена явлениями обычными. К поддержанию порядка подключились солдатские комитеты. Военные патрули вместе с дружинниками из безоружных рабочих разгоняли дерущихся, доставляли в каталажку пьяных, взяли под охрану взломанные магазинчики. Жители, не высовывая носа за ворота, отсиживались в темных домах.
Под утро, как мне показалось, город совсем утих. Я прилег поспать, но вскоре на столе зазвонил телефон. Чей-то властный голос (наверное, это был начальник гарнизона), не называя себя, хлестко выбранил меня за то, что не сразу взял трубку, и приказал: «На реке полгорода собралось, водку со льда черпают. Много солдат. Галопом — туда! Выяснить, в чем дело и навести порядок!».
Разбудил одного из солдат, сели с ним на стоявших у дежурки оседланных коней, поскакали к реке. Начинало светать. В центре города улицы были пустынны и тихи, но на окраинных улочках мы увидели множество людей, торопившихся в сторону реки. На берегу Вятки нам открылось странное зрелище. Густая толпа копошилась на льду. Одни кружками, другие прямо ладонями набирали в котелки, ведерка, миски какую-то мутную жидкость из разлитой по льду широкой лужи. Солдаты смешались с гражданскими. Веселое гоготанье, крики, смех. Из города, кем-то оповещенные, бежали на ледяной пир новые группки людей.
Еще разозленный бранью начальника по телефону, не думая о последствиях, я направил коня прямо в винное озерцо и приказал толпе расходиться, а солдатам дал команду: «В две шеренги становись!» Ничего хорошего из этого не получилось. Вид офииера, посмевшего опоганить лошадиными копытами «дорогую» лужу, разъярил толпу.
—A-а! Офицерье!.. Сами не успели вылакать и нам не дают!
—Бей его, гада!
Нас спас от избиения конный взвод. Пославший меня к реке начальник, вероятно, сообразил, что один я ничего не сделаю, и сразу же позвонил в комендатуру или прямо в казармы, приказал поднять дежурный взвод. Кроме того, мой спутник-солдат оказался храбрым и находчивым парнем. Когда пьяные руки потянули меня с коня, он подскакал с оголенной шашкой:
—Отступись от прапорщика! Порублю, черти! — А когда люди отпрянули в сторону, вступил с ними в разговор. — Вы что, думаете, мы по своей воле к вам приехали? Мы бы тоже непрочь испробовать из ваших котелков и фляжек, да служба не дает. Прапорщик — дежурный по караулам. Видите, дураки, повязку? А вы его за сапоги! Другой на его месте выхватил бы револьвер, живо бы двоих-троих навечно успокоил...
Начался спор. Никто не расходился. Ждали, что мы поговорим-поговорим да и уедем. Некоторые опять принялись черпать жидкость в свои посудинки. Тут и подскакал конный взвод. Толпа, угрюмо ворча и поругиваясь, побрела к берегу.
Не знаю достоверно, как появилось винное озерцо на льду Вятки. Говорили разное. Одни обвиняли местных руководителей, которые будто бы решили покончить с пьянством, уничтожив все запасы спиртного в городе. Другие говорили, что то ли крупный виноторговец, то ли хозяин водочного завода, опасаясь погрома, вылил запасы напитков в канализацию, а оттуда хмельной ручей вытек на лед. Так или иначе, а первыми обнаружили находку бабы, рано утром пришедшие к проруби за водой. С них и началась беготня с котелками.
Такой вот эпизод выпал на мою долю в ту историческую для города Вятки ночь. Ничего другого о своем участии в октябрьских событиях рассказать не могу. Напомню еще раз, что я в то время и по своему образу мышления и по своим действиям стоял далеко от всякой политики.
Насколько помнится, установление Советской власти в Вятке произошло мирным путем. Вооруженных схваток в городе, по-моему, не было. Перестрелок мы не слышали. В нашу и другие роты постоянно приходили какие-то гражданские люди и дружески общались с солдатами. Почти весь штаб полка во главе с командиром куда-то исчез. Скрылся и наш батальонный командир.
Обязанности командира полка взял на себя, по предложению комитета, один поручик-фронтовик. Он пользовался уважением среди солдат, имел боевые награды и отличался спокойным характером. В ротах большинство офицеров осталось на своих местах. Однако фактически всеми делами в полку продолжали управлять комитеты. Вопреки мрачным прогнозам кадровых офицеров, дисциплина среди солдат не снижалась, а укреплялась. Как будто кто-то невидимый действовал в ротах, подтягивал распущенных людей и вносил в казармы организованность, порядок, деловитость. Крикунов и лодырей одергивали сами же солдаты: «Ты что горлопанишь? Народная власть тебе не по нутру?».
Комитеты начали поднимать авторитет оставшихся в полку офицеров, приглашали на свои заседания, советовались с ними, давали поручения. Мне, например, предложили возглавить комиссию по наведению учета оружия и боеприпасов во всех подразделениях. Другие приводили в порядок запущенные штабные документы, продовольственную п вещевую службы, проверяли полковую казну. В ротах начали обозначать проведение занятий по строевой и огневой подготовке. Приходившие городские агитаторы вели беседы на политические темы.
Вспышками радости были встречены газеты с декретами о мире и о земле. Их смысл был понятен каждому, как бы далеко он не стоял от политики. Я, как и другие, прикидывал, что изменят эти декреты в моей жизни и в жизни всей моей семьи. Планы рисовались радужные. Если раньше мужик мечтал о достатке своей земли, теперь эта мечта узаконилась декретом Советской власти. Если раньше из запасного полка еще можно было угодить на фронт, теперь опять усиленно заговорили о скорой демобилизации.
Не знаю, были ли в 106-м полку большевики, мне лично встречаться с ними в Вятке не приходилось. Но, наверное, все-таки были. Навряд ли без них так оживилась бы работа солдатских комитетов, в ротах воцарился бы относительно здоровый дух и одерживали бы верх сторонники дисциплины и порядка.
В полк пришла бумага о выборном начале в армии и об уравнении всех военнослужащих в правах. Всех офицеров разжаловали в рядовые. Им приказали снять погоны. У тех, кто все-таки являлся на службу в погонах, солдаты срывали их силой. Один офицер, оказавший сопротивление, был даже избит. После этого еще несколько офицеров оставили полк. Были новые дезертиры и среди унтер-офицеров.
Полковой комитет организовал выборы командиров. Делалось это быстро, без долгих разъяснений и обсуждений. Сначала выбирали в ротах командиров отделений, взводов и рот, а также делегатов на батальонные и общеполковое собрания. Потом на делегатских собраниях выбирали командиров батальонов и командира полка. Выборы проходили в весьма оживленной, я бы даже сказал, в веселой обстановке. У солдат было приподнятое, праздничное настроение. Шутка ли, впервые в истории русской армии они выбирали командиров из своей среды! Армия превращалась в подобие некой казачьей вольницы. Во время Гражданской войны эта ошибка была исправлена — в частях молодой Красной Армии командиров стали назначать приказами вышестоящих штабов.
Вот как, например, проходили выборы в нашей роте. Командиров отделений и взводов выбрали моментально — в роте и при офицерах были негласные солдатские «вожаки». Любопытно, что среди выбранных оказались и разжалованные по разным причинам бывшие унтер-офицеры. Для выбора ротного командира собрались на своей «жилплощади» в казарме. По-домашнему расселись на койках, скамейках, табуретках. В проходе поставили столик. За него сел солдат из полкового комитета, поднял руку, и, когда все утихли, он дал слово нашему командиру роты, только что разжалованному из поручиков. Не помню его фамилии, но человеком он был неплохим, малословным и достаточно по тем временам требовательным. С людьми он умел ладить без криков и оскорблений, но и без панибратства.
Командир вышел к столу и предложил выбрать нового ротного из числа уважаемых солдатами бывших унтер-офицеров, побывавших на фронте. Представитель комитета сидел молча и только кивал на слова поручика головой. Рота тоже вначале молчала, потом кто-то из дальнего угла спросил:
—А можно, если командиром и останется гражданин поручик?
—Почему нельзя? На все теперь ваша воля, — ответил комитетчик. — Только он теперь не поручик. Выберете — называйте его просто: товарищ комроты.
Поднялся шум:
—Ребята, выбираем поручика!
—Не надо, пускай рядовым послужит! Не все ему командовать!
—Желаем оставить поручика! Справедливый человек...
Выкрикнули и другие фамилии, в их числе я услышал и свою. Но когда начали голосовать, подавляющее большинство рук поднялось за старого командира. Меня на этом же собрании выбрали помощником командира роты. Солдат из полкового комитета сказал, что мое звание теперь — «товарищ помкомроты».
После выборов порядка в полку стало больше. Обращались с нами, выборными командирами, правда, по-свойски, вместо непривычных званий чаще называли по имени-отчеству, а то и просто по имени, но наши распоряжения исполнялись беспрекословно и в строю и в обыденной жизни. Нарушителей дисциплины одергивали сами солдаты. Спали мы в отведенном для командиров углу казармы, только ротный чаще уходил ночевать домой — он был женат. Питались вместе со всеми в столовой из одного котла. Знаков различия на обмундировании никаких не было.
Полк продолжал нести караульную службу, помогал местным властям поддерживать порядок в городе. В ротах помимо военных занятий проводились собрания и беседы, чтение вслух газет, обсуждение декретов Советской власти. Нашлись вдруг достаточно грамотные агитаторы среди командиров и солдат. Политпросвещением занимались и приходившие к нам гражданские работники.
Однако численный состав полка быстро сокращался. Официального приказа о демобилизации вроде бы не было, но полковой комитет, который продолжал исполнять функцию «высшей власти», начал отпускать по домам солдат и командиров старших возрастов, многодетных и больных. Были и молодые, здоровые дезертиры, некоторые из них бежали из полка, прихватив с собой оружие.
Ко мне пристала какая-то кожная зараза. Скорее всего, это была обыкновенная чесотка. По заключению полкового фельдшера комитет дал мне месячный отпуск для лечения в домашних условиях. Получил на руки соответствующий документ и поехал на родину.
Дома меня довольно быстро вылечила местная бабка-знахарка. Мазала тело дегтем, велела через день мыться-париться в бане, а распаренную кожу натирать каким-то травяным настоем.
В отпуске помог отцу подправить кое-какие домашние постройки, участвовал в дележе пахотных земель (бродили с меркой-треуголкой по глубокому снегу) и сенокосов, готовили к посевной инвентарь, чинили сбрую. Помещичьих земель в нашем краю не было, поэтому при дележе хозяйствам оставляли в основном те поля, которые были отбиты у леса и обрабатывались раньше. Только учитывали количество едоков в семьях. Нуждающимся наделы увеличили, у кого оказалась лишняя по общинной норме земля — урезали.
Больших конфликтов процедура межевания полей не вызвала. А вот о сенокосах споров было много. Решили эту проблему только путем жеребьевки. Кому что выпадет — луговые ли угодья, лесные ли, болотные ли — тем и довольствуйся. Позже ради справедливости такие жеребьевки проводились не один раз.
В Христофорово мне принесли письмо от земляка-сослуживца. Он советовал в полк не возвращаться, а чтобы не сочли дезертиром, заявить о себе и своем документе властям в Сольвычегодске. От полка, по его словам, остались только те, кому больше некуда было деваться, и сам земляк обещал вскорости вернуться домой. Я поехал в Сольвычегодск, и здесь в бывшем ведомстве воинского начальника мне оформили долгосрочный отпуск.
— Иди, живи пока дома. Потребуешься — вызовем. Если надумаешь куда выезжать из волости, поставишь нас в известность, — сказали мне и выдали листок с печатью об отпуске.
На этом моя служба в старой русской армии закончилась. Мое офицерское обмундирование без знаков различия Ольга отчистила, отгладила и прибрала в сундук. По-настоящему занялись с отцом своим хозяйством. Пахали, сеяли. Всей семьей уезжали косить траву, брали с собой и малых ребятишек. Сена заготовили вдоволь.
В июле меня вызвали в Сольвычегодский уездный военный комиссариат. Название учреждения было для меня новым, настораживало. Весной вместе со многими мужиками волости меня по мобилизации не призвали, вспомнили пребывание в офицерах? Вместе со мной был вызван еще один прапорщик, тоже семейный крестьянин, по фамилии Башлыков. Его беспокоили похожие мысли. К бывшим офицерам органы рабоче-крестьянской власти относились в то время с подозрением.
В военкомате с каждым из нас долго беседовали, подробно расспросили и записали сведения о службе, о семьях, о хозяйстве. Интересовались и нашими военными знаниями. Отпуская нас домой, говоривший с нами работник предупредил: «Подгоняйте дела в своих хозяйствах да готовьтесь в Красную Армию. Командиры нам нужны».
Не скажу, что меня обрадовала перспектива нового призыва. Моя крестьянская натура была сильнее сложившейся в стране политической обстановки. Тянуло больше к земле, чем к винтовке. Не хотелось расставаться с Ольгой и с сыновьями. В то же время я принял близко к сердцу разъяснения работника военкомата о задачах Красной Армии. Не мирился в душе с тем, что в Россию могут возвратиться старые порядки. Особенно возмущало появление на севере страны и в других местах вооруженных интервентов из-за границы. Понимал, что за новую жизнь придется воевать.
5. НА ЮЖНОМ ФРОНТЕ.
В сентябре 1918 года меня призвали в Красную Армию.
Положение Советской Республики было в то время очень тяжелое. В наших отгороженных от мира лесами и болотами деревнях люди гадали, удержится ли правительство Ленина в Москве, сохранится ли в стране власть Советов. О радио тогда не имели понятия и в Сольвычегодске. Газеты приходили с большим опозданием. Поэтому мы не сразу узнавали, что делается на Восточном и Южном фронтах, но о положении на севере знал в те дни, наверное, каждый крестьянин нашей волости. Знал он не столько по газетам, сколько от народной молвы. Слухи порой забегали даже вперед событий, пугающе сгущали действительность, порождали панические настроения.
Мы знали, что летом на Кольском полуострове высадился иностранный десант и после захвата Мурманска начал наступление к Архангельску. Знали, что захватившие Архангельск «заморские войска» продвигаются вдоль железной дороги на юг и дошли до станции Обозерской, что другой клин иностранцев вместе с отрядами белогвардейцев направлен вверх по Северной Двине и достигает устья Ваги. Нависла угроза потери расположенного рядом с Сольвычегодском Котласа.
В военкомате нам объяснили обстановку подробнее. Оказалось, что и на железной дороге и на Двине враги остановлены. Спешно созданная и вооруженная группировка на речных пароходах под командованием большевика-рабочего Виноградова задержала продвижение вражеских судов. Сам Виноградов погиб в бою.
Сольвычегодский уездный комиссариат проводил призыв военнообязанных в Красную Армию. Кадровых частей в городе не было, подразделения создавались, как говорится, «на голом месте». Новобранцев, которые раньше не служили в армии, зачисляли в запасной батальон, где они перед отправкой в части должны были пройти кратковременную военную подготовку. Под казарму для этого батальона использовали помещения старинного Введенского монастыря в центре города. Батальоном командовал мой знакомый, капитан старой армии П. Л. Круковский. А мне было приказано срочно сформировать для отправки на фронт маршевую роту из бывших солдат и унтер-офицеров. Если в запасной батальон шли ребята в возрасте от 19 до 25 лет, то в моей роте были и мои ровесники, и старше меня бойцы. Некоторые из них успели повоевать с германцами и австрийцами в 1914—1917 годах.
Уездным военным комиссаром в Сольвычегодске был коммунист Прокопий Алексеевич Тюкавин (впоследствии полковник Советской Армии). При беседе со мной он говорил: :
— Теперь, Теребихин, ты красный командир. Мы тут совещались и с уездным начальством и в Совете волости. Смотри, не подведи земляков, постарайся оправдать рекомендации. Поведешь людей воевать за землю, за народную власть, за свободную жизнь. Быть командиром в Красной Армии — это не каждому доверяют. Прочувствуй свой долг!
Формировалась маршевая рота в здании бывшего городского училища, где я учился мальчишкой. Нас неплохо по тому времени обмундировали. Все, у кого своя одежонка оказалась худой, получили шинели, гимнастерки, брюки, ботинки с обмотками. Не знаю, где Тюкавин все это мог раздобыть, видимо, привезли откуда-то старые запасы. Не было только самого главного — оружия. На роту дали с десяток винтовок-трехлинеек, для взводных командиров не нашлось ни одного нагана. Тюкавин заверил, что нас вооружат в Котласе.
Спешное поначалу комплектование роты затянулось до конца октября. Пополение прибывало не только из Сольвычегодского, а и из других соседних уездов, прибывало медленно, а часть зачисленных в роту бывалых солдат разбегалась по домам. Было такое, из песни слово не выкинешь. Не все мужики дышали революционным духом. Некоторые высказывались откровенно: «Я свое отвоевал. На лешего мне идти под американские и белогвардейские пули?».
Мы ждали отправки на Северный фронт, но когда все четыре взвода роты из 250 человек были наконец полностыо укомплектованы, мне вручили предписание: убыть с ротой в город Борисоглебск в распоряжение штаба 9-й армии Южного фронта. Сопровождать роту военный комиссар назначил своего двоюродного брата Феодосия Тюкавина.
Вычегда покрылась льдом, пароходы не ходили, и до Котласа шли пешком. Там нам выделили семь оборудованных нарами вагонов-теплушек с железными печками, а на вопросы о винтовках ответили, что в Котласе оружия нет, оно будет выдано в Борисоглебске. В каждый вагон навозили по большой груде распиленных на чурки, но неколотых дров. Дали топоры. Комендант предупредил: «Не знаю, сколько вам доведется ехать. Дрова не торопитесь сжигать». Он же сказал, на каких станциях нас должны покормить горячей пищей. Привезли к вагонам и раздали бойцам сухие пайки.
Многих призванных родственники провожали до Котласа. При посадке в эшелон возле вагонов замелькали туески с пивом, бидончики с хмельной брагой, бутылки с водкой. Появились пьяненькие. Несколько человек было задержано при попытке высадиться из вагонов с вещами. Комендант ускорил отправку эшелона от вокзала, нас вывезли на какие-то запасные пути за городом. Там командиры взводов сделали перекличку — не досчитались четырех человек. Было у нас еще несколько беглецов и в пути следования до Вятки. После Вятки побеги прекратились — далеко стало добираться домой. Дезертирство в то время было довольно распространенным явлением. Не раз слыхал об этом и от командиров из других губерний.
Во многих книгах и фильмах о Гражданской войне делается упор на страшную неразбериху и беспорядки, которые будто бы царили в те годы повсеместно. Я хочу отметить, что (если не считать отправки маршевой роты на фронт без оружия) по пути в Борисоглебск мы не видели на железной дороге большого беспорядка.
Везде чувствовались чьи-то твердые и решительные действия. Наши теплушки без долгого стояния на станциях цепляли то к одному поезду, то к другому. Коменданты и комиссары встречали эшелон, беседовали с бойцами. Раза три или четыре взводы действительно были накормлены в привокзальных столовых не очень сытной, но горячей похлебкой. Патрульные солдаты и матросы проверяли, нет ли в теплушках «цивильных» пассажиров. Фельдшера в халатах, одетых поверх полушубков, осматривали вагоны, ругали за мусор, больным давали лекарства. Больных, надо сказать, выявлялись единицы — северяне народ крепкий. К сухому пайку почти на всех остановках можно было набрать горячего кипятку, сырую воду старались не пить, опасались тифозной заразы. Так и ехали до Борисоглебска больше недели. Скорость у поездов была не теперешняя да и дорога с севера в центр страны оказалась не близкой.
В Борисоглебске мы с Ф.Тюкавиным явились к коменданту. Он ждал нас, только рассматривая бумаги, недоуменно спросил:
— Котлас, где это такой? За Вяткой?.. Что же, с прибытием вас. Людей оставьте пока в вагонах, а вас проводят в штаб.
Из Борисоглебска в тех же теплушках нас повезли к станции Поворино. В штабе дали провожатого и сказали, что в Поворино поезд встретят представители дивизии. На вопрос об оружии занимавшийся с нами штабной командир ответил руганью: «Какого же вы черта ехали к фронту без оружия? Нет у нас сейчас ни винтовок, ни пулеметов! Отправляйтесь в дивизию, там решат, что с вами делать».
На станцию Поворино мы прибыли глубокой ночью. Паровоз сразу же отцепился и ушел назад, оставив наши 7 вагонов на пустых, занесенных снегом путях. Выскочили наружу, оглядываемся. Людей не видно, нигде ни огонька, ни движения. Никто нас не встречает. Провожатый пожимает плечами: «Ничего не понимаю, я сам тут первый раз. Может, это вовсе и не Поворино, а машинист чертов укатил...»
Послали пяток расторопных ребят поискать людей. Они вскоре привели заспанного железнодорожного служащего, и тот сообщил, что неподалеку есть какой-то военный штаб. В этом штабе мы и нашли двух посланных для встречи эшелона кавалеристов. Лошади стояли под седлом, а беспечные конники, разомлев в жарко натопленном помещении, спали на лавках.
Выгрузились из вагонов. В темноте построились повзводно. Я объяснил строю, что мы прибыли в прифронтовую полосу и приказал бойцам оставить на станции все, что будет мешать на марше. Люди без особого сожаления, с шутками, побросали на землю дорожные сундучки, корзины, берестяные туески и прочий скарб,прихваченный в дальнюю дорогу. Все необходимое уложили в заплечные котомки.
Шли по темной вьюжной степи километров восемь-десять. Ехавшие рядом словоохотливые кавалеристы рассказали нам, что в последние недели на фронт прибывает пополнение «со всей России». Они же рассказали о неудачах наших частей, о прорывах белоказаков на некоторых участках, об отступлении наших отрядов под Балашовом.
—Измены много, — мрачно заметил один из них. — В одном отряде кулачье взбаламутило красноармейцев. Комиссара убили, перешли к белым.
—И вас вот, без оружия на позиции отправили. А как налетят казаки? — спросил другой. — У нас кони — утекем, а вы? Порубят вас с вашими мешками, как капусту — и нет батальона!
—У нас не батальон, — засмеялся Тюкавин, — у нас рота.
—Рота? Вот так рота! На две версты растянулись.
—Растянуться можно и на три... Я отстану, Михаил Федорович, хвост подгоню...
Перед рассветом дошли до какого-то хутора. Кавалеристы привели нас с Тюкавиным и борисоглебским спутником к командиру дивизии. Он спал в одной из хат на постели поверх одеяла в полушубке и сапогах. В хате было прохладно и неуютно. Хозяева, по-видимому, ушли в другой дом. Когда стоявший во дворе часовой зашел в комнату вместе с нами и разбудил комдива, тот выслушал мой доклад, рассмотрел документы и спросил:
—Сколько в роте оружия?
—Десять винтовок и один наган.
Он, как и борисоглебский штабник, грубо выругался и заметил в мой адрес, что только болваны могут так бродить возле фронтовых позиций без оружия. Достал из кармана часы: "Люди здорово устали? Пройдут еще верст пять?".
—Пройдут.
—Пойдете в сто девятнадцатый полк. Будем делать там третий батальон.
—Опять без оружия пойдем?
—Там получите кое-что для начала. Здесь у нас ничего нет.
Днем добрались до штаба полка. Здесь Феодосий Тюкавин с посланцем из Борисоглебска получил документы о передаче маршевой роты в состав полка. На следующий день Тюкавин распрощался с земляками и повез в Сольвычегодск большую пачку наших писем с поклонами родным. На письма штабные писари пожертвовали рулончик пожелтевших от ветхости обоев. Конвертов не было, адреса указывали на самом письме. Провожать Тюкавина пришла к штабу почти вся наша сдружившаяся в дороге рота.
Хоть мы и явились почти безоружными, командир полка очень обрадовался обученному пополнению. Он тут же приказал мне выделить 60 человек в команду боевого охранения. Человек 20 отобрали для артиллерийской батареи, несколько бывших фронтовиков пошли в полковую разведку, а всех остальных зачислили в 7-ю роту, командиром которой назначили меня. Остались на своих должностях и мои два помощника и почти все командиры взводов и отделений.
Землячество крепко сплачивало роту. В ней были и односельчане, и близкие друзья, и даже родственники. Одним из взводов командовал мой двоюродный брат В.Д. Теребихин. В другом взводе служили два родных брата из нашей волости. Начавшиеся вскоре бои еще больше укрепили товарищество и дружбу в роте.
Не хочу подробно рассказывать о боях, атаках, отражениях вражеских натисков, засадах, угрозах окружения, потерях убитыми и ранеными. Не хочу потому, что не могу передать всех тех чувств и переживаний, которые связаны с кровью и убийством людей. Я не писатель, нет у меня тех слов, которыми можно было бы отразить всю правду боевых сражений, весь накал страха и отваги, безрассудства и расчетливости, отрешенности от жизни и стремления выжить, победить, уничтожить врага. Я отлично помню все бои, в которых приходилось участвовать, они врезались в память отчетливо и прочно, но я не рассказываю о них и своим внукам. Боюсь исказить, обесценить правду. Пусть бы они никогда и не узнали этой жестокой правды!
Комиссаром в нашу роту командование назначило славного боевого паренька лет девятнадцати-двадцати. Звали его Константином, фамилию не помню. Родом он был из Подмосковья, работал столяром на какой-то фабрике и до революции попадал под арест за участие в схватках с полицией. Несмотря на молодость, это был настоящий большевик! В походе, в бою, на отдыхе его всегда можно было
видеть рядом с бойцами то в одном взводе, то в другом. Для всех у него находилось нужное слово поощрения или осуждения, добрая улыбка или строгий вопрос. Люди его любили, охотно слушали его политбеседы и его рассказы о выступлениях московских рабочих против царской власти, против «кровососов-буржуев».
На ночевку мы с ним обычно останавливались в одном доме, подолгу разговаривали, иногда спорили, особенно когда речь заходила о деревенской жизни... Его убили в бою. Отбивали казачью лаву. Залпами из винтовок заставили конницу повернуть назад, а прорвавшийся во фланг, в заросли терновника, пеший отрядик с пулеметом прозевали. Пулемет ударил по нашей цепи, когда бойцы расслабились, садились у наспех нарытых вместо окопов земляных бугорков и закуривали. Юному комиссару пуля пробила грудь, и, пока я разрывал на нем окровавленную гимнастерку, он скончался у меня на глазах. И сейчас с содроганием вспоминаю, как он шептал враз посиневшими губами: «Неохота мне умирать... При нашей власти мало пожилось... Неохота умирать...»
Браню себя за то, что в 20-х годах не делал для себя никаких записей и даже не наказал Ольге, чтобы она хранила мои письма. Память, оказывается — архив ненадежный. Забылись фамилии и имена многих встречавшихся в жизни замечательных людей. Забыл даже номер дивизии, куда входил наш 119-й стрелковый полк. Забыл бы, наверное, и номера полков, в которых воевал, если бы они не были указаны в моем военном билете. В те годы революция, фронты, интервенты, страдания, подвиги — все это воспринималось не по-нынешнему, казалось необходимым делом, от которого нельзя было уйти в силу сложившейся обстановки и своего долга при военном положении. Из своей роты кроме двоюродного брата помню только командиров взводов и отделений В. В. Кузнецова, В. С. Суханова, С. Вахминова. А молоденький комиссар запомнился мне просто Костей.
После нас в полк продолжало поступать пополнение. Появилась и слабо обученная военному делу молодежь. Из маршевых рот были сформированы 8-я и 9-я роты. Не стало хватать винтовок. Пулеметов во вновь образованном батальоне не было ни одного. Плохо было и с продовольствием. Кормились в основном за счет населения, расплачиваясь за еду никому не нужными бумажными «керенками». Эти деньги с миллионными цифрами выдавались целыми листами. Казначей говорил: «Сами возьмите нож и порежьте». Не поступало обмундирование, прибывшие в полк новобранцы носили то, в чем приехали. Что износилось и рвалось, чинили-штопали сами. Словом, трудностей было много, но особых жалоб и нытья не замечалось. Комиссары рассказывали про обстановку, которая сложилась в республике и на участках нашего фронта. Говорили они всегда правду, даже если правда оказывалась очень горькой, и люди понимали их, верили им, шли за ними.
Когда начались бои, пришлось писать печальные письма родным красноармейцев, погибших в борьбе за Советскую власть. Несколько таких писем отправил и в свой Сольвычегодский уезд. О погибших штаб посылал в военкоматы и официальные извещения.
В январе 1919 г. началось наше наступление, по-моему, против войск генерала Краснова. Потери увеличились. Перестрелки, отражения конных налетов на марше, овладение селами и хуторами с атаками... Наш полк в составе дивизии продвигался с боями вдоль Хопра, форсировал Дон и наступал по его правому берегу. В одной из станиц нас, группу командиров и бойцов, сфотографировал какой-то бродячий фотограф. Эту донскую фотокарточку я храню, как одну из самых памятных, потому что вскоре после ее получения меня ранило.
Наступление выглядело в целом неимоверно трудным боевым походом. Шли все время пешком, вначале по снежным проселочным дорогам, преодолевая морозную пургу и обжигающие степные ветры, а после — по весеннему чернозему, по размокшей пашне, по липнувшей к сапогам клейкой грязи. Артиллерия и обозы отставали. Все время вели усиленную разведку предстоящих маршрутов. При налетах казачьей конницы спасались дружным залповым огнем. Когда в конной лаве в один момент падала или дыбилась часть лошадей, строй рушился. Несколько метких залпов из сотни винтовок вполне заменяли пулемет.
В занятых селениях мы не всегда находили еду и добрый прием. Люди страшно уставали, не высыпались, сутками не могли обогреться и обсушиться после дождя в помещениях. Одежда и обувь порвались. Среди населения свирепствовал тиф. Появились тифозные больные и в полку. Много было жертв, много было выкопано могил в донской земле. Но мы все-таки шли и шли вперед.
Случались события, которые жутко выглядели даже на войне. На одном из переходов хозчасть полка сбилась с пути и попала в хутор, занятый красновцами. Прискакал посыльный от штаба с приказом повернуть роту на выручку попавшим в беду. Мы бросились к хутору бегом, но было уже слишком поздно. Казачий отряд успел скрыться, а на хуторской площади мы нашли около пятидесяти трупов убитых, изрубленных шашками красноармейцев. Надо ли говорить, какой ненавистью к белогвардейцам кипели наши сердца, когда мы хоронили павших товарищей в большую братскую могилу? Гневные солдатские слезы у этой могилы стоили потом жизни многим врагам!
Оглядываясь сегодня на полстолетия назад, могу сказать, что воевали бойцы молодой Красной Армии доблестно, себя не жалели. По-видимому, жил в частях какой-то задорный, не поддающийся унынию и тяготам войны моральный дух. Громкая слава на нашем фронте шла о дерзкой храбрости бойцов и командиров из дивизии В.И. Киквидзе. Много разговоров в ротах было о бесстрашии коммунистов. Сидит, бывало, красноармеец у костра, рассуждает :
— Гляжу я на них, диву даюсь. Ни капли, понимаешь, не боятся за свою жизнь. Сами не отступят ни на шаг и тебе черта с два дадут отступить. Потому они, наверно, и сильнее всех — и царя, и буржуев, и мирового капитала. Всех они победят, ей-богу, победят!.. А ведь на вид, как посмотришь, такие же, как и мы грешные. Откуда в них сила такая?
Много бойцов отчаянной храбрости было и в нашем полку. Особенно славились отвагой и риском полковые разведчики, которые уходили иногда далеко вперед головных отрядов, не раз натыкались на засады и всегда во-время предупреждали командиров об угрозе столкновения с противником. Выявились свои герои и в нашей 7-й роте: Николай Малышкин и Сергей Башлычов. Их ловкость, смекалка и находчивость в боях изумляли порой и бывших фронтовиков царской армии. Башлычев однажды вышиб штыком из седла скакавшего на него во весь опор казачьего офицера с поднятой шашкой. Малышкин тоже отлично владел штыком, в рукопашных схватках не раз выручал менее проворных товарищей. Кроме того, из трофейного винтовочного обреза он метко стрелял навскидку и стоя и с колена. Командование не раз отмечало и мужество нашего земляка В. И. Чеснокова. Сергею Башлычеву не суждено было вернуться домой, он погиб в бою, когда мы подходили к Северскому Донцу. А Николай Малышкин был ранен, уволен после госпиталя в запас, и после войны мы с ним время от времени встречались как друзья.
В марте полк подошел к Северскому Донцу. По реке — ледоход, мостов нет, на противоположном берегу закрепились и стреляют по нашим позициям белые. Мы простояли перед рекой около месяца, копали — устраивали оборонительные сооружения, ждали пополнения и боеприпасов. Потом начались попытки форсирования Донца. На нашем участке саперам удалось навести легкий мост. В мае, когда вода уже спала, наши роты захватили небольшой плацдарм на правом берегу. Однако удержать этот плацдарм мы не могли, отступили под натиском превосходящих сил, а потом нас потеснили и с левого берега. Противник здесь оказался намного сильнее наших заметно обескровленных полков.
Полки дивизии пытались вернуть утраченные позиции у реки, но враги наседали. Шли упорные оборонительные бои, после которых нам все чаще приходилось отступать. В одном из таких боев, под станицей Екатерининской, я и получил ранение. Пуля, не задев кости, пробила мышцу бедра на правой ноге. В этот же день был ранен и мой родственник, командир взвода Василий Дмитриевич Тере- бихин. Оба оказались на перевязочном пункте. Меня принесли туда санитары, а он, зажав пробитое плечо бинтом, пришел туда сам. Раненых на пункте было много.
До госпиталя, развернутого на какой-то железнодорожной станции, нас долго везли на волах. Стояла жара, к окровавленным бинтам лезли мухи. Во дворе госпиталя увидели сидящих и лежащих на траве десятки раненых в бинтах на разных частях тела. Из здания вышел человек в военной форме и громко заявил: «Товарищи! Кто из вас может хоть немного передвигаться сам, добирайтесь попутными поездами в Царицын. Сейчас один поезд стоит у вокзала, скоро отойдет. Здесь госпиталь переполнен».
Василий обхватил меня здоровой рукой и сказал:
— Давай, Михайло, пробираться в Царицын. Тут тяжелораненых девать некуда, а у нас с тобой на двоих есть три здоровых ноги и три руки. Обойдемся!
Раненые, кто мог, поднимались и направлялись к вокзалу. Опираясь на брата, допрыгал на одной ноге до поезда и я. Добрые люди помогли нам вскарабкаться на открытую платформу. Боль растревоженной раны вышибала пот, мутилось в голове. Василий тоже все время хватался здоровой рукой за свое простреленное плечо.
Добрались до Царицына и там узнали, что наш поезд ушел от станции, где размещался переполненный госпиталь, чуть ли не последним. Белые прорвали фронт, захватили станцию и всех раненых зверски изрубили шашками. Там погиб и мой односельчанин Николай Субботин, с которым мы вместе проводили молодость. Его привезли в тот госпиталь вместе с нами, а после войны мне показывали извещение о его гибели как раз в эти кровавые Дни.
В Царицыне мы с Василием побыли всего несколько дней. В июне белогвардейцы подступили к городу, и наш госпиталь эвакуировали в Камышин. Раненых вывозили на пристань и вносили на пароход поздно вечером. Вероятно, командование не хотело возбуждать паники в городе. Я теперь имел костыли, Василию возиться со мной стало легче.
В Камышине тоже все госпитали оказались переполненными. Поэтому способных передвигаться самостоятельно доктора охотно отправляли на лечение по домам. Мы с Василием получили отпускные документы и поехали на родину. Вот в это время на транспорте, действительно, царил беспорядок. Пассажирские пароходы по Волге не ходили, а по железной дороге с юга на север ехало немыслимо много самых разных людей. И если мы все-таки добрались до Вятки, а потом и до Котласа, проникая в вагоны, куда и не всякий здоровый человек мог пробиться, то тут нам помогали не столько госпитальные документы, сколько медвежья сила, громкий голос и напористость Василия. Одна рука была у него прибинтована к туловищу, другой он тащил в вагон меня, а я, подпрыгивая за ним с костылями, держал за плечами наш общий вещмешок с продуктами.
Когда мы прибыли домой, оставшиеся без мужиков христофоровские бабы заканчивали сенокос. Нога моя за дорогу распухла, рана гноилась и дурно пахла. Пришлось съездить несколько раз на перевязки в Сольвычегодск. Первое время Ольга ночами плакала, жалела меня, боялась ложиться рядом, чтобы ненароком не задеть бинты. После привыкла, радовалась, что мы опять вместе. А мать, когда дело пошло на поправку, однажды упрекнула меня: «Отказался носить христов крестик — вот божья матерь и отвернулась от тебя, не уберегла от пули». «Эх, мама, мама! — ответил я ей. — Посмотрела бы ты, сколько полегло в землю людей с крестиками на шее и наших и белых!». Больше эту тему мать не затрагивала.
Мое участие в боях на Южном фронте закончилось, но Гражданская война продолжалась, и фронтов было в 1919 году много. Посмотрев своими глазами, что представляют собой красновцы и другие «беляки», я получил неплохое политическое образование. Теперь вятские заговорщики в офицерском собрании с толку меня не сбили бы!
В правоте Советской власти, в ее необходимости для трудового народа я теперь был уверен твердо. На фронте во многом разобрался сам, но еще больше помогли мне понимать обстановку в стране политические комиссары и сослуживцы-коммунисты. Коммунистов с партбилетами в нашем батальоне были единицы, больше было таких, которые являлись коммунистами по убеждениям, но формально в партии не состояли. Неизгладимый след в моем сознании остался от разговоров с убитым рядом со мной пареньком-комиссаром Костей, которому так не хотелось умирать, уходить в небытие от завоеванной народной власти...
Ольге говорил прямо: «Нога перестанет мешать — опять пойду на службу». Она не спорила, только просила не торопиться в военкомат: «Ты еще хромой, подожди до осени... Хлеб поможешь убрать».
6. НА СЕВЕРНОМ ФРОНТЕ.
В августе срок моего лечебного отпуска кончился. Я пришел в военный комиссариат. Нога к этому времени поджила. После осмотра у доктора комиссар назначил меня на должность помощника начальника штаба в запасной батальон, которым с осени 1918 года по-прежнему командовал П. Л. Круковский. Но здесь я пробыл всего три-четыре дня, не успев привыкнуть к своим новым обязанностям.
Военком получил приказ срочно сформировать маршевую роту и отправить ее на пополнение частей, оборонявших от интервентов и белогвардейцев генерала Миллера котласское направление на Северной Двине.
В большой спешке, за одни сутки, из состава запасного батальон укомплектовали отряд из трехсот человек. Все это была молодежь, прошедшая военную подготовку только в батальоне Круковского. Даже командирами взводов пришлось временно назначить ранее не служивших в армии, но наиболее расторопных и сообразительных ребят. Круковского уговорили отдать из постоянного состава батальона только четырех младших командиров. Командиром, в основном крестьянской, необстрелянной маршевой роты назначили меня.
Я и сам был еще молод, исполнилось 28 лет, но за плечами у меня была солдатская и унтер-офицерская служба, школа прапорщиков и, главное, опыт командования ротой в тяжелых боях на Южном фронте. Узнав, что я воевал с белыми на Дону, и заметив прихрамывание после ранения, недообученные «ратники» смотрели на меня как на бывалого боевого командира.
Вооружили отряд очень плохо. Винтовок дали 20—30 процентов от потребности, патронов насыпали в две фуражки. О пулемете и гранатах не заикались.
— Что было, все вам отдали. Оставили только для караула по одной винтовке на пост да пятнадцать винтовок для обучения новобранцев, — горестно пояснил Кру- ковский. — На Двине люди нужны, там вас сразу вооружат.
В этот раз и обмундированы бойцы были весьма скудно. Видимо, все старые запасы в Сольвычегодске кончились. Стоявшие в строю больше походили на партизан, а не на бойцов регулярной армии — в старых шинелях, ватниках, домотканых кафтанах, мятых пиджаках. На ногах у многих — лапти с опорками. Лаптей нашлось вволю, нам их дали в запас пар двести — новеньких, желтых, из мягкого березового лыка.
На митинге перед отправкой на фронт уездные руководители и военком рассказали нам о сложившейся в Республике обстановке и о положении на Северной Двине. Англо-американские и французские интервенты с помощью русских белогвардейцев хозяйничали в северном краю. Их войска захватывали территории, а промышленники и торговцы налаживали вывоз за границу леса, пушнины, кож, льняного полотна, высокосортной рыбы и других ценностей. Враги повсюду зверски расправлялись со
сторонниками рабоче-крестьянской власти. Мы знали о мучительных смертях людей
в концлагере на Мудьюге, о массовых расстрелах на Мхах в Архангельске. Обо всем
этом в 30-х годах была выпущена книга "Интервенты на советском Севере".
Весной наши части на Северной Двине предпринимали наступление против иноземных захватчиков, но оно кончилось неудачей. Красным отрядам пришлось отойти на свои прежние позиции к реке Топсе. А в июне противники совершили лесами глубокий обход, вышли в тылы наших позиций и захватили погост Троицу, Большой Плес и несколько других селений. Находчивость командиров и мужество красноармейцев помогли окруженным отрядам тоже лесами вырваться из вражеского кольца и отойти без больших потерь к реке Сельменьге. Почуяв превосходство в силах, белогвардейцы и интервенты в августе возобновили наступление, чтобы по берегам Двины пробиться к Котласу и к железной дороге на Вятку — Вологду — Москву. Овладение Котласом и Вяткой позволило бы им объединиться с белогвардейщиной Колчака на Восточнохи фронте.
На левом берегу Северной Двины позиции занимал наш Ижмо-Печорский полк, а на правом, прикрываясь Сельменьгой, оборонялся Важско-Мезенский полк. Названия этих полков указывали на места их формирования в бассейнах рек Ижмы, Печоры, Ваги, Мезени. Враги, опять использовав обходной маневр лесными дорогами и тропами, вышли в тыл обоим полкам. Думаю, что плохо работала там наша разведка, командование не имело надежной агентуры в придвинских селениях. Белогвардейцы же находили опытных проводников среди богатеньких, обиженных Советской властью жителей. Ижмо-печорцы пострадали меньше, а Важско-Мезенский полк понес очень большие потери. Попали в плен и были сразу расстреляны командир, комиссар, почти весь штаб полка и сотни рядовых бойцов. Однако и на правом берегу часть личного состава сумела просочиться небольшими отрядами сквозь кольцо окружения и выйти к своим южнее Сельменьги. Один из отрядов был выведен из ловушки помощником командира полка Вагановым.
В эти дни Сольвычегодский военный комиссариат и получил распоряжение о маршевой роте для Важско-Мезенского полка. Наш сформированный в спешке отряд сразу же посадили на буксирный пароход и прицепленную к нему грузовую баржу, подчинили мне старичка-капитана с командой и приказали отчаливать. Все делалось с такой быстротой, что никто из нас не успел известить об отъезде родственников, даже тех, что жили в городе и в ближних деревнях. Провожали нас в основном те люди, которые присутствовали на прощальном митинге. Они стояли на высоком берегу, махали нам платками и фуражками до тех пор, пока пароход с баржей не скрылся за речным поворотом.
Мне было предписано доставить маршевую роту в село Городок на берегу Северной Двины. Спустились вниз по Вычегде, вышли на Двину. Шли без остановок день и ночь на самой большой скорости, какую можно было выжать из машин буксирного парохода. Колеса бойко шлепали деревянными плицами по воде, туго натягивая привязанный к барже канат. Капитан всю дорогу не выходил из рубки. Я предлагал ему отдохнуть, но он только отмахивался:
—Придем на место — там отдохну. Я лучше других реку знаю, погляжу сам... А то посадим баржу на мель — с кого спросишь?
У бойцов настроение держалось бодрое — молодежь всегда молодежь. Сказывались и непривычность обстановки, и повышенная возбужденность в ожидании боев, и просто хорошая, теплая и безветренная погода. И на корме парохода и на барже ребята до вечера балагурили, пели под гармошку частушки, плясуны шлепали по палубе новыми лаптями. К вечеру поутихли, распались на группки, загрустили. Когда стемнело, все улеглись спать, подложив под головы свои котомки. Часа в три утра, поставив задачу командиру дежурного взвода, я тоже ушел в капитанскую каюту поспать.
Меня разбудил один из дежурных наблюдателей: «Товарищ командир, подходим к Городку. Только там, кажись, не все ладно. Капитан тебя зовет, чтобы посмотрел сам». Я вышел к рубке. Уже полностью рассвело. У борта собралась кучка бойцов. Они встревоженно смотрели вперед и гадали вслух, что происходит на берегу. До села оставалось версты три. От домов в нашу сторону шли небольшими колоннами какие-то люди явно в военной форме. Как я пожалел, что не выпросил у Круковского его бинокль!
—Это беляки! -— крикнул то ли самый зоркий, то ли больше других перепуганный красноармеец. — Начнут с берега по нам палить, из кустов вон как сподручно...
Посылать разведку на берег было уже поздно. Приказал капитану развернуться и идти назад. Скомандовал безоружным на барже спуститься в трюм, а вооруженным приготовиться к стрельбе с борта. Капитан сам стал к штурвалу и довольно быстро развернул пароход с баржой против течения. Люди от Городка побежали к нам бегом. Сквозь шум парохода услышал выстрелы, приказал своим ответить огнем. Через 10—15 минут и Городок и группки неизвестных военных скрылись из глаз.
До выяснения обстановки решил отойти вверх до Двине до устья Нижней Тоймы. Там высадил разведку и выставил на берегу охранение из вооруженных бойцов. Разведчики вернулись и доложили, что встретили наших. Какой-то командир сказал им, чтобы рота шла к штабу, а пароход приказал задержать для отправки в Котлас раненых. Оказалось, что Городок, куда мы шли, отряду Ваганова пришлось оставить под натиском белых и интервентов.
Бойцы охотно покинули баржу и пароход, сбегали на твердую землю с веселыми шутками. Однако тут нас подстерегал новый сюрприз. Едва успели высадиться, построиться в колонну и отойти от реки, как над нашими головами низко-низко пролетел аэроплан, а его пилот раз или два выстрелил по колонне из пистолета. Паника вспыхнула страшная! Молодые мужики с ужасом разбегались в разные стороны, падали, снова вскакивали и бежали, оглядываясь на летящую машину, которая развернулась, еще раз с трескотней пронеслась над нами и скрылась из глаз. Некоторые бойцы, приткнувшись к кустам, крестились, шептали молитвы. Ни один из тех, что имели винтовки, даже не попытался достать обойму с патронами. Несколько человек вообще бросили винтовки. Были и такие, если уж говорить всю правду, которые со страху замарали свои кальсоны.
Темной, малограмотной и вовсе неграмотной была в то время деревенская молодежь. Картины войны они представляли себе только по рассказам фронтовиков. Бойцы маршевой роты увидели самолет впервые, многие вообще не слыхали о существовании таких машин. Позже они оправдывались, что пилот «со стеклянными глазами» показался им спустившимся с небес антихристом. Была допущена промашка и со стороны командиров. Ни в запасном батальоне, ни я, приняв роту, ни слова не сказали молодым людям про самолеты. Я видал их на Южном фронте, но никак не ожидал встретить аэроплан над северными лесами. Словом, к действиям в случившейся обстановке рота была совершенно не подготовлена ни в военном отношении, ни психологически.
От Ваганова узнал, что интервенты имели в Двинском Березняке аэродром и несколько самолетов. Выли у них и танки. Один поврежденный английский танк и сейчас стоит в Архангельске как музейный памятник о Гражданской войне. Он сильно отличается от танков более позднего производства высотой гусениц и неуклюже-громоздким общим видом.
Когда самолет улетел, я больше получаса собирал и приводил в порядок разбежавшуюся колонну. Построил, дал волю резким выражениям, пристыдил всю роту за трусость. Выстрелы пилота никого не задели, но по лицам многих бойцов было видно, что в их душах поселился страх. Пришлось смягчить тон. Рассказал, как надо действовать при появлении вражеского самолета, вспомнил слышанный раньше эпизод об убитом с земли из винтовок белогвардейском летчике, послал особо испугавшихся к реке: «Отстирайте штаны и обсохните тут, подальше от штаба». Шутки и смех помогли больше, чем ругань.
В Нижней Тойме нас с радостью встретил Ваганов, который из прорвавшихся сквозь окружение групп и прибывающих отрядов пополнения заново сколачивал Важско-Мезенский полк. Действовал Ваганов очень решительно и энергично. Наш отряд в тот же день распределили по ротам. Почти для всех безоружных нашлись винтовки или наганы с запасом патронов, на каждый, взвод выдали по несколько ручных гранат. Оружие для полка доставили накануне пароходом из Котласа. Вслед за нами прибывали маршевые роты из разных мест двинского, вычегодского и вятского бассейнов. Пополнение досыта кормили сваренными в местной пивоварне жирными щами с бараниной. Не хватало в Нижней Тойме одежды и обуви. Важско-ме- зенцы обрадовались нашему лапотному резерву. Березовую обувь моментально растащили по ротам.
Меня назначили командиром 7-й роты в 3-й батальон. (Совпадение: на юге в 119-м полку я тоже командовал 7-й ротой.) Моей роте указали участок обороны на фланге полка, верстах в шести от реки. Рядом с нами заняла позицию 9-я рота. Имя и фамилия замечательного командира этой роты в памяти не сохранились, но его облик, действия, манеру разговора отчетливо помню и сейчас. Это был добрый и мужественный человек, боевой и находчивый командир, зырянин (коми) по национальности. Пожалуй, ни одного командира рядовые бойцы не любили и не уважали так, как его — за искренность и прямоту суждений, за честность и волевой характер, за хладнокровие и отчаянную храбрость в опасных ситуациях. Однажды враги прорвались к окопам нашей роты. Командир 9-й лично возглавил один свой взвод и бросился на белогвардейцев в рукопашную схватку. Общим натиском положение восстановили. Прорвавшуюся группу перекололи-перестреляли, несколько человек сдались в плен. К великому сожалению, осенью 1919 года, когда нас перебросили на борьбу с Юденичем, этот славный командир погиб в бою под Петроградом.
Занятые позиции полк удержал. Интервенты и их белые прислужники за лето выдохлись, сил для крупных обходных маневров больше не находили. В начале сентября наши части, оборонявшие на Северной Двине котласское направление, начали наступать. По-моему, на левобережье войска пошли в наступление раньше нас. Там враги потерпели тяжелое поражение на берегах Ваги в районе Шенкурска. Мы тоже продвигались вперед успешно. Прибывшая из разных уездов молодежь привыкла к условиям военного быта, перестала пугаться пулеметных очередей по соснам «для острастки», научилась по-охотничьи крадучись использовать местность. Глядя на обстрелянных бойцов, хорошо дралось и свежее крестьянское пополнение.
В те дни мы часто слышали рассказы о конном отряде Хаджи Мурата Дзарахохова. Пехотные части, ломая сопротивление противников, продвигались на север в основном по берегам Двины, а быстрые конники Хаджи Мурата заходили удаленными от реки лесными дорогами далеко в тылы врага, совершали смелые налеты на его штабы, внезапными ударами громили гарнизоны в селениях, поджигали склады с продовольствием. Заметную помощь оказывали армии и небольшие партизанские отряды, созданные местными жителями. С охотничьими ружьями, берданками, обрезами, они не раз отрезали вражеским группам пути отступления, нападали на их обозы, вели разведку, сообщали в наши штабы сведения об интервентах и белогвардейцах.
Из некоторых селений русские и иноземные «беляки» отступали столь поспешно, что нам доставались богатые по тем временам трофеи. Многие красноармейцы сменили износившуюся обувь на добротные английские башмаки, вместо гражданских пиджаков одели френчи непривычного для них покроя. В ротах появились иностранные винтовки и пистолеты.
В Двинском Березнике англо-американские интенданты бросили все свои склады, не успев даже поджечь их. Группа белогвардейцев ухитрилась только, уже под обстрелом, отвести от берега и затопить баржу с провизией, а потом уйти вниз по реке на пароходе. На аэродроме в Двинском Березнике интервенты изуродовали- спалили и часть своих самолетов. То ли у них не нашлось горючего, то ли машины были неисправны.
После освобождения Двинского Березника мы прошли с боями еще верст 50, но тут начавшиеся дожди вконец испортили и без того труднопроходимые в низинах и болотинах дороги. Обозы отстали. Пароходы не ходили, так как фарватер Двины был густо заминирован интервентами. Не стало продовольствия, жители малочисленных деревень долго кормить нас не могли. Похлебку варили из грибов, ловили рыбу, собирали бруснику, клюкву, рябину, а хлеба не было. Командование настрого запретило брать у населения и скот на мясо. Явно ощущался недостаток боеприпасов, патроны бойцам отсчитывали поштучно. Враги, использовав наши трудности, усилили сопротивление. Наступление приостановилось.
В это время нас сменил на позициях вновь прибывший на правый берег Двины полк. Называли его Финским. Вероятно, потому, что состоял этот полк преимущественно из карелов, финнов, эстонцев и латышей. В нем служил командиром роты мой старый товарищ Григорий Матвеевич Никулинский, тоже бывший прапорщик. Впоследствии он жил в Сольвычегодске и до выхода на пенсию работал учителем в школе. Встреча при передаче позиций от полка полку нас обоих очень обрадовала. Отошли в лесок, долго сидели, укрывшись от моросящего дождя под густой елью, вспоминали юность, службу в старой армии, рассказывали друг другу новости последнего года. Новостей, перемен было много — и в собственной жизни каждого из нас и в жизни России.
Нашему Важско-Мезенскому полку дали два дня на отдых в нескольких верстах от позиций, а потом направили в южную сторону. До Нижней Тоймы шли пешком. Там нас посадили на пароходы и баржи, потянули к Котласу. Куда и с какой целью везут полк, этого никто не знал. Слуху о том, что нас отводят на отдых в тылу, красноармейцы не верили.
— Не такие дела на фронтах, чтобы устраивать отдых.
— Поди-ка, прижали где наших сильно, на выручку идем.
В Котласе построенные у пристани роты повели к железнодорожному вокзалу и сразу же посадили в заранее приготовленные вагоны. В полку служили командиры и бойцы родом из Котласа, но никому из них не дали на свидание с родственниками и одного часа. Говорю об этом, чтобы подчеркнуть: дисциплина у нас стала строгой, поистине военной. Если год назад при отправке на Южный фронт бичом маршевых рот были дезертиры и подстрекатели беспорядка, теперь у Советской власти рука стала твердой — трусов и шкурников не жалели! Да иначе было и нельзя. Шла война, в которой решался вопрос, быть ли в России рабоче-крестьянским Советам, не придут ли хозяйничать в стране буржуи из чужих государств? Комиссары говорили об этом бойцам каждый день. Приказа о запрете всяких отпусков с вокзала никто не осуждал, но после выявилось, что в полку все-таки нашлись три прохвоста, которые отстали от эшелона.
В Котласе тоска по дому защемила и мое сердце. Ольга с сыновьями Петей и Мишей оставалась в сорока верстах от меня.
Посадка прошла организованно и быстро. Не успели как следует разместиться в плотно наполненных теплушках — поезд тронулся и пошел на Вятку. Многим из нас эта дорога была знакома.
—Ясное дело, братцы. На Южный фронт, в теплые места. Вишь, и печки из вагонов выкинуты, — строили предположение бойцы.
—Точно! Комиссар на днях рассказывал про деникинцев. На юге все белое офицерство скопилось. И иностранных войск там больше, чем у нас на севере.
—Комиссар и про Колчака рассказывал. Может, к Перми направят, тут фронт ближе. В Вятке узнаем, чего впустую гадать?
—Нынче куда ни повернешь — везде фронт. Мимо не провезут...
7. ПОД ПЕТРОГРАДОМ.
Из Вятки эшелон пошел к Вологде. В теплушках — новые предположения и догадки. Если в Вологде повернем к Архангельску, значит, снова встретимся с заморскими
интервентами и «своими беляками». Получится, что нам и в самом деле дали время отоспаться на колесах. Если повернем к Москве, значит, на Деникина.
— А из Вологды еще и на Петроград дорога проложена, — напомнил чей-то пророческий голос, но такое предположение никто не воспринял всерьез. О положении под Петроградом комиссары нам не рассказывали, упоминали только о попытках наступления армии Юденича весной. Между тем из Вологды нас повезли не к Архангельску и не к Москве, а к Петрограду.
Поздним октябрьским вечером наш эшелон прибыл в Царское Село (теперь гор. Пушкин). Нас, командиров, собрали в штабном вагоне. Незнакомый нам военный разъяснил сложившуюся под Петроградом обстановку, рассказал о новых устремлениях Юденича к овладению городом, попросил передать бойцам все, что мы от него узнали.
Роты высаживались из вагонов в полной темноте. Зажигать огни и курить встретившие нас товарищи запретили. В темноте же провожатые привели роты полка в казармы, которые, помнится, называли «гвардейскими». Разместили, напоили горячим кипятком. Разомлев от тепла в тесных помещениях, все скоро уснули.
А утром, едва рассвело, мы вскочили от грохота рвущихся снарядов. Противник начал артиллерийский обстрел. Снаряды рвались далеко от казарм, взрывов мы не видели, но резкие звуки в утренней тишине на нервах сказывались.
Полк подняли по тревоге и вывели на окраину городка. Там указали каждой роте позиции для обороны. Однако через полчаса-час, едва взводы начали рыть ямки-окопчики, прозвучала команда на построение. Построились в ротные колонны, отошли верст семь-восемь от Царского Села в сторону Петрограда и остановились в какой-то деревне. Здесь мы простояли около недели. Шло какое-то переформирование прибывающих частей. Моя рота пополнилась несколькими рабочими из разных городов.
С продовольствием под Питером дело обстояло намного хуже, чем на Северном фронте, хотя и там в последнее время мы переходили на «подножный корм» — рыбой, грибами, ягодами. Здесь нас с первых же дней посадили на весьма скудный паек. Хлеба давали полфунта (200 г) в сутки, приварок был жидкий. Вволю наливали только кипяток. Кругом чувствовалась неспокойная, напряженная обстановка. Местные жители словно попрятались, на улицах не показывались. Важско-мезенцы, привыкшие к действиям на таежных тропах и в лесных чащобах, чувствовали себя среди ухоженных пригородных пейзажей неуютно: «Куда ни глянь, все открыто. Как тут воевать будем?».
Командиры не теряли времени, «приучали» бойцов к тактике обороны и наступления в непривычной местности. Помня о случае с паникой при появлении самолета у Нижней Тоймы, рассказывали о бронепоездах и бронеавтомобилях, учили способам борьбы с ними. Рисовали карандашом на бумаге поезд и броневик, помечали крестиками, куда надо стрелять, бросить гранату, затолкнуть штыком горящую паклю или тряпку в смоле.
По-видимому, наш полк прибыл на защиту Петрограда в тот момент, когда наступление Юденича было приостановлено, но на отдельных участках его войска еще продвигались вперед. В деревне между Царским Селом и Петроградом мы успели привыкнуть к грохоту артиллерии в тех местах, где шли бои. Похоже, снарядов у белогвардейцев было много. Мимо нас везли с позиций раненых на повозках. По их рассказам, силы у Юденича имелись немалые, атаки его отрядов были нахрапистыми, обороняться становилось тяжелее и тяжелее. «Пулеметов у нас мало, а пушек и вовсе почти нет», — жаловались обвязанные бинтами красноармейцы.
Через деревню шли вновь прибывающие к фронту части. Мы встречались с командирами и бойцами из Москвы, Тулы, Новгорода. Проходили отряды рабочих-добровольцев. Рассказывали, что в некоторых местах вместе с красноармейцами участвовали в боях питерские женщины и девчата.
Наш полк, значительно усиленный после переформировок, включили в состав дивизии (если не ошибаюсь, это была 2-я стрелковая дивизия). Винтовками вооружили всех, патронов дали по доброй сотне на бойца. Дали на полк и два или три станковых пулемета. Такой щедрости наш полк никогда раньше не видел. Среди зачисленных в мою роту рабочих было два коммуниста. Рабочие быстро сошлись с деревенскими северянами. Малограмотные ребята тянулись к ним, как ученики к учителям.
Пребывание в деревне окончилось сбором полка, построением в колонны и небольшим переходом. К вечеру пришли на большое поле, где собралось много войск. Прибывшие части выстроились огромной буквой «П», внутри которой стояла сколоченная из свежих досок трибуна. С трибуны выступил Троцкий. Сейчас нам известно его политическое лицо, его отклонения от ленинской линии и его высылка за границу при Сталине. Это тема для историков и политиков. Но осенью 1919 года мы были очень далеки от этой темы и видели в Троцком одного из главных руководителей Республики, близкого к самому Ленину. Его имя было известно и в Красной Армии и среди населения намного шире, чем, к примеру, имена Сталина, Калинина, Молотова. Справедливость требует сказать, что выступал он толково, ясно, доходчиво. Обрисовал общее положение в стране, рассказал, какие силы есть у Советской власти и какие у ее врагов, в заключение поставил задачу: разбить белогвардейцев, рвущихся к Петрограду! По моему впечатлению, говорить с простым народом он умел зажигающе. Тысячи замерших в строю бойцов слушали его с напряженным вниманием.
Митинг проходил вечером, а ночью наши войска пошли в наступление. Командирам полков и батальонов задачу, вероятно, поставили раньше. С митинга части уходили каждая по своему маршруту. Насколько помнится, наш полк наступал в сторону Гатчины. Моя рота продвигалась вдоль железной дороги, рельсы слева от нас служили хорошим ориентиром, а насыпь не раз прикрывала роту от флангового огня.
Бои вспыхивали часто, некоторые из них были очень тяжелыми, с серьезными потерями. В одном из таких боев был убит командир 9-й роты, о котором я упоминал раньше и которого так любили в полку. Его место занял комиссар из питерских рабочих, тоже смелый и душевный к людям человек.
В частях Юденича воевали рядовыми многие царские офицеры, не захотевшие признавать Советскую власть. Они люто ненавидели большевиков и дрались насмерть, как фанатики. Отступая, цеплялись за каждую деревеньку, за каждый ручей, за каждую высотку. Наши потери убитыми и ранеными росли. Невыносимо больно было хоронить товарищей, с которыми делили удачи и неудачи на Северной Двине, до слез жалко было погибших молодых ребят из лесных северных деревень... Пал от пули один из прибывших в роту коммунистов. Другой, раненный в руку, остался в строю, ходил с повязкой.
— Юденич-то упирается сильнее, чем генерал Миллер в наших местах, рассуждали в часы передышек бойцы. — Не хочет, стерва, уходить с русской земли за границу.
— Ясное дело, тут они, большие генералы, жалованье вон какое получали! Жрали столько, что ремни на пузах не сходились, а задарма кто их за границей кормить будет?
То продвигаясь с боями вперед, то отбиваясь от переходящих к контрнападениям белых, мы шли суток десять. Шли прямо, без каких-либо обходных маневров. Справа и слева от нас наступали другие части. Тактика была проста — «выдавливание» противника огнем и атаками с занятой им территории.
В одну из ночей мы приблизились к деревне, расположенной неподалеку от железнодорожного пути. Командир батальона приказал ротам остановиться и ждать, пока из деревни не вернутся полковые разведчики. Разведчики вернулись и доложили, что в селении видели только местных жителей, противника поблизости нет. Было очень темно, шел холодный дождь, ноги увязали в грязи. Всем хотелось поскорее занять деревню и отдохнуть под крышами. Двинулись к чернеющим домам. Стояла тишина, нарушаемая только чавканьем солдатских ботинок по грязи, негромкими командами да руганью промокших насквозь бойцов — бранили «беляков» и мерзкую погоду. Подошли к сырой заболоченной лощине. Под ногами захлюпала вода...
И в этот момент по нашим ротам внезапно ударил ружейный и пулеметный огонь. Мы увидели стоящий на железнодорожном полотне бронепоезд. Стреляли в нашу сторону и из деревни. Не знаю до сих пор, то ли разведчики проявили беспечность, то ли бронепоезд подкрался на малых парах к деревне и высадил десант после ухода нашей разведки.
От первого огневого удара погибло много людей. Взводы рассыпались в цепь, залегли, но пули доставали и лежачих. Мелкий кустарник в лощине от смерти не защищал. Послышались выкрики и стоны раненых. Под прикрытием кустов заработали санитары. Минут через пять-десять стрельба поутихла. Только периодически строчила пулеметная очередь из бронепоезда. Бойцы начали потихоньку отползать от лощины, искали твердое место, чтобы окопаться, набросать перед собой защитный бугорок земли.
Ко мне прибежал вестовой и передал приказ: через полчаса по команде командира батальона атаковать противника и вместе с другими ротами выбить его из деревни. Знатокам современной тактики такой приказ покажется нелепым, но в то время красноармейцы порой шли на врага вот так — прямо на огонь. От себя вестовой добавил, что к бронепоезду пробираются полковые разведчики, чтобы отрезать ему путь отхода. Он слышал об этом при разговоре командира батальона со своим помощником.
В темноте пробежал по взводам, приказал готовиться к атаке по моей команде. Цепочки работавших лопатками бойцов были весьма редкими. Взводные командиры виделили часть людей в помощь санитарам — унесли раненых к лазарету. Убитые остались пока в лощине. Вернулся на свое место во 2-м взводе. Бойцы перестали рыть землю, брали в руки винтовки.
Полчаса прошло. Услышали громкую команду командира батальона. Ее тут же повторили командиры рот и взводов. И будто по нашим командам из бронепоезда ударили пулеметные очереди. Я успел пробежать не больше десяти шагов... Помню: темный кустарник, вскакивающие с земли, перепачканные грязью бойцы, разлетевшийся, как под молотом, бинокль на груди и — будто оглоблей — удар. Больше ничего не помню.
Пришел в себя на третьи сутки в Петрограде, в военном госпитале. Пуля пробила левое легкое. Врачи называли меня «счастливым» — металл пролетел в миг сокращения сердца и только поэтому не коснулся его. Обмотанный бинтами, много дней лежал на пороге у смерти, то приходя в сознание, то снова проваливаясь в небытие. Когда оклемался, узнал, что нашим ротам все-таки пришлось отступить от злополучной деревни, понеся большие потери. Во вражеском бронепоезде прятался неожиданно крупный отряд, который с началом нашей атаки перешел в контратаку. Если бы после переформировки командиром полка остался Ваганов, а батальоном командовал наш прежний двинской мужик, они не бросили бы людей под огонь с такой поспешностью. Фамилий новых командиров я не помню, но обида на них сохранилась на всю жизнь.
Попавшие в госпиталь раненые после рассказали, что меня бойцы вытащили с поля боя и версты четыре несли до перевязочного пункта. Учитывая, что мой вес был около шести пудов (больше 90 кг), а выносить меня пришлось по скользкой осенней грязи да еще и под обстрелом, это было нелегкой задачей. А я даже не мог узнать, кто именно были моими спасителями. С перевязочного пункта им полагалось вернуться в роту. Возможно, они тоже погибли в том кровавом бою.
Молодость, крепкое здоровье и усилия добрых врачей помогли мне в петроградском госпитале уйти от смерти. Я пролежал в бинтах месяца два, начал подниматься с кровати, получил разрешение ходить. Дело пошло на поправку. Но голодное время сказывалось и на госпитальном меню. Кормить раненых досыта Петрограду было нечем. Поставив меня на ноги, доктора решили, что дома, на деревенских харчах, выздоровление пойдет быстрее. Поговорили со мной, я с радостью согласился ехать домой, и мне оформили отпуск на два месяца.
В январе 1920 года я еще слабый от раны и недоедания, иссохший, как мощи церковные, но счастливый от ожидания близкой встречи с семьей, ехал от Петрограда к Вологде. Уже ходили поезда с пассажирскими вагонами. В Вологде купил у бабки на толкучке каких-то лепешек, наелся вволю, и в дороге на Вятку у меня началась маета с животом. Вдобавок, я еще и простудился. Стояли морозы, в вагонах было холодно, шинель и другая одежонка тепла в теле не держали. В Вятку приехал совсем больным, с высокой температурой и плохо соображающей головой. В то время почти везде можно было подхватить тиф. Одолевала страшная мысль, что я так и не доберусь до близкого теперь дома.
Незадолго до этого времени белогвардейский отряд некоего Орлова, пытаясь прорваться на соединение с остатками разбитой колчаковской армии, обошел позиции Северного фронта, вышел лесами к Вычегде и захватил городок Яренск, от которого до Сольвычегодска было верст 200. В связи с этим еще в Вологде нас пугали слухами, будто к Котласу от Вятки поезда не ходят, поскольку бело- бандиты прорываются к железной дороге. К счастью, эти слухи не подтвердились. Отряд Орлова был уничтожен, а сам он был убит. Поезда на Котлас шли, и я изо всех сил старался не показать себя хворым, чтобы не угодить в тифозный барак. Страшнее всего было потерять сознание. В борьбе с тифом санитарная служба тех дней решительно изолировала от здоровых всех тех, кто хоть мало-мальски был похож на тифозных больных.
Мне опять помог счастливый случай. На вокзале встретил земляка, Александра Ивановича Бурдаева, тоже ехавшего домой после ранения. Рассказал ему о своей беде. Он тут же взял надо мной попечительство. Сели в поезд, Александр отстоял для меня лежачее место. Почти всю дорогу я провел в беспамятстве. Одежда насквозь промокла от пота. А в Котласе, когда Александр уложил меня на полу вокзала и куда-то отошел, я снова потерял сознание. И тут случилось то, чего я так опасался в Вятке. Санитары подняли меня и утащили в тифозный вагон, прицепленный к поезду на Вятку, откуда я с такими мучениями только что прибыл.
Очнулся на нарах в жарко натопленной теплушке. Из разговоров скоро понял, куда попал. Хотел сразу же уйти — не отпускают. Начал ругаться, достал документы, но старшим в вагоне сидел какой-то невозмутимый пень в сером халате поверх полушубка. Он твердил одно: «Что из того, что дом рядом? Что из того, что по ранению? Сказано, везти в Вятку — и повезем! Там разберутся». Однако, когда поезд тронулся и я решительно устремился к приоткрытой двери, вагонный надзиратель не стал применять силу. Вывалился из теплушки уже на ходу. Преодолевая головокружение, добрался до вокзала, пробовал искать Александра. Не нашел. Позже узнал, что он в это время, услышав от пассажиров, что меня унесли санитары, бегал по Котласу, искал меня в больницах.
Не нашел Бурдаева, зато встретил знакомого из соседней волости, Феодосия Семеновича Субботина. Впрочем, в этой встрече уже не было ничего удивительного — Котлас рядом с домом. На вокзале, а летом на пристани обязательно увидишь знакомых. Субботин в то время уже жил с семьей в Котласе, работал на железной дороге. Он увел меня к себе домой, накормил горячими щами, напоил чаем, дал мне свое белье и сухую одежду, уложил спать.
Бурдаева и Субботина я тоже с полным основанием могу назвать своими спасителями. Не побоялись сами заразиться тифом, возились со мной, как с малым ребенком. Рассказывая им о простуде и вологодских лепешках, которые расстроили желудок, в душе я сам терзался мыслью, не подхватил ли в дороге тиф? Останься я в той уходящей к Вятке теплушке с больными, навряд ли мне довелось бы вернуться домой. Жизнь в ослабленном до предела организме держалась только стремлением увидеть Ольгу, сыновей, родителей...
Вечером Субботины помыли меня теплой водой прямо в доме, еще раз сменили белье, начали лечить настоями сушеной черники и малины, делали компрессы. Я почти все время спал. Самым хорошим лекарством у них оказалась, пожалуй, нормальная, с горячими щами, еда. Постепенно начал оживать, заговорил о том, как бы поскорее добраться домой. Феодосий Семенович не отпускал: «Глянь, какие морозы стоят, околеешь в дороге! Поокрепни чуток, потом что-нибудь придумаем, доставим тебя в Христофорово».
Прожил у Субботиных с неделю, и тут к ним заехала женщина из деревни, в которой жил мой тесть. Я не захотел отставать от нее. Хозяева нашли для меня тулуп и валенки, постелили на сено в розвальнях старое одеяло. Рано утром выехали из Котласа. Лошадка оказалась резвой — вечером того же дня я пил чай из самовара в доме у тестя. Подали весть в Христофорово. Через день за мной приехала Ольга. Наплакалась вдосталь, увидев меня живым, но непривычно худым, по-стариковски волочащим ноги. Не стала задерживаться у отца. Покормила, не распрягая лошадь, помогла мне потеплее одеться, тут же повезла домой.
В этот раз оба моих сына узнали меня сразу, бросились к саням обниматься, но Ольга остановила и их и плачущую от радости мать: «Не троньте батю! У него грудь прострелена...»
Моя служба Советской Республике на фронтах Гражданской войны закончилась. Но в те дни я еще не думал об этом. Прибыл в отпуск для лечения и знал, что еще не все белогвардейцы разбиты, не все иноземные захватчики изгнаны из России.
Я не привез с войны никаких наград. Появившихся позже орденов и медалей тогда не было, а единственный орден Красного Знамени вручали только за особо выдающиеся подвиги и за особо успешные боевые операции. В частях красноармейцев и средний комсостав за мужество награждали оружием, карманными часами, книгами, добротным обмундированием и другими «памятными» вещами. На Южном фронте моей 7-й роте дважды объявили «революционную благодарность» в приказах по полку, при этом нескольким бойцам вручили перед строем новые яловые сапоги. На Северном фронте во время одного из командирских совещаний Ваганов наградил меня трофейным английским биноклем. Этот бинокль, возможно, и отвел вражескую пулю под Петроградом от моего сердца.
Государственную награду за активное участие в Гражданской войне я получил на полвека позже 77-летним дедом. По Указу Президиума Верховного Совета СССР от 21 июня 1968 года мне вручили орден Красного Знамени с номером 557314. Это было до слез радостным для меня сюрпризом. Не забыла Советская власть заслуги старика в молодые годы! Спасибо школьникам-следопытам и работникам Котласского райвоенкомата. От них по запрошенным в архивах справкам узнал и кое-что забытое. Поступил после ранения в петроградский госпиталь 30 октября 1919 года, записан командиром 7-й роты 479-го стрелкового полка, а мы и после переформировки называли свой полк Важско-Мезенским. Стало яснее, почему у нас сменились командиры полка и батальона.
8. В ТЫЛОВЫХ ЧАСТЯХ.
Дома я поправлялся очень быстро. Не зря говорят, что добрая жена лечит лучше всяких докторов. Она ездила в волость и уезд за лекарствами, по советам мудрых старушек готовила различные целебные настои из трав и ягод. Скоро я начал выходить во двор и потихоньку заниматься кое-какими хозяйственными делами. Рана затягивалась кожицей, отхаркивание кровью прекратилось, дышалось легко. Тело наливалось прежней силой.
В феврале 1920 года, еще до окончания отпущенного мне лечебного срока, вызвали в военкомат. Хоть чувствовал я себя не стопроцентным здоровяком, врачебная комиссия признала меня годным к военной службе в тылу. Получил предписание: убыть в Вологду, в распоряжение штаба 6-й армии. Дали три дня на домашние дела. Горечь очередного расставания с семьей ложилась на печаль о покойном отце. Пока я воевал, он умер, моего возвращения из Петрограда не дождался. Мать, Федосья Романовна, после похорон отца осунулась лицом, заметно постарела. Мужские руки в хозяйстве должен был заменить 6-летний Петя. Ольга старалась не плакать, верила, что на фронт я больше не попаду. Она и Петя проводили меня на лошади до Котласа. Вернули Субботиным их тулуп и валенки. Расстались на вокзале. Ольга оставалась на последнем месяце беременности, с лета 1919 года она несла в себе третьего ребенка...
В Вологде получил назначение на должность командира 5-й роты в 39-й запасной стрелковый полк, которым командовал мой старый знакомый по Сольвычегодску П. Л. Круковский. В быту, вне службы, между нами и здесь сложились дружеские отношения. Командиром нашего батальона был тоже уравновешенный и порядочный человек В. Л. Лазарев. Так что в новую службу я втянулся быстро, без каких-либо непредвиденных сложностей.
Среди командиров полка чувствовалось некое «размягченное» настроение. Почти все мы были фронтовиками и жили воспоминаниями о недавних боях. С армиями Колчака и Деникина было покончено. Не лез больше к Петрограду Юденич. Интервентов заставили убраться из России и на юге, и на севере страны. Положение Республики к весне 1920 года стало прочным. Часть войск, насколько помнится, была даже переброшена на мирное восстановление разрушенного хозяйства страны.
Но уже в апреле мечтания о скором конце всяких сражений развеялись. Пришли тревожные сообщения о наступлении белополяков и петлюровцев на Украине и в Белоруссии. Они захватили Житомир, Киев и ряд других городов. В Крыму копились силы генерала Врангеля. На Дальнем Востоке продолжали хозяйничать японцы. Прошли слухи о крестьянских мятежах в некоторых губерниях. В мае страна опять перешла на военное положение. Проводились новые призывы в Красную Армию. В неукомплектованные роты нашего запасного полка хлынули потоки новобранцев.
Постоянный состав 39-го полка готовил для армии обученные ресурсы. Месяц-полтора учили молодых парней строю, стрельбе, полевой тактике, вручали им оружие и направляли в боевые части. Много внимания уделялось политическому просвещению новобранцев и обучению неграмотных чтению и письму. Беседы, громкая читка газет и брошюр, ответы на вопросы — на все это времени не жалели. Было очень много ребят, желающих постигать грамоту. Помнятся их радостные восклицания вроде таких: «Братва! Я нынче сам домой письмо написал! Кто умеет, надпишите адрес, мои буквы на почте не разберут».
Наша 5-я рота отличалась от других тем, что в ней собирали подготовленных в военном отношении бойцов. Это были в основном фронтовики, отпущенные из армии в разное время после ранений или по болезни. Теперь комиссии признавали их годными к службе. Временами переменный состав роты достигал тысячи человек. Почти все они прошли суровую школу окопной и походной жизни, получили должную политическую закалку в частях Красной Армии. Учить их долго не было необходимости. Из фронтовиков обычно формировались отряды, которые с очередными эшелонами сразу отправлялись к фронту. Эшелоны из Вологды отправлялись в то время для дивизий, воевавших с армией Польши. Осенью несколько эшелонов ушли и на юг, против Врангеля.
Служба в запасном полку стала нелегкой. С мая уходить из казармы для отдыха на квартиру почти не удавалось — спали урывками на поставленных в кабинете койках. Пополнение прибывало днем и ночью. Встретить людей, побеседовать, разместить, накормить, обмундировать, вооружить, обеспечить строгую дисциплину — за все это отвечал ротный командир и его помощники. Не всегда все получалось ладно, приходилось выслушивать и ругань старших и ругаться самому, случались и различные чрезвычайные происшествия. Мы делали необходимую, но довольно будничную, отчасти командирскую, а отчасти хозяйственную работу, подробный рассказ о которой навряд ли вызовет интерес читателя.
В декабре 1920 года, когда боевые действия прекратились и на западном направлении и в Крыму, в казармах 39-го полка становилось все просторнее от безлюдья — мобилизацию остановили. Меня в это время перевели, тоже на должность командира роты, в другой запасной полк, который стоял под Архангельском, в поселке Бакарица. Номера полка не помню, в военном билете он не указан, так как я находился там не больше месяца. Из Бакарицы получил назначение командиром пулеметной учебной роты в 155-й стрелковый полк, размещенный в Иваново-Вознесенске (теперь гор. Иваново).
Ни в Вологде, ни в Бакарице Ольга не смогла меня навестить. Во-первых, дальше Котласа она нигде не бывала и пускаться в дорогу по железной дороге с пересадками не решалась. Во-вторых, у нее родилась дочка, назвали Галей. Переписывались. Ольга с помощью грамотных соседей научилась-таки писать письма сама. Буквы пропускала, ошибок в письмах было больше, чем слов, но содержание не вызывало у меня никаких неясностей. Все было понятно. Написанные родной рукой листки радовали больше, чем прежние, продиктованные кому-то письма.
Учебная рота в 155-м стрелковом полку готовила расчеты для станковых «Максимов». Здесь моя служба была значительно легче, чем в Вологде. Командирами взводов служили опытные инструкторы. Занятия проводились строго по распорядку дня. В переменный состав отбирались в подразделениях лучшие красноармейцы. Хорошим хозяйственником и строгим командиром показывал себя старшина роты. Чистота и порядок в казарме радовали глаз. У меня появилось много свободного времи. Читал книги, знакомился с примечательными местами Иваново-Вознесенска, вечерами встречались с сослуживцами и за бутылкой вина. Съездил даже в Москву, посмотрел Красную площадь и другие памятники.
Народ в Иваново-Вознесенске жил беднее, чем в Вологде. Достать лишний кусок хлеба было здесь труднее. Не очень-то сытно кормили и красноармейцев в нашем полку. Нехватка в удовлетворении обычных для мирной жизни потребностей ощущалась во всем. Ведут роту в баню, а мыла нет. Вместо чая в солдатской столовой пустой кипяток. Вместо сахара кусочек хлеба с солью.
Гражданская война заканчивалась, и я все чаще стал тосковать по родным местам. Скучал по семье, хотелось поскорее увидеть жену, сыновей, новорожденную Галю. Военная служба, сказать по правде, надоела. Тянуло к земле, к лесу, к домашнему хозяйству. Мне шел 32-й год. После ранения в грудь и перенесенной потом болезни, после бессонных вологодских ночей и постоянной еды всухомятку здоровье мое начало пошаливать. А в полк прибывали молодые командиры из курсантских школ. Полным ходом пошла демобилизация армии. Уходили в запас многие командиры. В августе 1922 года написал рапорт с просьбой уволить меня «в долгосрочный отпуск» и я.
Командир полка, подписывая рапорт, сказал:
— Что же, товарищ Теребихин, раз такое дело, держать не буду. Повоевали, пора и с семьями пожить. Троих малых ребят по гарнизонам за собой таскать не будешь. Давай, расти малышей... Да на проводины не забудь позвать.
Были проводины вскладчину с приличным по тому времени застольем. Выпили не по одной чарке. Вспоминали бои. Вспоминали живых и погибших. Потом было прощание на вокзале — с объятиями, напутствиями, обещаниями писать друг другу... Больно расставаться с родными — отцом, матерью, женой, детьми, братьями, сестрами. Больно оставлять и товарищей, с которыми сблизила тебя нелегкая военная служба.
За плечами осталось 7 лет, отданных армейскому строю. Закончилась и моя четырехлетняя служба в Красной Армии. Теперь, простившись в Иваново-Вознесенске со своими товарищами, я знал, что еду домой надолго. Казалось, что впереди нас с Ольгой ждут одни только радости и удачи.
9. В ЗАПАСЕ.
Об уволенных в запас командирах военкомат не забывал. Через какое-то время опять пришлось почувствовать себя человеком военным. Но в целом моя дальнейшая биография была обычной, как у большинства советских граждан нашего поколения. Поэтому я постараюсь рассказать о ней как можно короче.
После возвращения на родину жил в своей деревне, занимался сельским хозяйством и смолокурением. Несколько односельчан создали артель и в свободные от полевых работ месяцы производили кустарными способами смолу, деготь, скипидар. Печи, оборудование, инструменты, тара — все у нас было самодельным. Тем не менее артель давала каждому из нас неплохие по тем временам доходы. Тяжелая работа в грязноватых бытовых условиях нашего лесного «стойбища» оправдывалась.
Известно, сколь трудна была жизнь в первые годы после Гражданской войны. Чтобы прокормить семью, приходилось очень много и напряженно работать. А семья росла быстро. В 1928 году у нас с Ольгой Петровной было шестеро детей. К Петру, Михаилу и Галине добавились Митя, Коля и Зоя. Мы с Ольгой и успевшими немного подрасти старшими сыновьями трудились с утра до ночи. Заменили ка -молодую постаревшую лошадь, держали двух коров и десяток овец. Кормов скоту на зиму приходилось готовить немало. Ребятишки запасали к зиме грибы соленые и сушеные, малину, чернику, черемуху, рябину сушеную, бруснику пареную, клюкву мороженую. Я с мужиками иногда ходил на охоту — тоже подспорье к столу. Хлеба своего не хватало, мы его прикупали на заработанные смолокурением деньги. В общем, удавалось жить в эти годы без голодовок. Все шестеро ребят росли относительно сытыми и ухоженными. Правда, приходилось экономить рубли на одежде, обуви, керосине, предметах обихода — на всем. Покупали для семьи только самое-самое необходимое.
От домашних и лесных работ безжалостно отрывал Сольвычегодский райвоенкомат. В стране уделялось много внимания подготовке призывной молодежи к военной службе. С 1923 по 1930 годы меня каждую зиму назначали на два месяца начальником учебного пункта на лесоучастки. Молодые лесорубы днем работали с пилой и топором, а вечерами и в выходные дни брали в руки винтовки, стано-вились в строй, проходили курс военной подготовки — «всевобуч». На лесопунктах рабочие жили в бараках. Вечером жара от натопленных печей, влажность и запахи от сохнувших валенок, телогреек, портянок, а к утру зуб на зуб не попадает от холода. Стряпуха затемно топила печь, кипятила чай, в помещении снова теплело. Сухие дрова к баракам готовили летом.
Настроение у ребят держалось боевое. Военные занятия посещали охотно, учились с азартом, старались не уступать друг другу в знаниях, ловкости, силе. Живо интересовались международными событиями, задавали вопросы на самые разные темы. К началу 30-х годов почти все допризывники имели начальное образование, многие заканчивали и семилетку.
Поручения военкомата меня особенно не тяготили, хотя, ясное дело, отрыв от домашнего хозяйства на два месяца заметно сказывался на семейных доходах. Лесопункты начисляли мне некоторую плату за проведение занятий, но христофоровские смолокуры зарабатывали во время «всевобуча» несравнимо больше.
Командиров запаса отрывали от семей и в летнюю пору. Тут уж недовольство матери и жены выражалось более откровенно. Сенокос или жатва, дрова на зиму не запасены, а мужика дома нет! Выручали подросшие Петр и Михаил. На 30-, 45- и 60-дневных учебных сборах я побывал в 1929, 1930, 1932, 1935, 1936 и 1937 годах. На сборах получил квалификацию командира-связиста. Учили использовать и проводную и радиосвязь. Побывал на лагерных сборах в Череповце, Полоцке, Калинковичах и в других местах.
Участвовал в больших маневрах Белорусского и Киевского военных округов начальником узла связи. Обеспечивали надежной связью один из командных пунктов. Часто видели и слышали разговоры Ворошилова, Тухачевского, других крупных военачальников того времени. Нам, запасникам, нравилась деловая простота старших командиров, их обыденность в поведении, напоминавшая отношения между начальниками и подчиненными в годы Гражданской войны. Дистанция есть, а подчеркивания разницы в должностях нет. Они садились обедать вместе с бойцами, дружески беседовали с ними, терпеливо мокли под дождем и месили грязь сапогами в ходе учений. Просто вело себя и высшее начальство Красной Армии. В часы отдыха мы не раз слышали в их палатках веселый смех, будто там находились не маршалы и командармы, а наш брат — ротные и взводные.
Позже, когда некоторые из виденных нами крупных военачальников были названы врагами народа, я был потрясен. Трудно было поверить, что такие прославленные и уважаемые в армии командиры могли предать Советскую власть. Верить не хотелось, а верил! Ведь не знали мы тогда о Сталине того, что говорил о нем в 1956 году Хрущев. Объявили в газетах врагами, значит, что-то за ними есть. Как и большинство жителей Советского Союза, я безгранично верил тогда в мудрость и справедливость Сталина. Если во время раздумий «о политике» у меня и зарождались какие-то сомнения, я тут же гнал их прочь из головы. Дело прошлое, чего теперь скрывать? Все кругом верили в Сталина, как в бога. Верил и я.
На большие маневры я ездил уже не из Христофорова, а из Сольвычегодска. Военкомат направил меня преподавателем военного дела в районную школу «Лесоуч», где готовили бригадиров и десятников для лесного хозяйства. Это была уже штатная должность с неплохим денежным окладом. Жил в городе поначалу один, а потом решился, снял квартиру у частника и перевез в Сольвычегодск всю свою многодетную семью. Петр и Михаил устроились на работу. Ольга Петровна получила возможность откладывать рубли «на черные дни».
Года через два на пару со свояком П. Д. Трубиным купили у городского потребительского общества бывшую чайную и приспособили ее под жилье — полдома его семье, полдома моей семье. Стали горожанами, но от некоторых преимуществ сельской жизни не отказались. Держали корову, свиней, кур. Сольвычегодск — город с многовековой историей, знаменитыми соборами и множеством церквей, но по своему размеру и численности населения он мало отличался от большого села. Рядом и пастбища для скота, находились и места для сенокосов.
Из лесной школы меня в 1935 году перевели преподавателем военного дела в Сольвычегодское педагогическое училище, выпускники которого получали диплом учителя начальных классов. Там я и работал до призыва по мобилизации в 1941 году. Получилось так, что мне и в запасе не приходилось надолго расставаться с оружием и строевыми занятиями.
Несмотря на бедноватую учебно-материальную базу, военная подготовка, которую давали начальники учебных пунктов на заводах, в колхозах, лесоучастках, а также военруки в учебных заведениях, пригодилась молодежи, когда в 1941 году она пошла защищать Родину от фашистов. На военных занятиях ребята получали первоначальные знания по уставам, привыкали к действиям в строю и на полевых тренировках, учились метко стрелять, разбирать, собирать и чистить оружие, пользоваться противогазом и другими средствами химзащиты, маскировать занятую позицию. При призыве в армию курс молодого бойца давался им намного легче, чем необученным новобранцам.
Наши с Ольгой дети постепенно рассредотачивались по стране. Петр выучился на шофера и работал в Сыктывкаре водителем грузовика. Михаил окончил автодорожный техникум и получил назначение в Тульскую область преподавателем в школу механизации сельского хозяйства. Галина приобрела специальность синоптика, писала письма с удаленной от селений метеостанции в Коми АССР. Разъезжались в разные места и повзрослевшие дети соседей Трубиных. В наших половинках бывшей чайной стало просторнее. Дмитрий, Николай и Зоя учились в школе, во время летних каникул хорошо помогали нам при заготовке сена для коровы и дров на зиму. В целом жизнь текла спокойно и размеренно. Материально мы были обеспечены неплохо, каких-либо недостатков в пище, одежде, обуви наши дети не испытывали.
Вообще, народ в нашем городе в предвоенные годы жил вполне благополучно. В магазинах все необходимое можно было купить по доступным для рабочих и служащих ценам. Дороже были те предметы, без которых простой человек мог обойтись. Например, мы купили патефон с пластинками, а на велосипед Ольга денег не выделила, как ни уговаривали ее Дмитрий с Николаем. Роскошью считались карманные и наручные часы, ламповые радиоприемники, музыкальные инструменты и некоторые другие предметы, привычные нынче почти в каждом доме.
Мать моя, Федосья Романовна, умерла вскоре после нашего переезда из деревни в Сольвычегодск. Она сильно тосковала по родным местам, где безвыездно провела всю свою жизнь. Там осталось немало родственников. Нас с Ольгой тоже постоянно тянуло в Христофорово повидаться с родней. Ездили туда обычно на престольные праздники. Лучше, чем до революции, люди жили и в деревнях, даже внешне выглядели здоровее, бодрее, опрятнее. Строилось много новых домов. По улицам повсюду бегали ватаги ребятишек. У нас коллективизация пошла явно на пользу народу.
Скажу о своих политических воззрениях. Они начали складываться у меня в боях на придонских землях весной и летом 1919 года. Именно в те тяжелые месяцы начал всерьез задумываться о причинах войны, в которой русские убивают русских. Жадно читал поступавшие в полк газеты, внимательно слушал разъяснения комиссаров о классовой борьбе и «гидре контрреволюции». Уже тогда был уверен, что мы деремся с белыми за правое дело, за достаток земли для крестьян, за будущее счастье простых людей. На Северный фронт шел по-большевистски настроенным человеком. Готов был без колебаний отдать свою жизнь за рабоче-крестьянские Советы. Знакомство с бесчинствами интервентов и белогвардейцев в мурманских, карельских, архангельских селениях, беседы с коммунистами на Северной Двине и под Петроградом, чтение центральных и местных газет — все это окончательно определило мои взгляды на происходящие в стране события. Намерения и политику большевиков принимал всей душой.
Но в армии я в партию не вступил. Разговоры об этом с товарищами были, находились и желающие дать мне рекомендации. Особенно напористо до его гибели агитировал меня комиссар Костя. Почему не вступал? Наверное, потому, что не чувствовал я в себе того внутреннего огня, того страстного устремления к победе мирового коммунизма, какой приходилось видеть в поведении настоящих коммунистов. Мешала и моя постоянная неодолимая тяга к дому, к семье. Чего греха таить, опасался, что вступлением в партию обреку себя на долгую военную службу и после войны, а мне хотелось поскорее вернуться на родину, поднимать свое хозяйство, растить сыновей.
После демобилизации, увязнув в заботах по содержанию быстро увеличивающейся семьи, я вообще отошел от размышлений о политике. Все интересы вертелись вокруг поля, огорода, пожни, собственного двора, смолокурни. В то время мне уже никто не предлагал вступать в ряды ВКП(б). К вопросам политики волей-неволей потянула меня работа военрука в школе «Лесоуч» и в педучилище. В 1937 году коммунисты училища приняли меня на собрании в свои ряды, но Сольвычегодский райком этого решения не утвердил.
При беседе со мной на заседании бюро райкома пошли вопросы:
—Почему не вступал в партию при службе в Красной Армии?
—Почему при организации колхозов в волости слабо помогал уполномоченным района?
—Ваша дегте-смоляная артель не отрыжка нэпманства?
В конце беседы мне сказали: «Ты, Михаил Федорович, до революции в офицерах ходил. Воевал за Советскую власть — это тебе большой плюс. Но после-то знал одно свое хозяйство. Да и теперь в летнее время ты только своим домом занят — скотиной, сенокосами, дровами. Ни общественной инициативы, ни беседы с населением по своему почину. Нет у тебя большевистской активности».
А вскоре после этого меня вызвали в Котлас, в какую-то комиссию из пяти-шести человек, один из которых — в форме НКВД. Расспросили о моей службе до и после Октябрьской революции, о том, с кем из сослуживцев встречался в последние годы, с кем переписываюсь, с кем подружился на учебных сборах. Как мог, ответил правдиво на все вопросы. Один из членов комиссии сказал: «В партию тебя не приняли, поэтому и пригласили на беседу». Отпустили, не выразив ко мне ни доброго, ни порицательного отношения.
Вопросы комиссии подействовали на меня удручающе. Стало ясно, что в Сольвычегодском райкоме партии есть что-то темное обо мне. Может, где-то сказал-брякнул не те слова? Может, кто-то написал вранье-донос? В педучилище почувствовал отчужденность некоторых работников: отказали в партбилете, значит, за военруком что-то есть...
В ту пору в городе был арестован директор школы «Лесоуч» коммунист Ерыкалов. Ходил слух, что его обвинили в связях с одним из расстрелянных в Архангельске начальников. Арестовали давнего моего приятеля, политрука военно-учебного пункта в Харитоновском леспромхозе Н. А. Вишнякова. Мы с Ольгой не одну неделю жили в тревоге. Точила мысль: не готовит ли котласская комиссия материал для отправки и меня следом за моими сотоварищами по работе? Нет, больше меня никуда не вызывали. Со временем и в педучилище забыли о неудавшейся попытке принять меня в партию.
Ерыкалова через какое-то время освободили, но прежнего авторитета в городе он уже не имел. Вишняков вышел из заключения с туберкулезом легких и года через три умер. Я с ним встречался в предвоенное время несколько раз, говорили откровенно. На вопрос, за что же его все-таки посадили, Николай Алексеевич ответил:
— А я и сам, хоть убей, не знаю. Сказали, что пьяный хулил перед лесорубами власть. Видал ты меня пьяным до беспамятства?.. Кабы я один попал ни за что — ладно. Много там таких, вот что беда.
Я сочувствовал и Ерыкалову и Вишнякову, но мне казалось, что первый все-таки был чем-то связан с разоблаченным врагом народа, а вспыльчивый по характеру Николай Алексеевич мог вгорячах выбранить местный Совет. Мы знали об арестах простых людей, а газеты сообщали о разоблачениях куда более крупных «врагов народа». И я верил этим сообщениям. Меня же вот «ни за что» не посадили! Ну, не приняли в партию, вызывали в комиссию, так разобрались же! Я уже говорил, как сравнительно легко мне довелось потерять веру в Христа-спасителя. А вот вера в непогрешимость Сталина-вождя крепко держалась во мне до 1956-го года. Да, сказать по правде, и теперь в арестах безвинных простых людей я виню не Сталина, а местных работников НКВД. Завелись там в те годы чересчур «бдительные» и бездушные чинуши, которые изображали из себя беспощадных борцов «за дело Ленина-Сталина». Много вреда и людям и государству принесли эти чинуши!
10. В ВОЙНЕ С ФАШИСТАМИ.
Если раньше я рассказывал в основном о себе, то в жестокой войне с гитлеровским фашизмом участвовала, можно сказать, вся моя семья. Воевали все четыре сына, два из них погибли. Старшая дочь вместе с мужем участвовала в войне на заполярной метеостанции, давала сводки о погоде летчикам и морякам. Ольга Петровна и младшая дочь-школьница боролись с военными невзгодами и лишениями в тылу. Из нашей большой семьи дома остались в войну только они.
...В субботу 21 июня 1941 года мы с товарищами уехали на ночь рыбачить на левый берег Вычегды. Рыбы в реке было много — семга, нельма, стерлядь, лещ, щука. У жителей города было принято засаливать летние уловы к зиме в бочонках. Рыбачили в ту ночь пятерней — родственник М. Д. Губин, братья Прокопий и Павел Дубровины, один молодой преподаватель из педучилища и я. Затянули несколько раз невод (тогда в наших просторных местах это не считалось браконьерством), крупную рыбу взяли, недоростков и мелочь вернули в реку. Когда поднялось и обогрело берег солнце, позавтракали, устроились отдыхать.
После полудня к нам переправился на лодке сын Николай и сказал, что началась война с Германией. Губину и братьям Дубровиным он привез повестки, им надлежало явиться в военкомат. Мобилизованные, бросив все, тут же сели в лодку и погребли к городу, а мы с Николаем и коллегой из училища начали собирать невод и другой рыбацкий скарб. День стоял солнечный, ясный, безветренный.
Пока не вернулись в город, мне все время казалось, что военкомат или что-нибудь напутал или что проводится какой-то учебный призыв запасников. В городе однако сразу же пришлось поверить, что началась настоящая и большая война.
Черные дни этой невиданной по размаху, жестокостям и числу смертей войны еще живут в памяти у большинства людей. В каждой семье наряду с общей тревогой за судьбу страны сердца болели и от личных переживаний вернется ли домой муж, отец, сын, брат? Не отличалась от других и наша семья.
В июле призвали Петра. Он успел дать нам из Сыктывкара телеграмму. Вышли встретиться с ним, но загруженный мобилизованными пароход, минуя нашу пристань, торопливо прошлепал к Котласу. Петр стоял на палубе и махал нам фуражкой. Мы бросились за пароходом по берегу. Петр что-то кричал с палубы, но ветер относил звуки за реку... Он попал служить в Заполярье, дал нам понять в письме: «Работаю по специальности, привыкаю к дорогам севернее Мурманска». Письмо послал в «гражданском» конверте, о службе — ни слова.
Михаил во время войны с Финляндией был ранен, лежал в госпитале. После демобилизации опять работал в Тульской области. В последнем письме сообщил, что его с группой учащихся посылают на оборонные работы. После этого мы не получали о Михаиле никаких вестей до конца 1944 года. Я несколько раз писал запросы в Тулу и Москву, но ни в каких органах сведений о нем не получил. Так и считали его почти всю войну без вести пропавшим.
В сентябре призвали меня. Получил назначение на должность начальника штаба в 295-й запасной полк, который стоял на станции Рикасиха под Архангельском. Полк называли «олене-лыжным». Как бывало в Гражданскою войну, мы формировали из мобилизованных людей батальоны, в основном лыжные, и направляли их на Карельский фронт и к Ленинграду. Из оленьих упряжек комплектовали отряды для подвоза к фронтовым позициям боеприпасов, продовольствия, снаряжения и для эвакуации из полевых госпиталей раненых по зимнему бездорожью. В глубоких северных снегах этот выносливый и достаточно «скоростной» транспорт был временами незаменим. Командиры тыловых служб пользовались оленьими упряжками охотнее, чем конными.
В декабре 1941 года призвали нашего третьего сына, Дмитрия. Он попал на Ленинградский фронт, в одном из боев получил ранение. После лечения в госпитале его направили на учебу в Казанское танковое училище. По дороге в Казань он сумел сделать крюк, заскочил на один день в Сольвычегодск, повидался с матерью и Зоей. В это время дома уже не было и Николая. Думал ли Дмитрий, что больше ему родных мест не видать? После окончания училища, уже офицером, он командовал на фронте танковым взводом. В письмах домой спрашивал, не нашелся ли Михаил, просил за себя не переживать: «У меня броня крепкая. Пули, как горох, отскакивают». А 6 июля 1944 года он геройски погиб в бою...
Ольга получила от товарищей Дмитрия несколько писем. В одном говорилось, что он направил загоревшийся танк на фашистскую батарею и раскромсал ее гусеницами. В другом, более подробном письме о его подвиге рассказано так: «Огнем из пулемета и гусеницами лейтенант уничтожил до сорока захватчиков в этом бою. Его танк был подбит, но он продолжал расстреливать бегущих немцев. Вторым снарядом Дмитрий был тяжело ранен. Спасти его нам не удалось... Он был комсоргом подразделения и дрался, как подобает воину нашей славной Красной Армии, воспитаннику ленинско-сталинского комсомола. Дмитрий посмертно представлен к правительственной награде. Мы, комсомольцы и его боевые товарищи, не забудем Дмитрия, жестоко отомстим за его смерть!» В третьем письме один из его товарищей писал, что «лейтенант Теребихин и раненый продолжал вести огонь по врагу. Из танка его вытащили сильно обгорелого, он был еще жив, но потерял сознание и вскоре скончался». Пришло и официальное извещение о гибели сына, а через некоторое время Ольге вручили орден Отечественной войны I степени, которым Дмитрий был награжден посмертно. Этот орден вместе с письмами товарищей Дмитрия я храню, как самую дорогую святыню.
А самого Дмитрия нет. Нет и Николая. Нет от них ни детей, ни внуков. Усекла, обкусала злая война наш род Теребихиных.
Николай, младший наш сын, ушел в армию в мае 1942 года. Ему шел в то время девятнадцатый год. Военкомат направил его в пехотное училище, которое находилось в городе Великом Устюге Вологодской области. По-моему, училище было эвакуировано туда из Белоруссии и называлось Лепельским. Совпало так, что месяца через два и меня направили служить в Великий Устюг — в военкомат. Ко мне довольно часто приезжали туда Ольга Петровна и Зоя. Поэтому с Николаем, пока он учился, мы видались постоянно. Хоть он и носил курсантскую форму, но казался нам еще мальчишкой. Был беззаботен и весел, любил полакомиться привезенными матерью рыбными пирогами, ягодами, домашним творожком. Прибежав в увольнение, смеялся и первым делом просил: «Давайте чего-нибудь пошамать. Надоел гороховый суп. Жидкий, а брюхо пучит».
После училища Николая отправили на фронт. Командовал стрелковым взводом, получил легкое ранение. Из госпиталя писал нам бодрые письма: «Отдыхаю вторую неделю на чистых простынях. Рана у меня пустяковая, скоро заживет. Приезжал замполит, пообещал всем нашим, что нас вернут в свой полк. Так что писем сюда не пишите, а пишите по старой полевой почте». После госпиталя Николая назначили командиром стрелковой роты, а вскоре, в августе 1943 года, он погиб. Как погиб, при каких обстоятельствах, мы так и не узнали. Писем от сослуживцев не было, пришло только официальное сообщение: «пал смертью храбрых в бою». Да и кто бы успевал писать подробные письма о всех павших в войне?.. Не стало и нашего добродушного, озорного в школьные годы и постоянно веселого Николая. Только его улыбка да быстрый говорок остались навечно в нашей памяти...
Михаила мы считали погибшим. На Дмитрия и Николая пришли похоронки. Петр воевал в Заполярье. Ольга Петровна, когда к дому подходил почтальон, всякий раз сжималась от страха: вдруг несут похоронку и на Петра? Галина служила на удаленной от всяких дорог северной метеостанции, писала, что переболела цингой.
Состояние Ольги Петровны в годы войны могут понять только те матери, которые теряли на фронтах взрослых сыновей и дочерей. Молодым родителям боль таких потерь незнакома. А моя Ольга, нарыдавшись ночью, днем, на людях, держалась — не скулила, не жаловалась на судьбу, исполняла свои домашние и общественные дела. Будучи уличкомом, собирала для отправки на фронт валенки, шапки, рукавицы и другие теплые вещи. Вечерами женщины вязали шерстяные носки, перчатки, подшлемники для бойцов, собирали немудреные посылки для отправки на «полевые почты». Коренные жительницы города помогали бидончиком молока, ведерком картошки, соленой рыбиной эвакуированным в Сольвычегодск семьям.
Я уже говорил, что мы и в городе держали корову, каждый год выкармливали одного или двух поросят. Без этого прокормить нашу большую семью было бы трудно. Коров, овец, коз, свиней, кур держали многие горожане. Большинство домов в Сольвычегодске были частными — с огородами, хлевами, погребами, банями, другими постройками. Для содержания скота условия имелись, было бы желание ухаживать за ним, запасать корма, чистить хлевы от навоза. К слову сказать, на огородах у владельцев скота все вырастало и цвело лучше, чем у «бесхлевных» жителей. Навоз для нашей приречной песчаной почвы — удобрение незаменимое.
Корова спасала Ольгу Петровну и Зою от голода и в годы войны. Содержать ее было им, ох, как нелегко. Участок сенокоса нам выделили на болотине километрах в 15 от города. Колхозные луга частникам не давали. Ольга и Зоя уходили недели на две к болоту, косили косами-горбушами траву между кочками, подсохшее сено собирали в одно место и клали стог. Зимой, когда болото подмерзало, нанимали лошадь, вывозили сено под крышу хранилища над коровником. Замечу, что случаев воровства чужого, оставленного без присмотра сена в стогах, ни до войны, ни во время войны не бывало.
Не легче давалась жене и дочери заготовка дров на зиму. Северяне знают, сколько требуется дров, чтобы держать в доме тепло при морозах. Мужику проще: выпиши билет, наруби в отведенной делянке лес, распили, вывези. А если мужчин в доме нет? Спасал лес, плывущий весной по Вычегде. Бревна разрешалось вылавливать при ледоходе. Когда лед шел валом, об этом нечего было и думать. Караулили на берегу, ждали «просветов». Тогда, лавируя на лодке между плывущими льдинами, цепляли багром бревно, подтаскивали его к берегу. Зое в 1942 году исполнилось 14 лет, она стала неплохой помощницей матери. Смытых половодьем бревен уходило в Северную Двину, а потом и в Белое море немало. Требовались только привычка к веслам, осмотрительность и ловкость, а при вытаскивании бревна из воды на сушу — еще и физическая сила. Этой силы у Ольги Петровны и Зои явно не хватало. Они долго вспоминали один горестный случай. Два дня ловили среди льдин лес, вытаскивали его на кромку берега, выбились из сил. К вечеру второго дня мать едва добрела до дому, слегла. Наутро Зоя позвала на помощь соседского парня, пришли к реке — бревен нет. Ночью вода в Вычегде поднялась и унесла с собой всю двухдневную добычу...
Один из внуков как-то спросил меня: «Скажи, какие годы были у тебя самыми-самыми трудными? Когда тебе было всего-всего тяжелее?» Трудностей и горестей было в моей жизни немало. Но самыми тяжкими для памяти остались годы с 1941 по 1945. Хотя лично для меня страхов за собственную жизнь и особых физических перегрузок вроде бы и не было. Штабная служба в 295-м запасном «олене-лыжном» полку, конечно, тоже требовала немалого напряжения, но по сравнению со службой в годы Гражданской войны станция Рикасиха под Архангельском казалась мне «тихой заводью».
Огорчало, что с весны 1942 года стало подводить здоровье. Когда дела заставляли спать ночью урывками, сильно, до помутнения в глазах, болела голова. Все-таки мне шел 52-й год, возраст не бойцовский. Подчиненные видели мое состояние, не раз говорили: «Товарищ капитан, идите на квартиру, отлежитесь. Мы тут без вас управимся». Летом приступы головной боли участились. Однажды в жаркий день потерял сознание при людях в своем кабинете. Попал в госпиталь, а после лечения медкомиссия признала меня негодным к службе в войсках. Направили служить в Великий Устюг начальником 2-й части райвоенкомата. Там и трудился до выхода в отставку в 1946 году.
Работа в военкомате тоже была хлопотная, беспокойная, но кому в войну было легко? Тем более, что теперь был известен диагноз болезни, врачи постепенно здоровье мое восстановили. Главной трудностью в нашей работе было «выискивание» (другого слова не подберу) призывных ресурсов. Наряды на призыв пополнения для частей получали, а призывать временами было просто некого. Пересматривали каждую бронь, пропускали через медкомиссию раненых и больных, проверяли документы в сельсоветах, не остался ли кто по ошибке или умыслу без учета. Закрывали глаза на то, что некоторые ребята-добровольцы прибавляли год-полтора к своему возрасту неведомо как добытыми справками. Бывало, рвется в армию мальчишка-комсомолец: «Мне восемнадцать исполнилось. Свидетельство о рождении потеряно, вот справка из колхоза». (Паспортов в те годы деревенским жителям не давали.) Мы приглядывались порой и к явным калекам, нельзя ли кого отправить в числе годных к нестроевой службе по очередному наряду. Ненасытная война требовала новых и новых жертв.
Тяжело исполнялись наряды на поставку для армии лошадей, повозок, упряжи. У колхозов было взято все, что они могли отдать, а после брали и то, чего брать было уже нельзя. В некоторых деревнях в повозки запрягали коров. Коровами же пытались пахать поля. Но корова — не лошадь, тянула слабо и быстро выбивалась из сил. Тогда плачущие от отчаяния бабы сами впрягались в плуг: одна правит лемехом, три-четыре тянут веревки с лямками... Война разорила тысячи колхозов не только на оккупированной территории и в зонах боевых действий, но и в глубоком тылу. Видел я в наших местах жизнь колхозников перед войной и после войны. Будто Мамай с ордой прошел по деревням. Много стало вдов с растущими без отцов ребятишками. Появились пустые избы с заколоченными окнами. Полупустыми оказались и построенные до войны колхозные конюшни, коровники, овчарни. Невыносимо тяжко было сравнивать довоенную жизнь с жизнью военного и первого послевоенного времени!
Вот почему я и считаю самыми горькими в своей жизни годы войны с фашистами Германии, Италии, Венгрии, Румынии и Финляндии. Столько людских бед, слез, страданий среди мирного населения я не видел даже во время Гражданской войны.
Тем не менее и в тяжкие годы войны жизнь шла своим чередом. Молодые влюблялись, женились, рожали детей. Школьники на переменках галдели так же весело, как и до войны. Взрослые не перестали отмечать праздники и семейные торжества, хоть на столах уже не было довоенных разносолов и напитков. В Великом Устюге я видел много слез, но видел и улыбки, слышал смех, частушки под гармошку на улицах, патефонную музыку в домах.
В конце 1944 года радость посетила и нашу сократившуюся, разбросанную по свету семью. Пошли письма от Михаила! В ноябре 1945 года он, не по годам постаревший, но живой и здоровый, приехал домой сам и через месяц-два уже работал преподавателем автошколы в Великом Устюге. Подробно узнали о его мытарствах.
Группу учащихся под начальством Михаила отправили на оборонные работы, а район, куда они прибыли, немцы обошли стороной и продолжали наступление. Об этом сообщил прискакавший к землекопам лейтенант. Сбежавшимся к нему людям он объявил: «Военнообязанные, становитесь в строй! Остальные — добирайтесь по домам кто как может». В строй стало десятка полтора — мужчины разного возраста и молодые ребята. Лейтенант сел на своего коня и ускакал, а руководивший работами сержант повел безоружную команду вроде бы в свою часть. До вечера и ночью не встретили ни своих, ни немцев. В деревне на пути немцев тоже не было. Жители покормили уставших людей. Утром сержант повел команду дальше. Не прошли но дороге и двух-трех километров, как навстречу выскочил из-за поворота грузовик с чужими солдатами. Затормозил перед растерявшимся в первый момент сержантом. Тот поднял руку: «Не стреляйте! Это гражданские!» — и бросился бежать в лес. Затрещали автоматные очереди — сержанта убили, труп забросили в кузов. Два солдата повели задержанных назад к деревне. К вечеру туда же привели колонну пленных красноармейцев. Назавтра — еще одну, сразу человек двести. У скотного двора огородили веревками на кольях «лагерь» и дали понять: шагнешь за веревку — «пук-пук»! Через несколько дней отобрали наиболее здоровых на вид пленных, увели к железной дороге и отправили в Германию. В их число попал и Михаил.
За три года Михаил побывал в нескольких лагерях. Пленных использовали на разных работах — грузчиками на железной дороге, подсобными на стройках, на ремонте булыжных дорог. Последние месяцы перед освобождением Михаил и еще четверо таких же невольников жили «батраками» на хуторе-ферме старика, который, по-видимому, имел хорошие отношения с лагерным начальством. Когда стала слышна артиллерийская стрельба, он и его старуха куда-то уехали на загруженной чемоданами и коробками повозке. Боев в окрестностях фермы не было, и бесконвойные пленники поверили в свое освобождение, когда увидели на дороге машины с нашими солдатами.
Михаил и его товарищи прошли «спецпроверку» при какой-то части неподалеку от фронта и все были направлены в действующую армию. Так что на победном этапе войны Михаил успел помстить фашистам за гибель младших братьев и за свои унижения в плену. Он принимал участие в боях при освобождении Чехословакии, а после Победы еще полгода служил в группе советских войск за границей.
Осенью 1945 года вернулся домой и Петр. Он ни разу не был ранен, но получил на заполярных харчах тяжелую форму язвы желудка. Приехал худой, бледный, слабый, но — живой! Вскоре после демобилизации он был признан инвалидом I группы. Ольга Петровна и горевала, жалела сына и радовалась: «Ничего, ничего, Петруша. Главное, что живой вернулся. А уж тут мы тебя выходим... Отец, помнишь, какой в гражданскую войну из Петрограда приехал? Насквозь простреленный, на ногах не стоял. И ты поправишься». Болел Петр долго. И лекарства, и диетическая пища, и домашние заботы помогали плохо, пока в областной больнице Архангельска ему не сделали операцию — удалили часть желудка. После этого дело пошло на поправку. Теперь он опять работает шофером, растит двух дочерей и чувствует себя вполне здоровым.
А Дмитрия и Николая мы не дождались и уже никогда не дождемся... Будьте прокляты фашисты! Будьте прокляты все, кто помогал им начинать войну против нашей страны!
Вернусь к вопросу о своей партийности. В Велико-Устюгском военкомате и сослуживцы и местные партийные и советские руководители относились ко мне очень хорошо. Но когда я заговорил с военкомом о вступлении в партию, он сказал: «Я бы дал тебе рекомендацию, надо бы тебе быть в партии, да вот сын-то, Михаил, где он? Что в анкете напишешь?». Такое вот суровое было время! Сам — красный командир и участник Гражданской войны. Ношу погоны капитана Советской Армии. Старший сын на фронте. Два младших сына погибли в боях за Родину. Дочь обслуживает метеосводками боевые части. А один сын пропал без вести. Живой он или мертвый? Что тут напишешь в анкете? Больше до получения писем от Михаила я о вступлении в ВКП(б) ни с кем не заговаривал. Кандидатом в члены партии меня приняли в начале 1945 года, а в марте 1946 года я получил партийный билет. Сбылось мое давнее желание — стал коммунистом официально.
В июле 1946 года я уволился из Вооруженных Сил уже не в запас, а сразу в отставку. Мне шел 56-й год. Даже в военкомате, укомплектованном офицерами немолодыми, товарищи называли меня «дедом». Я и в самом деле стал
к тому времени дедом. Сыновьям жениться не позволила война, а у дочери Галины и ее мужа появилась первая девочка.
Война прибавила к моему послужному списку еще почти пять лет кадровой военной службы. Горжусь, что не только воспитанные нами с Ольгой Петровной сыновья, но и я сам, будучи уже не в молодецком возрасте, все-таки оказался нужен военным силам Отечества в столь тяжелые годы.
11. ПОСЛЕ ВОЙНЫ.
Повествование мое подходит к концу. Не раз замечал, что внуки мои разговоры о заботах текущего времени слушают не с такой охотой, как рассказы о давно минувших событиях и особенно о военных годах. А ведь в мирное время, если вдуматься, жизнь куда интереснее и разнообразнее, чем во время войны. Многие не умеют замечать всех прелестей и радостей обычной, будничной, хоть и далеко не всегда спокойной и безмятежной мирной жизни. Увлеченность трудом по своей профессии, подрастающие в семьях дети, веселые праздники, беспечный отдых в отпусках, вылазки на природу в выходные дни, дружеское общение с соседями и товарищами по работе, свободные вечера для самообразования и развлечений, рыбалка, охота, огородничество — все это большинство людей теряет во время войны. Одни — до возрождения мира, другие — навсегда вместе с собственной жизнью...
В первые же дни после возвращения из Великого Устюга домой — еще не снял военную форму — меня пригласил первый секретарь Сольвычегодского райкома партии.
— Есть тебе, товарищ капитан, работа — сказал он. — У нас детский дом остался без хозяина. Хочешь, не хочешь, а придется тебе его принять. Считай это партийным поручением.
Так, отдохнув не больше недели, я стал директором Сольвычегодского школьного детского дома, в котором нашли приют детишки, осиротевшие в годы войны. Их числилось 150, мальчиков и девочек в возрасте от 8 до 15 лет. Почти у всех отцы погибли на фронте, а матери умерли от болезней и других причин, порожденных войной.
У меня перед глазами появилось еще одно живое доказательство преступлений фашизма. Только тот, кто видел повседневную жизнь сирот, может осознать, что это такое — малыши без мамы и папы, без братьев и сестер, без собственных игрушек и книжек, без ласкового поцелуя перед сном.
Детдом, действительно, пребывал «без хозяина» и опустился до плачевного состояния. Склады оказались пусты. Транспортом служила единственная престарелая кобыла. В столовой дети ели из глиняных кринок, в них разливали суп, потом в них же раскладывали кашу и в эти же кринки после ополаскивания наливали чай. К «универсальной» глиняной посуде работники и ребятишки так привыкли, что когда нам привезли алюминиевые тарелки и кружки, не все были этим довольны. Бедновато выглядела и детская одежонка. Если девочки еще как-то берегли платьица и курточки, заштопывали дырки, то многие мальчишки выглядели настоящими оборванцами. Однако кормили ребят по тому скудному времени вполне сносно. Особых разносолов кухня не готовила, еда подавалась не всегда вкусная и питательная, но и по веселым мордашкам, и по бодрому настроению воспитанников было видно, что в голоде их не держали.
Причиной недостатков в детдоме была не столько послевоенная бедность, сколько нерасторопность, робость перед районным начальством и, возможно, просто халатность прежних хозяев. Государство в самые тяжелые времена не жалело средств на содержание и воспитание осиротевших детей. А всегда ли эти средства использовались на местах разумно и добросовестно — это другой вопрос.
Месяца два-три приглядывался к сотрудникам. В целом коллектив мне понравился, но завхоза и одного из поваров пришлось заменить. Через некоторое время избавился с помощью РОНО от воспитателей, которые работали с холодным равнодушием, отбывали часы лишь ради зарплаты.
Немало пришлось повозиться с наведением в детдоме внутреннего порядка, с укреплением дисциплины среди воспитанников. В общем-то этот маленький народ был хорошим — смышленым, добрым, чутким к ласковому слову. Однако нашлось немало и «трудных», прямо скажу, распущенных и обозленных на взрослых ребят. Когда я принимал дом, семеро его питомцев находились «в бегах». Случались драки в группах. Местные жители не раз жаловались в горсовет на то, что «детдомовцы ночами шастают по огородам», не столько рвут, сколько вытаптывают в темноте морковь, репу, картошку, лук. Один шестиклассник вечером прибежал в группу с громким ревом от боли, с распухшими лицом и руками. Полез в улей на чьем-то подворье, хотел стащить рамку с медом. Пчелы ему и показали, как они ночью спят.
С непослушными и дерзкими приходилось разговаривать чаще, чем с остальными воспитанниками, и я убедился, что брань, выговоры, наказания действуют на них меньше, чем спокойные беседы на, казалось бы, «отвлеченные» темы: о войне, о детстве моих погибших сыновей, о проживающих рядом с детдомом хороших людях, о делах Строгановых в Сольвычегодеке при Иване Грозном и о многом-многом другом. Ребята становились теплее душой, податливее, добрее к младшим по возрасту.
С благодарностью вспоминаю учителей и воспитателей, с которыми пришлось работать. Они любили сирот не по долгу, не по инструкции, а по велению сердца, находились с ними «от подъема до отбоя», не жалели ни сил ни времени, чтобы дети не чувствовали себя обездоленными, обиженными, предоставленными самим себе.
Постепенно дела в нашем большом доме улучшались. Расширилось подсобное хозяйство, где дети приобретали трудовые навыки. Меньше стало разных неприятных происшествий. Новая работа увлекла меня основательно. Часто проводил с ребятами и вечера и выходные дни. Ольга Петровна иногда ворчала: «Всю жизнь редко тебя дома вижу. Думала, с годами поспокойнее жить будешь. Нет, все такой же!» Оправдывался тем, что в нашем частном подворье забот стало меньше — расстались с коровой. Мы с Ольгой для сенокосов уже не годились по возрасту, а Петр по состоянию здоровья. Да и семья сократилась. Михаил женился в Великом Устюге. Зоя училась в Архангельском учительском институте, потом получила назначение в сельскую школу в 90 км от Сольвычегодска.
Директором детского дома я пробыл 8 лет. Избрали депутатом, а в 1949 году еще и нештатным заместителем председателя горисполкома. Город небольшой — штатного не полагалось. Не забывал давать поручения и райком партии. То в колхоз съезди, то какую-нибудь проверочную комиссию возглавь, то с жалобой разберись. Обижаться на меня у Ольги Петровны основания имелись. Ей стало легче, когда Петр после операции пошел на поправку и мужские работы брал на себя. А когда он женился, хорошей помощницей в доме стала его трудолюбивая и энергичная жена Александра.
Шло время. Семья Галины перебралась с удаленных от «большой земли» метеостанций в Архангельск. Зоя вышла замуж за военного и переезжала с ним с одного места службы на другое. У нас быстро росло число внуков. В 1955 году у Петра было две дочки, у Михаила — три сына, у Галины — две дочки и сын, у Зои — дочка и сын. Внуки подрастали, в каникулы съезжались к нам. Дом наполнялся радостями, звонкими голосами, веселым шумом. От наших с Ольгой детей поднималось на ноги новое поколение — здоровое, бодрое, нравственно чистое, устремленное к знаниям и добрым делам. Наша боль о погибших во время войны Дмитрии и Николае при общении с внуками утихала.
В 1954 году меня избрали председателем горисполкома. Детский дом, как бы вторую свою семью, пришлось оставить. И сейчас еще, хотя прошло много лет, получаю письма от бывших воспитанников. У одних вести радостные, жизнь сложилась удачно. У других не все получается так, как им хотелось бы. Есть и вовсе горестные письма, но что поделаешь? Жизнь — не проста, не марш под барабаны. Да и мы, видно, не каждого научили выбирать в жизни верные дороги.
Избрание на пост председателя городского народного Совета явилось одним из самых знаменательных событий в моей жизни. До революции ни одна гадалка не предсказала бы, что простой христофоровский мужик станет под старость «городским головой» в Сольвычегодске. Власть в уездных городах возглавляли обычно дворяне.
Жизнь показала, что многие мои земляки из некогда малограмотной Никольской волости проявили себя в трудах и боях ничуть не хуже самых достойных представителей прежнего дворянства. Скажу для примера хотя бы о своих родственниках. Николай Петрович Бурдаев, родной брат моей Ольги, воевал летчиком, награжден орденом Ленина, тремя орденами Красного Знамени, другими орденами и медалями. День Победы он встретил полковником, после войны занимал высокую должность, получил звание генерал-майора авиации. Мой племянник Анатолий Дмитриевич Бральнин, тоже не обиженный правительственными наградами полковник авиации, удостоен почетного звания «Заслуженный штурман-испытатель СССР» . И Николая и Анатолия подняла из деревни к сложной, ответственной, полезной для государства работе Советская власть. Не утвердись в стране народная власть, оба они, скорее всего, так бы и прожили свою жизнь сельскими пахарями...
Рассказывать о своей работе председателем горсовета не буду. Работа эта на виду у людей, представления о функциях и заботах исполкомов имеют многие читатели. За годы председательства жителям Сольвычегодска было за что меня и похвалить, было за что и побранить. Работал, как умел, старался как можно больше доброго и полезного сделать для людей, совести на руководящей должности не терял. Некоторые знакомые до сих пор удивляются: сидел в горсовете, а не занял приличной квартиры в построенных новых домах, остался жить с семьей Петра в своем ветхом от старости полудоме. Не поймут эти знакомые, что в вопросах быта мне противна погоня за показной «престижностью» и что, имея хоть и скромное собственное жилье, я не мог позволить себе захватывать коммунальную квартиру, когда в городе семьи очередников не имели постоянного пристанища, снимали комнаты у частников. Понимали меня Петр с женой Александрой, о «пробивании» квартиры для них с дочерями речей не заводили.
Чистая совесть дороже всяких благ и удобств. Это я говорю, опираясь на свой большой жизненный опыт. Жаль, что многим дано уразуметь это только под старость. Хапают, жадничают, хитрят, обманывают — а что потом? Насмешки и презрение честных людей, грызня родственников из-за накопленного наследства.
На пенсию я ушел в 1957 году. В 67-летнем возрасте уже трудно было успевать за молодыми коллегами, неразумно занимать ответственную должность. Однако общественными нагрузками меня не обходили еще много лет. Был членом правления городского потребительского общества, нештатным инспектором народного контроля, исполнял различные партийные поручения. Случались конфликты с нечистыми на руку работниками, но в отстаивании справедливости я всегда чувствовал поддержку горожан-земляков. Часто бывал и в прикипевшем к сердцу детском доме, где уже не было сирот войны, а подрастали сироты от других родительских несчастий и трагедий. Общественная работа помогала чувствовать себя и в старости полезным на земле человеком. А ведь в этом и кроется настоящее человеческое счастье — быть нужным среди добрых людей. Одиночки счастливы не бывают!
Жизнь моя заметно потускнела после смерти любимой, родной Ольги Петровны. Она скончалась от тяжелой болезни в 1963 году. Не сомневаюсь, что ее жизненный срок был укорочен, здоровье подорвано физическими и душевными перегрузками в годы войны с фашистами. Войны сокращают человеческие жизни не только на полях сражений.
После смерти Ольги Петровны я жил в семье Петра и Александры. А когда Зоя и ее муж-офицер перестали переезжать с места на место, получили квартиру и осели в Воронеже, перебрался на жительство к ним.
НАПУТСТВИЕ ПОКОЛЕНИЮ ВНУКОВ.
Всякий рассказ принято завершать заключением. Я вместо заключения хочу сказать некоторые напутственные слова ровесникам моих внуков.
Наше поколение, худо ли добро ли, дело свое сделало. Может быть, не все получилось так, как задумывали до революции большевики, а после 1917 года — Советское правительство В. И. Ленина, но в 20—30-х годах Россия была неузнаваемо преобразована в лучшую сторону. Бывшим господам, которые богатели тяжким трудом бедноты, начатые преобразования не нравились, они хотели вернуть старые порядки силой оружия и даже позвали на помощь иностранные войска. Трудовому же населению страны, особенно бедствовавшим раньше рабочим и крестьянам, Советская власть пришлась по душе. И миллионы борцов за новую жизнь одолели всех своих противников.
Слышу иногда упреки молодых людей: вы церкви рушили, зажиточных крестьян раскулачивали, сталинским репрессиям аплодировали, фашистов до Волги пропустили... Да, при строительстве социализма и при защите обновленного Отечества не все шло гладко и безмятежно. Были и всяческие «перегибы», и нарушения законности, и ошибки как в правительстве, так и на местах. Но ведь мы продвигались в историю по совершенно неизведанному пути, как искатели-землепроходцы в незнакомых лесах и горах. Нигде в мире победных рабоче-крестьянских революций раньше не бывало. Все у нас намечалось, решалось, исполнялось впервые. Впервые в истории человечества! Удивительно ли, что наряду с подвигами люди совершали и ошибки? С первого раза, без опыта, никакой рыбак и уху добрую не сварит. Впрочем, по моим наблюдениям, немало ошибок в нашем государстве делается и сейчас. От них не страхует и полувековой опыт социализма.
Как бы там ни было, а на месте технически отсталой, малограмотной России с бедствующим большинством населения есть теперь могучий Советский Союз с равноправными, дружными, достаточно образованными и не так уж плохо обеспеченными материально гражданами. Мы нынче — пенсионеры. Можем вспоминать о прошлом, делиться опытом, а как строить жизнь дальше — это забота нынешней молодежи. Хозяйственные дела, проблемы воспитания, оборона страны, сохранение мира на земле — все это не сегодня, так завтра ляжет на плечи теперешних студентов, молодых специалистов, рабочих, служащих, крестьян,интеллигентов.
Вот им-то и мой первый совет: думайте с юных лет не только о сегодняшних делах, а и о днях будущих. Не живите в детской беспечности до появления седины в волосах. Заранее готовьте себя к активному участию в созидательной работе, которая постоянно и повсеместно ведется в нашей огромной многонациональной стране.
Слышу подчас брюзжание: заработки низкие, цены высокие, в магазинах того нет, другого нет. Что сказать? Действительно, многого из того, что хотелось бы иметь каждому, у нас еще не хватает. Но когда на заработки и нехватки жалуется молодежь, так и хочется спросить: «А сам ты успел что-нибудь сделать для улучшения жизни в стране?» Не привыкайте к мысли, что не вы сами, а ваши родители и органы власти обязаны обеспечить ваш достаток на много лет вперед. Помогут родители и государство — хорошо, скажите спасибо, а не помогут — обходитесь своими способностями. Поживите, потрудитесь, накопите знаний и опыта — все у вас со временем наладится. В нашем обществе для каждого открыты дороги к благополучной и честной жизни. Крайняя бедность, нехватка хлеба и другой еды, доступных по ценам одежды и обуви — это удел только неисправимых лодырей и беспробудных пьяниц.
Хочется сказать еще об одном заблуждении молодых людей — в перехваливании дореволюционной российской жизни. Ясно, что и в той жизни имелось немало доброго, светлого, притягательного. Были у людей и радости, и праздники, и счастливые семейные дни. Но что касается повседневных трудовых, бытовых, материальных, культурных условий, в которых жило подавляющее большинство населения, то эти условия вызвали бы у нынешних школьников и студентов чувства жалости и сострадания к своим предкам. Свидетельствую об этом как очевидец прошлого и настоящего.
До революции хорошо жилось дворянам, заводчикам, фабрикантам, помещикам, купечеству, чиновникам, духовенству. В промышленном производстве достаточные для безбедной жизни заработки имели мастера, десятники, конторские служащие и небольшая часть рабочих высокой квалификации. В деревнях не знали бедняцкой доли кулаки и какой-то процент обходившихся без батраков зажиточных семей. Основная же масса крестьян и рабочих жила, ох, как бедно!
В царской армии служили вместе со мной выходцы и из деревень и из городов. Понаслушался их рассказов о бедах-муках родственников. Изнурительный труд, скудная пища, безденежье, недоимки, малоземелье, угождения заводским и помещичьим надсмотрщикам, урядникам, старостам. Да и по своей, вовсе не бедняцкой, семье знаю: были сыты, но вся наша жизнь только к этому и устремлена была. Жили ради собственных желудков и тепла в избе. В наших колхозах и теперь многие живут без большой тяги к образованию, культуре, общественным делам. Но разве можно приравнять жизнь нынешних крестьян к дореволюционной деревенской жизни? Несравним с прошлым и быт нынешних рабочих.
О том, как мы живем сейчас, многие поколения наших предков могли только мечтать. Трудовые сословия столетиями выбивались из сил, чтобы иметь кусок хлеба и крышу над головой, а сейчас, смотрю, нарядно одетые детишки пинают на улице вместо мяча пшеничный батон...
Почему же многие, особенно молодые люди недовольны сегодняшней жизнью? Да потому, что с ростом благополучия еще быстрее растут материальные и духовные потребности человека. То, чему мы радовались, о чем мечтали вчера, сегодня кажется уже привычным, обыденным, а то и устаревшим, излишним. И тут надо научиться жить так, чтобы желания человека не забегали очень далеко вперед его возможностей.
Неумеренность запросов — это опасная социальная болезнь. Замечаю, что эта болезнь проявляется чаще в сфере материальной, а не в духовной: «Давай вволю да повкуснее еды! Давай модную одежду! Давай квартиру с удобствами! Давай мотоцикл и магнитофон!». А где все это взять? Как все это выращивается, производится, строится? Если одному дать все, что он хочет, останется ли что-то другим? Эти вопросы возникают, к сожалению, далеко не у всех. А ведь экономика страны — не скатерть-самобранка и не сказочная золотая рыбка.
В связи с этим хочется дать молодежи такой совет: накапливайте в первую очередь богатства духовные, а не материальные. Учитесь верно оценивать все то, что было в мире до вас и что есть сегодня вокруг вас. Не поддавайтесь бездумному обывательскому потребительству. Тогда вам будет легче отличать подлинные жизненные ценности от мнимых, фальшивых, преходящих. Полнее и интереснее пойдет ваша жизнь и жизнь вашего будущего потомства. Вам не придется горевать под старость, что годы потрачены на чревоугодие, на украшение тела и квартиры, на угождение минутным похотям.
Я не зову молодежь к аскетизму и самоотречению от жизненных радостей во имя каких-то идей. Нет, жизнь есть жизнь, каждому хочется благополучия и личного счастья, у каждого есть свои желания и устремления, которые можно удовлетворять без конфликтов с собственной совестью. Я зову только к тому, чтобы каждый умел соотносить свои потребности с возможностями нашего общества и со своими личностными способностями, чтобы чрезмерное увлечение материальными ценностями не уводило молодежь к духовной и нравственной нищете, порождающей пьянство, распутство, разлады в семьях.
И в заключение выскажу свой самый главный совет: берегите и крепите народную Советскую власть! Мы начали привыкать к беспечной мысли о том, что у народной
власти в нашем могучем государстве теперь нет внутренних врагов. Враги, на мой взгляд, есть! Это карьеристы и подхалимы, бюрократы и головотяпы, хапуги и взяточники, овладевшие в разных местах руководящими постами. Если вы не избавитесь от них, Советская власть потеряет свой изначальный смысл. Вместо служения народу она будет служить прохвостам и мошенникам.
Пока не поздно, искореняйте нечистоплотных, равнодушных к нуждам людей руководителей во всех органах власти и хозяйственного управления. Для этого пока еще есть возможности — смелая критика на собраниях коллективов, письма в вышестоящие партийные и советские органы, в комитеты народного контроля и в редакции газет, дружное сопротивление пустому хвастовству о производственных успехах и бумажному очковтирательству.
Не стесняйтесь обращаться в прокуратуру, милицию, народные суды. Обличение пробравшихся к власти негодяев — это не политическое «стукачество», а спасение страны от хищников-разорителей. Для сохранения подлинно советских отношений между людьми проявляйте молодежную смелость, принципиальность, готовность постоять за те завоевания, которые достигнуты предыдущими поколениями.
Крепите Советскую власть — и она будет постоянно и верно служить вам! Поверьте мне, обыкновенному рядовому труженику и солдату, прожившему долгую и нелегкую жизнь. Советская власть — это ваша защитница от всяческих бед, это залог вашего счастья, вашего благополучия, вашего величия и вашего неудержимого продвижения к еще более светлой и полнокровной жизни.
М. Ф. Теребихин.
Рассказы М. Ф. Теребихина в 1984—1987 годах записал Ю. И. Шварев.
И. А. ШВАРЁВ. (Литературная правка Юрия Шварёва)
МОЯ БИОГРАФИЯ.
ДЕТСТВО.
Я родился 6 января 1900 года в деревне Горночаровской Устьподюжского сельсовета Вельского района Архангельской области. Горночаровская — это по метрическим бумагам и почтовому адресу, а во всех окрестных селениях нашу деревню с незапамятных времен называют по-другому: Щелканово. Почему так? Кто его знает. Старики рассказывали, будто когда-то кто-то с кем-то возле деревни крупно дрался-щелкался. Вот, дескать, после этого к нами и прилипло прозвище «щелкарей». А вообще слово «Горночаровская» к моей родине подходит больше. Дома и гумна стояли у подножий холмов, покрытых сосновым лесом, а главная улица изгибалась по берегу реки Вель, впадающей километрах в 60-ти в Вагу. Вид с холмов-гор открывался чарующий.
Семья у нас была большая — 17 человек. Мой отец Андрей Григорьевич и два его брата жили со своими женами и детьми в одной избе. В 1907 году они решили разделиться. Братьям, Даниилу и Никанору, построили к этому времени новые избы, а наша, самая многодетная, осталась в старой. Дед Григорий Евлампиевич, половину хозяйства отдал Даниилу и ушел жить к нему. Другую половину разделил между отцом и Никанором. Земли нам досталось всего на одну ревизскую душу. К земле, избе и двору получили худенькую коровенку, доживавшую свой век кобылу, двух овец и 25 фунтов (около 10 кг) ржаной муки. Раздел прошел весной, муку следовало растянуть до осеннего урожая.
Наша изба была «черной». Ее ставили из толстенных сосновых бревен еще в те времена, когда крестьяне не знали пилы. Закопченные стены, тяжелые двери на деревянных петлях, затянутые слюдой крохотные оконца — все было сделано умелыми мужицкими руками с помощью топоров, долота, ножей, скребков. Посреди избы стояла огромная печь, на которой в зимнюю стужу мы спасались от холода и днем и ночью. Там спали, там ели, там младшие сестренки играли своими тряпичными куклами. Обувки и одежонки не хватало. Одни выбегут на улицу — другим надеть нечего. Дымохода у печи не было, дым вытягивало из избы через дыру с заслонкой в стене. Иногда, чтобы скорее выпустить дым, настежь открывали двери.
Дед Григорий не забывал нас, приходил в гости, порой и ночевать оставался с нами на печи. Мы любили слушать его рассказы о старине. Бывало, спросит: «Знаете, пострелята, кто эту избу рубил?»
—Расскажи, дедушка!
—И не посчитаешь, сколько годов эта изба стоит. Рубил ее мой дед Данило, когда еще молодым был, а я его только с белой от седины головой помню. Бревна, видите, на двенадцать вершков толщиной. Крыша из желобов. Берут бревно, колют его вдоль пополам, обтешут, огладят — и на крышу. Которые желоба подгнили, это уж я распилил их на дрова, середка еще крепкая была. Подправил крышу тесом, смотрю, он скорее загнивает, чем старые желоба.
—Твой дед Данило сильный был?
—В молодые годы, видать, сильным был. Руки у него и в старости были крепкими, валенки всей родне сам катал. А вот спина у него болела, жаловался... Он, скажу вам, нездешний. Власти выслали его сюда за какую-то провинность. А еще говорили, что он сам сюда от властей убежал.
—Откуда убежал, расскажи, дедушка?
—Не знаю. Слыхал, из каких-то южных мест. И дед и мой покойный батюшка не любили об этом вспоминать. Батюшка родился уже здесь, в Щелканове.
Слушая дедушкины рассказы, мы забывали и про холод и про дым, которым постоянно туманилась наша изба — с утра от печи, а вечерами от лучин, при свете которых мать и старшая сестра пряли льняную куделю или ткали на станке полотно.
К моменту раздела нас, детей, у отца и матери было семеро. Рождалось больше, но выживали не все. Доставшимся от деда хозяйством семье из 9 человек жилось не сладко. Своего хлеба едва хватало до рождественских дней. Поэтому отец каждую зиму уходил на заработки в соседние волости. Он был неплохим кузнецом, но завести свою кузницу не мог, работал по найму у владельцев сельских кузниц. Ковал сошники, зубил серпы, правил косы и другой железный инвентарь. Старший брат Владимир в 13 лет уже был хорошим помощником отцу, зимой ходил с ним подмастерьем, а весной привыкал управляться с лошадью — ковырял сохой и боронил пашню. Остальные братья и сестры, как только им исполнялось 7—8 лет, шли няньками в более сытые семьи. Я тоже два лета нянчил малышей у соседей. Платы за это мы не получали, рады были и тому, что хозяева нас кормили. А я за работу нянькой даже получил похвальную «премию» — красивую чайную чашку с отломленной ручкой. Чашка очень понравилась сестрам, в банные дни пили из нее чай по очереди.
В 12—13 лет братья и сестры нанимались к односельчанам косить траву, жать рожь, молотить, зимой трепали и пряли лен. Отец мастерил для нас косы, мотовила и другой инвентарь «по росту». Воскресенья, праздники и непогожие дни, когда нельзя было работать в поле и на пожнях, мы шли в лес, чтобы запасти на зиму грибы и ягоды. Ловили бреднем рыбу в реке. Но все равно мать едва сводила концы с концами, чтобы прокормить такую ораву едоков.
К матери, Ольге Петровне (до замужества Распоповой), у меня на всю жизнь сохранилось нежное и глубокое чувство, о котором трудно рассказать словами. Она была безмерно доброй и ласковой с нами, для каждого находилось у нее теплое ободряющее высказывание. Работящая и быстрая в движениях, всегда приветливая и улыбчивая, отзывчивая на шутки и готовая помочь в беде соседям — такой знали нашу маму в деревне. Выносливостью в работе не уступал ей и наш отец, Андрей Григорьевич, спокойный, молчаливый и тоже очень добрый к людям человек. Не припомню случая, чтобы наши родители крупно ссорились с кем-то из односельчан. Все у них ладилось тихо, по-мирному и между собой. Глядя на отца с матерью, и мы все жили дружно, старались помогать друг другу во всем. Эта дружба сохранилась между братьями и сестрами на всю жизнь.
Как ни трудно приходилось нашим родителям, зимой они освобождали нас от многих хозяйственных работ, чтобы мы могли учиться. Все мои братья и сестры получили, так сказать, полное церковно-приходское образование. В школу мы бегали за три версты на Устьподюжский Погост. Теперь о трехлетних приходских школах говорят с усмешкой, а в те времена не каждая семья давала детям и такую грамоту. Из удаленных от Погоста деревень в школу ходили только самые упорные ребятишки.
Наш учитель, священник Комаров, делал упор на зубрежку молитв, катехизиса, псалмов и евангельских текстов. За плохие ответы он ставил учеников коленями на дресву, которая всегда была насыпана в углу класса. Дресва — это каменистый с острыми гранями песок. Этого наказания особенно боялись девочки, а некоторые хитрые мальчишки заранее прилаживали изнутри штанов куски войлока или кожи. Наряду с уроками закона божьего священник учил нас читать, писать, складывать и вычитать, умножать и делить цифры. По характеру он был человеком не злобным, отходчивым. В хорошем настроении рассказывал нам о городах, в которых ему довелось побывать, о чужедальних странах-государствах, о морях и океанах, о прежних наших царях, о знаменитых русских полководцах. Такие рассказы «обо всем» запоминались легче, чем катехизис.
КОНЕЦ ДЕТСТВА.
Детство мое кончилось на 12-м году жизни.
Летом 1911 года родители вынуждены были отдать меня «в мальчики» к верховажскому купцу П.Ф.Цувареву, родственнику известного вельского богатея Кудрина. Дома нечего было есть, с весны семья жила впроголодь. Варили чуть высунувшийся из земли щавель, ростки крапивы, бороздили бреднем реку, охотились за первыми грибами и ягодами.
Большое село Верховажье находилось верстах в 60 от Щелканова. Отец привез меня туда и оставил у чужих незнакомых людей. Прощаясь, погладил ладонью мою голову: «Что поделаешь, Ванюшка. Поживи тут, приобыкни, хозяев слушайся... Подрастешь, а там видно будет».
В хозяйстве Цуварева меня использовали на разных работах три года только за кормежку, а на четвертый год купец поставил меня помогать приказчикам в магазине и назначил жалованье сверх бесплатной еды — 8 рублей в год.
Вместе со мной «мальчиками» работали Ваня Черепанов и Афоня Черных. Хозяин был груб и до мелочности скуп. Его жена относилась к нам, малолетним работникам, с неприкрытой злобностью, будто нас навязали дому против ее воли. Трудились мы по 14—16 часов в сутки, за промашки и нерасторопность то и дело получали подзатыльники и пинки. На беду, я любил читать книги. Читал все, что удавалось раздобыть. За это хозяйка просто ненавидела меня. Зазеваешься, увидит за чтением, кричит: «Глянь! Опять в книгу уткнулся! Делать ему больше нечего! Дармоед!». Добром вспоминаю только старшего купеческого сына Александра. Он относился к нам по-человечески, иногда даже подбрасывал тайком от матери пятак, а то и гривенник на угощения. Он же давал мне разные книжки и журналы. Жалели нас и некоторые приказчики.
Жили мы вместе с другой прислугой в тесной пристройке, богатой клопами и тараканами. Кормили нас плохо — жидкий постный суп из крупы, лук, редька, репа, квас. В праздники давали по кусочку мяса и сахар к чаю, иногда баловали простоквашей, с которой сняты сливки. Вечно мы ходили полуголодными. Когда кухарка приносила в пристройку остатки с хозяйского стола, это были минуты радости.
Ваню Черепанова однажды избили за то, что он доставал воду, а ведро соскользнуло с обледеневшего сруба и упало в глубокий колодец. Хозяин после тумаков приговорил: «Раззява! Сегодня и завтра жратвы ему не давать!»
Как-то в магазин привезли калачи с маком. При разгрузке сердобольный приказчик сунул мне полкалача. Я спрятал лакомство в карман, но штанишки были узковаты, карман оттопырился. Наблюдавшая за разгрузкой хозяйка вытащила подарок приказчика.
— Воровать? — завизжала она. — Мало нашего жрешь, так еще воровать? — Злая и сильная, она вцепилась за мое ухо. Я взвыл от боли. Хозяйка разжала пальцы и брезгливо вытерла о мешок окровавленную разорванным ухом руку.
Жадность портит людей, превращает их в каких-то бесчувственных, загребающих все под себя ненасытных идолов. У Цуваревых имелось 6 домов, большой магазин и маслодельный завод. Кроме того, они заготовляли пушнину, кожи, сушеные грибы и ягоды — все это увозилось куда-то на продажу и тоже давало доход. А им накопленного капитала все было мало. Сами крутились-вертелись с утра до ночи и всей прислуге не давали утром лишний часик поспать, а днем посидеть, передохнуть, посудачить. Никаких выходных и свободных вечерних часов мы не знали. Умаешься — скорее бы на постель. Хозяйственные работы останавливались только в большие церковные праздники. Тогда мы выстаивали службы, не спеша обедали, отдыхали телом и душой. В эти немногие дни можно было и читать вволю, а не украдкой.
В августе 1914 года началась война с Германией. В Верховажье, как и везде, призывали в армию мужиков. Много было пролито в те дни женских слез! Команды мобилизованных шли по тракту в Вологду пешком, а их котомки везли на лошадях. Колонны людей и обозы тянулись через Верховажье и днем и ночью. Уходящих на войну благословляли попы с крестами.
Запретили продажу спиртных напитков. В складе Цуваревых на все хмельное наложили пломбы. В магазине тут же расхватали политуру (смоляной раствор) и лак на спирте. Были случаи отравлений таким питьем.
В том же 1914 году поля нашего края сильно пострадали от небывалой на севере засухи. Хлеб почти весь сгорел до жатвы. Цены на все съестное резко выросли. Увеличилось число нищих у церквей. Вдобавок к бесхлебью скот в деревнях охватила сибирская язва. В Верховажской волости были деревни (Наумиха и другие), где пали все лошади и все коровы. Для защиты от заразы огораживали реки и ручьи, не подпускали к ним скот для водопоя. Павший скот закапывали в специально отведенных могильниках.
Цены росли не только на продукты, а и на все товары. Сегодня одна цена, завтра хозяин называет приказчикам другую. Покупатели приходят, ругаются. Со временем все верховажские торговцы начали «зажимать» серебряные и особенно золотые монеты. Вместо сдачи заставляли добирать разные неходовые товары. Упрямым отсчитывали сдачу одними медяками. Были и покупатели, которые высыпали на прилавок пригоршни медных монет.
Товаров в продаже становилось все меньше и меньше. Иссякли запасы и у Цуваревых. Полки опустели, торговали всякой ерундой — колесной мазью, глиняной посудой, гребешками, пуговицами. Нас, подросших «мальчиков», купец чаще использовал на хозяйственных, строительных, ремонтных, огородных и других работах. Число приказчиков сократилось — одних мобилизовали на войну, других хозяин уволил.
Власть в Верховажье, насколько помню, держала Земская управа. Главным начальником считался волостной старшина. Все уездное начальство находилось в Вельске. Народ все гнали и гнали на войну. Говорили, что богатые откупались от армии взятками. Будто бы и Цуварев предлагал сыну Александру такую сделку. У хозяина были хорошие отношения с вельскими купцами и с уездными чиновниками. Но Александр ушел в армию. По его разговорам мы видели, что он был серьезно настроен на защиту Отечества. Возможно, сказалось и то, что он не всегда ладил со скупым отцом. Между ними случались перебранки и в нашем присутствии.
Хозяин поставил меня в скобяной отдел помогать его младшему сыну Дмитрию. Однажды я налил соляной кислоты в принесенную покупателем бутылку, а в ней от какой-то реакции образовалась пена. Когда бутылку взял в руки Дмитрий, пробку вышибло, кислота брызнула на его одежду. Видевший это Цуварев налетел на меня с кулаками. Дал крепкий тычок по ребрам и обозленный покупатель — кислота смочила и его рукав. Меня поколотили и отматерили, а Дмитрий умылся, сменил испорченный пиджак, вернулся к прилавку и сказал отцу: «Не убирай от меня Ваньку. Вперед умнее будет, во что попало кислоту не нальет».
Тяжелая работа от зари до зари, жизнь впроголодь, брань, а то и рукоприкладство — вот что осталось у меня в памяти от четырех лет пребывания у купеческой семьи в Верховажье.
Пребывание это закончилось неожиданно. Летом 1915 года на каникулы приехала хозяйская дочка. Не помню теперь, где она училась. Ей было лет 17, мне шел 16-й,но ростом я вытянулся вверх, выглядел повзрослевшим. Не знаю уж чем, но я, видимо, приглянулся купеческой дочке. Вначале она давала мне книжки для чтения, потом принялась назначать свидания в укромных местах и заводила такие разговоры, которые вгоняли меня в краску. Со временем начались объятия, поцелуи и... «полное сближение». Балованная уродилась у купцов девчонка! Я и хозяев боялся и уклоняться от сладких встреч с их ласковой дочерью мне не хотелось. Кончилось тем, что нас с ней однажды вечером «застали» под заветным кустом, где мы встречались не раз. Купчиху кто-то навел к месту наших свиданий. Она задыхалась от гнева, надавала мне пощечин, уволокла от меня дочку за косу, но сразу к мужу с докладом не побежала.
Я не стал дожидаться утренней расправы. Было ясно, хозяин с Дмитрием и их дворовые прислужники нещадно изобьют меня и, если не покалечат, то все равно вышвырнут прочь из Верховажья. Слух о моем «посягательстве» на честь купеческой семьи, видимо, уже полз по селу. Кто-то же выследил нас! Ночью собрал в котомочку свои шмотки, попрощался с проснувшимися дружками, через дыру в ограде ушел со двора и направился к тракту, по которому отец привез меня в незнакомое село на Ваге четыре года назад.
Сапоги, которые мне давали для работы в магазине, оставил хозяевам, свои, ставшие тесноватыми башмаки, положил в котомку, по тракту пошел босиком. К вечеру второго дня увидел реку Вель и свою родную деревню.
ПЕРВЫЕ ЗАРАБОТКИ.
За четыре года дома произошли изменения. Дедушка Григорий Евлампиевия умер. Брат Владимир был взят на войну. К призывному возрасту приближался и брат Василий. Сестра Ираида стала невестой. Отец переделал печь в избе, через потолок и крышу вывел дымоход. Теперь дым щипал глаза только вечерами — от лучин. В стенах прорубили большие окна, сделали стеклянные рамы. В доме стало светлее и уютнее. Появился сработанный отцом красивый посудный шкаф с тоже застекленными дверцами.
Но семья бедовала, как и раньше. Сестры так же гнули спины на чужих наделах. Отец по-прежнему ходил на заработки в соседние волости и брал с собой Василия, учил его кузнечному ремеслу. Так же крутилась, экономя на всем, никогда не устававшая мать. Семье не хватало земли. Сила была, сена на зиму для скота набирали на разных «кулижках» достаточно, а выращивать хлеб было негде. В общине Щелканова число дворов все время росло, а давным-давно наделенная деревне пахотная земля оставалась прежней.) Расширять пашню за счет казенного леса бесплатно не разрешалось, а денег на выкуп лесных участков община не имела. Отцу удалось только немного расширить огород для овощей: сделали терраски на склоне прилегающего к двору оврага с ключевым ручейком.
Я притопал домой без копейки в кармане. Чувствовал себя неловко. Быть лишним ртом и без того в несытой семье не хотелось. Пожил с неделю в родной избе, помог отцу и братьям наметать стожок сена на нашей основной пожне и решил поискать удачи на чужой стороне. Удача в то время представлялась просто — не голодать бы да зимой спать в тепле. О чем-либо другом не мечталось. Мать и сестры горячо отговаривали меня от ухода из дому, а отец, Василий и подросший Дмитрий отнеслись к моему намерению спокойно. Отец сказал: «Попробуй. Если что, воротишься. Дорогу к дому не забывай».
Направился на ближайшую железнодорожную станцию Коношу за 80 верст от Щелканова. Там ночевал на вокзале, а днем нанимался на погрузку-разгрузку вагонов. За несколько дней заработал денег на билет, поехал в Архангельск.
Архангельск показался мне одним из тех больших городов, о которых рассказывал в школе священник Комаров. Дома, в основном деревянные, церкви, лесозаводы, портовые причалы растянулись по берегу широченной Северной Двины на много-много верст.
Время было тяжелое. Дыхание войны ощущалось и в Архангельске. Много дней ходил по разным конторам, но постоянной работы найти не удалось. Не брали меня в свои артели и портовые грузчики. По росту я сверстников обгонял, а телом еще был жидковат. Везде слышал один ответ: «Иди, иди! Какой из тебя работник?» Распиловкой дров у частников и другими подвернувшимися работами не всегда удавалось приобрести монетки на кусок хлеба с чаем в самом захудалом трактире. Покормил клопов в какой-то ночлежке и в отчаянии решил возвращаться домой.
До Коноши добирался товарными поездами. Задерживался на некоторых станциях, чтобы подкормиться за какую-нибудь работу. А в Коноше мне несказанно подвезло. Встретился хороший человек, П.И.Станиловский из Верховажья. Он видал меня там в магазине Цуваревых. Теперь Прокопий Иванович служил в Коноше подрядчиком, руководил доставкой дров для паровозов. Он взял меня в помощники, устроил на квартиру, а потом оставил за себя и уехал в Верховажье. Оставлял на неделю, а задержался по каким-то делам почти на месяц. Крестьяне возили дрова из деревень по договору с ним, а мне рассчитываться с возчиками было нечем. Люди злились. На станции Перхино взяли меня «в плен», требовали расчета, угрожали избить. Держали полдня. Вывернул перед ними все свои карманы, кое-как уговорил ждать Станиловского.
После возвращения Станиловский рассчитался со мной очень щедро. Из полученных от него денег я отправил со знакомым попутным мужиком 25 рублей отцу в Щелканово. 25 рублей в 1915 году — деньги большие. На них, если меня не подводит память, можно было купить пудов 12 (около 200 кг) зерна. Таких денег мои родители в жизни не видели!
Конфликт с возчиками-крестьянами помог мне понять причину щедрости Прокопия Ивановича. Железная дорога платила ему за дрова намного больше, чем он раздавал возчикам. Хотелось остаться у него постоянным помощником, но он не оставил: «Не сердись, Ваня. Один управлюсь. Я ведь и брал-то тебя, чтобы дома дела уладить. Позарез надо было ехать, а ты и подвернулся».
С деньгами в кармане я надумал еще раз поискать удачи на архангельских биржах, заводах, мастерских. Поехал, опять ходил по разным конторам — ничего не получилось, работы не нашел. Был я в то время глубоко верующим парнем. Познакомился с похожими на себя горемыками, договорились вместе посетить Соловецкий остров, помолиться святым Зосиму и Савватию. Искренне верили, что обращение к всемогущему господу и добрым святым из стен знаменитого Соловецкого монастыря поможет нам.
Это было уже в начале лета 1916 года. Месяцы прозябания без постоянной работы не оставили у нас никаких надежд на людскую помощь. Казалось, помогут только святые заступники.
В пути из Архангельска к Соловкам наше судно попало в сильнейший шторм. Вода три раза захлестывала к пассажирам через палубу. От сильной качки людей тошнило, стояла невыносимая вонь. Женщины плакали, вскрикивали от страха. Многие молились, осеняли себя крестом. Несколько мужчин добрались до кают, где размещались ехавшие к монастырю попы. Хотели просить их о молебне во спасение душ. Куда там! Священники сами облевались, осоловели от качки. Когда пристали к острову, нескольких пассажиров выносили с парохода на носилках.
Три дня я усердно молился в монастыре. Часами стоял перед образами-иконами, приносил бесчисленные поклоны ликам святых. Думалось, что они, нетленные и сильные божьим духом, услышат мои горячие молитвы, обратят на меня свою доброту, будут заботиться обо мне.
Первое время путешествие на Соловки и молитвы в монастыре казались мне благодатными. Удалось найти постоянную работу в Архангельске! Приняли в артель портовые грузчики. Мужчины в артели подобрались физически крепкие, выносливые. Они оберегали меня, еще слабоватого на большие нагрузки, использовали на переноске посильных для меня тяжестей. Простые рабочие люди всегда добрее богатых господ! А я, попав в артель, тянулся за взрослыми. Не хотелось чувствовать себя нахлебником. Обижался, что меня считают малосильным подростком.
При погрузке леса на судно я из-за своей неловкости сильно ушиб плечо. Несколько дней не работал, не долечил как надо поврежденное плечо, пришел в порт. Носил тяжелые доски на здоровом плече, надсадил себя и разболелся всерьез. Первые дни даже не мог ходить: сильная боль в животе, не дает шевельнуться поясница.
В эти дни перетрусил не на шутку. В чужом городе, без своего угла, без родных, без близких друзей, без денег. Что делать? Спасибо артели! Один из грузчиков, Иван Савельевич, приютил меня, а его жена, Анна Егоровна, подлечила лекарствами и растираниями спины. Жил у них больше недели. Боль в пояснице приутихла, зажило вроде бы и поврежденное плечо. Однако Иван Савельевич к
работе в порту меня не допустил: "Хиловат еще ты, Ванюшка, подрасти годок".
Осенью 1916 года рабочие артели собрали мне денег на дорогу и отправили в Коношу. От Коноши с попутным обозом добрался до Щелканова и долечивался уже заботами матери. Домой вернулся плохим помощником — ни дров наколоть, ни ведро воды принести. Стреляло в пояснице. Не помогли мне молитвы в Соловецком монастыре!
Было обидно за невезение. Работа в порту мне нравилась. Хоть и трудились по 12—14 часов в сутки, зато имели неплохие заработки. Я получал поменьше, чем грузчики-мужики, запаса денег не накопил, но на еду и временное жилье в клетушках-пристройках мне хватало. А еда в Архангельске стоила дорого! За лето, пока был здоров, даже приобрел на себя кое-какие вещи, домой вернулся не оборванцем.
РЕВОЛЮЦИИ.
Мало-помалу я поправлялся и переставал думать о возвращении в Архангельск. Работы хватало дома. Отец, Василий и Дмитрий помогали строить дом Владимиру. Я тоже принимал посильное участие в плотницких, столярных, конопатных работах, но хвататься за бревна еще не мог. Владимир на фронте попал под пущенные немцами отравляющие газы, его отпустили из армии по состоянию здоровья. Он еще покашливал, постоянно прикладывал чистую тряпочку к слезящимся глазам. Тем не менее, вскоре после демобилизации он женился на девушке Юлье, с которой дружил до службы.
В марте 1917 года призвали в армию Василия. Я провожал его на лошади до Коноши и там услышал о свержении царя. Одни говорили об этом с веселым одобрением, другие — с испугом и оглядками. В Коноше толпа пограбила какие-то магазины. Полиция выставила посты на выездах со станции. Похоже, искали награбленное. В моих розвальнях перетряхнули сено, заставили расстегнуть полушубок.
В нашей деревне весть о свержении царя встретили с надеждами на улучшение жизни. Те, что служили в армии, были на фронте, повидали страну, радовались больше других. Врат Владимир признался: «А я так и знал, что царю долго не продержаться. Больно уж много было везде недовольных, разозленных». Однако каких-то революционных событий в наших деревнях не происходило. Все текло, как и раньше. Вести из больших городов приходили в Устьподюгу редко и с опозданием. Газеты в нашем приходе получали только священник, торговец на Погосте да еще один богатый мужик. О телефоне и радио мы тогда еще и не слыхивали. Все новости узнавали по слухам.
Мы с любопытством слушали рассуждения солдат-фронтовиков, прибывших в деревни после ранений. Появились и дезертиры. Они даже не скрывали, что ушли из армии самовольно, не прятались от волостных управителей и деревенских старост.
Передела пашни, которого ждала не одна наша семья, не произошло. Весной засеяли свои прежние наделы. Не расширилась общинная земля и за счет лесных угодий. Война продолжалась, молодых парней брали в армию. Из волости то и дело требовали лошадей для разных казенных перевозок.
После жатвы, когда мы сушили к молотьбе снопы в овинах, приезжие из Вельска люди носили по домам какие-то бланки, агитировали, за какую партию надо голосовать. Мужики не знали, какая партия лучше. Одни верили приезжим на слово, другие советовались со старостой и служившими в армии соседями. Насколько помню, Владимиру больше других нравилась партия эсеров, которые обещали дать земли вволю всем крестьянам. Позже я узнал, что так нас готовили к выборам в Учредительное собрание. По-моему, про Ленина и большевиков у нас в то время еще не было никаких разговоров.
Среди дезертиров появились и солдаты с оружием. На охоту ходили не только с ружьями, а и с наганами, даже с винтовками. Женщины боялись отпускать детей в лес. Помню одну «рыбалку»: солдат бросал в реку гранату, она взрывалась, мы кидались в воду, хватали оглушенную рыбу. Попадались щуки, налимы, крупные окуни, но больше было мелочи. Отец в разговорах с Владимиром посмеивался: «Царя убрали, чтобы дать волю беглым солдатам? Кто же теперь германцев-то одолеет?» Владимир отмахивался: «Хрен их там разберет, кто теперь чем командует».
Не сразу до нас докатились и вести про Октябрьскую революцию. Шли самые разные разговоры-догадки, пока в конце 1917 года в приход не приехал уполномоченный из Вельска. Он собрал на Погосте большой сход и разъяснил, что в Петрограде образовано правительство для рабочих и крестьян во главе с Лениным, а во всех губерниях, уездах и волостях создаются на смену прежних властей Советы из рабочих, солдат и крестьян.
Какое-то время наблюдалось безвластие, а после крещенских дней 1918 года новые приезжие представители организовали выборы сельского Совета крестьянских депутатов. Правда, никаких депутатов в деревнях не выбирали. Собрали опять в назначенный день приходской сход у церкви на Погосте, и на нем выбрали председателя, секретаря и нескольких мужиков в исполнительный комитет.
Первым председателем Устьподюжского сельского Совета стал Быков Ефрем Порфирьевич, а секретарем поставили меня. Мужики приговорили: молод, грамотен, Архангельск видел — вот и веди бумаги. Председатель и секретарь работали без оплаты, как теперь говорят, на общественных началах, а избранные члены исполкома ни на какие заседания не собирались. Все бумаги сельсовета помещались в одной из лыка сплетенной коробке. Постоянной «присутственной» конторы у нас не было. Все дела решались, где придется. Лыковую коробку я держал дома, а привезенная нам позже печать хранилась у Ефрема Порфирьевича.
В деревнях избрали на сходках «исполнителей». Они назначали по очереди дворы, выделявшие лошадей для казенных нужд, отвечали за сбор отправляемых в Вельск продуктов. Бывало, что собирали по полкаравая для проходящих по тракту военных команд. Исполнителей заменили появившиеся в каждой деревне комитеты бедноты (комбеды). В Щелканове такой комитет составили Е.И.Быков, А.А.Быков и И.М.Задорин — бедняки из-за малоземелья и многодетности.
ЖИЗНЬ ДЕРЕВЕНСКАЯ.
Жизнь людей в деревнях зависела от наличия пахотной земли и от трудолюбия крестьянских семей.
Как выглядело среднее хозяйство в наших местах, скажу на примере наших соседей Трофимушковых. Их двор к началу 1918 года можно отнести к зажиточным середнякам. В семье 10 человек — два женатых брата, их жены, дети и еще вполне трудоспособные родители. Держали 3 рабочих лошади, 7 коров и телят, 6—7 овец (летом с ягнятами до 20), свинью, с десяток кур. Земли имели на 4 ревизских души, пахотной 6—7 гектар. Жили в двух домах, а скотный двор и другие постройки были общими. Семья отличалась удивительным трудолюбием: в поту от зари до зари. Под руководством старика-хозяина все работы исполнялись быстро и ладно. Отличались Трофимушковы и совершенно трезвым образом жизни, не принимали на дух даже бражки. Вообще-то о спиртном в рабочую пору тогда не вспоминали и в других семьях. Хмельное — только в престольные праздники и на свадьбах.
Мы жили победнее, хотя в 18-м году тоже начали подправляться. До весны имели своей земли на одну ревизскую душу и на полдуши арендовали у семьи, в которой хозяин не управлялся с наделом из-за плохого здоровья. Хлеба от собственного урожая едва хватило до выборов в первый сельсовет. Зерно и муку покупали. Отец уже работал в собственной кузенке (сарай, меха, наковальня, инструменты), но зимой уходил подзаработать денег на лесозаготовки. До раздела хозяйства с Владимиром, который переселился в новый дом, у нас было 2 лошади, 3 коровы, 4 овцы, куры. Василий, не побывав дома, стал красноармейцем. Их кавалерийская часть из старой армии перешла в новую. Ираида вышла замуж. Дмитрий, Мария и Юлья стали полноценными работниками. Для сытого и зажиточного бытия нам не хватало только пахотной земли.
Быт наш оставался бедняцким. Кроватей в доме не было, спали на полатях, на печи, на широкой скамейке и на полу. Спавшие на полу имели преимущество: если остальные ложились на домотканые половики и другие подстилки, то на вымытый пол раскладывали набитые соломой постели. Укрывались теплыми стегаными одеялами, тулупами, шубами. Хватало на всех и перьевых подушек. О простынях понятия не имели. Почти всю одежду шили из домотканого холста. Ситцевые платья в то время многие невесты хранили от венчания до старости, а жених надевал кумачовую рубаху по праздникам от венца до могилы. Наша бабушка легла в гроб в том платье, в котором венчалась — это было обычаем. Обувь — летом и осенью лапти из березового лыка, зимой валенки. Но для праздников и поездок в гости каждый молодой парень старался приобрести кожаные сапоги, которые хранились и носились много лет. Женщины для праздничных выходов имели башмаки.
Не лучше нас жили и другие многодетные семьи. На все Щелканово только в трех домах висели часы-ходики с гирьками, время узнавали по петухам, по солнышку, по рассветам, по сумеркам. Самовары были у всех, но кипятили их только после бани и в церковные праздники да при появлении желанного гостя. Чай пили так, что в нашей большой семье фунта кускового сахара (400 г) хватало на полгода. Иногда вместо сахара «подсасывали» чай с соленым груздиком во рту. В бане мылись каждую субботу. Это правило нарушалось только в сенокос и жатву — изматывались на работе, пот и грязь смывали купанием в реке. Каменки в банях топились по-черному, без дымоходов. Когда не было мыла, пользовались щелоком (кипятком на золе).
Даже в крепких хозяйствах не было железных плугов, какие появились позже, в 20-х годах. Не было и борон с металлическими зубьями. Пахали сохами с железным подсошником, рыхлили и ровняли пахоту деревянными боронами. Привезенные с поля снопы подсушивали в овинах, потом молотили их цепами в гумнах. Абсолютно все сельские работы исполнялись человеческими руками и лошадиной тягой.
Еду обильную и сытную видели только в праздники. В будни питались скудно. Мяса в будние дни не бывало на столах у большинства односельчан. Да и имевшие мясо в достатке ели его только в «скоромные» дни. В пост нельзя было принимать ни мясной, ни молочной еды. Посты же соблюдались каждую среду и пятницу в обычное время и беспрерывными «постными» неделями: семинедельный великий пост, Филиппов пост, петров пост. Выращивали и ели много редьки — редька с квасом, редька с луком, лакомством считалась тертая редька с растительным маслом. Варили «крупянку» — полукашу, полусуп из овсяной крупы, постный суп из серого гороха. Готовили блюда из грибов, ягод, всевозможной лесной и огородной зелени. Молоко с кислинкой и свернувшуюся простоквашу подавали после снятия сливок. Из сливок сбивали масло, растапливали его и хранили к праздникам.
Зато в праздники всего вволю! И наваристые щи из баранины, и вареное-жареное мясо, и каши с топленым маслом, и пироги с разными начинками, и сладковатый овсяный кисель. Иногда наголодавшиеся люди в праздник обжирались и болели. Пили в праздники обычно самодельное пиво (ячмень и хмель выращивали многие) и самодельную же медовую бражку. На казенную водку не было денег, а самогона в наших местах не гнали. Никому в голову не приходило переводить драгоценное зерно на вредную для здоровья сивуху. Зерно на наших усеянных каменьями суглинках добывалось тяжело. Праздничное веселье искрилось не столько от пива и бражки, сколько от забытья будничных хлопот, от радующего глаз застолья, от приветливого общения друг с другом, от шуток, прибауток, задорных частушек и плясок под гармошку. Шумное веселье время от времени прерывалось протяжными старинными песнями.
За порядком в деревне жители присматривали по очереди, обозначенной на «батоге» — оструганной с одной стороны толстой палке. У кого батог, тому и собирать сходку, оповещать о сборе податей, следить за исправностью ограждений на полях, чтобы скот не забрел на посевы, не упускать из вида появившегося в деревне бродягу. Отбудешь свою неделю — передашь батог следующему по очереди. Большинство жителей были неграмотны. Поэтому хозяйства на батоге обозначались не буквами, а «пятнами» — вырезанными ножом знаками в виде крестиков, палочек, углов, колец, дуги и пр. Такими же «пятнами» обозначали жерди своего огорода, колокол у коровы, хомуты, лопаты, другой инвентарь.
Все спорные вопросы, в том числе и между родственниками, а также меры по наказанию за различные проступки обсуждались и решались на сходах, где присутствовали только мужчины.
До 1918 года лучшие земли в приходе занимали поп и дьякон. Попу поля обрабатывали и урожай снимали бесплатно. Была установлена очередь «ходить на помощь», он только кормил работников обедом. Наш приход назывался Успенским. Церковь стояла на Устьподюжском Погосте, примыкавшем к деревне Рылковской. Кроме Рылковской в приход входили деревни Заподюжье, Завелье, Шелканово, Келарева Горка, Якушево и Филимоновская. Штат церкви составляли священник, дьякон, церковный староста, звонарь (он же сторож и смотритель кладбища), пекариха просвирок.
Перед весной 1918 года нам разрешили осваивать новину в окрестных лесах. Новина — это многолетнее превращение леса в пашню. В первый год вырубается весь лес подряд и выкорчевываются пни. Лес идет на строительство и на дрова, а выдранный кустарник, сучья, пни с корнями сохнут на месте. На второй год все, что есть на поляне, сжигается дотла, чтобы не осталось ни головешек, ни углей. По паленому, не вспахивая землю, сеяли рожь, боронили посев острыми суковатыми боронами. Получался хороший урожай. На третий год пахали землю сохой, но ничего не сеяли. Перемешанная с пеплом и стерней земля «дозревала». На четвертый год весной еще раз пахали и не сеяли, а осенью перепахивали и сеяли озимые. На 5-м году получали второй урожай, а потом новое поле ежегодно пахали и засевали наравне со старыми пашнями.
Урожаи у нас держались «трехпольем». Одно поле яровое — овес, ячмень, горох и очень редко пшеница. Второе поле — озимые (рожь). Третье поле — пар: пашут весной без посева и пашут в августе под посев ржи. При трехполье неизбежна частополосица. Чтобы как-то уравнять качество земли, хозяева дробили свои наделы в разных местах до 10—15 полос. Земля на межах между полосами пропадала.
Деревенские общества страховали себя на случай гнилых от дождей или чрезмерно засушливых неурожайных лет. В Завелье имелась «магазея» — огромный амбар-склад, ссыпной пункт общественного зерна, куда каждый двор сдавал установленную долю от собранного урожая. Весной магазея являлась и складом взаимопомощи. Кто нуждался, мог взять зерно на семена, чтобы осенью вернуть долг с полученного урожая. Весов не было, зерно отпускали мерной коробкой. Когда давали, меру насыпали не встряхивая, а когда принимали долг, зерно в ней утрясали. Утряска и давала процент роста за хлебный «кредит». Каждую весну у магазеи толпились приезжавшие со всего прихода крестьяне. Сохранить до посева свое семенное зерно многим не удавалось.
В зиму после Октябрьской революции Е.П.Быкову пришлось немало побегать по деревням. Частенько он брал с собой и меня. Лыковую коробку с бумагами он взял себе. В ней копилось все больше и больше разных прошений, жалоб, начерченных от руки полевых схем, записей о сенокосных угодьях. За весь сельсовет Ефрем Порфирьевич работал один. Сказать по правде, я, как и другие члены исполкома, заметной активности тоже не проявлял. Больше интересовался делами в своей деревне.
На мужских сборищах в какой-нибудь просмоленной цигарками избе и на женских «вечерованьях» с прялками и вязаньем шли разговоры и споры о переделе земли. Перед весной на шумном сходе под руководством комбеда решили вопрос об основных правилах распределения пашни и сенокосов. Когда затаял снег, начали делить землю по-новому. Наделы по ревизским душам перечеркнули, размеры пашни определяли по количеству едоков в хозяйстве.
У малосемейных часть земли отсекали и передавали излишки многосемейным.
В нашем приходе передела земли не было до этого лет 50, поэтому наделы не соответствовали не только количеству едоков, но и количеству ревизских (мужских, податных) душ. Каждый двор довольствовался тем, что ему досталось от дедов и отцов. Люди привыкли к своим полям и пожням, жаль было расставаться с участками, в которые вкладывался труд многих лет. Недовольные переделом по едокам, конечно, проявлялись, однако дело обошлось без серьезных конфликтов. Открыто выступать против новых правил никто не осмелился.
Нашей семье досталась часть пашни Трофимушковых, и они поначалу косились на нас. Еще бы! Ухоженную, щедро унавоженную с осени землю обрабатывают чужие руки. Со временем дружба между нашими семьями восстановилась.
Отцу весной 1918 года земли прирезали довольно много. Пашни и целинной новины стало у нас 7—8 гектаров. Простор для сохи и бороны расширился вдвое. Вдобавок к этому при переделе хозяйства деревни перешли от многополосицы к широкополосице, межевых пустот на полях стало меньше. Жизнь в Щелканове явно менялась к лучшему. Через 2—3 года почти всем жителям деревни стало хватать своего хлеба до нового урожая.
В конце 1918 года усилиями председателя сельсовета и наиболее инициативных крестьян в деревнях были организованы товарищества по пользованию некоторыми сельхозмашинами и инвентарем (молотилки, сепараторы, железные плуги и др.). С членов товарищества собирали паевые взносы. Давали какой-то кредит и уездные органы. Начали покупать жатки, веялки, триеры (зерноочистители) и давали их напрокат желающим. Но в большинстве хозяйств еще долго держались сохи и деревянные бороны. Некоторые отказывались от плугов и других металлических изделий по невежеству: «Железо землю портит, зерну вредит».
Если с питанием дело налаживалось, то с промышленными товарами было по-прежнему худо. Война, видимо, вымела все нужные товары подчистую. Мы завели керосиновую лампу, перестали насушивать запас лучины, а керосин исчез и в приходском и в волостном магазинах. Хорошо, пчеловоды наловчились делать восковые свечи, покупали их, но стоили свечи дороговато и сгорали быстрее, чем нам хотелось бы. Нельзя стало купить ни ситца, ни мыла, ни спичек, ни гвоздей.
На весь приход у нас был один более-менее серьезный торговец, Семен Дранишников. Он имел настоящий, с прилавками и полками, магазин в Рылковской. В деревнях жили мелкие торговцы, те же крестьяне, которые совмещали торговлю со своими хозяйственными делами. В Щелканове этим занимался Распопов Григорий Федорович. Где-то закупал всякую ходовую мелочь и продавал ее из своего чулана. Летом 1918 года Дранишников прикрыл свой магазин и хотел куда-то уехать с остатками товаров. Загрузил две повозки. При выезде из Рылковской его остановили местные мужики, перетряхнули возы, все ценное отобрали и поделили между собой. Самого торговца отпустили: «Теперь поезжай, куда хочешь!». Через некоторое время, оставив родственникам дом и пустой магазин, он уехал из наших мест всей своей семьей. Видно, запасы серебряных и золотых монеток у него все-таки оставались.
Бумажные деньги, и царские и особенно «керенки», ценились тогда дешевле копеечных медяков. На медные алтыны и пятаки еще можно было купить какую-нибудь пустяковину, а от «керенок» везде отмахивались.
В КРАСНОЙ АРМИИ.
Шло время. Летом и осенью за домашними хозяйственными делами я уходил все дальше и дальше от сельсоветских дел. Порой не ходил из Щелканова в Рылков- скую даже по вызову председателя. В конце концов он подобрал в Совет другого секретаря, тоже молодого и грамотного, но более исполнительного парня. И мои родные и я сам были этим довольны, а наши комбедовцы ворчали: «Видать, не по нутру тебе новая власть».
Летом 1919 года был объявлен призыв в Красную Армию молодежи 1900 года рождения. И тут я должен рассказать о весьма темных пятнах в своей биографии.
Как было велено в сельсовете, прибыли в Вельский военкомат. Там нас зачислили в команду новобранцев и колонной человек с сотню повели пешком в Коношу. Колонну сопровождали три гражданских товарища, но их пиджаки были опоясаны ремнями с наганами в кобурах. Идти надо было больше 100 верст. Пока шли, многие новобранцы разбежались по домам с ночевок и привалов. В конце пути драпанул к дому и я.
О позорных случаях своего дезертирства я впоследствии всегда умалчивал, не говорил об этом ни своим детям, ни знакомым. Хотя односельчане, конечно, все помнили. Теперь, в старости, к чему скрывать то, каким я был в 19 лет?
Послеоктябрьские перемены в сельской жизни мне нравились, но, покаюсь, сознательным, борцом за Советскую власть я тогда не был. Как тут не вспомнить песню: «Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты... Без тебя большевики обойдутся»?
В Щелканове нас, дезертиров, оказалось семеро. Это были красноармейцы, которые приехали домой с отпускными бумагами или самовольно и обратно в части не возвращались. Один из них ушел аж из-под Харькова и всю дорогу прошагал пешком — боялся проверок в поездах. Из новобранцев в такой компании обретался только я. Из сельсовета приходили нарочные, вручали направления в военкомат, предупреждали о суде, но мы в Вельск не шли. Первое время особенно даже и не прятались, жили в своих семьях. Потом пришли письменные предупреждения о суде.
Стали прятаться на сеновалах, в гумнах, в лесных шалашах и дома в тайных местах. Родственники говорили, что мы будто бы ушли в военкомат. В нашей старой избе было очень удобное место — двойной потолок с промежутком между нижними и верхними плахами, куда можно было юркнуть в любой момент. Двойные полы и потолки делались в старину для сохранения тепла в избе.
Из родных осуждал меня только пострадавший на войне от газов Владимир: «Не позорь нашу фамилию, Иван. Василий воюет. Написал, хвалили его перед строем за храбрость в разведке. А ты с кем связался?». От родителей и сестер укоров не слыхал. Отец распечатал над полатями лаз в пространство между потолками. Мать вывешивала в условленном месте полотенце, а при появлении в деревне чужих людей убирали его, чтобы я, возвращаясь домой, знал об опасности.
В конце августа в сельсовет прибыло четыре вооруженных винтовками человека. Прошли по деревням, предупредили родителей, что за сокрытие дезертиров будут судить и их, могут конфисковать имущество. После этого отец сказал: «Иди, Ваня, на службу. Все равно не отвертишься».
Собралась наша дезертирская компания, посовещались. Раз уж с винтовками на нас, как на волков, людей направили, деваться некуда. Пошли в Хозьмино, в волостной исполком. Нас записали как явившихся добровольно и препроводили в Вельск. В уездном военкомате таких, как мы, набралось немало и из других волостей. Всех нас недели две продержали в каком-то пустующем складе под присмотром менявшихся вооруженных охранников. Взятые с собой продукты мы съели, довольствовались раздаваемой раз в день соленой рыбой с куском хлеба и периодически наливаемым в бак кипятком. В углу склада было устроено из досок отхожее место с глубокой ямой.
Когда в складе набралось человек 80, нас зачислили в команду и повели пешком в Коношу. В дороге по утрам делали перекличку — опять оказалось несколько беглецов. В Коноше нас посадили в проходящий из Архангельска поезд с такими же новобранцами и привезли в Ярославль. Там вместе со своими земляками я попал в 1-й запасной стрелковый полк.
В Ярославле и началась моя военная служба. Нас около месяца учили ходить в строю, владеть винтовкой, ползать по-пластунски, окапываться на позициях. Один раз стреляли на стрельбище по мишеням. В нашей роте почти все ребята были в возрасте 19—20 лет и многие до призыва прятались от военкоматов. Может быть, поэтому мы все время находились под присмотром пожилых красноармейцев. И все равно побеги дезертиров не прекращались. Как сводят роту в баню или на занятия за казарменными воротами — кого-то уже нет.
Уже похолодало, выпадал снег, когда нас повезли на Восточный фронт. Высадили из теплушек в городе Орске, разместили в приспособленных под казармы строениях. Нас, тоже не видавших богатой жизни, удивляла бедность местного населения в одежде, убогости жилья, скудности еды. На улицах к прохожим приставали попрошайки. Удивляла и непривычная для северян местность — голые пространства и пески.
Основные боевые действия на Восточном фронте закончились до нашего прибытия. В каких-либо серьезных операциях полк не участвовал. Ходили раз усмирять бун-тующие деревни, в которых, по-моему, жили преимущественно башкиры. Дело там обошлось без стрельбы, только было арестовано с десяток зачинщиков. Стрельба возникала при встречах с небольшими казачьими отрядами, которые действовали наподобие партизан — налетали на деревни, убивали советских работников, жгли их дома и скрывались. Такие отряды не раз натыкались на наши засады у селений. А вообще наших ребят чаще убивали не при перестрелках, а из-за угла. Опасались вечерами ходить по улицам не только в занятых деревнях, а и в Орске.
В тех местах тогда свирепствовал тиф. Не избежала этой беды и наша часть. То одного, то другого бойца фельдшер после осмотра уводил из казармы. Полы посыпали известкой, в столовой заставляли обмакнуть ложки перед едой в какую-то вонючую жидкость. В феврале 1920 г. тифом заразился и я. Попал в госпиталь. После лечения в госпитале направили в «оздоровительную команду» (в карантин), размещенную в Оренбурге. Вот там мы хватили лиха! Вернее было бы назвать этот карантин не оздоровительным, а упокойным.
По рассказам командиров и комиссаров мы знали, какое тяжелое было тогда время и для страны и для Красной Армии, но в оренбургском карантине хозяйничали или сознательные враги-вредители или совершенно безответственные бездельники. Бараки холодные. Ходили на кладбище, ломали кресты на дрова для печки, чтобы обогреться. Спали на голых нарах. В баню не водили, сменного белья не давали. Завшивели так, что клали кальсоны или рубаху на табуретку и пробивали швы-рубцы на ткани молотком, сокращая число ненасытных паразитов. Ужас, сколько развелось в белье и на теле вшей! Хоть веником мерзкие скопища стряхивай! Кормили нас, «выздоравливающих», паршиво даже по тому голодному времени. Давали каждый день одну и ту же жидкую болтушку из крупы и немного хлеба. Изредка заменяли крупяное варево похлебкой с рыбными костями. Бойцы не выздоравливали, а на глазах увядали. Их одного за другим отправляли в отпуска для лечения на родине.
В Оренбурге и мне становилось все хуже и хуже. Тиф вроде бы заглушили, но доктора нашли хронический бронхит. При очередном медосмотре комиссия вынесла решение о моем отпуске для лечения. Получил документ о месячном отпуске, а дорога до Коноши тихими поездами со многими пересадками отняла почти три недели. Раньше от Коноши добежал бы на радостях до дому за два дня, а теперь переезжал от деревни к деревне на попутных лошадях больше трех суток. Сам идти не мог. Приехал в Щелканово еле живой.
Поблаженствовал дома дней десять, отпарил в бане грязь с тела, отоспался, подправился на материнских угощениях, пошел с документами в военкомат. Там врачи осмотрели, признали годным к службе. Не отпуская домой, зачислили в команду, которую повели в Коношу, а я по дороге опять дал деру от сопровождающих. Такое вот было у меня в то время «политически назрелое» сознание. Больно уж не хотелось возвращаться из родительской избы в казармы под надзор командиров и, не дай бог, снова кормить вшей.
Отец и мать не спорили с моим решением, хоть и боялись, что к добру оно не приведет. С Владимиром рассорился всерьез, перестал к нему заходить. Он грозился отвезти меня в военкомат силой. Розыскных бумаг первое время в сельсовет не поступало. До наступления тепла хоронился от людей дома, а потом с двумя такими же дезертирами прятались в основном на природе, в гумнах, овинах.
Настроения в деревне по сравнению с 1918 годом изменились в худшую сторону. Жили вроде бы и не плохо, скот ухожен, кормов запасено, хлебные лари на повети не пустые, но люди боялись, что зерно у них отберут. Были случаи, когда бедняки отбирали у зажиточных часть урожая и делили между собой. А когда пошла в ход введенная властями продразверстка, в Щелканове явно зародилась вражда.
Некоторые мужики, имея ораву малолетних детей и получив достаточно земли, не выбились из бедноты. Земля по едокам, а на ее обработку сил нет, едоки еще без штанов бегают. Был в деревне один бедняк и от собственной лени, всю жизнь притворялся хворым, а на сходах орал громче всех. У кого сколько взять хлеба на продразверстку сходка решала просто. Называли очередного хозяина, спрашивали «кто за», поднималось несколько рук. «Кто против?» — никто рук не поднимал. Поднимешь «против» — и тебя назовут!
Не очень-то на крестьян действовали рассказы уполномоченных о голодающих жителях городов и разъяснения о том, что Красную Армию надо кормить. С уполномоченными не спорили, но каждому хотелось, чтобы хлеб взяли не у него, а у других. На сходах случались перебранки, стычки в запале, однажды стол с бумагами приезжего сборщика перевернули, но дальше синяков, ссадин и порванных рубах дело не заходило. Не слыхал, чтобы какие-то серьезные происшествия случались и в других деревнях нашего прихода.
В Хозьминском же приходе, где обитало волостное начальство, была сожжена магазея с общественным зерном. Прошел слух, что подожгли ее ночью местные кулаки и дьякон.
Зерно прятали. Устраивали тайные закутки в поветях, гумнах, овинах, хлевах. Некоторые укладывали узлы с зерном под деревянные колоды, из которых поили скот, другие закапывали короба под навоз. Мои родные хранили часть хлеба между потолками, которые служили убежищем и мне. Но основную запрятку отец устроил на своей пожне. Место называлось Судихой. Там он закопал три пивных ушата с рожью и прикрыл яму кряжами, еловой корой, хворостом. Он хранил эту рожь как резерв на дни возможного бесхлебья, но все обошлось без нужды доставать ушаты. Когда сборы по продразверстке прекратились и яму вскрыли, зерно пришлось скормить скоту. Оно проросло, сверху покрылось коркой и плесенью.
Лето мы, беглые, проволынили. Никто нас не разыскивал. В сельсовете, конечно, знали про нас, но и туда не вызывали. Мы осмелели, работали в своих хозяйствах почти открыто, только при появлении в деревне незнакомых людей тут же сматывались за околицу. Когда услышали, что Красная Армия воюет с Польшей, собираясь вместе, все чаще впадали в уныние: «Попадем, ребята, под трибунал!».
В августе решились. Минуя сельсовет и волостной исполком, сами пошли в военкомат. В Вельске нас сразу же арестовали и держали под охраной в уже знакомом мне складе, пока там не набралась большая группа из новобранцев и выловленных или явившихся с повинной дезертиров. В набираемой команде оказались не только наши ровесники, но и пожилые бородатые дядьки. Некоторые из них навоевались еще при царе.
Когда составляли отдельный список дезертиров, спрашивали, первый ли раз «в бегах». Смекнул, что за второй раз спрос будет строже, назвался Жваревым. Под этой фамилией и был зачислен в маршевую роту. Ребята посмеялись, но никто не выдал. Моей фамилии с буквы «Ж» в списках прошлогодних дезертиров не нашли. Два молодых мужика из Смольянской волости прямо в строю заявили, что служить в армии не будут. Их оставили в Вельске, а потом, по рассказам земляков, судили и дали тюремный срок. Шутить с властями расхотелось!
Дотопали до Коноши. Там нас посадили в теплушки и привезли в Вологду. По дороге начальники исправили «ошибку» с написанием моей фамилии. В Вологде я попал в 39-й запасной стрелковый полк, который размещался в казармах под названием «Девичий монастырь». Военную подготовку в том полку проходили не больше месяца. Поздней осенью 1920 года нас в составе команды человек из трехсот повезли через Москву на юг.
В Харькове в теплушку заскочил военный, начал расспрашивать, у кого есть какая-нибудь специальность и какая грамотность. Сказал ему, что одно время помогал приказчикам у купца. Военный взял меня и еще одного парня с собой. В других вагонах он нашел еще несколько нужных ему людей. Так мы попали на Харьковский окружной военный склад на станции Новая Бавария. Меня назначили экспедитором — развозил обмундирование по частям и военкоматам. Время на Украине было неспокойное, поэтому меня обычно сопровождали два-три вооруженных красноармейца. На остановках мы по очереди стояли с винтовками, никого не подпуская близко к вагонам.
Однажды везли партию белья. Ехали долго и, чтобы не завшиветь, сменили нательные рубашки и кальсоны на новые. При сдаче хотели сдать и нестираное, а там придрались и «за хищение военного имущества» посадили меня с часовыми в каталажку. Сидели вместе с уголовниками и спекулянтами, пока не пришел хороший отзыв на запрос. Начальство в Харькове заступилось за нас. Вернули оружие, отпустили.
У одной из наших экспедиций был случай тяжелее. На поезд наскочили махновцы, разоружили и избили часовых, прострелили руку смелому бойцу-экспедитору, который вытащил из кобуры наган и пробовал сопротивляться. Кто не сопротивлялся, в тех не стреляли. Какое сопротивление, если к вагонам во весь опор подлетело больше 20 всадников? Бандиты забрали много обмундирования. Потом, вероятно, торговали им на барахолках. Экспедитор после госпиталя вернулся на склад. Часовые тоже продолжали служить. За утрату оружия и товара их не наказали. Разобрались по справедливости.
Службой с поездками я был доволен, считал, что мне крепко подвезло. Сыт, одет, почти все время в дороге, сам себе хозяин и над часовыми командир. Только раз довелось струхнуть не на шутку.
В июле 1921 года вез партию сапог в одном вагоне. Сам и экспедитор, сам и часовой. На большой станции вагон отцепили на запасном пути. Надо было ждать идущего в нужную мне сторону поезда. Тихо, жарко. Прилег возле вагона на травку, винтовка под плечом, разомлел, задремал. Да и задремал, видать, крепко. Чувствую во сне, винтовку из-под плеча тянут, а в грудь уперто что-то острое. Сон отшибло, но хватило выдержки не трепыхнуться, не открыть глаза. В вагоне, слышу, возня, а над ухом шепот: «Хочешь жить — спи дальше, охранник липовый». Лязгнул затвор винтовки. Догадались, что я притворяюсь спящим. Тот же голос пригрозил: «Шуметь будешь — пристрелим!». Лежал с закрытыми глазами, пока грабители не ушли, а потом побежал за ними и мой «надзиратель». Вскочил, винтовка лежит, а патроны из магазина вынуты. Бросился в вагон — вскрыто два ящика. Задвинул вагонную дверь, повесил замок, побежал к вокзалу, а там выстрелы, крики.
Чекисты и железнодорожники задержали шайку с мешками, в которых оказалось пар 30 сапог. Меня как следует отматерили за ротозейство и вернули сапоги по акту. О том, что я уснул у открытого вагона, командованию склада не сообщили. То ли поленились бумагу писать, то ли пожалели меня. Когда я доставил на место груз и вернулся на склад, никаких вопросов мне не задавали. Промолчал и я. Обошлось.
Год службы на военном складе был для меня хорошей школой — и жизненной и просветительной. Если в Щелканове меня считали «бывалым парнем» после Верховажья и Архангельска, то теперь мой географический кругозор расширился от Гомеля и Курска до Екатеринослава (г. Днепропетровск) и Ростова-на-Дону. Помнились и уральские места с Орском и Оренбургом. При возвращениях после сдачи груза к месту службы общался на вокзалах и в поездах с множеством самых разных людей и всякий раз узнавал от них что-то для себя новое. Жизнь населения повсюду была нелегкой. Главной ценностью везде считалась еда. Гражданская война окончилась, но ее последние всплески еще давали о себе знать то в одном месте, то в другом.
На складе с нами регулярно проводились политбеседы, и мы знали о происходивших в стране событиях. Многое видели на железнодорожных станциях разных губерний и своими глазами. Во время путешествий в вагонах с грузом была возможность и много читать. Самообразование увлекало сильнее, чем уроки церковно-приходской трехлетки.
Осенью 1921 года почти опустевший к тому времени склад прикрыли, а его штат то ли сократили до одних начальников, то ли совсем расформировали. Собрали в одно место охранно-хозяйственную роту и красноармейцев, исполнявших должности кладовщиков, экспедиторов, писарей, учетчиков. За столом расположилось начальство.
Поднялся красавец-командир в тужурке из синего сукна с желтыми нашивками на груди, в красной фуражке с синим околышем и в красных же штанах с синими кантами:
— Кто из вас любит лошадей и умеет держаться в седле, запишитесь у меня. Будете служить в кавалерии.
После нарядного кавалериста выступили еще два командира. Один звал в школу младшего комсостава, другой — в стрелковый полк. Я в настоящее седло ни разу в жизни не садился, но верхом с подложенной под зад попонкой, а еще чаще просто на лошадином хребте в детстве и юности ездил с удовольствием. Записался в кавалерию.
Отдельный Красногусарский кавалерийский полк стоял на станции Балаклее (от Харькова в сторону Лозовой). В первой же бане у нас, вновь прибывших, прежнее обмундирование отобрали, выдали такое же разноцветное, в каком ходил весь полк — синие тужурки, красные фуражки и штаны. Когда ехали верхом или шли в пешем строю, со стороны было чем полюбоваться! Форму эту, вероятно, шили из каких-то дореволюционных складских запасов. При распределении по эскадронам я попал во взвод, где служил земляк, Иван Золотарев, родом из Каргопольского уезда. Мы с ним сдружились, постоянно держались вместе, и к нам нередко обращались со словами «два Ивана»: «Два Ивана, у одной вашей лошади потница под седлом, не видите?» «Два Ивана, ваша очередь в дозор!» «Два Ивана, дайте махорочки на закрутку».
Служба в полку была такая. Передвигались по Украине, рассыпались по разным селениям, помогали местным властям в борьбе с бандитскими отрядами, участвовали и при выкачивании хлеба у зажиточных крестьян и казаков. Случались перестрелки с какими-то моментально удиравшими от нас конными отрядиками, но в серьезных боях наш эскадрон не участвовал ни разу. За время моей службы в эскадроне был убит один боец и несколько человек ранено.
На Днестре наш Красногусарский полк включили в бригаду Григория Ивановича Котовского, отчаянного революционера при царизме и известного героя Гражданской войны. Он сам принимал полк, для чего был устроен строевой смотр. Играл духовой оркестр. Эскадроны прошли перед прославленным комбригом малой рысью.
Через несколько дней после смотра, во время купания лошадей, Котовский и сопровождавшие его командиры подъехали к реке, спешились, разделись и сами добрых полчаса провели в воде, пока ординарцы плескались с их конями. У нас в эскадроне был один здоровенный, пудов на шесть весом, коренастый боец. Котовский предложил ему помериться силами на берегу, но тот не посмел бороться: «Не побороть мне вас, товарищ комбриг». Григорий Иванович тоже был не худ и крепок телом. Засмеялся: «Струсил? Боишься командира тронуть? Командиры мы — в строю и в бою, а тут, на отдыхе, все друг другу ровня».
Переходы продолжались. Эскадрон приходил в село, работники Совета указывали, кто тянет с исполнением налога. К таким размещали на постой бойцов. Хозяин должен был кормить и нас и коней. Ясно, что любви к нам состоятельные недоимщики не питали, исполняли все сквозь зубы, но сопротивляться открыто никто не смел.
И все-таки большинство жителей в селах встречало нас приветливо. Пока ждем на площади расселения по дворам, женщины и ребятишки уже несут нам угощения — в основном плоды садов и огородов. По сравнению с тем, что я видел на железных дорогах и станциях в 21-м году, люди в украинских селениях жили получше, хотя нехватка хлеба оставалась еще заметной и там. К обедам вместо испеченных караваев хозяева чаще подавали нам разные лепешки, замешанные не только на муке.
Если говорить о памятных случаях за время службы в кавалерийском полку, то лучше других помнятся два эпизода. В одном селе старуха-хозяйка, куда нас определили на постой, кормить незваных гостей отказалась. Покормили соседи. Они и сказали, что муж и два сына старухи орудуют в банде, которая весной сожгла хату председателя сельсовета. Его жену и детей выпустили из огня, а председателя-коммуниста застрелили. В первую же ночь нам попался сын хозяйки. Он, вероятно, не знал о нашем прибытии и в темноте опрометчиво постучал в окно. Здоровенный молодой мужик лет тридцати пяти. Когда его брали, он
ранил ножом командира отделения. Один из бойцов схватил карабин: «Расстреляем гада на месте!» Чтобы спасти себя, связанный мужик рассказал, где ночует банда.
Доложили командиру эскадрона. Поднялись по тревоге, еще до рассвета окружили названный хутор. Утром после короткой перестрелки бандиты убили своего вожака и сдались. При перестрелке шальная пуля ранила коня Ивана Золотарева — кони были оставлены в лесочке рядом с хутором. По приказу взводного командира раненого коня пристрелили. Иван плакал, как ребенок...
Человек 15 пленных привели в село. Жители указали на мужа и второго сына нашей хозяйки. Тела главаря банды и еще двух убитых привезли на повозке. Говорили, что один из убитых был застрелен главарем за призыв сдаться «красноштанным» без боя. На следующий день с пленными разбирались приехавшие чекисты.
В другом месте, тоже у недружелюбных хозяев, от чего-то загорелся сарайчик во дворе, а в огне вдруг начали взрываться гранаты. При первом же хлопке все разбежались, гасить пожар перестали, только лили воду на соломенную крышу хаты, чтобы не загорелась и она. Когда сарай сгорел, мы приперли к стене растерянного хозяина: «Для чего хранил гранаты?» Он второпях выдал нам байку про погибшего в петлюровской армии соседа: «Перед тем, как его убили, приезжал. Видно, тогда и приховал у нас, чтобы сынишка ихний случаем не подорвался». Не очень мы ему поверили, но оставили в покое. С того дня и хозяин и хозяйка стали как шелковые, услужливые, щедрые на завтраки и обеды.
Долго на одном месте мы нигде не стояли. Пройдем какой-то маршрут целым полком, потом опять делимся на эскадроны. Иногда размещались в небольших селениях и повзводно. Кони у нас были добрые. Народ разных возрастов подобрался дружный, сплоченный. Дисциплину командиры держали крепкую. И на стоянках, и на марше не забывали о боевой подготовке, тренировках, политических беседах. Прошли по селам Харьковской, Полтавской, Киевской, Каменец-Подольской и других губерний (всех названий не помню).
С первых месяцев 1923 года в эскадрон стали поступать обученные в запасных полках новобранцы, а старшие возраста отпускались по домам. В марте этого года попали под демобилизацию и мы с Золотаревым. Добирались к родным местам вместе. Поезда уже ходили по расписаниям, в вагонах давки не было.
Пробыли день в Москве, посмотрели Кремль. На дорогу до Коноши ушло не больше недели. Там расстались. Обещали писать друг другу, но этого обещания хватило у нас на два-три письма, пока втягивались в гражданские будни. В житейских хлопотах забывается порой армейская дружба...
В 30-х годах мы случайно встретились с Иваном Золотаревым на вокзале в Коноше. Посидели в буфете, выпили, повспоминали службу. Он был в то время бригадиром в колхозе. Больше «два Ивана» не встречались, но меня иногда так и подмывает поискать старого друга через адресные столы. Жаль, не помню ни его села, ни отчества да и возрастом он на год-два, а может и больше старше меня. И не попал ли он еще в жернова войны 1941—1945 годов? По возрасту он подлежал призыву.
В ЛЕСОХИМИИ.
Когда я вернулся домой, мои родные начинали готовиться к посевной. Продразверстку к этому времени успели подзабыть. Каждому хозяйству в зависимости от размера пашни был установлен вполне посильный налог. В нашей семье дела обстояли неплохо. Владимир жил рядом своим хозяйством. Василий во время войны с Польшей попал в плен, два года от него не было вестей, вернулся из польской неволи иссохшим и оборванным, как бродяга, только летом 1922 года. Мать возвращала ему прежний молодецкий вид не один месяц. Он тоже собирался жениться. Возле старой избы с отцом, Владимиром и Дмитрием поднимал новый сруб.
Женихи заглядывались уже и на Марию с Юльей. Когда Василий завел свою семью и отделился от нас, в хозяйстве еще осталось достаточно земли, две лошади, две коровы, десяток овец, куры. Можно было жить в достатке!
Во время посевной и сенокоса поработал в родительском хозяйстве. Рядом с отцом, матерью, братьями, сестрами работалось в охотку. Находили время и на достройку нового дома, расширение скотного двора. Счастливое и веселое было время! Молодые, здоровые, дружные. Завтракали и ужинали за одним столом, трудились и развлекались вместе. В страду, чтобы не топить печь и не возиться
с горшками отдельно, Владимир с женой тоже столовались у нас. Глаза матери светились радостью.
После сенокоса я надумал подключиться к лесным «химикам». Несколько наших мужиков образовали промысловую лесхимартель. Занялись сажекопчением, дегтекурением, смолокурением, выгоняли скипидар-сырец. С членов артели брали паи по 50 копеек. Денежные монеты и рубль в 1923 году уже ходили серебряные и ценились высоко. Пайщики брали обязательство надрать с берез, которые рубились на дрова, определенное количество бересты и подвезти ее к заводику. Другие брались обеспечить артель смолистой древесиной. Ядро артели составляли несколько человек, умевших выгонять продукцию. На собрании пайщиков выбирали правление и ревизионную комиссию.
Производство было кустарное, примитивное, требовало большого труда, но в то время разоренная империалистической и гражданской войнами страна нуждалась в нашей продукции. Государство неплохо оплачивало работу лесных артелей.
Сажу коптили в длинных, метров по 30—40, печах с горизонтальными дымоходами из кирпича. В дымоходах сажа ложилась на полог из грубого холста. Полог вытаскивали и сажу сбивали палками. Печи топили по очереди, одна топится берестой, другая остывает. Бересты на сажу уходили горы.
Деготь выгоняли в шести глиняных котлах длиной метра по три и высотой с метр. Под каждым котлом топка. Котлы заполняли берестой, плотные крышки примазывали глиной, в топках создавали сухими дровами сильный жар. Деготь выпаривался из бересты и стекал на дно котла. Пока один котел остывал, работали с очередными. Выпаренная береста шла на сажу, деготь из котлов сливали через вмазанные внизу и затыкаемые при топке трубки.
Смолу и скипидар-сырец получали из сосновых пней и смолистых комлевых обрезков, которыми заполняли огромную глиняную печь и запечатывали-замазывали ее глиной. Здесь две топки примыкали к бокам печного котла. В печи-емкости вмазаны две трубки. Нижняя к желобку-колоде, верхняя с охлаждаемым водой змеевиком. Топить такую печь требовалось не меньше суток. Внизу по желобку стекала смола, а вверху через постоянно охлаждаемый змеевик шел выпаренный скипидар. С одной вытопки получалось около 30 кг скипидара и 150 кг смолы. Дров на это уходило очень много. Побывавшие в емкости пни и обрезки тоже шли в топки при следующих вытопках, но превращать их в дрова, рубить и колоть, было нелегко.
Артельные бондари готовили и привозили нам бочки. Бочки заполняли полученной продукцией и везли их на склад Лесхимсоюза возле Коноши. Трудов и затрат было много, но они оправдывались. Наши заработки удивляли односельчан, охотников вступить в артель находилось достаточно. Коптились у печей сутками, спали урывками, сажа пропитывалась через одежду к телу. Придешь домой — долго отпариваешься-отмываешься в бане. Зато полученные от Лесхимсоюза деньги служили хорошим подспорьем родительскому хозяйству. Отец поставил рядом со старой новую кузницу, тоже имел кое-какой приработок к полю и скотному двору. Сестры приоделись, копили приданое к замужеству. В доме появлялись новые вещи. Было с чем заглянуть иногда в магазин, открытый потребительским обществом в Завелье.
Мое бодрое и чаще веселое настроение временами омрачалось сердитыми упреками матери. Я уже говорил о своей религиозности в юные годы. Когда был секретарем сельсовета, Е.П.Быков не раз возмущался: «Почему в церковь ходишь? Почему темной массе дурной пример показываешь?» Когда укрывался от призыва в армию, постоянно молился, чтобы небесные силы уберегли меня от властей. Но пока был на службе, вера в бога из моих понятий о жизни постепенно ушла. О молитвах стал забывать уже в Ярославле и Орске, вернулся было к ним в оренбургском карантине и при втором дезертирстве, но пребывание на военном складе выветрило из головы всякие мысли о святой Троице. Из Харькова выписал на имя брата Дмитрия журнал «Безбожник», в письмах убеждал его и сестер бросить хождения на церковные службы. Матери все это, конечно, не нравилось.
Владимир и Василий вернулись с военной службы тоже не очень-то верующими, но они об этом помалкивали и обмахивали себя крестом, когда садились за стол при матери. Я же показывал свое неверие не только дома, а и в разговорах с односельчанами. Считал, что несу «свет знаний» в свою деревню. Отец смотрел на мое упрямство с усмешками. Он сам еще и до революций бывал в церкви не чаще двух-трех раз в год — по большим праздникам.
Дмитрий стал моим сторонником, таскал затрепанные номера «Безбожника» на молодежные вечеринки. Старушки прозвали меня Иваном-безбожником, и кличку эту я носил без обид, а даже с гордостью. Все это сильно огорчало мою мать. Вечерами, когда все укладывались спать, она часто молилась перед образами, освещенными лампадкой. Однажды слышал ее шепот:«Господи, вразуми нашего Ваню!» Сейчас задним числом браню себя, что у меня не хватало ума понять материнские переживания, быть в вопросах о вере поделикатнее. В этом отношении Владимир и Василий оказались разумнее, они иногда и одергивали меня — не помогало.
Вообще за время службы на Харьковском складе и в кавалерийском полку взгляды мои на жизнь коренным образом изменились. Я стал считать себя, как тогда говорили, «сознательным элементом». Был убежден, что Ленин и все большевики ведут народ к благополучной и счастливой жизни. Это убеждение подтвердилось и состоянием крестьянских хозяйств нашей деревни в 1923 году. Прежних голодовок, прежней нужды в семьях не стало.
Свои взгляды на Советскую власть я распространял в деревне и в лесной артели при каждом удобном случае. На вечеринках подраставшие к призыву в армию ребята охотно слушали мои рассуждения, расспрашивали подробности о быте и службе красноармейцев, обращались за советами. Все, конечно, знали о моих дезертирствах в 19-м и в 20-м годах. Когда спрашивали об этом, у меня была одна отговорка: «Дураком был, не понимал, за что воюет Красная Армия».
ОПЯТЬ В РККА.
21 января 1924 года умер Владимир Ильич Ленин. Весть об этом я услышал в Есютинском волостном исполкоме, куда приехал по делам своей лесохимической артели. Без преувеличения скажу, что народ был опечален очень сильно, будто у каждого умер кто-то родной и близкий. Все, что в деревенской жизни улучшилось в последние годы, люди связывали с именем Ленина.
Коммунисты в Есютине вели запись желающих в свою партию. Меня они знали, тоже предлагали писать заявление, но я на такой шаг не решился. Казалось, знакомые заговорят:«Ванюшка-то безбожник, бывший дезертир, в большевики пробрался».
А волостной Совет по просьбе приезжего товарища оповещал нарочными молодежь о ленинском призыве добровольцев в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. Встретился с этим товарищем, поговорили, и я тут же написал заявление о добровольном вступлении в РККА, чтобы «защищать дело В. И. Ленина с оружием в руках». Такой вот был порыв души. Через какое-то время получил вызов из военкомата. Родные, особенно мать, решения моего не одобрили, уговаривали взять заявление назад, но я уперся: «Раз в мирное время набирают добровольцев, выходит, бойцов в армии не хватает. Пойду!».
Пятерых добровольцев, из которых по годам я оказался самым старшим, направили в Ленинград. По дороге в Коношу ночевали у нас дома. Мать смирилась с моим упрямством, встретила нас приветливо. Спутники мои с дороги по холоду сняли верхнюю одежду, разулись, забрались отогреваться на печь. Мать, собирая еду на стол, скомандовала им: «Иван, обуйся, возьми ведра, принеси воды». Один из парней спрыгнул с печи: «Теть, как знаешь, что меня Иваном зовут?» Мать рассмеялась: «Четверо вас, да чтобы Ивана не было?» Любила наша мама веселую шутку.
До Коноши на двух подводах проводили нас Василий и Дмитрий.
В Ленинграде после недолгого пребывания в стрелковом полку меня направили в школу младших командиров № 11. После окончания этой школы получил звание командира отделения. Дали треугольнички, чтобы пришил на рукава, и направили в Котлас. Там назначили командиром отделения в роту охраны при военных складах на берегу Малой Двины неподалеку от Котласа.
Служба в отдельной роте охраны протекала спокойно, без особых происшествий, но томила однообразием: сутки в карауле, другие сутки — отдых и занятия, третьи опять в карауле. И так неделя за неделей, месяц за месяцем. Командирам отделений было полегче, идешь то начальником караула, то разводящим. А рядовые красноармейцы стояли на постах и в жару, и в стужу, и под дождем, и в пургу. Сменятся, перекусят, побалагурят в уставные «бодрствующие» часы, поспят на топчанах — опять на свой пост. Еду нам привозили из столовой в термосах, посуду держали и мыли в караульных помещениях.
Бойцы в роту были подобраны надежные, некоторые из них тоже пошли на службу добровольно по ленинскому призыву. Они терпеливо переносили условия казарменного быта, ни на что не жаловались, командиру роты больших хлопот не доставляли.
Ротой вначале командовал молодой командир, потом его сменил коммунист лет 45, бывший матрос речного парохода. Звали его Василием Михайловичем, фамилию не помню. Дисциплину он держал строго, хотя с бойцами был прост и общителен. Уставной порядок соблюдался не хуже, чем в ленинградской школе младших командиров. Занятия — строго по часам, койки — по нитке, сапоги чтобы блестели...
Не часто выпадавшие часы отдыха позволяли иногда бывать в городе, встречаться с девчатами из ближней деревни. Проводились соревнования бойцов, зимой — лыжи, летом — по бегу и плаванию. Изредка удавалось и половить рыбу в реке. Здесь, как и на Харьковском вещевом складе, я опять много читал. Командир иногда поручал мне проводить беседы в свободных от караула отделениях.
Осенью 1925 года в роту прибыли молоденькие новобранцы. Из Ленинграда приехало и несколько новых младших командиров. Нас, «старичков», демобилизовали. Мой возраст приближался в это время к 26-ти годам. Итак, моя военная служба начиналась в 1919, 1920 и 1924 годах. Теперь она закончилась.
После демобилизации долго ходил в военной форме. Не скажу, что не нашлось бы у нас полушубка, пиджака и штанов, но форма мне нравилась, не хотел с ней расставаться. Наверное, по той же причине в шинелях и гимнастерках ходили и многие другие ребята, вернувшись со службы в Красной Армии.
ЖЕНИТЬБА.
Вернулся домой, не прошло недели, как меня позвали в сельсовет и предложили принять Устьподюжский ссыпной пункт семенного зерна, бывшую магазею в Завелье. Согласился.
Каждое хозяйство в деревнях сельсовета должно было осенью сдать на пункт установленную норму зерна, а весной сдатчики могли получить свой пай для посева. Зерно принималось добротное, хорошо очищенное. Работы было много осенью и весной — всегда перед магазеей вытягивалась очередь повозок. Зимой же только присматривай, чтобы в закромах не развелись мыши, не допусти запарки зерна да проверяй, целы ли замки. Сторожа не нанимали, в этом не было необходимости: на общинный семенной фонд никто не посягал.
Летом 1926 года, когда магазея осталась полупустой, меня позвали вернуться в лесхимартель, которая к этому времени расширилась и набирала пайщиков даже из соседних волостей.
Сдал ссыпной пункт, пошел в артель счетоводом. По нынешним меркам тогдашний счетовод — это и бухгалтер, и экономист, и кассир, и писарь. Сделали меня, членом правления, поручили руководство культпросветкружком. Вдобавок к этому выбрали еще и заседателем в народный суд. Так что занятий хватало и на дни, и на вечера, и на воскресенья.
В Щелканове удавалось бывать редко. Но в саже уже не коптился, ходил в чистой одежде, в округе стал приманчивым женихом для многих девушек и их родителей. Мать не раз намекала, не пора ли мне жениться. Дружил я по-хорошему с одной девушкой. Красива, стройна, в работе сноровиста. При встречах наедине поговаривали уже и о свадьбе. Но раза два-три довелось мне послушать, каким тоном она говорит в раздражении со своими братьями, задумался: «После женитьбы она и со мной будет так же собачиться?» Расстались. Жил, к огорчению матери, холостяком. А на той девушке позже женился мой приятель и уже через несколько лет при встречах упрекал меня: «Эх ты, Иван! Сам ее разглядел, а меня не надоумил. Дружками же были, мог бы сказать. Живем — брань и воркотня с утра до вечера!».
Женился я только в 1927 году по деревенским понятиям «перестарком». По делам артели приходилось бывать в соседних сельсоветах. В деревне Мокшенской, верстах в 12 от Щелканова, познакомился с Наташей Мальцевой, которая была на 6 лет моложе меня. Отца Наташи, Михаила Федоровича, знал еще раньше. Он был грамотным человеком, служил десятником по приему леса на бирже в Устьшоноше. Поговаривали, что при царе его таскали в уездную полицию за раздачу людям каких-то прокламаций. Своего отдельного хозяйства у него в Мокшенской не
было, жил с женой Марией Мироновной и тремя дочерями в одном доме с семьей брата Семена. Хозяйство вели вместе.
Мы с Наташей встречались все чаще и чаще. Вначале искал повод, чтобы побывать в доме Мальцевых, потом начал бегать в Мокшенскую без всяких поводов. Мы полюбили друг друга, договорились о свадьбе. Зарегистрировались в сельсовете, повеселились с застольями, а заставить нас венчаться в церкви родственники не смогли. Наташа сразу показала себя моей верной союзницей. Да и братья Мальцевы, ее отец и дядя, смотрели на попов не по-доброму. Привыкли к моему «безбожному» поведению и щелкановские родственники. Наташа с приданым в узелке приехала жить к нам в старинную, но давно отмытую от дореволюционной копоти избу. Семья потеснилась, нам отгородили отдельную комнатку. Из своей лесной конторки я теперь убегал домой почти каждый вечер.
Теперь я могу сказать смело, что наш брак был по настоящему счастливым. Наталья Михайловна всегда была мне верным другом и надежным помощником. Никакие жизненные испытания не изменили ее душевной мягкости и доброго характера. И сегодня, как в далекие молодые годы, она осталась заботливой женой, любящей матерью и неустанной трудолюбивой хозяйкой в семье.
В назидание молодежи хочется сказать, что счастье каждого человека зависит от брака больше, чем думается перед свадьбой. Поторопишься, не узнаешь как следует свою будущую половину — рискуешь обречь себя на многолетние мучения. Плотская любовь, конечно, имеет определенное значение, но это значение в семье третьестепенно. Из наблюдений за семейной жизнью родственников и знакомых я бы установил такую очередность оценок будущего супруга или супруги перед вступлением в брак:
1.Характер и поведение в семье до свадьбы. Умственное развитие (не путать с образованием), отношение к материальным и духовным ценностям.
2.Здоровье, трудолюбие, готовность к преодолению житейских трудностей.
3.Внешний облик и любовная притягательность.
При нарушении такой очередности, пренебрежении заботой о родстве душ, о схожести взглядов на окружающую жизнь самая пылкая любовь может скоро угаснуть из-за мелочных ссор, из-за стремления одного держать верх над другим, из-за неумения уступать друг другу. Когда же людей связывает только плотская любовь без человеческого взаимоуважения — это, тьфу! любовь для собак и кошек. На такой «любви» ни одна семья долго не продержится. Что касается нарядов, богатств, приданого — все это в нашей стране пустяки. Был бы человек не глуп, не ленив, не болен — все необходимое для жизни со временем приобретется.
Вскоре после моей женитьбы отец и братья взялись за постройку дома для нас с Наташей. Стройка заставляла и меня все чаще отвлекаться от работы в лесной артели. Просил правление подыскивать мне замену, но с моими отлучками мирились: «Не век же будете строить дом. Пока обойдемся без замены».
Домик сделали небольшим по размеру, с мезонином и сенями, примыкавшими к сеням старой избы. Старая изба давно пущена на дрова, а тот домик и сейчас стрит на высоком берегу Вели, много лет совершенно пустой. Жить в нем нам довелось очень мало, но в его стенах всегда находили приют приезжавшие отдохнуть в Щелканово родственники.
К середине 30-х годов в родной деревне остались только родители, Владимир и Василий. Все другие Андреевичи и Андреевны со своими семьями приезжали к ним погостить из разных мест.
ПЕРЕВОДЫ - ПЕРЕЕЗДЫ.
Летом 1928 года мне предложили принять магазин в Рылковской, и с этого времени началась у нас с Наташей перекатно-колесная жизнь. Из Устьподюги меня перевели заведующим магазина в село Хмельники Коношского района. Там в августе 1930 года Наташа родила нашего первого сына. Назвали его Юрием. Жили на частной квартире, занимали комнатку в доме местного жителя. Хозяйка была доброй женщиной, помогала неопытной еще в материнстве Наташе ухаживать за младенцем.
Работа ладилась. Из Хмельников меня перевели заведующим районного универмага в Коношу, но там я продержался недолго. Сказались мои понятия о равенстве всех трудящихся. Это было время, когда магазинные полки уже не пустовали, но многие промтовары считались еще дефицитными. Привезли в универмаг женские чулки. Явилась ко мне в конторку жена председателя райисполкома, достает кошелек, просит продать три пары, а я отправил ее в общую очередь: «Чулок много, всем хватит. Деньги принимают продавцы». Фыркнула, пошла в очередь. Вскоре после этого меня выперли из райцентра, назначили вроде бы с повышением в должности председателем сельпо на станцию Лухтонга. Решили с Наташей, что ей и малышу лучше пока пожить в Щелканове.
Из Лухтонги меня через полгода вернули в Коношу на должность инструктора райпотребсоюза и почти сразу же отправили в Вологду на курсы торговых работников. После окончания курсов получил назначение инструктором-ревизором в Няндомский райпотребсоюз, а Няндома расположена еще дальше от Устьподюги, чем Коноша. Обживаться там, честно скажу, не хотелось. Пока работал, все время добивался перевода поближе к родным, даже ездил с такой просьбой в Архангельск. Областное начальство пошло навстречу — перевели меня в Вельский леспотребсоюз.
Во время моих кочевий по торговым конторам Наташа больше трех лет жила в Щелканове. Я появлялся там наездами. Наш домик изнутри приобрел городской вид — покрашены полы и окна, стены оклеены обоями, вместо скамеек сделанные отцом и тоже покрашенные прочные стулья. Наташа работала в хозяйстве родителей, а потом в колхозе. С Юрой нянчилась моя мать. В это время ей приходилось обухаживать целый детсад — малышей Владимира, Василия, моего и жившей в Келаревой Горке Юльи.
В августе 1933 года у Наташи родилась дочь. По моему настоянию ее назвали Розой — в честь казненной в Германии революционерки Розы Люксембург. Сказывались результаты политпросвещения в армии и на вологодских курсах! Юрия в церкви мы не крестили и Розу крестить не носили. Не исключаю, что моя мать провела это таинство без согласия с нами, в вере она была столь же тверда, как я в атеизме. Все другие ее внуки подвергались крещению по полному обряду.
В деревнях шла коллективизация. Нашего зятя в Устьшоноше, мужа Ираиды, раскулачили, куда-то выслали, и он пропал. Горяч был мужик по характеру, не всегда сдержан на слово. Возможно, показался врагом власти бюрократам, которые решали судьбы высланных. Семью не тронули потому, что два брата Ираиды во время Гражданской войны служили в Красной Ар¬мии, а третий брат, Дмитрий, был призван к тому времени в Красный Флот. Особенно ценились заслуги Василия. Он
участвовал в боях на Южном фронте и в войне с Польшей, два года томился в плену, одним из первых вступил в колхоз. Ираида осталась мыкаться с тремя девочками. Мы, братья и сестры, помогали ей поднимать дочерей на ноги.
В Устьподюжье особо острых классовых стычек не наблюдалось. Дело обходилось спорами и руганью на сходах. Раскулаченных с лишением домов, арестом и высылкой в Щелканове не было.
Надо сказать, что к артельной жизни люди в деревне привыкли сравнительно быстро. Все знали друг друга, работали дружно, лодырям не потакали. Поля без частомежья обрабатывать стало удобнее. За три-четыре года обзавелись конными жатками, косилками, другими ускорявшими труд механизмами. В целом жить стало лучше. Правда, бывшие зажиточные дворы подвыравнялись с остальными, но постепенно и их владельцы стали жить заботами об артельном общем хозяйстве.
Наташа пришлась по душе всей нашей родне. И в отцовском хозяйстве и в колхозе она показала себя хваткой на любую работу, умела быстро сходиться и ладить с незнакомыми прежде людьми. До рождения Розы считалась в артели ударницей, и рожать дочь ее увезли прямо с поля. Схватки начались во время жатвы. В тот же день роды приняла моя многоопытная мать. Возить рожениц в больницы еще было не принято.
С начала 30-х годов в наших местах быстро развивалась лесная промышленность. Возникали новые лесоучастки, через леса и болота прокладывались узкоколейки, настилы-лежневки и зимние дороги. Лесорубов надо было обеспечивать едой, одеждой, обувью, инвентарем, предметами обихода. От потребкооперации ждали промышленных товаров и крестьяне в деревнях. Работники торговли подобно тыловым армейским службам в боевых операциях обеспечивали мирное развитие лесной промышленности и сельскохозяйственного производства в созданных колхозах.
В Вельском леспотребсоюзе я на собственном опыте убедился, как трудно было налаживать советскую торговлю в те годы. Не хватало самых нужных товаров, не было своего транспорта, с трудом находили толковых продавцов. При подборе заведующих магазинами и продавцов в первую очередь проверялась честность людей, а не их грамотность. Если выявлялись мошенники (обсчет, обвес, пересортица с завышением цен и др.), закрывали магазин и не открывали до тех пор, пока сами жители не предлагали по общему согласию другого работника.
Магазины порой размещались в жилых домах продавцов. Чтобы летом продукты не портились, готовили заполненные льдом погреба или намораживали толстый ледяной слой на землянки-хранилища и укрывали их опилками. Для доставки грузов к торговым точкам договаривались с руководителями леспромхозов, МТС, колхозов, с гужевыми конторами, частными извозчиками. Возникало множество других проблем, о которых нынешние торговые организации с обученными кадрами, электричеством, автомобилями, холодильниками и представлений не имеют.
Проводил ревизию в лесном поселке, выявил растрату почти на двухмесячный оклад продавца. Он лежал в больнице, за прилавком оставил полуграмотную жену. Она — в слезы, клянется, что денег не присваивала. Прибежали поселковые заступницы, помогли разобраться. Оказалось, привезли партию красивого ситца, его тут же расхватали. Горе-продавщица написанные от руки цифры в накладной перепутала, ситец «удешевился». Женщины попросили не писать акт, пообещали к утру принести недостающую сумму. Походили по домам и назавтра покрыли растрату с избытком. Лишние рубли отдали жене продавца: «Отвези хозяину, пусть скорее поправляется, чтобы ты тут ворон не ловила».
В другом месте председатель сельпо надумал доставить товары по речке, пока не спало половодье, но быстрая весенняя вода натолкнула лодку бортом на какое-то препятствие. Черпанули воды изрядную порцию. Намоченные ткани пришлось уценять. Убыток возмещали из получек председателя и его помощников. Бывали случаи вынужденной уценки товаров и по другим причинам. Каждый раз находили виновных в порче изделий и почти всегда наказывали их рублем, чтобы халатность и ротозейство не наносили ущерба государству.
В конторе Вельского леспотребсоюза мне засиживаться не давали. Постоянно ездил по лесным поселкам и деревням. Останавливался на ночевки и в частных домах, и в рабочих бараках, и в служебных помещениях. Народ жил бедновато. Вспоминаются и промерзшие к утру стены, и клопы на деревянных лежаках, и вечерняя темень в домах из-за нехватки керосина, и другие житейские неудобства.
Лесорубы, возчики, сплавщики все работы исполняли вручную — пилой, топором, багром. Единственной тягловой силой были лошади. Но настроение у людей держалось боевое. Ни уныния, ни жалоб, ни нытья.
Когда смотрю на жизнь разных работников сегодня, вижу, что мое поколение трудилось, не жалея себя, переносило всевозможные трудности и лишения не напрасно! Молодые семьи живут в неплохих домах, с электричеством, необходимой мебелью, телевизорами, стиральными машинами, другими бытовыми приборами.
В годы нашей молодости о нынешних жизненных условиях не мечталось и самым зажиточным мужикам. Детям нашим живется несравнимо легче и лучше нас.
В ЛЕСХИМСОЮЗЕ.
В 1933 году меня переманил к себе из леспотребсоюза в Вельский райлесхимсоюз Михаил Михайлович Козлов, хорошо известный и уважаемый в районе человек. Годы работы под его начальством оставили добрые воспоминания. Это был знаток и умелый организатор порученного ему дела. Строг, но и заботлив в отношениях со всеми работниками — от директоров заводов до грузчиков на складах.
В эти годы от Коноши к Вельску прокладывалась железнодорожная ветка. Как только вступала в строй очередная станция, на ней сразу создавали склад Лесхимсоюза, чтобы продукцию из окрестных химартелей возить было ближе и там загружать в вагоны.
Козлов направил меня заведовать первым таким складом на разъезде неподалеку от Коноши. Со временем склады оставили только на станциях, где имелись товарные конторы и багажные отделения. Там Козлов позаботился и о строительстве жилья для сотрудников.
Рельсы подошли к Устыноноше, которая находилась всего в 8 км от Щелканова. Меня перевели туда, и я сразу перевез к себе Наташу с сыном и дочкой. Место было совсем родное, в 4-х км от станции находилась и Наташина деревня Мокшенская, которую по речке, на которой она стояла, чаще называли Шоношей. Здесь у нас впервые появилась казенная квартира — комната с кухонькой, которая служила и прихожей. Квартира и контора занимали часть барака с излишне большими окнами. Летом — хорошо, светло, а зимой, как ни конопать рамы, тепла они не держали. Печи топили и утром и вечером. Жить в Устьшоноше нам нравилось. Часто виделись с родственниками. Казалось, осели на постоянном месте.
Но железная дорога прокладывалась дальше. Когда появилась станция Куваш, Козлов уговорил меня поработать там: «Достроишь склады, наладишь работу — вернем в Устыпоношу». Перевез семью в Куваш. Рельсы протянули до станции Синеги и в 1936 году работы остановили. Синега стала конечной, тупиковой станцией Вельской ветки. В ней образовался некий перевалочный пункт, связавший с железной дорогой Вельский,, Верховажский, Устьянский, Шенкурский и Ровдинский районы. Эти пять районов могли сравняться по занимаемой территории с некоторыми южными областями.
Козлов перевел меня из Куваша в Синегу: «В Устьшоноше толковый завскладом нашелся, дела у него идут хорошо, а здесь все надо начинать с фундаментов. Дом тебе мы уже поставили, перевози семью. Даю слово, что переводить больше никуда не будем».
До войны, пока не была построена дорога через Котлас на Воркуту, Синега представляла собой всегда оживленную и довольно крупную станцию. Около 15 больших хозяйств-складов со своими конторами и с десяток мелких организаций принимали и отправляли, разгружали из вагонов и грузили в вагоны самые разные товары — зерно, машины, промышленное оборудование, горючее, продовольствие, одежду, ткани, изделия кустарей... Всего не перечислишь!
Открытые платформы загружались лесом. При складах создавались рабочие бригады. В поселке быстро росли дома. Люди привозили из деревень своих жен и детей. На вокзале и перроне всегда толпились пассажиры. В привокзальном буфете днем и ночью кипел огромный медный самовар. В просторной столовой поселка кормились и приезжие и местные. Пассажирский поезд из Коноши приходил раз в сутки, высаживал приехавших, брал уезжающих и уходил обратно. По насыпным песчаным дорогам приходили и уходили с пассажирами автобусы и грузовики со скамейками в кузовах. Летними вечерами на перроне собирались и местные жители. Молодежь устраивала игры и пляски. Гармошки, балалайки, песни, веселый смех... Шумная была станция!
После завершения строительства порученное мне хозяйство состояло из двух огромных складов с открытым пакгаузом на столбах, дома для семьи и поставленного впритык к нему теплого бревенчатого барака, в котором размещались контора и общежитие для рабочих.
Когда в общежитии стало тесно, я перенес контору в одну из двух комнат нашего казенного жилья. Перегородил эту комнату барьером с дверцами, перед конторой получилась прихожая. Семье оставил комнату побольше и кухню с русской печью. Дополнительная печка с железной плитой оказалась в прихожей. В ней же пришлось оставить умывальник и скамейку с ведрами для воды.
Через оба склада к пакгаузу шла рельсовая узкоколейка. Грузы по ней возили на специальной платформе-тележке. Места в складах часто не хватало, ряды бочек, порой и в два яруса, располагались на лежневках из жердей под открытым небом. На склад привозили с лесохимических заводов и из оставшихся кое-где лесных артелей скипидар, канифоль, смолу, уксусный порошок, деготь, серу-живицу. Оборот продукции был большой, особенно в зимние месяцы. По мерзлым дорогам на полозьях груз возить легче, чем в телегах по дорожным выбоинам. На площадке перед нашим домом всегда кормились лошади, а в конторе толпились извозчики, ждали оформления документов. Приехавшие издалека оставались и ночевать в конторе на охапках сена и тулупах.
Бригада грузчиков почти каждый день работала по 9—10 часов. Когда вагоны подавались в конце дня, загружали их и ночью, чтобы не платить штрафов за простой порожняка. Заработки у грузчиков были хорошие, они намного превышали мой оклад. Особым трудолюбием и исполнительностью отличались Михаил Сибирцев, Александр Путинский, Василий Негодяев и Василий Тюкин. Путинский и Негодяев построили свои дома, привезли в Синегу семьи. Холостяки и Сибирцев с семьей жили в общежитии. Сибирцевым отгородили закуток с окном. На кухне общежития стояла русская печь, в которой жена Сибирцева варила еду и себе и холостякам.
Жили тесновато, но дружно. Выходные и праздники проводили вместе. У Тюкина была гармонь, а у проживавших рядом Пугинских патефон. Перед общежитием поставили турник, показывали друг другу силу и ловкость. Веселились с выпивкой очень редко, умели хорошо развлекаться и трезвые. Да и некогда было пьянствовать.
У нас этой бедой страдал только Негодяев. С получки дня два-три пил беспросветно, потом отрабатывал прогулы изо всех сил. Мы поругивали его, но в бригаде держали за недюжинную физическую крепость и готовность между получками к любой работе.
По штату мне полагалось два помощника — приемщик-бракер и счетовод, но подходящих работников в Синеге не находилось. Грамотные охотнее шли к продовольственным и промтоварным складам, чем к скипидару и смоле. За приемщика-бракера работали по очереди Сибирцев и Путинский, но в это время у них сокращались рабочие заработки при загрузке вагонов. Не грузил — в наряд себя записывать не позволяли. А за обязанности счетовода Козлов дал небольшую прибавку к моему жалованью. Днем крутился на складе, а вечерами допоздна корпел над ворохами приходных и расходных, учетных и отчетных бумаг. Особенно донимали так называемые «фактуры» для получателей отправляемых грузов, а в копиях для отчета и для себя. В них сотни бочек учитывались по номерам и весу — брутто, тара, нетто. Чтобы подбивать итоги по столбцам проклятых фактур, научил щелкать костяшками счетов Наташу и подросшего Юру.
Словом, работа была весьма напряженная. Постоянно не хватало времени на сон, на неспешные завтраки и обеды. Это наблюдалось не только на нашем складе, в таком же напряженном торопливом темпе жил весь железнодорожный поселок. Вагонов на всех часто не хватало, и когда подавался состав порожняка, к начальнику станции бежали наперегонки. Каждый доказывал свое право на первую очередь.
В Синеге наша семья увеличилась. В апреле 1937 года родился сын Игорь, а в феврале 1939 года дочь Ида. С нами периодически проживала и овдовевшая теща, Мария Мироновна. Пришлось ставить кровать и в конторе. В рабочие часы подушку убирали, а одеяло прикрывали листом фанеры. Контора сохраняла служебный вид.
В конце 1938 года у меня появились проблемы со здоровьем. В сильную стужу помогал рабочим загрузить поданный всего на три часа вагон, пропотел, а потом принимал привезенные с завода бочки, продрог до костей. Вечером поясницу резанула боль, похожая на ту, что испытывал в 1916 году в Архангельске. Дня два отлежался, жена и теща подлечили натираниями — прошло. Через какое-то время — опять приступ. Ноги стали непослушными. Пришлось добираться в больницу.
Врачи в Вельске признали «воспаление седалишного нерва», подлечили. Но прежнего здоровья уже не было. Ноги подводили — хоть по-стариковски с клюшкой ходи. В 1940 году Козлов выхлопотал для меня бесплатную путевку в Адлер и дал полуторамесячный отпуск. Лечение в Адлере помогло хорошо. Настроение поднялось. Впервые увидел там южные приморские красоты, впервые купался в прозрачной соленой воде, вдоволь наелся недоступных северянам фруктов, познакомился с интересными людьми. Вернулся домой здоровым и веселым.
После отпуска огорчило лишь то, что присланный из Вельска поработать за меня молодой «хлыщ» запустил, запутал бумажную документацию. Долго пришлось устранять следы его пребывания в Синеге. Козлов извинялся: «Прости, Иван Андреевич. Помощники такого подсунули, а я сразу не вник».
Раньше положенные мне отпуска я чаще проводил «без отрыва от производства» и обычно по частям. Ездили с Наташей на престольные праздники в Щелканово и Мокшенскую. Один раз съездили в Ленинград к сестре Марии и раз на Кубань к Наташиной сестре Татьяне. При отлучках детей оставляли на попечение тещи, а на складе управлялись Сибирцев и Пугинский. Такой путаницы с бумагами, какую успел натворить грамотный, но ленивый и безответственный посланец из Вельска, у нас никогда раньше не бывало.
На пропитание семьи только продуктами из магазина моего заработка не хватало. Поэтому Наташа держала коз и кур. С весны до осенних заморозков козы кормились возле поселка сами без всяких пастухов, а на зиму готовили для них осиновый и березовый лист. Ветки с листом вязали в «веники» и сушили их на чердаке. Вдобавок к листу косили на разных поляночках траву, запасали сено. Хорошим подспорьем к столу служили грибы и ягоды, летом свежие, а зимой сушеные, соленые, пареные.
Рядом с домом устроили две грядки, выращивали лук, морковь, репу, редьку, чеснок. Почва у нас глинистая, сырая, поэтому грядки делались по-своему. Некопаный травянистый участок засыпали конским и козьим навозом. Участок обводили канавой, землю из которой укладывали вниз дерниной на навоз. Все это за лето и зиму перепревало, весной чистили хлевы, носили навоз на грядки, перекапывали их, боронили, приобретали свой огород. Во время обильных дождей лишняя вода уходила в канавы. Огороды и хлевы для коз, овец, поросят появились у многих жителей Синеги. Некоторые семьи заводили и коров.
В целом люди в нашем поселке жили перед войной неплохо. Меня возмущало, когда какой-нибудь вчерашний лапотник, в деревне не просыхавший от пота ради куска хлеба, изображал из себя в Синеге «полноправного советского гражданина» нытьем по всякому поводу. То ему не нравятся сверхурочные часы на работе, то жалуется на нехватку какого-то товара в магазине, то ворчит на задержку с выпиской дров на бирже. Будто в барской семье человек вырос!
Не буду говорить о больших городах, а в северных райцентрах, поселках и деревнях жизнь трудового населения в 20—30-х годах менялась в лучшую сторону у меня на глазах.
ВОЙНА.
22 июня 1941 года было воскресенье, но мы работали, так как с утра нам подали вагоны под погрузку. Перед обедом к нам прибежал взволнованный работник станции с криком:
— Война началась! Немцы на нас напали!
Уже на следующий день в Синегу стали прибывать из Вельска первые команды мобилизованных. В последующие дни машины и повозки с людьми шли потоками и из других районов. Призванные и провожающие заполнили весь поселок. Везде горели костры. В каждом доме стало тесно от приезжих.
Подавались составы пустых пассажирских вагонов и теплушек. Начальники в военной форме заполняли их построенными на перроне колоннами, эшелоны уходили в Коношу. Грузовики, автобусы, повозки, слезы жен и матерей, плач ребятишек, прощальные гудки уходящих поездов — такой была наша станция в первые недели войны.
Сильно поредели рабочие бригады на всех складах. У нас в июне-июле не призвали только Василия Тюкина из-за поврежденного глаза и Семена Петрова, одинокого мужика лет пятидесяти. В бригаду набрали женщин, а погрузочных работ прибавилось. Сверх привычной продукции на склад стали поступать повозки, фургоны, хомуты, другая конская упряжь. Осенью пошли сани и лыжи.
Меня медкомиссия военкомата признала годным к нестроевой службе. В комиссии оказался старенький доктор, у которого я лечился до путевки в Адлер. Он прямо при мне подсказал сидевшему за столом военному: «Пошлете его ездовым в обозе? Каптером в тылу? Оформите ему бронь, он на своем складе нужнее, чем в армии». В самом деле, через некоторое время Козлов сообщил, что меня «забронировали».
Работал после начала войны еще год. Призвали в нестроевые одноглазого Тюкина, отправили на оборонные работы Петрова. Остались в бригаде одни горемыки-женщины, а я стал ненадежным для них помощником при погрузках. Зимой то ли от надсады, то ли от простуды вернулась довоенная хворь. Плохо слушались ноги. Ложиться в больницу было некогда. Носил сшитый ватный пояс, лечился натираниями и прогреваниями дома. К лету почувствовал себя лучше.
В июле 1942 года призвали в армию и меня, бронь сняли. Сдавать склад оказалось некому. Отдал ключи, кассовый ящик и документы Наташе: «Проси Козлова, чтобы искал замену». После узнал, что Козлов уговорил ее занять мое место. Она не стала противиться, согласилась возглавить успевшую втянуться в тяжелые работы женскую команду. Где не хватало силенок у одной, за бочку брались вдвоем, а то и втроем. Особенно тяжело давалась им многоярусная загрузка вагонов, когда бочки закатывались вверх по крутому настилу.
Наташе было в то время 36 лет. Осталась с четырьмя малолетними детьми и постаревшей матерью. Чтобы семья не голодала, стала держать не две-три, а четыре-пять коз.
Сама могла заниматься заготовкой кормов только в те выходные и вечера, когда станция не давала вагонов. В будни со склада не уйдешь — машины и повозки подходили с утра до вечера. Лист для коз на зиму запасали в основном дети. Даже 6-летнему Игорю давалось задание: наломай за день пять «веников». Хорошо, что молодой осинник и березняк рос тогда на вырубках рядом с поселком. Дети же собирали в лесу грибы и ягоды. Наташа с Юрой и Розой втрое расширили довоенные грядки с канавками, выращивали картошку. Доставлять ее из деревень и
продавать за деньги приезжавшие на склад возчики перестали, но брались выменять тоже не у сытых колхозников продукты на вещи. Сундук с нашими тряпочными запасами опустел, зато временами пайковые нормы подкреплялись дополнительными порциями муки, гороха, крупы, немолотого зерна.
Немалых физических усилий требовало отопление дома. Дрова выписывали на бирже, но они были сырые, их надо пилить и колоть, сушняк для растопки искали в лесу, вытаскивали к дороге по снежной целине. Так жили и другие семьи нашего поселка.
Особенно трудно приходилось эвакуированным, у которых поначалу не было ни коз, ни огородов, ни теплой одежды и обуви. Местные жители помогали им, чем могли. Пристанищем для эвакуированных стало и наше опустевшее было общежитие. Наташа, Мария Мироновна и дети делились с ними и молоком, и огородным урожаем, и солеными да сушеными грибами.
Мне и сейчас трудно понять, как хватило у наших женщин сил и терпения, чтобы вынести все тяготы, наваленные на них войной. Не знаю, вынесли ли бы все то, что пережили они, нынешние молодые женщины. Немало тяжких испытаний в годы войны выпало и на долю маленьких детей, подростков, стариков.
А мой призыв в армию, скажу по правде, мало помог фронту. Райвоенкомат направил нашу нестроевую команду в какую-то тыловую часть возле Архангельска. Там я не пробыл и месяца. Опять подвели ноги. Ни в строю ходить, ни тяжести на хозработах поднимать. Медкомиссия признала меня вовсе негодным к военной службе, но домой не вернула. Получил направление, как тогда говорили, в Трудовую армию. Видимо, в районах и областях имелись разнарядки, которые требовалось исполнять. В составе команды таких же «дефектных» был привезен на работу в Кузбасс. Работал вначале на заводе, где изготовлялись крепления для шахт.
Стоять у заводских станков никогда раньше не приходилось. Сломал по неопытности сверло. Мастер, суровый дед явно пенсионного возраста, наскочил с бранью: «Понаслали интеллигентов, мать вашу!.. У нас каждое сверло на счету, как винтовки на фронте. С меня шкуру сдерут!».
Рассказал ему, какой я «интеллигент». Отстранил от станка, перевел в подсобники: принеси-унеси, подмети-почисти. А через некоторое время меня вызвали в отдел кадров и направили экспедитором по сбыту продукции в город Прокопьевск. Там прикрепили к столовой, дали койку в общежитии. В столовой кормили по тем временам сносно, однако при заводе по рабочей норме и щи давались наваристее и каша была погуще.
Наташа получила письмо о моих делах, рассказала обо всем Козлову. Он из-за возраста держался «на брони», продолжал руководить райлесхимсоюзом. Михаил Михайлович написал в Прокопьевск бумагу, убедил тамошних начальников, что в его организации я принесу больше пользы, чем у них. Как уж там решался вопрос, не знаю, но ясно, что большой ценности для отдела кадров я не представлял. Тем более, что в то время у меня заболели почки — положили в больницу.
Пока лежал, оформили мое увольнение из Трудармии, прямо в палату принесли документы: «Долечивайся и поезжай домой». Долечиваться не стал, хотя доктор уговаривал: «Нельзя тебе в такую дальнюю дорогу. Не доберешься до родины. Все равно попадешь где-нибудь в больницу».
Добрался. Недельный паек по норме для служащих удалось растянуть только до половины пути. Остальные дни дороги питался в основном водой, лишь два-три раза заморил червячка угощениями добрых попутчиков. Особую тягомоть испытывал при пересадках. На вокзалах буфеты и рестораны по коммерческим ценам, старушки у вагонов продают разные съестные соблазны, а мои карманы пусты.
В апреле 1944 года явился домой опухшим и еле переставляющим ноги. Наташа принялась лечить меня баней, козьим молоком, овсяными блинами с пареной брусникой, заварками сушеной малины и черники, другими домашними «диетами». Опухоль с тела спала, но все равно пришлось побыть в больнице. К худым ногам добавились капризные почки.
«ЗАГОТЗЕРНО».
В Лесхимсоюзе, к огорчению М. М. Козлова, мне работать не дали. Как только приобрел более или менее нормальный вид и вышел из больницы, вызвали в райисполком, предложили принять склады системы «Заготзерно» в Вельске. Я к Козлову. Он кому-то звонил, доказывал свое, ругался, потом развел руки: «Ничего не получилось. Иди в райисполком, не отказывайся. Бесполезно!».
Признаться, я трусил связываться с зерновиками. Время голодное, охотников за хлебными продуктами много, ответственность на плечи ложилась не та, что за канифоль, скипидар и лыжи. Помнил и то, что в начале войны посадили в тюрьму завскладом «Заготзерно» в Синеге. Он не уберег от дождей и испортил много мешков с мукой. Халатность в те годы порой рассматривалась как вредительство, а это грозило судом «за политику».
Пробовал в райисполкоме сослаться на плохое здоровье, но мне сказали :
— Лесхимсоюз обойдется, в Синеге справляется твоя жена. А в заготзерне сложилась такая обстановка, хоть склады опечатывай. Не найдем, кому их доверить. А про здоровье что говорить? Все здоровые работники сейчас на фронте.
Наташа и в самом деле справлялась с работой вполне успешно. По документам она, как и я, имела трехклассное образование, но всегда любила заглянуть в журналы и газеты, читала детям вслух различные книжки. Еще до войны, помогая мне вечерами, научилась разбираться в конторских бумагах склада.
В апреле 1944 года я увидел ее заметно усохшей, с морщинками на лице и сединой в волосах, но она оставалась по-прежнему бодрой, быстрой в домашних делах, общительной с людьми на работе и заботливой хозяйкой в семье. С прокладкой железной дороги через Вельск к Котласу районные и межрайонные ведомства постепенно переносили свои склады из Синеги в Вельск. Рабочие места сокращались, опустевшие складские постройки продавались на дрова. Синега утратила значение перевалочного пункта для окружающих районов. В 1946 году ликвидировал здесь свой склад и Лесхимсоюз. Наташа опять стала просто домохозяйкой.
1944 год был славен крупными успехами нашей армии на фронтах войны. Сводки Совинформбюро и газеты радовали победными сообщениями, поднимали настроение. В разговорах уже шли споры о сроках конца сражений. Думалось, поработаю до победы над фашистами в Вельске, потом вернусь к семье. Принял склады — госрезерва и текущего оборота. Сотни тонн муки, круп, гороха, зерна, других хлебопродуктов. Для людей неустойчивых, жадноватых — работа в то время опасная! Сразу настроил себя: «Соблазнам не поддаваться! От жулья — подальше!».
В первую же неделю уволил двух крепких парней допризывного возраста и шустрого деда одного из этих парней. При разгрузке вагонов у них рвались мешки, а в припрятанных сумках обнаружилась крупа из этих мешков. Преимущественно женская рабочая бригада выражала недовольство изгнанием ребят.
По моей просьбе Райисполком перевел к нам трех мужчин-грузчиков из других вельских организаций. Один из них при знакомстве с коллективом объявил, что имеет поручение райотдела милиции: не допускать хищений при погрузках-разгрузках. Он работал вместе со всеми, и мешки больше не рвались. Удобно было и то, что железнодорожники считались с нашим 10-часовым рабочим днем, вагонов к ночи не подавали. Склады на ночь запирались с контрольными пломбами и сдавались под охрану сторожам.
Некоторые знакомые считали меня чудаком, посмеивались: «На золоте сидишь, а брезентовый плащ на коверкот сменить ума не хватает». Обижался свояк Осип Егорович, муж Наташиной сестры Марии. Я жил у них в квартире, а к учебному году взял к себе Юру. Свояк служил в НКВД, носил погоны старшины, Мария работала уборщицей, два их сына учились в школе. Кроме пайков и овощей с огородика во дворе прибавить к столу у них было нечего. Плохо оправдались надежды и на мою новую работу. Питались мы вместе, но сытого обилия родственники так и не увидели.
Испортились отношения с некоторыми довоенными приятелями. «Трусливая душа, — возмущались они. — Не может кулек муки по старой дружбе подкинуть!» Не жаловали меня и те начальники, что приходили на склад с мешочками в портфелях и уходили ни с чем. Законы были строги, но меня держала на плаву не столько трусость перед законом, сколько боязнь потерять совесть. Чистая совесть дороже всякого добра. Пусть кто-то считал меня дурачком, пусть я не нажил модных тряпок для семьи, не построил дома в Вельске, пусть ни разу не ушел со склада с портфелем или сумкой, а позволял себе разве что сыпнуть в карман две-три горсти крупы или унести кулёк из газеты с мукой, зато мошенники разных видов даже не пытались заводить со мной «деловые отношения».
И работникам склада я мог смотреть прямо в глаза. Они тоже с моего разрешения могли сунуть что нибудь в свои карманы. Объяснял им, что это можно делать за счет предусмотренной нормами «усушки и утруски» без ущерба для государства. А приходить на складскую территорию с сумками никому не позволял.
Возможно, воровства килограммами полностью изжить и не удалось, но крупных хищений, которые приводили бы к недостачам продукции при проверках, за время моей работы в Вельске на складе не было. Кладовщики, лаборанты, грузчики, сторожа дорожили местом, где и без домашнего завтрака всегда можно было пожевать всухомятку чего-нибудь хлебного.
Когда окончилась война и в Вельск стали прибывать демобилизованные фронтовики, мне удалось получить перевод на зерновой склад в Синегу. Надоело жить без семьи, да и здоровье постоянно пошаливало. В Синеге объем работы был несравнимо меньше. На склад поступало только зерно по госпоставкам из окрестных колхозов. Весь мой штат состоял из кладовщика, который исполнял и обязанности лаборанта, двух рабочих и двух ночных сторожей. Жилось спокойнее, но здоровье мое становилось все хуже и хуже. В 1952 году свалился окончательно.
Лечился сначала в Вельской районной больнице, потом в Архангельской областной. Болезнь оказалась сильно запущенной. Не поднимался с кровати, потерял всякие надежды на выздоровление. Однако врачи спасли-таки меня. Потихоньку стал оживать с одной из двух работавшей почкой. Из больницы вышел инвалидом второй группы.
НА ПЕНСИИ.
В возрасте 54-х лет инвалид... Хорошо, что к этому времени дети выросли, становились на свои ноги. Юрий окончил школу ФЗУ, два года работал на заводе, потом поступил в военное училище, в 1952 году стал лейтенантом, служил в Архангельске. Роза с дипломом учителя работала в поселковой школе неподалеку от заполярного Нарьян-Мара. Игорь учился в Архангельском мореходном училище. Позже поступила в Ухтинский железнодорожный техникум Ида. Остались мы с Натальей Михайловной и Марией Мироновной одни. Теща еще во время войны начала терять зрение, теперь стала совершенно слепой, но не расставалась с вязальными спицами, вязала носки, рукавицы, шарфы.
Когда у человека вся жизнь проходит в труде с коллективами, к пенсионному безделью и одиночеству не скоро привыкнешь. Немного подправился после больницы наташиными заботами, пошел завхозом-диспетчером на лесозаготовительный участок. Этот участок основал в Синеге какой-то Куровский комбинат из Московской области. Рубили лес, подвозили его к станции, грузили на платформы. Работы иногда велись и по ночам. Тогда меня сажали в контору, сидел в качестве сторожа-распорядителя. Проработал три года и опять слег. После лечения в Вельске вспомнил молодость, принял магазин ОРСа (рабочего снабжения) в Синеге, но месяца через три из-за нового обострения болезни пришлось его сдать.
Смирился окончательно с положением хворого, ни на что негодного пенсионера. С 43-мя годами трудового стажа осталось только по возможности помогать Наташе в домашних делах. Пилил потихоньку лучковкой дрова, мог еще косить траву, ходил с палочкой в лес за грибами, зимой расчищал снег во дворе и на дорожке к колодцу.
К поселку вскоре после войны подвели электрический свет. Вечерами читали с Наташей по очереди что-нибудь вслух — и для себя и для ослепшей Марии Мироновны. Подвели к домам и радио. Говорящий и поющий репродуктор тоже оживлял, скрашивал наш быт. Великие радости доставляли нам приезжавшие в отпуска дети, а потом и внуки.
Гостей иногда собиралось много. Повидаться с отпускниками приезжали родственники из Вельска, Щелканова, Устыноноши, Келаревой Горки. Места для размещения хватало всем. Бывшая контора стала жилой комнатой, барьер и прибитый к стене кассовый ящик убрали. Часть бывшего общежития занимали веники с листом и сено для коз, стены пропитались лесными и луговыми запахами. На остальном пространстве стояли койки с наполненными сеном «перинами». Кому не хватало места на кроватях, расстилали простыни и одеяла прямо на ворох сена.
Дом и общежитие райлесхимсоюз предложил мне выкупить по остаточной стоимости. С помощью денежных переводов от Юрия и Розы рассчитались с вельской бухгалтерией за два года.
Приезжавшие в отпуска дети отдыхали, собирали грибы и ягоды, шумно веселились вечерами и в то же время хорошо помогали нам. Пилили и кололи дрова к зиме, ремонтировали стареющие постройки, запасали корм для коз, ухаживали за огородом. Радостно было видеть их вместе с нами — здоровых, дружных, работящих, уверенно шагающих по своим жизненным дорогам.
Кончался период отпусков, и опять мы, старики, надолго оставались одни. Я все чаще начинал раздумывать о прожитой жизни. Любил я отдаваться работе без остатка, любил дисциплину и порядок. Ошибки и промахи, конечно, бывали, но они случались не из-за халатности или лени, а из-за нехватки знаний, опыта или из-за стечения каких-то недобрых обстоятельств. Всегда я чувствовал уважительное отношение к себе со стороны честных и справедливых руководителей, товарищей по работе, своих подчиненных. Как-то все всегда ладилось без ссор, скандалов, конфликтов.
Начал кое-что записывать на память. Приехали в очередные отпуска Юрий и Роза, показал им свои тетрадки. Они посоветовали: «Напиши, папа, как можно подробнее обо всем, что помнишь. Мы потом перепечатаем на машинке, будет интересно читать не только нам, а и нашим детям, когда они вырастут». Купил в запас тетрадей, стал писать свою биографию с подробностями.
Среди моих сверстников у миллионов людей жизнь была намного более интересной, более насыщенной важными событиями, чем у меня. Всю жизнь после демобилизации из армии в 1925 году я был рядовым служащим, больших должностей не занимал. Великое множество таких же рядовых работников оставили за спиной такую же полную трудом напряженную жизнь. Мы не совершали героических подвигов, наши фамилии не гремели в газетах. Мы просто буднично и добросовестно работали, создавая новую жизнь. И жизнь наша понемногу все улучшалась и улучшалась. Я это вижу по себе и своей семье, по судьбам своих родственников и знакомых.
Значит, трудились, напрягались не зря! Храню похвальные грамоты, выписки из приказов с благодарностями, медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Все это заработано немалыми усилиями. За прожитую жизнь мне не стыдно! В этом я вижу свое счастье.
Но в последнее время меня иногда тревожит крамольная мысль: а не портит ли какую-то часть людей та новая жизнь, которую строили мои ровесники? Как-то возвращался я из Вельска и услышал в поезде разговор двух сидевших рядом парней. Прилично одеты, кулаки у обоих, как молоты, лица сытые, чистые. Оба явно под хмельком.
— Жизнь... — проворчал один. — Ждешь то аванса, то получки. Вечно денег не хватает.
— Не говори, — согласился другой. — Лишний раз не опохмелишься. Да еще батя и мать ноют, когда мало денег им отдаю.
И так мне стало обидно, что не выдержал, вступил с ними в спор. Бесполезно! «У вас, папаша, была своя жизнь, свои интересы. Что, и нам так жить? Теперь не те времена, мы живем по-другому», — поднялись, перешли на другие места, от меня подальше.
Получается, что подобные парни предъявляют претензии к своим отцам и матерям. Дескать, мало они трудились, не создали таких условий, чтобы потомкам жизнь нравилась. И что значит «жить по-другому»? Почаще выпивать, побольше развлекаться? Не переработать бы лишний час в смене да повыгоднее наряд у мастера закрыть?
От дармовой сытости мельчают люди душой, привыкают жить заботами только о своем брюхе и собственных удовольствиях. Боюсь, что те два пока еще цветущих здоровьем парня превратятся годам к 40—45 в морщинистых небритых алкашей. От гнилых душ нередко дряхлеют и тела.
Нормальная человеческая жизнь обеспечивается только трудом. Никакой благополучной жизни «по-другому» для честных людей не бывает.
СУДЬБЫ РОДНЫХ.
Моя биография началась в бедняцкой крестьянской семье дореволюционной России. Сейчас думаю: как бы сложились судьбы питомцев и последующих наследников этой семьи без Октябрьской революции и Советской власти? Да так бы и обитали все в Щелканове, дробя разделами родительские пашню, скот, инвентарь и добывая пропитание не по-человечески тяжкими усилиями. Всю жизнь нашу так бы и определял один вопрос: как прокормиться от урожая до урожая?
Только при Советской власти мы почувствовали себя независимыми от земельного надела, от капризов погоды, от выносливости лошади, от возраста коровы, от сговорчивости лесничего при заготовке дров, от нехватки денег на подати в царскую казну.
Наши родители вырастили дружную семью. Всю жизнь мы, братья и сестры, держим друг с другом тесную связь — письмами, поездками в гости, подарками с попутными людьми. Не раз съезжались в Щелканове, Келаревой Горке, Синеге. Договаривались заранее в письмах и старались брать отпуска в одно время. Радостными и веселыми были эти встречи! Теперь уже не все живы...
Отец, Андрей Григорьевич, умер в 1937 году. Мать, Ольга Петровна, жила после этого в семье Василия, похоронена рядом с отцом на Устьподюжском Погосте в феврале 1943 года.
Брат Владимир работал в колхозе, во время войны из-за возраста и нездоровых глаз служил в тыловой части, после демобилизации вернулся в свой колхоз. В конце 50-х годов серьезно заболел, скончался в больнице. Его сын Александр воевал на фронте, демобилизовался в 1947 году офицером, выучился на машиниста, водит пассажирские поезда, живет в Няндоме. Там же живет и дочь Владимира, Екатерина. Ее муж был направлен в партизанский отряд, действовавший в тылу у фашистов, и погиб в бою.
Сестра Ираида подняла без мужа трех дочерей, живет с ними в белорусском городе Пинске. Старшая, Лиза, участвовала в войне связисткой в звании старшего сержанта, замужем за офицером. Дочь Нина заведует книжным магазином.
Брат Василий активно участвовал в создании колхоза, был бригадиром. В войну ранен на фронте, вернулся домой на костылях. Рану залечили, но одна нога осталась короче другой, охромел на всю жизнь. Работал мельником но водяной мельнице, кузнецом в колхозе, сейчас на пенсии, держат с женой свое хозяйство. У Василия три сына и дочь. Все устроились в промышленности и на железной дороге, в Щелканове не живут.
Сестра Мария вышла замуж за парня-крестьянина Евгения Жукова из соседней волости. Парень оказался боевым. Повез Марию в Ленинград, устроился на военный завод, учился в вечернем техникуме, стал командиром запаса. Прошел всю войну, имеет много наград. Уволился из армии подполковником с должности заместителя командира полка в 1955 году. В отпусках он у нас первый заводила. В Ленинграде у них сохранилась в целости довоенная квартира. Мария после возвращения из эвакуации открыла ее старым ключом. Сын Жуковых, Георгий, тоже, стал офицером.
Брат Дмитрий действительную служил на флоте, потом работал в Няндоме. В войну опять был призван на флот, день Победы встретил в Прибалтике, продолжал
служить, получили с женой квартиру в Калининграде. Своих детей у них не было, взяли приемным сыном мальчика из детдома. Умер Дмитрий молодым в 1956 году. Имел воинское звание капитан-лейтенанта.
Сестра Юлья вышла замуж за Александра Никулина из крестьянской семьи в Келаревой Горке. Трудились в колхозе. В зимнее время Александр приезжал в Синегу подработать денег грузчиком на нашем складе. Крепкий физически и веселый характером был мужик! В войну его призвали на флот. Участвовал в боевых операциях корабля, получил ранение. После демобилизации сослуживцы сманили его переехать с семьей в Краснодарский край. Увез туда Юлыо, дочь и двух сыновей. Через некоторое время при строительстве своего дома поднял что-то тяжелое и скоропостижно скончался. Сказалось фронтовое ранение. Юлья, старшая дочь Нина, подростки Костя и Володя приспосабливались к жизни на новом месте без мужа и отца. Им помогали материально Евгений и Мария Жуковы.
В те же первые послевоенные годы Ираиду и ее дочерей поддерживал Дмитрий. Помог им через каких-то друзей перебраться из Устьшоноши в Пинск. Военные семьи Марии и Дмитрия жили в то время намного лучше, чем мы, простые «гражданские» рабочие, колхозники, служащие.
Что касается наших с Натальей Михайловной детей, то и их судьбы я не могу отделить от порядков, установленных в стране Советской властью. Разве могли бы они получить образование, интересные профессии, проявить свои умственные и физические способности при господстве капиталистов, помещиков, царских чиновников?
Юрий после военного училища служил в Архангельске, там закончил с серебряной медалью вечернюю среднюю школу, начинал учиться заочно в пединституте, но его направили на учебу в Москву. В настоящее время служит в Воронежской области. Окончил заочно университет, на случай увольнения из армии имеет диплом учителя истории.
Роза после педучилища работала в Ненецком округе, в школе лесопункта нашего района, училась заочно в пединституте, стала директором школы в Вельске. Работала так, что через несколько лет ее назначили директором большой по числу учеников средней школы в Архангельске, сразу дали квартиру.
Игорь работал кочегаром на пароходах в Белом море, поступил в Архангельское мореходное училище, получил специальность судового механика, на торговых кораблях побывал в портах Европы, Африки, Южной Америки, Индии. В результате несчастного случая получил травму, работает инженером в Архангельском морском пароходстве.
Ида после окончания железнодорожного техникума руководила бригадой путевых рабочих, работала мастером по содержанию и ремонту путей, потом ее взяли на должность инженера в Управление Северной железной дороги. Живет в Ярославле.
Все наши дети пробивали себе жизненную дорогу сами — трудолюбием, должностной исполнительностью, добрым поведением в быту, уважением сослуживцев. Не было у нас ни влиятельных «начальствующих» родственников и знакомых, ни средств, ни желания подыскивать детям работу за взятки.
Судя по письмам и настроению в отпусках, наше потомство живет намного благополучнее, интереснее, веселее, вольнее, чем жили мы. Бывают разные неурядицы, переживания, трудности и у них, но эти трудности несравнимы с теми, которые мы видели в 20—40-х годах.
Если не случится еще одной страшной опустошительной войны, дети наших детей будут жить еще лучше. Труды и жертвы нашего поколения оправдались!
И. А. Шварёв
Записи сделаны И. А. Шварёвым в 1967—1973 годах. Литературная и грамматическая правка записей произведена Ю. И. Шварёвым в 1992 году.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Записки моего отца кончались словами: «Если не случится еще одной страшной опустошительной войны, дети наших детей будут жить еще лучше. Труды и жертвы нашего поколения оправдались!».
Ошибался отец! Ему казалось, что дальнейшее продвижение народов СССР к лучшей жизни может остановить только большая война с внешними врагами — США и их союзниками по НАТО, а мировой капитал разрушил наше государство без атомных бомб и без открытого использования военных сил. Разрушил мощными психологическими натисками, обманной пропагандой, перетягиванием на свою сторону влиятельных в стране личностей, платной вербовкой предателей из властных структур и средств информации.
Представления советских людей о добре и зле в течение многих лет продуманно и упорно перестраивались с общинно-коллективистского на личностно-потребительский лад. Не случайно отца тревожили мысли о стремлении некоторых молодых людей жить не по примеру стариков, а «по-другому» — не перетрудиться бы лишнего на пользу общества, ухватить бы меньшими усилиями побольше рублей, не тужить бы ни о чем кроме сытого брюха, удобного жилья да собственных удовольствий и развлечений. Думал ли отец, что подобные устремления со временем охватят не только тех, кто нынче балдеет от рекламных соблазнов и уходит от созидательной работы в спекулятивный «бизнес»?
Тесть мой, обладая более широким житейским кругозором, видел и другие нависшие над народной властью угрозы. Он прямо говорил, что у Советов появились серьезные внутренние враги — «карьеристы и подхалимы, бюрократы и головотяпы, хапуги и взяточники, овладевшие в разных местах руководящими постами». Он с горечью предрекал, что если честные и смелые люди не избавятся от таких внутренних врагов, то «власть вместо служения народу будет служить прохвостам и мошенникам».
Да разве только мои родственники видели, как уродовалась, искажалась, теряла былую силу завоеванная трудовым народом Советская власть? Находились и более активные, известные многим граждане-патриоты, которые говорили о зарождавшейся в стране опасности публично, писали об этом в газетных статьях и литературных произведениях.
Назову одного из них, ныне здравствующего писителя Ивана Михайловича Шевцова. Офицер-фронтовик, взят корреспондентом в газету «Пограничник», потом в «Красную Звезду», после войны спецкор «Известий» за границей, в 50-х годах заместитель главного редактора журнала «Москва». Он автор растревоживших советскую общественность книг «Любовь и ненависть», «Тля», «Во имя отца и сына», «Набат». Опубликовано еще несколько его книг («Лесные дали», «Бородинское поле», «На краю спета » и др.), но в Союз писателей его так и не приняли. Не приняли потому, что он раньше других известных литераторов показал в своих романах типовые образы тех людей, которые господствуют в России с 90-х годов. Эти весьма неприглядные образы проявлялись и в столице и в провинциальных городах задолго до их открытых притязаний на власть в экономике, политике, правосудии, пропаганде.
Помню, на меня произведения И. М. Шевцова произвели столь сильное впечатление, что о романе «Любовь и ненависть» написал в июле 1973 г. прямо в ЦК КПСС большое письмо под заголовком «Книга-борец». Хотелось привлечь внимание высших партийных идеологов к этой книге, нужной для общества и полезной для воспитания молодежи, но почему-то укрываемой от массового читателя. Недели через две-три меня пригласили в Воронежский обком партии. Зав. отделом пропаганды и агитации и зав. отделом культуры в два голоса вежливо разъяснили, что «Любовь и ненависть» — сочинение идеологически вредное и поэтому изъято из библиотек. Поскольку отрицательные типы в романах И. М. Шевцова наряду с русскими, украинскими, другими носили и еврейские фамилии, писателя-патриота обвинили в антисемитизме и перекрыли ему доступ в издательства. А вот плодиться проповедникам западных взглядов на жизнь, справедливость, нравственность московские идеологи не мешали...
«Рассказы о прожитом» зовут к размышлениям о так называемом генофонде России. Сколько мы слышим сетований от нынешних хозяев телевидения и радио об интеллектуальных потерях страны по вине коммунистов! Говорят о дворянах-эмигрантах 20-х, репрессиях 30-х, но дружно молчат о великой культурной революции тех же годов, о неслыханном раньше нигде в мире включении миллионов рабочих и крестьян в научное, техническое, художественное созидательное творчество. Еще и посмеиваются с издевкой: «При Советах государством стали управлять матросы и кухарки!».
Вроде бы всякий аристократ по природе своей рождается заведомо разумнее, честнее, трудолюбивее рабочего и крестьянина. Веками гасимый господами генофонд простонародья в малограмотной деревенской стране за годы культурной революции дал такие плоды освобожденных от гнета способностей, дарований, талантов, которые изумили всю планету. Неужели об этом можно забыть? Неужели можно забыть об успехах науки, промышленности, строительства, просвещения, культуры, литературы, искусства, спорта в Советском Союзе? И не советский ли генофонд показал свое величие перед попавшим под власть фашистов европейским генофондом в 1941 — 1945 годах?
Что мы видим сегодня? Массовую «утечку мозгов» за границу и «умерщвление умов» внутри страны плохим питанием, ростом болезней, алкоголизма и наркомании, правовым беспределом с убийствами видных ученых и организаторов производств. А сколько несостоявшихся созидателей будущей жизни унесли и покалечили кровавые конфликты в бывших республиках СССР и многолетняя война в Чечне?
Наши врачи норовят работать в полторы-две смены. Учителя и библиотекари ищут приработки «на стороне». Миллионы интеллигентов и служащих заполняют досуг трудом на садово-огородных грядках, чтобы их дети не знали голода. Наемные работники некоторых частных фирм, мастерских, строительных и других организаций стали забывать о завоеванном когда-то 8-часовом рабочем дне и о двух выходных в неделю. А как крутятся-вертятся без выходных и отпусков мелкие предприниматели и торговцы! Есть ли у людей время для духовного и культурного роста, самообразования, для доброго воспитания детей? Безмерные трудовые перегрузки, ежедневная гонка за рублем на содержание семьи — это тоже потери в генофонде России.
За годы «реформ» по зарубежным подсказкам генофонду страны нанесен такой ущерб, какого мы не знали даже в годы войны с европейскими фашистами. Зависимостью наемных работников от воли хозяина-частника, материальной нуждой, нравственным разложением детей и подростков, воспеванием потребительского эгоизма, платным образованием, удушением отечественной науки и русской культуры нас по мировой шкале интеллектуальных показателей опускают все ниже и ниже...
Перечитывая рассказы тестя и отца, вспоминаю их обыденное душевное состояние. Старые, обремененные возрастными недугами, они до конца своих дней сохраняли бодрость духа и жизнелюбие. Тянулись к радиоприемнику и телевизору. Пока помогали очки, читали газеты, журналы, книги. Им постоянно хотелось знать, что происходит в мире, в стране, в своей области. Писали письма родственникам, посылали им поздравительные открытки к праздникам. Чем могли, охотно помогали родным в домашних делах.
Они не чувствовали себя посторонними в молодых ceмейных компаниях, любили шутки, анекдоты, веселые разговоры. Вспоминая прошлое, признавали за собой и некоторые ошибки-промашки, но оба считали, что в целом жизни свои они прожили правильно, по-доброму, по-людски. О своем будущем на закате лет они не тревожились, так как видели заботу о себе и со стороны собственных детей и о стороны государственных ведомств.
Несмотря на появившиеся под старость сомнения в прочности Советской власти, оба были уверены, что их детей и внуков уже не ведут те испытания, тяготы и лишения, которые выпали на долю тружеников и воинов в 20—40-х годах. Словом, повседневные будничные настроения и отца и тестя не вызывали у родных серьезных огорчений.
Поклонимся с благодарностью и им и всем другим советским ветеранам труда и военной службы — и живым и покойным...
Ю.Шварёв.
Май 2003 г.
О Г Л А В Л Е Н И Е.
М. Ф. ТЕРЕБИХИН. РАССКАЗЫ О ПРОЖИТОМ
1. В царской армии 5
2. Февральская революция 14
3. В школе прапорщиков 16
4. Октябрьская революция 21
5. На Южном фронте 30
6. На Северном фронте 41
7. Под Петроградом 49
8. В тыловых частях 58
9. В запасе 62
10. В войне с фашистами 69
11. После войны 78
Напутствие поколению внуков 83
И. А. ШВАРЕВ. МОЯ БИОГРАФИЯ
Детство 88
Конец детства . 91
Первые заработки 95
Революции 99
Жизнь деревенская 101
В Красной Армии 107
В лесохимии 118
Опять в РККА 121
Женитьба 123
Переводы-переезды 126
В Лесхимсоюзе 130
Война 135
«Заготзерно» 138
На пенсии 141
Судьбы родных 144
ПОСЛЕСЛОВИЕ 148
М. Ф. Теребихин, И, А. Шварев
РАССКАЗЫ О ПРОЖИТОМ
Корректоры: А. И. Сергиенко, Е. Ю. Ж е г у л ь с к а я
ИД № 5936 от 28 сентября 2001 г.
ПД № 00265 от 19 января 2000 г.
Формат бОХМ'/ы- Печать высокая. Бумага газетная.
Уел. печ. л. 8,83. Уч.-изд. л. 8,82. Заказ 2165, Тираж 1000 экз.
Отпечатано в ГУП Воронежской областной типографии —
издательство им. Е. А. Болховитинова
394071, г. Воронеж, ул. 20 лет Октября, 73