Посвящается друзьям, которые открыты с нами до последнего. Не смотря ни на что и вопреки всему.
Сколько я себя помню, я всегда любил часы.
В них есть что-то бессмертное, потому что механизмы не ломаются. В отличие от людей.
И очевидно, что травматологи тут могли бы издать сдавленный смешок, если бы многие из них не знали моего отца, который был кардиохирургом почти сорок лет. Даже сейчас, его приглашают на консилиумы по особо сложным делам. Но я забегаю слишком наперед. Всему свое время.
Разумеется, иногда деталь приходит в негодность, зубья шестеренки стираются, а пружина ржавеет. Но нет ни одной детали, которую нельзя было бы заменить. Опять же, в отличие от человека. Душа здесь наиболее хрупкая из них. Я знаю, что отец бы со мной здесь не согласился в ее существовании, но ведь неправильно, когда дети во всем повторяют своих родителей, верно?
Многие, с кем мне приходилось общаться, обычно считали, что мое детство проходило где-то в часовой мастерской. Нередко, их ждало горькое разочарование, но на эту тему мне всегда было что рассказать. Мне было приятно даже от самой этой мысли, что ты знаешь вещи, которые далеки от других людей.
Как я уже рассказал, мой отец был кардиохирургом сорок лет. А это значит, более двенадцати тысяч операций, почти в девяноста процентах случаев, заканчивавшихся положительно. Сорок лет, это почти одиннадцать тысяч людей, жизни которых были в руках одного человека. Когда слышишь такие цифры, зачастую, создается ореол божественности врача. Но ни один из них богом себя не считает, поверьте мне. С осознанием хрупкости человеческой жизни, приходит и осознание ответственности. Им всегда приходится уходить от шаблонности книжных знаний. Есть вещи, о которых попросту, не прочитаешь. Например, когда делается шов над осколком железа, торчащим из легочной артерии, который стягивается при извлечении предмета, чтобы избежать мгновенного кровотечения.. Но это все детали.
Мой отец никогда не приносил работу домой.
От части, по той причине, что дома его ждала семья и его давнее хобби.
Мой отец собирал часы. У него была своя личная мастерская в доме, которая напоминала комнату в викторианском стиле или антикварный магазин. На стенах висело множество различных инструментов и приспособлений, назначение части которых, я не знаю до сих пор.
Приходя с работы, когда не было необходимости там оставаться допоздна, он садился за наш большой овальный стол и мы вместе ужинали. Он часто любил шутить в такие моменты. Но это был смех и радость человека, который пытается прорваться через стену грусти и усталости. Что-то похожее, вы наблюдаете в излишней болтливости провинившегося человека. Только врачам с этим сложнее справляться.
Как только мы проводили вместе этот ритуал, отец помогал матери мыть посуду… хотя, кого я обманываю? Мужчины не любят мыть посуду. Потому, он просто помогал вытирать ее. Так будет честнее. В процессе этого они могли долго общаться вместе.
А потом, он шел в свою мастерскую на первом этаже и садился в свое продавленное красное кресло, одевая причудливый инструмент, похожий на увеличительное стекло на металлическом обруче, которые много лет назад, можно было встретить у ювелиров, садился за стол и начинал вытачивать и пилить детали. А звук, при этом, больше походил на работу стоматологических приборов.
Шаблоны для часов он делал сам. А потому, его часы были уникальны. Одни из таких, все еще сидят на моей руке. Хотя, очень скоро, они уйдут моему сыну. Наследство не обязательно должно иметь посмертный характер.
В один из таких дней, когда мой отец был выходной, а я почти неделю пролежал с гриппом, за окном послышался кричащий звук тормозов. Не было ни криков, ни звука глухого удара, который сопровождался обычно при столкновении с деревом или другим автомобилем. Но я побежал на улицу. А все потому, что дети всегда хотят быть в курсе событий и быть в их эпицентре.
Таких моментов в жизни я больше не мог придумать. В те минуты я стоял как вкопанный в землю. Я видел по телевизору, что подобные ситуации подразумевают оказание помощи пострадавшим, но я был лишь ребенком, который впервые в жизни, стал заложником паралича.
Водитель грузовика на полном ходу сбил молодого парня, пытавшегося перейти и без того, узкую улицу. От удара, его отбросило на улицу с такой силой, что упав на деревянный штакетник наших соседей, он пробил себе грудную клетку. А вместе с ней и сердце. К этому моменту, как я выбежал, он уже десять секунд, как ехал на эскалаторе в чистилище. Или рай. Или Ад. Дети врачей очень часто вырастают атеистами, в чем их трудно упрекнуть.
Я не знаю, какое было настоящее имя этого парня, но в нашем квартале, мы его звали Гулливер, за необычно высокий рост. Сколько ему тогда было лет? Не помню. Вроде, двадцать один.
Вскоре, появился и мой отец. Увидев это, он жестким голосом велел мне вернуться в дом. Спорить было бесполезно.
Через пару минут, в дом вошел мой отец. На его испачканных кровью руках, было тело Гулливера. Не произнеся более ни слова, он молча прошел в свой кабинет, после чего, дверь захлопнулась.
Он просидел там почти пять часов. За дверью громкие удары, напоминавшие удары деревянным молотком по столу, чередовались с жужжанием инструментов, которые я называл реквизитом дантиста. Иногда слышался кашель. Но это не был кашель моего отца.
И вот, на шестой час, комната затихла. Мне было одновременно и страшно и интересно, что скрывалось за этим пугающим безмолвием. Потом, ручка повернулась и весь пропитанный кровью и потом, вышел мой отец. Он подошел к стене, облокотился на нее и медленно сполз по ней. Когда я смотрел на него в этот момент, с его закрытыми красивыми серыми глазами, я понял, что именно таким видит его на работе кто угодно, кроме нас.
Я вбежал в комнату, не ожидая его одобрения. Хотя и упрека я не услышал.
И тогда, я увидел чудо.
На столе, со сбитым с толку видом, сидел Гулливер. Он постоянно переводил взгляд то на меня, то свою грудь.
На том месте, где когда-то было сердце, сейчас красовался причудливый бронзовый механизм, как если бы корпус часов из гостиной раскрыли и вставили в грудную клетку. И в какой-то момент, мне так и показалось.
Спустя годы, я неоднократно возвращался к этому дню в своей памяти и я пытался понять, было ли это все сном или наяву. Детская память часто приписывает сюрреализм, внося странности во многие события и они кажутся не менее явными. Но Гулливера я видел еще не один раз, после этого.
Это был не просто механизм. Это было его механическое сердце. Как и любой другой подобный прибор (я сказал, «подобный»?), он требовал подзавода. За возможность каждый раз напоминать себе, что ты еще жив, он требовал многого. Он требовал той же четкости и точности от своего владельца.
Каждый день, он должен был вставать по будильнику в определенное время (а ирония ситуации была в том, что будильник у этого механизма, был встроенный), совершать одни и те же действия. Одинаковое количество движений щетки, одинаковое количество времени на пробежке, которая была необходима, одинаковое время выхода из дома. Каждое действие должно было быть по расписанию. Наверное, это не было для него проблемой. Гулливер был не только одним из самых высоких людей, но и белой вороной. В основном, потому что жил по расписанию.
В тот день, да и всю следующую неделю, я смотрел на своего отца, как на настоящего волшебника. Ведь как иначе еще, можно было назвать произошедшее, как не магией? Он подарил парню жизнь. Хотя, к моему великому удивлению, отец перестал шутить за столом и свои любимые стейк с фасолью и оладьи с медом, он ел абсолютно молча.
Весь месяц я делал уроки сразу, приходя со школы, чтобы сев на свой чудаковато-синий велосипед, промчаться ровно в 18:30 мимо дома, на другом конце улицы, чтобы увидеть счастливое лицо Гулливера, странного, но добродушного малого. И его лицо сияло. Сияло неделю, две, три. До тех пор, пока я не стал замечать в его лице то, что видел в глазах собственного отца за столом. Это была улыбка боли. Если вы хотите узнать, что у человека на душе – сфотографируйте его. А потом, глядя на это фото – закройте нижнюю часть лица, ниже горбинки носа. Вы поймете все сразу.
Как-то однажды, я встретил его позже обычного. Это было 18:34. Он еле подходил к двери, держась за сердце, будто пытаясь вырвать клочок рубашки с себя. Его коричневый кожаный портфель, с которым он приходил с работы, уже не так резво болтался в его руках. Он почти тянулся по асфальту. Заметив меня, Гулливер улыбнулся той же фирменной улыбкой, которую дарил мне каждый день, в 18:30, насколько мог.
С тех пор, я не приезжал к нему почти два месяца, пока в один из дней, отец не пришел домой в субботу и молча не взглянул мне прямо в глаза. Поджав губу, как обычно делают люди, говорящие «прости парень, сегодня не твой день», он похлопал меня по плечу и пошел в мастерскую.
Как я потом узнал, настал день, когда Гулливер не смог больше платить столь дорогую цену и остался в постели. Но механизм не имеет души и в отличии от бога и дьявола, с ним нельзя торговаться.
Его часы остановились.
Возможно, поэтому, я продолжил увлечение своего отца. Я создал десятки часов, создал тысячи шестеренок, пружинок и циферблатов, но никогда мне не пришлось создать столь великое, как мой отец. Иногда цена бывает слишком высокой.
Нам от рождения, даны невидимые глазу часы. Мы спешим за ними, отстаем, как и они от нас, порой. Но ни одни часы, не должны заставлять нас жить по расписанию
| Ноябрь 2014