День был изнурительный и жаркий. Кондиционер гонял воздух, но прохлады не получалось. С утра отправила за вентилятором электрика Валеру, раз уж не может настроить кондиционер, так хоть купит вентилятор. Сейчас-то она понимала, что легковерно выпустила из рук ценного сотрудника – упорхнул за вентилятором не иначе как на залив ловить встречный ветер. Вот так всегда, пока холода – морозы полный штат, не выгнать на задание, все под боком, все в процессе. Все пишут по памяти, из головы, вцепившись в клавиатуру. Но вот как только за окном начинается приятная погода, муза сразу улетает из душной конторы на простор большой волны. Что делать? Молодёжь! Не задушишь, не убьёшь.
Она руководила ими уже года четыре. Сразу после смерти Владимира Александровича, умершего прямо в рабочем кресле от сердечного приступа. Кресло она выкидывать не стала, поставила на специальное сооружённый подиум в приёмной. Фотограф Саша перевязал седалище безвременно почившего шефа церемониальной ленточкой с надписью: «Место гения места».
Она боялась разобраться с вещами усопшего и находиться в их окружении, но кабинет ей нравился, небольшой, уютный, уединённый, в конце анфилады комнат старого флигеля на территории холдинга. Она сначала руководить боялась, трусовата была, прятала эту слабость под маску осторожности.
Её звали Наташей. Наталья Евгеньевна. От роду ей было лет под самые ягодицы, но выглядела она хорошо: воздушно, неопределённо, безупречно. Изящные ножки тридцать четвёртого размера, подвижные, нервные ручки с тонкими пальчиками, лучезарные голубые глаза, не видящие вдаль, фигурка статуэтки. А сколько лет – вопрос. Никто не скажет. Всю жизнь – работа. Всю жизнь – одна. Вроде бы замужем, но одна. Мужчины в её планы не входили. Слишком много жизненного сора вносили они с собой, а она любила порядок, как во дворце Снежной Королевы, что в голове, что в доме.
Хлопнула входная дверь. Вошедший что-то спросил тихо и коротко, даже не разобрать было, что это за голос: мужской или женский. Наталья прислушалась. Смех и щебетание в кабинетиках прекратились. Видимо по коридору бесшумно двигалось нечто, отнимающее дар речи даже у бывалых журналистов. Кто-то остановился перед её дверью. Несколько раз в дверь пробарабанили какую-то трель, хотя Наталья сразу сказала: «Войдите».
Дверь открылась. На порог вступила трепещущая лань элегантного возраста. Поздоровались. Наталья указала ей на кресло. Посетительница села. Ничего в ней особенного не было. Но было навязчивое ощущение, что вот - вот будет что-то удивительное. «Накануне», - пронеслось в голове у Натальи, - жена гарибальдийца.
Прочитав лавину художественной литературы, архивируя и систематизируя персонажей из реальной жизни, как в библиотечном формуляре, Наталья определила гостью, как гарибальдийку.
Посетительница тем временем сосредоточенно всматривалась в лицо Натальи. Это было почти бесцеремонно. Немой вопрос в глазах этой особы, наконец, вывел из терпенья Наталью.
- Я слушаю вас, что вы хотите? – «наверное, сейчас будет рассказывать о мужестве какого-то война или невинно-заточённого, требуя публикации на передовице.
Но посетительница, усевшись напротив, и видимо надолго, вдруг разулыбалась:
- Я на вас посмотреть пришла. То ли или не то ли…
Наталья поняла бы ещё: та или не та, но вот этот средний род…
«Может быть, однофамилицу ищет? Но почему, же средний род»?
- Что вы имеете в виду?
- Я хочу понять: Надо вам это или нет?
- Что это? Если вы торговый агент, то зря пришли сюда.
- Нет, я не агент. Я написала… - засмущалась, погладила портфель, в портфеле было много.
«О Господи! – подумала Наталья, - графоманка».
- Не бойтесь, я не графоманка, - рассмеялась визитёрша, читая мысли Натальи, - вы только пролистайте и поймёте.
- Рукопись… - сокрушилась Наталья, взглянув на туго набитый портфель, - много, не наш формат.
- Да вы просто пролистайте, - со спокойной уверенностью придвинула недюжинную стопку под нос Наталье гарибальдийка.
- Нет времени на листания, - попыталась было отбиться от лишних забот, но подумав, решила – возьму, глядишь уйдёт, а уж в ответ через секретаря отыграюсь, наверняка, же шняга какая-нибудь.
- Я приду через месяц. – уже в дверях объявила гостья. И ушла, улыбаясь, и даже не попрощавшись.
- Лучше позвоните, - крикнула ей вслед Наталья.
Есть такая порода людей, которая читает всё, что видит: случайные надписи, заголовки, этикетки, просто потому, что у них такая тяга к печатному слову. Любовь к печатному слову загоняет этих особей на всевозможные филологические факультеты, где они читают море текстов, будь то шедевры или методички. Эти люди начитавшись, начинают писать сами. Пишут стыдливо. Ревнуют слово к своим собратьям по перу. А слово! Что ему? То уйдёт к одному, то к другому. Капризное оно. Не поймешь, кого выбирает, на кого снизойдёт благодать лёгкого слога. И поэтому читают редакторы всякую макулатуру, сначала тревожно всматриваясь в текст, а потом успокаиваясь: а, это опять не то! И облегчённо вздыхают. Читать нечего. Слава Богу, Пегас никому не достался. Не обидно.
Наталья даже не хотела надевать очки, а без них она не видела, не хотела читать, не хотела ничего знать про эту женщину. Чувства какой-то не то брезгливости, не то опасности, накатывало на душу при воспоминании о ней. Так педантичные чистюли боятся инфекции, чёрнозёма жизни.
…Генрих…
Близорукие глаза Натальи выхватили это имя из общего узора текста. Так бывает, когда на ковре из мелких деталей всё сливается, оставляя разборчивым один крупный фрагмент – акцент. Так и в этом гипертексте имя – Генрих, было выделено удвоенным, то ли нарочито, то ли по безграмотности, пробелом.
И так получилось, что всё-таки она прочитала, ругая себя, поражаясь своему дешёвому любопытству. Ведь и текст написан в диком стиле и слог оставляет…
Да, оставляет, а прочла быстро, не отрываясь. Бульварное чтиво? Да. И самое читаемое. Достоевский тоже писал дико, маргинально и о маргиналах, однако, самый читаемый по сей день. Неужели она писала про себя? Шевелило, однако, женщину. Наталья постучала острым ногтём по виску.
- О чём задумалась, душа моя?
Сзади подкрался соратник отчасти начальник, отчасти поклонник. Наташа вздрогнула.
- Напугал, милая? – обняв за плечи, наклонился к её уху, щекоча мочку своим дыханием, пропитанным хорошим коньячным градусом.
- Коллега, да вы никак нализамши? – Наташа холодной ладошкой отодвинула нависшее над ней лицо, уколовшись о свежевыступившую щетину. Соратник брился утром, а сейчас дело шло к обеду. Щетина пробивалась каждый день ровно в полдень, такая природа была у этой упрямой бороды – её не хотели, а она лезла. Как и сам соратник, частенько пытавшийся перевести многолетнюю дружбу на другие рельсы.
- Наташа, Наташа! Ты забыла, какой сегодня день! Как ты можешь смотреть на меня вот такими глазами?! О – о – суж – да – я даже интонацией?
- Ну какой сегодня день? Чем он отличен от других дней нашей редакции? Сортом коньяка?
- Ну причём здесь сорт? Хотя и здесь ты угадала. Дар от соплеменников из древней столицы Армении города Имри.
- Ты никогда не говорил о своих армянских корнях. Хотя я догадывалась, судя по твоей щетине.
- А ещё у меня очень грустные глаза, как у Параджанова. Красивые глаза. Не так, как у тебя, но красивые. Мы могли бы быть замечательной парой. У нас получились бы породистые дети. Он мечтательно уставился в потолок, всё ещё опираясь локтём о высокую спинку её кресла.
- Ой, не надо! – Наташа рульнула в сторону и Борис, покачнувшись, перекинулся на угол дивана.
- Ты забыла день, когда ты в первый раз вошла в этот дом. Потому, что наш старый флигель стал настоящим домом для нас – мечущихся духом рыцарей пера и объектива.
- О, не гони! Ты фонтанируешь фантазиями. Я пришла сюда осенью, а сейчас…
- Какое это имеет значение! Я пью просто за то, что ты пришла сюда и вошла в моё сердце, и не выйдешь из него никогда.
- Теперь я понимаю, откуда растут ноги у твоего пафоса – седой Кавказ. Покажи хоть что пил.
- Показывать – пустяк. Надо пить.
- Он достал из внутреннего кармана твидового пиджака офицерскую фляжку в кожаной оплётке, плоскую, но достаточно вместительную. Протянул Наташе. Она не отказалась. Рабочий день пошёл на убыль и никаких ответственных встреч не намечалось. Густой, упругий глоток коньяка прокатился по горлу и упал горячей плёнкой под сердце.
- Что за конина, Борис? Я такого никогда не пробовала. Ни на что не похоже. Ясно одно – первостатейный коньяк.
- Экспериментальная партия, - усмехнулся Борис, - почувствуй древесный аромат с озера Севан.
Наташа обнюхала горлышко фляжки, встряхнула терпкое содержимое, действительно есть что-то от кедрового ореха. Лимона не хватает.
- Сейчас принесу.
- Да не надо, к лимону нужен бокал, а я так хочу, из горла, по охотничьи. Это я так, сболтнула. Хотя шоколадку заточить можно под это дело.
Она вытащила из ящика стола плитку чёрного шоколада. У неё всегда был шоколадный запас. Дарили писатели – искатели, фотографы, заезжие журналюги, нашкодившие подчинённые. Она привыкла к тому, что рука вслепую находила глянцевую, поскрипывающую фольгой плитку. Ломкий шоколад хрустел под пальцами. Красивые руки, говорили многие. Но руки не были красивы. Они были интересны своей похожестью на паука со вздёрнутыми суставами и острыми коготками. Это были не спокойные, нервные руки чуткого и щепетильного человека.
- Я хочу ломтик с твоей божественной руки, - сдав змееобразное движение головой, Борис цапнул шоколадку.
- Ну ты крокодил, палец мне зажевал.
И действительно, на белом, как варёное яйцо, пальце появился след от щучьего прикуса коллеги.
- Да я бы тебя всю съел. Да ты – ценный сотрудник. Дай глотнуть.
Наташа отхлебнула ещё и ещё. Борис почти отнял у неё фляжку.
- Ещё бы кофе пока всё не допили.
- Твоя секретарша хорошо варит кофе?
- Наташа, не юродствуй, у нас двадцать первый век и у нас давно варит кофе машина. А тебе его переливают из пластиковых стаканчиков в твою маленькую белую чашечку.
- А то я не знаю. Никто мне не переливает. Я сама. Нос сейчас, будь другом – угости барышню, поухаживай.
- А прелюбодеяние мы совершим?
- Нет. Сотый раз говорю тебе, не будет прелюбодеяния. Я – холодная женщина, не восприимчивая к плотским соблазнам. Тебе надо было обратить внимание на мою новую авторшу. Вот это как раз по твоей линии. Горнее порно.
- Чтоб ты знала про порно! Девушки элегантного возраста не могут писать порно, так, слюнявую эротику. А потом ты про кого?
- Да ты её и не видел. Приходила тут одна. Вот. – Наташа шлёпнула по рукописи ладошкой, - оставила. Шедевральная банальщина и с душком.
- ****ько?
- Оно самое. В прямом смысле слова.
- Но однако прочитала и даже дочитала?
- Ну да, плюясь на своё дурновкусие.
- Ты сказала – автор? Значит уже приняла? Я тебя знаю. Твой вкус тебя не подводил никогда. Видимо вещица аппетитная.
- Возьми, возьми, а то уж скоро явится она.
- Слушай, а это не та ли, что приходила… числа? В таком коконе проплыла по коридору. Я тогда ещё бублик в чае утопил. Засмотрелся. Аж с кресла соскочил. К двери подкрался, видел, как она к тебе поскреблась.
- Вот что в ней такого? Чего ты-то соскочил? Ведь мельком видел? В дверную щель, а бублик утопил. Ведь тётка-то в возрасте! Не модель!
- Да я же не сексуально, я чисто гипотетически.
- Заинтересовался?
- Ну да. Думаю, что за мышь ползёт.
- Вот и я тоже думала – мышь. А она шарит.
Наташе позвонили. Борис уткнулся в рукопись, открытую где-то посередине. Стал читать, оказалось смешно, образно, сюжетно.
- Это сценарий!
Наташа приложила палец к губам, прося не шуметь, там по телефону говорилось что-то важное.
Борис опять ушёл в чтение, открыв в другом месте.
Наташа положила трубку.
- Я тоже подумала про сценарий.
- И порно, не порно, но от любострастных сцен постаивает.
- Животное, - укоризненно покачала головой, сказала Наташа.
- Звэрь! – прорычал Борис.
- Одно место смущает меня своей безжалостной натуральностью. Прямо перед глазами стоит, неужели так бывает, откуда она это высосала?
- Ты про портфель с кровавыми тряпками?
- Как ты догадался?
- Бывает и не такое, Наташа. Бывает. Тебе с твоей тягой к стерильности и в голову не придёт насколько опускается женщина в своей органике. Сейчас, конечно, время уже не то: средства личной гигиены доступны, разрекламированы, да и сами женские дела не скрываются, чего стесняться – что естественно, то не безобразно. А она-то пишет про самое начало восьмидесятых, там её героиня – девчонка, безотцовщина, хоть и пожила половой жизнью, но тоже как-то дико, по-детски.
- Интересно, неужели про себя это всё накатано. Судя по теперешнему её виду, молодость она провела бурно. – Наташа посмотрела на себя в зеркало, висевшее в простенке между окнами, выходящими во двор их флигеля, - лицо изъедено страстями.
- А у тебя, душа моя, как у младенца со здоровыми внутренними органами.
- Борис! Так ведь у меня и страстей не было никогда. Я ровна, спокойна всю жизнь и не понимаю, как можно писать такие вещи.
- Про которые ты, однако, думаешь уже несколько дней. Это крючок. На него поймался и я. И другие попадутся.
- Только не в экранном варианте! – замахала изящной кистью руки Наташа.
- Ты, значит, её инсценируешь, эту «Слепую»? – спросил Борис.
- Про сценарий мы подумали вместе если ты не забыл?
- Сериала?
- Сериала. – подтвердила Наташа.
- Для сентиментального племени домохозяек?
- Да, для тех, кто себе может позволить сидеть дома, хозяйствовать и смотреть всякую чушь.
- Чушь, но мы о ней говорим.
- Это наша работа – сортировать чушь. – Наташа посмотрела на массивные часы с брутальным браслетом, несуразно выглядевшим на её до прозрачности тонком запястье. Тяга к мужским часам была у неё с юности, с тез самых пор, как сошли прыщи с лица, с ключиц, с тех пор, как появились первые джинсы и рубашка Wrangler и бюстгальтер Анжелика.
- Ты знаешь, Борис, а ведь она описала мою юность. Ведь мы с ней где-то рядом. Только у меня не было случая прожить так. Я не падала в окно художественной мастерской. Меня не ловил в объятья художник. Я не уходила из дома в шестнадцать лет. У меня был выпускной, у меня была абитура, пять лет универа, марш Мендельсона, - Наташа ухмыльнулась грустно, - правда ничего путного из этого не вышло.
- Не надо так, душа моя, главное – ты сама вышла из этой ситуации с высоко поднятой головой.
- И холодным сердцем…
- Поверь, душа моя, от горячего сердца можно растаять и раствориться.
- Но ведь она, же не растаяла.
- Каждому – своё, душа моя.
- Ну что ты будешь с ней делать! И смех и грех! Ступор ротвейлера – страшилище – глаз не отвести! Где же она такие типажи выискивает? Ведь в жизни их не встретишь, по крайней мере, в моей. Маргиналы! А Раиса с её «крепко сняло»!
- А секс, какой, секс! О! Он у неё сочно описан! От души! Эти её белобрысые, тощие студенты – обмороки! Слюшай, пусть третий книжка пишет, пусть много книжка пишет. Всё возьмём – Борис прищурился, как торговец арбузами, - с таким сексом возьмём всё.
- Тебе бы только слюни пускать от любострастия. А я юмор ценю.
- Да и я его ценю тоже. Всё ценю, что за живое берёт. И так, мы имеем автора. Странную женщину, у которой в голове колбасятся редкие по живости персонажи и сюжеты.
Борис, недавно вернувшийся из командировки на Дон, загорелый, пропылённый так, что после стирки джинсовой двойки скрипел барабан стиральной машинки, а ковыль с чертополохом набился в подмышки льняной сорочки. Он был весел и бодр и на всё новое накидывался с жадностью.
- Да, ступор хорош, а что дальше-то? Осчастливит ли чем новым из жизни уёбища по имени Генрих?
- Пишет, говорит «Слепая» и «Розовый кубик» лежали в столе тысячу лет А сейчас пишет новое. Изменилась она, помолодела. Последний раз одета была, как рокабилли-гёрл. Этакая подвяленная хризантема. Кудряшки, в джинсах ляжки.
- Да ты что? Вот уж не ожидал. Лахудра же была бесформенная. Этим и притягивала взгляд, что не пойми что у неё там под коконом.
- А вот оказалось статная бабец там пряталась. Её понимание секса растёт не на пустом месте и обильно поливается до сих пор…
***
Окно. Ограменный простенок между двумя рамами. Простенький тюль до середины рамы. Открыта форточка. Странный, сладковатый запах. Это варится агар-агар в огромном чану на маленькой, двухкомфорочной газовой плите. На столе в углу стоит приготовленный штатив и ряд колб. Всё готово к розливу. Штатив с воронкой – фишка, её тайна. Так удобно. Она варит агар одна, когда с кафедры все уходят, а с ней остаётся дребезжание мензурок в старинных, дубовых стеллажах, когда она проходит по скрипучему кафедральному коридору. В след ей раздаётся дзинь дзинь. Днём этого не расслышать из-за топота студенческой оравы. Она садится в глубокое кожное преподавательское кресло. Закрывает глаза и засыпает.
На кафедральной кухне остывает агар-агар, разлитый в колбы. Горячим его не уберёшь в холодильник для питательных сред. По календарю сейчас середина мая, но холодно, ветрено. Несмотря на холод, набухли сиреневые гроздья в институтском дворе – колодце. Тонкий, лёгкий аромат пока только еле уловимый сквозняком проходит через форточку. Сквозь сон она чувствует волны сиреневой неги и думает: «сирень на дне колодца».
Сирень на дне колодца. Глава 1.
Она очутилась в темноте коридора, гулкого из-за высокого потолка, душно – тесного из-за панелей с верхней одеждой. Где-то за поворотом горел ночник, свет фонаря пробивался с улицы через окно. Когда её схватили за капюшон сильные руки хозяина ротвейлера, она и не сообразила, как очутилась в чужой квартире за тяжёлой дверью. Она только услышала, как провернулся ключ, потом громовой лай собаки, грохот, невнятная перебранка, топот спускающихся шагов.
Генрих была нетрезва, хмель выветрился не весь и сейчас в темноте она осоловела. Она так и сидела под чьей-то терпко пахнущей дохой, прямо на полу среди мужских ботинок.
Ей не хотелось шевелиться, не хотелось думать, что будет впереди. Увидит ли она ещё розовый кубик или уже всё – началась другая жизнь? Генрих была уверена в своей необходимости мужчинам и что на смену одному приходит всегда другой. Вот и сейчас ей не было страшно. Она просто сидела в чужой квартире и ждала хозяина.
Она задремала, свернувшись клубочком на упавшей на пол дохе.
Мокрая, горячая, шершавая что-то облепила её лицо, потом оторвалось, брызнув слюной, горячо задышала и опять прилипла ко лбу.
«Эо кто-то пьяный пристаёт ко мне. Сантехник. Да, сантехник в волка преобразился, совсем озверел, - она хотела двинуть слюнявого оборотня в нос сапогом, торчавшим из под дохи. Сапог не доставался, потому, что на нём сидела она сама, тогда она вцепилась в обросшее шерстью лицо, - да уже и не волк, а медведь какой-то. Это художник! Но он, же убежал в лес за стремянкой». Мысли одна другой мудрёнее роились у неё в голове.
Наконец-то зажёгся свет. Возник новый хозяин. «Ну, ничего себе боровичок такой крепенький. Глаза весёлые, фингал. Дрался, значит. Дрался с художником, из-за меня. Значит новый, - ёкнуло её сердце. Новый мужчина – новая жизнь. – Потолки вон, какие высокие, собака толстая, никакой и не медведь. Да, приятный мужчина, правильный и на работу ходит.
- Какой он у вас буйный, пришлось принять бой за вашу независимость.
- А это метки войны? – спросила Генрих, потрогав подбитый глаз нового мужчины. Она уже принюхивалась к нему, ощупывала его взглядом и пальцами. Её рука вяло сползла с фингала на крупный волевой рот. Её палец зацепился за нижнюю губу, оттопырив её, обнажая ровный ряд в меру белых, в меру крупных, крепких зубов. Хозяин был удивительно похож на своего пса. Пёс опять впал в какой-то благоговейный ступор, наблюдая за реакцией хозяина. Генрих и ему оттопырила десну. Пёс жалобно вскульнул, умоляюще глядя на хозяина.
- Рисковая вы девушка! Зверям в пасть лезете. Он ведь руку вам в один прикус укоротит. Он сейчас меня стесняется, а так бы…
- Да неправда, у него глаза добрые, как у тебя.
- Ну, может быть, может быть по отношению к вам и добрые, покорили вы его с первого взгляда, - сказал сангвиник, блеснув круглыми мокрыми кирпично-карими глазами. Сказал так, что у Генрих скрутило левый яичник. Она почувствовала, что на виске, как боровик из под листвы, лезет громадный, болючий, хотючный прыщ.
- Как зовут? – задорно спросила Генрих.
- Игорь и Чебоксар – смело, борзо ответил собаковод, – можно Чес, можно – Бокс.
- А можно Сара.
- Юмор у вас, однако!
- Куда ж мне без юмора в моём-то положении, вспомнив на какой фразе заступорило ротвейлера, - Генрих расхохоталась. А ведь вопрос был по существу, подумала она. В корень смотрел бородатая бестия, бывший мужчина – художник. А что, не хочет ли этот крепыш поебаться?
То, что художник уже час, как бывший она не сомневалась. У неё ещё такого не было, с собакой и квадратного, подумала она.
Он гинеколог! Почему-то пришло ей в голову. Она почувствовала пальцы внутри себя. Представила, как это. Игра эмоций отразилась на лице Генрих. Пёс гримасничал, копируя её мимику.
Наконец Игорь тоже видимо вспомнил сакраментальную фразу и от души рассмеялся.
- А почему бы и нет? Конечно – да! - сквозь смех выдохнул он.
- Что да? – Генрих впилась зрачками в его зрачки. Наступил самый любимый ею момент, который она любила так же сильно, как и само движение. От этого зацепа взглядом зависел градус кипения и долгота томления. От этого зависело всё.
- Да, хочу! – и горячей лавиной набросился на неё. Сверху свалилась доха, скрыв таинства от зачарованного взгляда Чебоксара. Игорь оказался настоящим окороком – крепким, резвым, с поливом аппетитного жирка, с коротким ёжиком волос, похожим на свинячью щетину. Таких у Генрих точно никогда не было. Разве, что кукла Пупс, рыжий татарчонок, кареглазый и чуть кривоногий. Пупса этого ей подарил дядя Бено. Дядя Бено был сам похож на этого пупса, а значит, и Игорь похож на дядю. Это её особенно устраивало. Всё-таки детские телячьи восторги вполне могут оказаться подспудными пряными желаниями.
Он, Игорь, не был гинекологом, по крайней мере, человеческим. Он мог принять роды у таксы, у козы, у коровы, одним словом у самок. Приходи ко мне лечиться и корова и волчица, всех излечит, исцелит добрый доктор Айболит. Игорь был ветеринарным врачом. И папа Игоря был ветеринаром и дед и прадед.… Был коновалом.
Глава 2. Плющи.
Династия Плющей выбрасывала ростки в будущее путём кратковременного прирастания женской особи к мужскому стволу. Каждое поколение Плющей вдовела сразу же после вести о своём отцовстве. Это была родовая карма. Рождался сын – умирала жена, в родах. Совесть у Плющей была и на второй брак никто из мужчин Плющей не решался. Вот женщин у них никогда и не было. Одни мужики, дед, отец, сын, внук. Игорь, приютивший Генрих под своей крышей, был конечным звеном в цепи Плющей. Он носил в сердце извечную боль по потери матери. Частенько, задумавшись, он рисовал ствол бамбука с отпадающими сегментами, думая, что вот и его срок не за горами – пускать росток, а затем, как принято в его семье, вдоветь и взращивать сына. О дочери он и не смел мечтать. Дочери Евы приходили на короткий период счастливых брачных игрищь и всё… Образ матери, запечатлённый на портрете времён её беременности, светлым, грустным посылом довлел над Игорем. Свободные отношения не вызывали того трепета души, что сулила трагическая прерванная любовь в законном браке. Плющи были уникальные своей способностью оплодотворять только в узаконенных отношениях.
Семейная легенда гласила, что всё началось с буйного предка. Будто прокляла его одна дерзкая деревенская баба, обрекая на многопоколенное вдовство весь род Плющей. Отмутузила выполосканным в студёной воде бельём, скрутив его в увесистый жгут. Била же она не просто так, а в ответ на охальность. Охальником предок Плющ не родился, а стал опять же по бабьей вине. Любил он девку. А девка его нет. Он ходил за ней, подлавливал. А она: «Нет, да нет». Решил себя прекратить. А перед этим пошёл к зазнобе в последний раз. Тут она возьми и согласись из жалости. Замуж из жалости!
Сыграли свадьбу. Молодая поплакала, бабки – мамки повыли: «Сама-то кровь с молоком, а он как в курятнике барахтался, весь взъерошенный, издёрганный, глаза бешеные, голодные. Ох, дорвётся он до неё, вот тогда и поуспокоится».
Но не успокаивался молодой. Ходил после брачной ночи мрачнее тучи. А через некоторое время чресла его совсем одеревенели. Портки раздуло, только что не лопнули. Работник с него никакой, старшие стали задавать вопросы. И чтобы не нарваться на скандал со сватами тёща стала пытать молодую, что да как. И, вроде бы, результаты брачной ночи на лицо – кровавое пятнышко на простыне гордо продемонстрировали после свадьбы. А дочка глаза прячет, изворачивается, уходит от разговора. И вот когда зять взвыл по-звериному и сложился пополам от тычка тёщи в пах, зрелая женщина всё поняла. Хер разнесло. Эта молодая сучка выморила мужика, не давала. Хоть и не девка уже. Пришлось ставить мозги на место – объяснить, что не хер замуж лезть, чтобы потом мужиков портить, и так их мало. Молодая оправдывалась, мол, выходила из жалости. За такие слова была оттаскана матерью за космы. А потом выяснилось, что поломал он девке целину больно и шершаво, и пускать его в себя она больше не хочет, потому, что не любит. За такое была опять таки бита матерью – не позорь семью.
Жалко стало тёще зятя. Залупа распухла, того и гляди лопнет, не облегчиться ни поджениться, принесла лёд с ледника, заставила дочь обкладывать хозяйство ледяной муфтой.
Остудили, отошёл. Стал жить с молодухой, не обращая внимания на её вопли, грубо, жёстко, без умения. Любовь переварилась в голую похоть, не прикрытую ни чем.
Стал предок Плющ зол на дамское племя, начал сторониться людей. Уходил работать в лес то бортником, то лесорубом, то сплавщиком. Работал всё с такими же мужиками – злыднями, нелюдимщиками. На выходные с получки напивался и начинал гонять семью. Гонял страшно, с воплями и с топором. Соседки говорили, напиши заявление – заберут! Стыдно ведь в синяках ходить. Деньги он все пропивает, чего тебе за него держаться. А она ни в какую. Говорила, что выпустят его, он и укокошит её в отместку.
На самом же деле не так был страшен этот гнёт, больше было шуму для соседей, да и подыгрывала она ему. Баба была здоровущая, как холмогорская корова, при желании могла бы и кулаком замочить довольно жиденького мужичонку. А секрет её долготерпения был прост: хоть и пил – бил предок Плющ, но работал сильно, в артели всегда был первым, одиночкой вырабатывал столько, сколько не всякая бригада сможет. Деньги действительно пропивал буйно с присвистом, но только после того, как жена возами скупала продукты и вещи, а уж что оставалось – то на пропой. Поэтому дом был полная чаша при пустом кошельке.
Не ведая отпора в лице своей жены, предок Плющ и попал под горячую руку речной постирухи. Мало того, что она поколотила его и прокляла, так злая баба ещё и сдала его органам, обвинив в таких беззакониях, о существовании которых он и не подозревал. В итоге Плющ сел за хулиганство, а проклятие её «да чтобы все бабы от тебя отвалились» подействовало. Плющиха родила и отвалилась – умерла в родах. Мальчика родила.
Когда сиделец Плющ вышел из застенков, мальчишке было уже восемь лет. Его усыновила тёща, работавшая на скотном дворе. Отца он принял в штыки. Бабушка, воспитавшая малолетку, напугала его дурной отцовской славой.
Плющ плюнул на неприветливый отчий край и уехал, куда глаза глядят и канул.
Из мальчишки, вечно болтающегося на скотном дворе да на конюшне, вышел отличный коновал. Силой он обладал недюжинной в мать, а жадность до работы осталась ему от отца. Работящий, покладистый, сметливый на счёт лишней копейки, он быстро пришёлся ко двору в сельсовете. Его отправили учиться в ветеринарный институт. Призвали его в армию, отслужил, вернулся, доучился и через шесть лет появился в родном селе с молодой женой, бросившей горячо любимый Питер ради безумной любви к целеустремлённому сиротке. Молодая взяла фамилию Плющ. А через девять месяцев… умерла в родах. Опять родился мальчик. Теперь уже питерские родители, тоже ветеринары – преподаватели, забрали малыша к себе, а сам овдовевший Плющ уехал на север к оленеводам собирать материал для диссертации. Это был предсмертный наказ молодой жены, хотела бедная, чтобы муж стал учёным по примеру её отца.
Мальчик Плющ рос в семье академика, профессора, заведующего кафедрой. Дед был всё время на работе, в командировках. Бабушка очень вовремя ушла на пенсию и оставила преподавательскую работу. После внезапной смерти дочери она вся ушла во внука, всё больше и больше похожего на деда академика. Мальчик вырос и поступил в ветеринарный институт. К этому времени фамилию Плющ уже знали в среде айболитов. Отец написал сначала кандидатскую по адаптационным свойствам северных оленей, а потом и докторскую. Защищался он в родном институте на кафедре тестя. Так Плющ младший познакомился с Плющем старшим и узнал подробности истории своей фамилии. В голосе отца слышалась нотка предостережения: два поколения вдовцов это уже серьёзно.