Есть яркий и чистый свет. И не каждому он дастся в руки, не каждому покажется.
Я помню, как сейчас, свою любовь. Я был на грани, и мне казалось, что густой сумрак поглотил меня без остатка, что еще одно мгновение, и я не смогу дышать, и тягучая жижа заполнит альвеолы и дойдет до самой гортани.
Я будто ослеп и оглох, все мои чувства будто изошли на нет и прекратили всякую связь моего нутра с миром вокруг.
Я смотрел на людей и предметы, будто сквозь воду, и, угадывая в размытых очертаниях ранее виденное, различал только верхнюю строчку ШБ и ничего кроме.
Я слушал людей и воздух, будто отзвуки дальней бури, в которой тонут вопли женщин и осиротевших детей, рев быка; и мнилось мне, что будет она ходить по кругу, и сгинет в ее пожарах все живое и все мертвое, но не коснется моего лица нестерпимое дыхание ее чрева.
Я стал совершенно бледен. И не могучее сердце – но пустой ветер двигал кровь по моим сосудам.
Я был готов поверить в любое чудо, и более – принять любую смерть. И выбрано было чудо, и я отринул все добавочное и дополнительное и поклонялся только ему, и бросил все на его алтарь. Самая темная ночь призвала рассвет, повергла февраль, и мертвые птицы ее запели на все голоса.
Соткалось облако в человечье подобие и обрело вечное и терпкое имя любви.
Я помню, как сейчас, ночную дорогу и мелькающие фонарные столбы, и сладкие песни. Я был счастлив – я видел чудо. Хотя готовился умирать.
Словами не сказать, что было потом. Я не то что не помню этих чувств и явлений – я совершенно не помню даже их названий. Но раньше ведь знал. Раньше у каждого из них был свой ярлык и своя баночка, и свое место, и свой дом. Там водились разочарования, нелепость и самые жуткие страхи. А еще - тупая боль в подреберье, детский взгляд, животная похоть и даже изжога. Но на самой кривой баночке красовался ярлык «Любовь». Теперь я вот не знаю отчего – но раньше знал.
Словами не сказать, что это было. История вычищает нутро, оставляя слова и даты. Убирая людей – но оставляя их едва ли верный слепок, жидкие тени, не смеющие переступить порог времени. И нет ни одной нити оттуда, но высится старый колосс, и огонь в его руках более не горит, и патина доедает его лицо, и вечерний туман готовит последнюю битву, призывая богов на свою сторону.
Я все забыл. Угловатые предметы, пустые дороги, конные, пешие, любовь земная и любовь небесная – все ушло под воду, затянулось болотом, и высокий луг волнуется отныне там, где прежде гремела моя слава.
Я помню, как сейчас, самый конец. Глухая комната, и в моем горле будто комок шерсти. Я обездвижен и смят, нет во мне ничего живого, и мертвого тоже нет. И пустые взгляды, направленные внутрь и кнаружи. Совершенный финал. Три шага до двери, и темный подъезд. И после – все обмерло, достигло самого дна, но стены панельной коробки расступились и обнажили чистый и яркий свет.
Я потерял любовь, и остатки ее цветастой гангреной увечили мое тело. Такой большой прежде мир сузился до крохотной точки, болезненной и страшной язвы, отметившей некогда живое место. Мертвая вода не помогла, и витязь не откроет очи.
Но был свет, и он одолел тьму. И тьма расступилась. Февраль изошел на нет, и глотал я новорожденный воздух ртом, что жабрами, и была пятница, но воскресли мертвые птицы.
Я помню, как сейчас, расступились стены панельной коробки.
Я помню – есть яркий и чистый свет.