Бабушка Тося
Я так любил свою бабушку, почему же я так мало про нее знаю? Стыдно признаться, даже не помню дату ее рождения, только год - 1913. В семье было четыре сестры: старшая Нина, потом Антонина - моя бабушка, потом Софья и самая младшая Галина. Жили они в Петербурге, фамилия у них была Лещевы, отца звали Иван. Он был, как говорили до революции, "из простых", а женился на девушке из зажиточной семьи. Уже при советской власти, во времена НЭПа ему удалось открыть в Питере колбасное производство с немецким оборудованием и наемными работниками.
Когда политика в отношении нэпманов изменилась, прадеду грозил арест, но вовремя предупрежденный, он собрал все, что мог, погрузил в телегу и с женой и дочерями бежал в деревню в Ярославской области. Через некоторое время его и там пытались раскулачить. В конце концов, вернулись в Ленинград.
В двадцать лет Тоня выскочила замуж за военного - Павла Родионова, родила ему двух дочерей.
Когда началась война, Павел ушел воевать, а Тоня осталась одна с двумя дочками - семилетней Галей и четырехлетней Томой в Лигово. Это была, да и сейчас остается самая что ни наесть окраина города.
Голодно было еще до окружения, а перед самой блокадой однополчанин Павла Ивановича проездом в отпуск по ранению привез от него мешок муки. Мука выглядела не ахти - грязно-серого цвета, вперемешку с отрубями, но оказалась весьма кстати.
Через несколько дней немцы подошли вплотную к Лигово, и все население срочно эвакуировали в Ленинград. Брали с собой только самое необходимое. Антонина потащила было с собой в машину большой пузатый медный самовар, но на нее прикрикнули:
- Куда с самоваром прешь?! ЛюдЯм места не хватает, а она с самоваром!
Пришлось "Генерала" (так в семье уважительно звался красавец-самовар) оставить в доме. Но мешок с мукой Тоня отстояла - его погрузили в кузов. В Ленинграде их поселили почти в центре, недалеко от Московского вокзала, на 5-ой Советской улице.
Надо заметить, что эвакуация проходила организованно. Людей вывозили по заранее подготовленным адресам, велся строгий учет, новых жильцов записывали в домовые книги. Через много лет после войны, когда блокадникам назначали льготы, понадобилось документальное подтверждение проживания в осажденном Ленинграде. Все нашлось в домовых книгах.
Обустроившись на новом месте, на следующий день Тося решила сходить за самоваром, все-таки без него в хозяйстве было тяжело. Решить легко, сделать сложнее. Пешком через весь город на самую окраину, зимой, под обстрелом, на передовую. Каким-то чудом, обойдя заминированные участки, миновав все расположения и посты, Антонина добралась до своей бывшей улицы. Оставалось ее пересечь и через два дома желанная цель - краснощекий, весь в вензелях и медалях "Генерал".
Смолкли взрывы и выстрелы, наступила тревожная, "мертвая" тишина. Тоня собралась уже перебегать пустынную, всю в каких-то снежных холмиках и сугробах улицу, как кто-то ухватил ее сзади за полу.
- Ты это куда собралась, тетка?! Жить надоело?! - шепотом кричал на нее усатый, небритый, в белом маскхалате и со снайперской винтовкой в руке боец.
- Да, Генерал у меня там остался, - от неожиданности выпалила Антонина, - я мигом, только Генерала заберу и назад.
- Какой генерал?! - опешил снайпер, - как фамилия? Наш, пехотный, или артиллерист? Раненый?
- Ой, что ты, это мы самовар Генералом зовем, самовар. Пусти, я быстро сбегаю. Без самовара плохо - две дочки у меня, так и воды вскипятить и погреться возле него можно.
- Тьфу, ты! А я уж думал разведчиков звать - с боем генерала из плена вызволять. Прорвались бы, а там вместо генерала самовар, - боец добродушно рассмеялся, - Вот была бы потеха. Давай-ка, молодка, дуй назад. Без самовара твои дочки обойдутся, а вот без мамки вряд ли. Немцы ведь на той стороне. Всю улицу снайперы простреливают, и наши и германские. Глянь вон, бьют без промаха, - солдат махнул чудной рукавицей с двумя пальцами в сторону дороги.
Только сейчас Антонина поняла, что сугробы и холмики посреди улицы - это трупы людей, в разной степени занесенные снегом.
Пришлось отправляться в обратный путь через весь город, а "Генерал" так и сгинул в немецком плену. Через несколько дней Ленинград был полностью отрезан вражескими войсками.
В городе оставался отец Антонины Ивановны и старшая сестра Нина. Мать умерла перед самой войной от рака. Лещевы и Родионовы в полной мере ощутили на себе ужасы блокады. Было все: и голод, и холод, и страх, и отчаяние, и 125 граммов хлеба на человека, и потерянные талоны на хлеб, и смерть...
Бабушкин отец, мой прадед, Лещев Иван, предчувствуя близкий конец, оделся во все чистое, собрал последние силы и ушел из дома, чтобы не обременять родных своей смертью. Долго не знали, где он и что с ним, а потом выяснилось, что его, как и многих других ленинградцев подобрали мертвым на улице. Могила его находится в Кировском районе Питера на Красненьком кладбище.
Бабушку с детьми вывезли через Ладогу в 1943 году. Немецкая артиллерия обстреливала Дорогу Жизни и днем и ночью. Одну из машин, что ехала рядом, накрыло прямым попаданием. Вторая ушла под лед, провалившись в полынью, образовавшуюся прямо перед ней после взрыва. Водитель грузовика, в кузове которого сидели Родионовы, еле успел вывернуть баранку, чтобы объехать полынью. Машина прошла по самому краю, было слышно, как трещит лед под колесами. Нельзя было даже остановиться, чтобы помочь тонущим в ледяной воде людям. Лед мог не выдержать, да и неподвижный автомобиль становился слишком удобной мишенью для вражеских наводчиков.
На большой земле эвакуированных первым делом старались накормить, не забывая, впрочем, предупреждать, чтобы ели понемногу, не торопясь. Обед запомнился на всю жизнь. Галя и Тамара, став взрослыми, уже своим детям рассказывали, что никогда, ни до, ни после, они не ели такого вкусного горохового супа и такой вкусной перловой каши.
В Советске бабушка работала в книжном магазине. Хорошие книги были в дефиците, а читать в семье любили почти все поголовно. Благодаря бабушкиной работе такая возможность была - дома собралась внушительная библиотека.
А мне очень нравилось приходить к ней на работу. Магазин располагался в первом этаже красивого немецкого дома с колоннами, лепниной и статуей рыцаря на фасаде. Большое просторное помещение с высокими потолками и книгами на витринах и стеллажах напоминало музей. Так же, как в музее было тихо и торжественно, так же пахло чем-то старинным и таинственным, а бабушки Тося и Галя (сестры работали вместе) больше походили на работниц музея, чем на продавщиц.
Когда мне было шесть лет, вместо летней поездки к бабушке, мы уехали в Польшу, к месту службы отца. Так получилось, что только через два года я снова оказался в Советске. Родители поехали в отпуск в санаторий, а бабушка специально за мной приехала в Брест, и на автобусе мы отправились в Советск.
По дороге я пел бабушке свои любимые песни, а еще рассказывал про жизнь в Польше. И в том числе про то, как много всяких вкусностей в магазинах, как на улице продают сладкую вату, про жвачку и лизачки, пепси-колу и оранжад, про то, как меня - первоклассника знакомая родителей угощала кофе с рижским бальзамом.
Мои рассказы произвели на бабушку такое впечатление, что по приезде в Советск она не решилась кормить такого продвинутого внука обычной домашней едой, а повела меня обедать в ресторан. Это был настоящий ресторан, наверное, тогда чуть ли не единственный в городе, не чета привокзальным забегаловкам, в которых мне приходилось бывать раньше, во время переезда из Союза в Польшу. Опять-таки, старое немецкое здание на площади в центре Советска. Уже не просто высокие, а высоченные потолки, огромные окна с готическими остроконечными арками, массивные тяжелые из мореного дуба двери с витражными стеклами и коваными ручками. Неимоверных размеров хрустальная люстра, свисающая с потолка. Белоснежная скатерть, сверкающие приборы, тарелки с подтарельниками, высокие бокалы на тонкой ножке. Вежливая и подчеркнуто предупредительная официантка, обращавшаяся даже ко мне только на "вы".
- Что будете заказывать, молодой человек?
Молодой человек неполных восьми лет на первое выбрал суп харчо, на второе бефстроганов с картофельным пюре, а на третье кофе гляссе. Я был в полном восторге от обеда и обслуживания, а бабушка довольна, что угодила внуку и не ударила в грязь лицом перед заграницей. Миссия была выполнена, теперь мы спокойно завтракали, обедали и ужинали дома.
Бабушку все любили, она пользовалась непререкаемым авторитетом в семье для всех, включая остепенившегося дедушку. Тот, правда, периодически взбрыкивал, пытаясь вернуть и утвердить патриархат, но быстро сдавался, понимая безнадежность своего одиночного бунта. А взрослые дочери, уже сами дважды матери, продолжали постоянно с ней советоваться и прислушивались к ее мудрым наставлениям.
Когда умер дедушка, бабуля винила себя в том, что отдала его в интернат. Говорила, что дома он бы пожил подольше, нужно было потерпеть, забывая, какова была жизнь с психически больным человеком. Плохое быстро стирается из памяти, вспоминается только хорошее. Дедушка, несомненно, любил свою Тосю, хотя, конечно, крови ей попортил изрядно. Тем не менее, они прожили вместе полвека, вырастили двух дочерей, нянчились с внуками и правнуками. Бабушка очень переживала эту потерю, а ей, как гипертонику были противопоказаны такие волнения.
Через несколько месяцев после похорон Павла Ивановича у бабушки случился инсульт. В результате серьезно пострадал мозг, и парализовало всю правую сторону тела. В одно мгновение дееспособный человек превратился в тяжелого инвалида, нуждающегося в постоянном уходе. За бабушкой ухаживали мои родители, в основном, конечно, мама. Это был настоящий подвиг длиною в семь лет, хотя врачи после инсульта давали прогноз на два-три года максимум.
Бабуля различала своих и чужих, могла радоваться и сердиться, пыталась говорить, но с разной интонацией повторяла всегда один только слог:
- Ма-ма-ма-ма-ма.
Я приехал в отпуск после первого курса и не узнал свою бабушку. Всегда живая, подвижная, веселая она сидела, скособочившись на кровати, и рассеянным затуманенным взглядом смотрела в никуда. Пальцы левой руки бесцельно перебирали складки на пододеяльнике.
- Здравствуй, бабуля...
Ноль эмоций… По-прежнему ничего не выражающим мутным взглядом бабушка вскользь пробегает по мне и отворачивается. Я сажусь рядом, обнимаю ее за плечи.
- Бабуля, дорогая моя, это я, Вова, ты не узнаешь меня?
Бабушка как будто только что услышала меня - подняла глаза, взгляд прояснился, наполнился узнаванием и слезами. Губы задрожали.
- Ма-ма-ма-ма-ма, - заплакала бабушка, гладя меня по голове здоровой рукой.
Так мы сидели и плакали - парализованная старушка и ее внук - гардемарин флота российского.
Бабушку кормили с ложечки, как ребенка. Она и стала большим больным ребенком. Поесть, попить, в туалет сходить, помыться, просто повернуться на другой бок - все только с посторонней помощью. И так изо дня в день. Когда становилось уж совсем невмоготу и физически и морально, тетя Тамара давала моим родителям передышку - забирала бабулю в Советск.
Хорошо иметь дочерей, невестка не стала бы так ухаживать за больной свекровью. Бабушка пролежала семь лет в чистоте, тепле и заботе, среди родных людей. Она умерла в 77 лет в 1990 году. Ее похоронили рядом с дедушкой на кладбище в Советске. И эти похороны прошли без меня. Я в это время уже служил на Камчатке, бороздил глубины Тихого океана.
продолжение повести http://www.proza.ru/2014/11/30/1702