Нам говорили, мы – два несовместимых существа. Твердили, что мое пламя демона испепелит тебя дотла, не оставив и уголька; что мои вороненые крылья выскоблят тебя, соскребут в лоскуты. Но я глажу тебя ими – видишь? и ничего не случается.
Томительная долгость оргазма, его смертельная, довлеющая красота…Ты познАешь вечность, я ручаюсь, - но она ускользнет серебристой неядовитой змейкой. И всё-таки ее зубы проникнут в тебя, растерзав плоть: белую, лепестковую плоть, как у махровых хризантем.
Моя возлюбленная, после ты будешь плакать от невозможности, от безвозвратности того момента. Новые вселенные рождались и умирали; мистическое таинство, пляска дикарей на пепелище, всполохи зарева и блеск пота. Твои зубы – раковинами моллюска – прикусывают губу: а это значит, ты хочешь боли, либо причинять ее, либо испытать, а может, и то и другое вместе. «Евин грех того стоил.» - шепчешь.
Бесконечность умеет быть краткой. И когда ты откроешь глаза – удивленные, измененные открывшимся, шаманской реальностью, в которую привело тебя таинство, - в них будут плескаться слезы, как маленькие прозрачные рыбешки. Их много; не выловить. И звезды будут плыть перед веками, а реки откроют свои устья, чтобы мы беспрепятственно в них вошли: нагие, ослепительные, выкованные из белой пыли пришельцы-иноземцы. Это покажется нам и странным и органичным одновременно.
«Это сродни убийству», - говорят они. – «Сила такого невиданного размаха не может даваться безнаказанно.» Но почему губительное не может быть и созидающим? Пока болезненно-сладостная дрожь не замрет в низу твоего живота, пока не разольется судорогой, эхом – ты будешь меня помнить. Так, как трепещешь ты – содрогалась земля в День Сотворения. И на кратко блеснувшее мгновение знаешь, что все мы боги.
Кусай меня и плачь. Я держу твою голову, как лилию на надломленном стебле; целую с запалом. Когда это свершится, ты перестанешь дышать и погрузишься в темень, а вернешься не обожженной, а обновленной.
И я буду ждать твоего возвращения, как никто другой.
Уголь…Дымящийся уголек. Вот что от тебя осталось. Беру его в ладони, дую – по привычке земных созданий; ведь огонь давно не может обжечь меня. Черный обугленный кусок.
Ты дымишься в моих ладонях – еще одна земная, которая не выдержала натиска моего мира; он сокрушил и тебя, и тебя! Мое застарелое проклятие подобно гнойной ране, что выглядит вполне благообразно – вожделение, преследование, завоевание, а следом – неминуемая потеря. Еще никто не вышел неиссеченным моей чешуей, перьями на конце моих крыл. Но неистребимая надежда толкает на новые поиски.
За моим плечом стоял Владыка: он пришел понаблюдать за спектаклем. Кривляясь, он зааплодировал: звучные хлопки сострясали воздух, сейчас он выглядел, как человек – чтобы напомнить мне о свежей потере.
- Браво, Антрациус! Бр-р-раво!, - раскатилось по лощине.
-Ты все никак не наиграешься?
- Это ты никак не угомонишься. А она была хороша. Дашь мне уголь на память?
Я безмолвно ощерил клыки.
- Ты не сразу меня заметил, Антрациус. Из чего можно сделать вывод, что тебе и впрямь больно. У этого уголька такая же чудная форма, как и у ее тела, не правда ли?
Я рванулся на него, утратив последние клочки благоразумия, и тут же задохнулся: удар в грудину смял меня. Властелин отрастил крылья за считанные наносекунды и на острие одного из них меня и воздел. Кровь, падающая на почву, выжигала все до самого основания; смешивалась с магмой. Отливающая чернотой кровь.
- Знай свое место, - рыкнул он! Выдвинулись и клыки, и рога; заостренные уши подрагивали от ярости. – Смердящее создание, я готов тебя раздавить!
- Ты заплатишь за ее гибель, - тяжело выдохнул я.
Шип крыла прошел глубже, но он не мог причинить мне вреда.
- Точно также ты говорил и о других, - заметил он, посверкивая белками: ну чисто раскаленные сковороды. – Она не последняя твоя жертва.
- Я не волен управлять этим! – отчаянно выкрикнул я. – Молю, сними заклятие!
Он задумался; ярость стала проходить, но облик при этом не менялся.
- Хм. Я мог бы. Но - мне нравится пить твою обреченность. Антрациус, ты это заслужил, - одна капля жалости к людишкам, к этим кускам мяса – и вот уже ты можешь испытывать их чувства, но не можешь сохранить их живыми. Влечение, любовь так быстро сменяются после сгорания; и нет ничего краше твоей такой смешной, такой человечной надежды. Замирание над краем…крах. Они летят в пропасть без конца и края, высушенные оболочки, - а ты остаешься желать их вновь и вновь. Ты – свет лампы, а они – мотыльки. Неугасимое пламя пожирает тебя, если не подкинуть дров в топку. Не так ли, Антрациус? Вечный голод по плоти.
- Она была особенной, клянусь тебе.
- Не верю.
- Верни то, что сейчас забрал. Молю. Где она?
Съежились клыки; убрались витые рога. Давление шипов в моем нутре начало ослабевать. Он осторожно опустил меня на ноги; кашляя и хватая воздух ртом, я растирал грудь.
- А ты не лжёшь, - произнёс Владыка. Он как-то враз постарел, ушел в себя; древняя мудрость и печаль проглянула в его обычно беспристрастных, суровых или же жестоко-насмешливых чертах. Но на миг. Один миг.
Длинные ногти провели по моему уху, из которого торчало золотое кольцо; чуть оцарапали. Я не моргнул. Наконец он отвернулся.
- Ступай. Найдешь свою женщину в Башне. Иди же, сын. Проклятье снято.
И мир перестал быть блёклым.