Глава четырнадцатая
Иосиф
Mon cher papa! Penses-tu, j'ai oublie de toi? Je t'assure! Ce n'est pas si! …
«Мой милый папА! Ты, верно, думаешь, что я забыл тебя? Уверяю, это не так.
Мой покровитель, А., непременно хотел увидеть в моем письме Sicle des lumires, Век Просвещения. Посему, отписываюсь на французском, ибо это язык мсье Вольтера, которого вечный закон природы уже лишил возможности радоваться жизни.
Каждому из нас суждено пройти свой путь, и быть низринутым в бездну небытия. Сомневаюсь, что за той незримой чертой, которую уже преступил мсье Вольтер, ждет его некий мудрый и всемогущий старец.
Даже если предположить наличие бога, которого для черни непременно стоило бы выдумать, то вряд ли мсье Вольтер будет интересен богу. Создав мир, господь бог отошел от дел, и предоставил Человеку жить самому, сообразно своей природе.
Следовать судьбе, путь которой для непросвещенного человека крив и извилист. Но Человеку, познавшему всемирные законы истории, ясно, что будущее человечества лежит в области равных прав и свобод независимых граждан. И такой Человек – сам мастер и строитель своей судьбы. Судьбы, связанной лишь с талантами и трудами, но не с благородным, или низким происхождением.
Милый папА! Далее, я повествую об участии твоего сына в штурме великолепной крепости И. под знаменами с крестом, против штандартов с полумесяцем. Хоть при этом я прекрасно понимаю, что и крест, и полумесяц, есть отражение верований единого толка.
Для Человека цивилизованного и просвещенного, понятно, что и то, и другое есть лишь попытка отгородить свой разум забором сверхъестественного. Но в основе прогресса лежат только люди, и единственно, что может их остановить, так это не божественная рука, а другие люди.
Крепость И., будучи превосходно укрепленной, и имея внутри войск, по данным, до сорока тысяч, представляла собою пример той вершины, на штурм которой Человек решается в жизни один раз. Подобный шанс выпадает Человеку единожды, как единожды выпадает шанс Человеку жить.
Я, и мои соратники прибыли в распоряжение графа С. Граф С., в свою очередь, определил нас к шестой штурмовой колонне генерал-майора Г.-К. Прибыли мы под видом нерегулярного казачьего отряда из города Х., что было не совсем неправдой. Недалеко от крепости, по приказу графа С. Были выстроены деревянные стены по подобию крепостных, на которых в течение недели проводились безостановочные тренировки солдат и офицеров.
Я видел эти стены, видел исколотые и изрубленные чучела, изображающие защитников крепости, но учений не застал, поскольку прибыл почти к самому штурму.
Русская артиллерия до шести сотен пушек по нашему прибытию уже была выстроена для ведения перекрестного огня. Мсье А. назвал этот способ «кинжальным огнем», и это название тот час стало широко известным выражением, и, видимо, будет использоваться еще долго.
Десятого декабря, в утро нашего прибытия, началась артиллерийская «подготовка». Так что отдыхать твоему сыну и его спутникам пришлось под звук канонады, заткнув уши для сбережения слуховых нервов. К обеду того же дня, приведя себя в порядок, уже достаточно отдохнувший и бодрый, я пробрался ближе к укрепленным позициям.
Мы вооружились подзорными морскими трубами, и принялись наблюдать за ходом дуэли турецкой и русской армий. Турки к началу штурма превосходили русских по числу солдат, но те, однако, превосходили турок в артиллерии. Смею сказать, что дуэли я не увидел.
Все основные турецкие батареи к тому моменту уже были повержены и частью вовсе уничтожены. Огромные облака пыли, произведенные рикошетами ядер, частью уже рассеялись, частью были унесены ветром. Когда мы начали свое наблюдение, турецкие канониры отвечали уже редко, нестройно, и наугад. Артиллерия русских, напротив, удвоила энергию, перенеся огонь на бойницы для ружей и аркебуз.
Стрельба открылась разрывными бомбами, и турки, стали валиться спелыми снопиками. Снова поднялись облака рыжей пыли, сквозь которые, то тут, то там, вспыхивали яркие огоньки разрывов.
Строгая симфония смерти, слышимая раньше, как перекличка струнных с одной стороны, и духовых инструментов с другой, сменилась другим жанром. Вступили мортирные литавры, пока наводчики освежали канифолью смычки над медью натруженных струн. Теперь это был реквием.
Виолы, альты и скрипки выводили скорбное стаккато. И за ним не было возможности разобрать ни гобоя, ни флейты, приведись им подать ответный голос. Непрекращающийся беглый огонь – вот истинное достижение русской артиллерии. И, со временем, оно окончательно заменит залповый огонь, огонь эпохи благородного, но исчерпанного классицизма. Таков, увы, закон человеческого прогресса.
После некоторого затишья, освобожденная энергия пороха, вновь понесла смерть за линию обороны. На сей раз огонь перенесся в глубину построений. Всё, что было из дерева, принялось гореть, и к истошным крикам раненых, прибавился вой сгорающих заживо. Бедняг никто не спасал, и не тушил. Через несколько минут волны воздуха принесли к нам страшный сладковатый запах горящей плоти.
Воистину, русская артиллерия не знает колебаний и чувство жалости неприменимо к ней. Она либо стреляет, либо готовится. Меня вдруг осенила мысль, что я являюсь очевидцем практики множества будущих баталий, где количество израсходованного пороха и зарядов дойдет до умопомрачительных размеров. И я с содроганием думаю о тех временах, когда технический прогресс позволит человеку сбрасывать на противника бомбы прямо с воздуха, из летательных механизмов.
Внезапно все стихло. Будто дирижер махнул свой палочкой, и весь оркестр слаженно сложил инструменты. И через два часа повторилось снова, и продолжилось далеко за полночь. А за два часа до рассвета начался штурм, его ждали, и к нему готовились, ибо его срока никто не скрывал. Мой покровитель решил, что нам надо испытать себя в настоящем штыковом бою, во время штурма, грудью в грудь. Без этого, говорит он, никак не может состояться настоящий человек и воин.
Мы, вместе с фанагорийскими гренадерами поднялись на крепостную стену с восточной, менее высокой стороны, и нам не пришлось, как второй колонне, ставить одну лестницу на другую. Турки встретили нас беспорядочной сумасшедшей пальбой, но фанагорийцы так велики ростом и силой, что даже красавец Элазар, сын Шмоэля, кажется перед ними ребенком.
Гренадеры, даже будучи ранеными, прорубили нам «плац’д’армэ». Следующая волна, не утруждаясь залпом, потоком выстрелила свои пули, и сразу же ударили в штыки. Турки этим нисколько не смутились, напротив, на них нашел некий род боевого безумства, и они тоже ринулись вперед.
Началась беспорядочная свалка. На одного русского гренадера приходилось по трое-четверо противников. Крайне опасный в поле турецкий ятаган, в тесноте и давке сыграл с турками злую шутку. Турецкие клинки оставляют несравнимо более страшные раны, но укол смертоноснее. В плотном пешем строю действовать штыком несравненно удобнее. Гренадеры же никогда не отцепляли штыка от ружья. Высокий рост и превосходная сила позволяли им это.
Турки волнами накатывались на неумолимо продвигающихся гренадер, и оставались лежать там, где застала их судьба. Османы, не отправившиеся тотчас к Аллаху, кричали и выли на разные голоса, но, не взывая о помощи, а проклиная своих врагов.
Две недели мсье А. учил нас штыковому бою. Коротким коли! Длинным коли! Отшибай! Приседай! Бей! От зари до зари. И эта наука дала всходы. Турки нападали на нас всё яростнее и яростнее. Поток их не ослабевал. Долгое воспитание выносливости выручало нас. Даже великаны-фанагорийцы одобрительно поглядывали на сынов Израиля, тогда как перед штурмом взирали на нас без сочувствия, как на трупы. Первый ряд гренадер османы с трудом изрубили, и еврейский отряд, одетый в мундиры полка, оказался на передовой.
Мы повергали турок наземь, быстро переступали через них, раненых добивали задние ряды. Когда мы шагали по стонущим, извивающимся, вопящим телам, я стал смотреть в глаза нападающим туркам. Сначала я видел в них только страх и ярость, но потом, в них проступила отрешенность и спокойствие, они шли на смерть за султана, и были рады этому. Ведь султан для турка – наместник Всевышнего на Земле, средоточение власти, храбрости, мудрости, славы и божественной воли. Им было за что и за кого умирать, и они умирали.
Я не помню, сколько врагов убил я, видимо, не меньше десятка. Пользуясь заминкой в османских атаках, я дал команду своим мОлодцам развернуть батарею, потому что среди гренадер канониров не было. Но тут я заметил, что трое дюжих турок разворачивают на нас фальконет. А чумазый и носатый канонир в безрукавке на голове тело, и пробитой пулей ермолке, уже подносит к запалу фитиль. И быть бы всем нашим мертвым, когда фельдфебель Феодор Урванцев, прыгнул вперед, и с силою вогнал ружье в ствол пушки.
От последовавшего взрыва и пушку, и самого Феодора, и канониров разорвало в клочки, но никто более не пострадал. Оставшиеся три пушки оказалась в наших руках, и я отдал приказ изготовиться стрелять настилом, но целых картечных зарядов осталось только два.
Пользуясь минутной передышкой, мы зарядили две пушки, и принялись выкатывать их на позицию. Одна пушка была не вполне цела лафетом, и фанагорийцы буквально на руках вынесли ее вперед, расположив осью на каменный выступ. Неприятель не заставил себя ждать.
Огромный отряд, видимо, тысячи две, шел «шведским крылом» с соблюдением всех рапортов. Османы не чужды были европейским наукам, немецкие инженеры строили им крепости, а шведы – строевую подготовку. «Батарея – товсь!» - закричал я что есть сил, когда первый ряд янычар уже встал на колено, а второй – изготовил ружья над их головами.
Я не буду лукавить ни перед бумагой, ни перед собой. Команду «Пли!» я дал не сразу. Стволы наших орудий смотрели более в другой проход, и залп, если бы ему предстояло сразу, не принес бы фанагорийцам достаточно помощи. Я сам, презрев Уставы, бросился сдвигать прицелы, гренадер же подгонять не было нужды. Мы сдирали кожу с ладоней о медные, плохо обработанные тела османских пушек, а залпа по нам всё не было.
Не могу сказать, сколько это продолжалось. В бою время идет совсем иначе, и память человеческая несовершенна, но, двигая лафет, я всмотрелся в сощуренные глаза наших врагов, и, вдруг, увидел некий род душевного изменения в них. Будто морская волна пробежала по рядам турок. Так или иначе, турецких выстрелов не было.
Я подал команду «Пли!», фанагорийцы, бывшие с нами, в мгновение ока залегли, прикрыв голову руками, грянули пушки. Одна струя картечи вдарила по ногам османов, и до восьми рядов вглубь образовалась дико кричащая брешь. Вторая пушка в горизонтали взята была высоко, и огромный столб желтого турецкого порохового дыма сразу застил нам видимость.
Но ответного залпа всё не было. Чуть ветер отнес завесу дыма, моему взору предстала страшная картина: часть турецкого воинства, стояла безголовыми, удерживаемые в строю лишь плечами соратников. При мне остался лишь гренадерский тесак, совершенно бесполезный в моем положении, и я, глядя в темные зрачки ружейных стволов, мысленно попрощался с жизнью.
Мне трудно предположить, что было тому причиной, но строй янычар, до этого незыблемый, закачался, а потом показал тылы, поспешно выпустив по нам пули. Множество русских гренадер, и сынов Израиля оказались ранены, но опустошение в наших рядах не стало фатальным. Я, и мои подчиненные, вскричав боевой клич русских, «Ура!», пустился вдогонку за смешавшимися османами.
Фанагорийцы наступали молча: страх не сковывал их члены, и им не было нужды подгонять себя знаменитым русским «ура». Тут я увидел бегущего в наших рядах мсье А., как всегда быстрого, и сосредоточенного. Видимо, мсье А., проник на турецкие укрепления позднее фанагорийцев, и поэтому я сразу его не заметил.
Турки уже бежали за стены третьего внутреннего бастиона за западной стеной. В числе отступавших ярко выделялся высокий молодой человек в белоснежном тюрбане. Сидя на великолепном арабском жеребце золотистой масти, в ослепительно белых одеждах, он представлял собою замечательную мишень, но у нас не было ни одного заряженного мушкета или ружья.
Юноша был необычайно ловок и быстр, ему подали подряд три золоченых французских пистоля, и он тремя выстрелами, сидя на гарцующем жеребце, поразил трех наших. Я решил, что это и есть знаменитый сераскир Айдозле, и вознамерился непременно добыть его голову.
Мсье А., стоявший рядом, принялся кричать по-турецки «Пэс!» (сдавайтесь!). В ответ сераскир выдернул из ножен длинную изогнутую арабскую саблю, украшенную золотом и сверкающими каменьями. Он стал похож на Пророка с Зюльфикаром над головой. Айдозле прокричал что-то длинное и отрицательное, закончив фразой «Аллаху акбар!» (Велик Аллах!). Его отборные воины вторили ему не совсем стройными залпами.
Наши Фанагорийские гренадеры тоже не теряли времени даром, услышав негромкую команду «гранады к бою», уже окружили бастионные стены неким подобием полукруга, и подожги фитили. Османы выжидали кого-то, видимо, рассчитывая на прорыв общими силами, мы же, с Кузьмой Ушкиным, капитаном фанагорийским, лежали под градом пуль, выщелкивающих целые водопады камешков из кирпича стен.
Кузьма Петрович удовлетворенно похлопал по крутому боку гранады, выбивая огнивом искру, и приговаривая «тульской чугун, дюже добрый». Через несколько мгновений мне довелось увидеть знаменитый «гранадирский огнь».
Мгновенно вскочив во весь свой немалый рост, Кузьма Петрович Ушкин, знаменитый фанагорийский капитан, внебрачный сын графа Мусина-Пушкина, забросил свой тяжелый снаряд неимоверно далеко, саженей за пятьдесят, в самую глубину османов. И тут же рухнул рядом со мной, с пробитым навылет черепом.
Тело капитана не сотрясалось в конвульсии, тяжелая штуцерная пуля перебила храброму воину хребет, лишив его движения, но могучее сердце великана родило целый фонтан ярко-алой крови, залившей мне весь правый бок. Душа его еще не вполне оставила сильное тело, и крылья его красивого греческого носа трепетали в такт фонтану из его жил.
«Пум! Пум-пум-пум! Пум!» – зазвучали тяжкие разрывы в тесных рядах османов, производя убийство столь демоническое, что глаза отказывались верить. Спотыкаясь и падая, скользя на крови своих убитых товарищей, османы ринулись на прорыв. Но вновь были настигнуты страшным дождем, и у выхода из бастиона образовалась целая груда тел.
Внезапно наш правый фланг озарился несчастливым разрывом гранады в руке одного из фанагорийцев, несколько воинов смело ударом, оставив лишь облако красной кирпичной пыли. Поражение метательными снарядами замедлилось, и янычары повалили гурьбой. Я нащупал ушкинское ружье, подхватил его, и устремился в штыковую, то же сделали и другие сыны Израиля.
Поразив двух или трех османов, я вдруг заметил, что сераскир Айдозле отнюдь не мертв, но, напротив, цел и невредим. Ловко перепрыгивая через тела, он быстро вращал своею длинной саблей, стараясь удалиться от толчеи, в которой багинет всегда одерживал верх над клинком всадника. Я устремился к нему, но стремление добыть голову предводителя врага, чуть не стало для меня роковым.
Когда между нами оставалось не более трех шагов, чья-то крепкая рука вцепилась в мой сапог, и я упал ничком прямо под ноги сераскиру. Я извернулся, намереваясь не подставить удару спину, но тут тело Айдозле, уже лишенное жизни, тяжко упало на меня, будто кто-то с силой толкнул его вниз.
Кровь горячим потоком полилась из горла храброго сераскира на мою грудь, и я увидел, что этот кто-то, кто толкнул на меня его тело, был мсье А. «Сумка!» - воскликнул мсье А., указывая на небольшую походную сумку, висевшую у сераскира через плечо. Я приподнялся на колени, сорвал сумку, и почти запихал ее за отворот мундира, как тут
чей-то тяжкий удар достиг моей головы, и я упал без сознания.
Августа 28. 1790г. Елисаветград. Иосиф, сын Авеля.
Post scriptum: Mon cher papa! Я несколько раз переписывал это письмо. Мой покровитель, назовем его для краткости, мсье А., многие часы стоял надо мною, исправляя грамматику и стиль. Мсье А., не дозволяет мне примыкание к лагерю эбертистов, употребляющих просторечные выражения и грубые ругательства, принятых у одних лишь санкюлотов.
Чтобы я не уподобился парижским клошарам, ночующим под мостом. Стремление к ним есть стремление к подобию животным, не знающим общественного прогресса. Чтобы не только слог, но и сама мысль исходила как бы из головы французского просвещенного гражданина.
Чтобы я мог не только говорить, но и мыслить сообразно. Поскольку готовят нас к долгой и сложной миссии. И говорить и мыслить нам предстояло среди отъявленных вольтерьянцев. Мсье А. пытается сделать меня совершенно неотличимым от настоящих вольнодумцев. И, похоже, он добивается своего.
Для стороннего наблюдателя я всё более становлюсь еврейским Дантоном. Я всё лучше понимаю ход их мыслей, и от этого понимания мне делается не по себе.
Ави, отец мой! Изучая модные идеи Века Просвещения, я всё чаще опасаюсь, к чему могут прийти эти люди, для которых нет ничего кроме этой земной жизни, для которых и до и после – лишь кромешная тьма и ничто.
Во Франции, этом рассаднике отрицания высших сил, почитающего только человека источником нравственного начала, сам монарх, несчастный Луи вот уже полгода – узник в собственном Тюильри. И б-г ведает, чем это всё закончится.
Но еще более я опасаюсь, что идея отринуть страх перед б-гом достигнет еврейских сердец. И иудеи, как наиболее настойчивая, кропотливая, образованная и пытливая часть населения, особенно здесь, в России, вдруг решит, что б-га нет. И что всё, абсолютно всё дозволительно. И вот тут мне становится страшно.
Post post scriptum: Как всегда, мсье А., по написании и прочтении этого письма, заставит его съесть, но ты, Ави, отец мой, всё равно всё увидишь с небес.
Продолжение: http://www.proza.ru/2014/12/09/1899