Мы шли лесной тропинкой вдоль большого озера. Стоял ноябрь и в воздухе висела звенящая тишина. Озеро уже дремало и прозрачная вода лениво накатывалась на карельский гранит мелкой рябью. Припорошенное тонким, размякшим снегом, будто одеялом, озеро куталось в нем, пытаясь согреться от промозглого воздуха. Застывшие капли влаги на зеленой хвое сосен свисали слезами, готовыми сорваться с колючих ресниц деревьев. Серое небо без солнца, сырое и холодное, спускалось до самой земли, падая под ноги ртутной жижей земли, как ковром покрытой опавшими, прелыми листьями. Мы вдыхали небо и та же тоскливая серость заполняла наши легкие, разнося с кровью бескрайнюю тоску по всему телу.
- А что ты ушел с завода, Джурабек-джан? – обратился я попыхивая трубкой с ароматным табачком.
- Ой, Олег-джан, совсем там плохо стало…
- Что так?
- Перестали зарплату платить. Совсем. Ни копейки не дали за два месяца. Говорят, какой-то Кризов придёт из Москвы. Кто этот Кризов – не знаю. Наверное, с проверкой едет. Вроде из-за него и не платят…
Я пристально посмотрел на него, не промолвив ни слова.
Джурабек достал из кармана старой куртки маленькую пластиковую емкость, наподобие тех, в которых в наше детство продавали клей «ПВА». Постучал ей о кулак, перемешивая содержимое. Открутив крышку, он отсыпал на ладонь небольшую горсть зеленой кашицы и привычным движением отправил насвай под язык.
Мы долго шли в тишине, не проронив ни слова. Ноги скользили в размякшей грязи, оставляя позади размытые следы, превращавшиеся в крохотные лужицы. Редкие снежинки, догонявшей нас зимы, порошили тропинку белизной чистого листа. Судьба готовилась писать на нем очередную историю. Каждому свою.