Отца я завидел сразу, восседающим за белым круглым столом с изумрудной бутылкой пива в руке.
- Саня, дружочек! Сюда! – он встал и хаотично замахал руками, приглашая меня присоединиться.
Я, настороженно оглядываясь по сторонам, направился к единственному столу в помещении. Это был проекционно-бесконечный ангар без окон и дверей, голые стены его были выкрашены в молочно-белый отливающий цвет. Ни одного светильника мной замечено не было, однако пространство настолько было заполнено дневным естественным светом, что стены казались попросту прозрачными. Источника же столь яркого освещения впоследствии я так и не обнаружил.
Воздух отдавал приторной сыростью.
- Ну, здравствуй, дорогой мой сын, - отец, слегка улыбаясь уголками рта, распростер передо мной широкие объятия. Одет он был в строгую гладко выглаженную небесно-голубую рубашку, аккуратно заправленную в белые классические брюки. Узкие очки без оправы, по обыкновению, уверенно зафиксировались на переносице. Таким образом, брюками, парой вычищенных туфель (также белых) и сединой он сливался с интерьером и эмоциональным окрасом помещения.
Отец крепко обнял меня, обхватив массивными руками узкие сыновние плечи, затем нехотя отпустил, не прекращая, впрочем, лучезарно улыбаться, и несколько мгновений мы просто смотрели друг на друга на расстоянии вытянутой руки, он – счастливым, полным радости от встречи с сыном взглядом, а я, в свою очередь, молча отвечал ему бегающими, неспокойными, растерянными глазами. Намекая тем самым на весьма странные и противоречивые обстоятельства происходящего.
Обыкновенным указательным жестом он предложил сесть за стол. Стулья, в количестве двух штук, - металлические, с жесткими пластмассовыми сидениями, тотчас мысленно отправили меня в детство, а именно в школьные годы. Точно такие же стулья наличествовали в общей столовой.
- Повзрослел-то как, возмужал… - отец оценивающе всматривался в меня, скрупулезно изучая, видимо, каждую мелкую морщинку, каждую открытую пору на моем лице. Я старался не выдавать ровным счетом ни единой эмоции.
- Отец, можно без этих лирических вступлений… Лучше объясни мне, что это за место и что мы здесь делаем. Я требую объяснений, - официальным грубым тоном произнес я последнюю фразу.
- Не спеши, всему свое время… Ты всегда был нетерпелив, сколько тебя помню. Если тебе что-либо крайне необходимо - все должны сиюминутно бросить свои дела и удовлетворить твои потребности… - отец резко засмущался. Думаю, не с подобных признаний собирался он начинать нашу беседу. – Кстати, пиво будешь?
- Ты ведь сам мне пить запрещал, - укоризненно вспомнил я, как бы парируя его предыдущие высказывания в мой адрес.
- Ну, перестань, не мог же я подростка спаивать… У меня есть определенные устойчивые взгляды на воспитание детей. И, я считаю, не самые плохие.
- Ладно, ладно, давай свое пиво. Но этим мою жажду объяснений ситуации ты все равно не утолишь.
Отец лишь ехидно улыбнулся в ответ. Затем дважды щелкнул своими толстыми пальцами, и перед нами тотчас появился молодой человек, на вид мой ровесник, одетый в лучших традициях обслуживающего персонала дорогих гостиничных комплексов. В моем представлении так и должен выглядеть профессиональный официант.
- Бокал пива для моего сына, - проговорил отец, не глядя даже на рядом стоящего человека. Тот, впрочем, не смутился.
- Заказ принял. Ожидайте, пожалуйста, - подтвердил он и быстро удалился. Я по нерасторопности не проследил его маршрут, хотя объективно стоило бы.
- Я уверен, у тебя найдется, что мне рассказать. Можешь начинать сейчас, - отец заерзал на стуле, устраиваясь поудобнее.
- Шесть с половиной лет прошло… Конечно есть что рассказать. Но, как обычно и бывает в подобных ситуациях, не знаешь, с чего начать… - я и правда задумался. Что случилось со мной за этот немалый отрезок времени, пока мы не виделись, настолько важного, чтобы этим уверенно и откровенно можно было бы делиться с отцом, всегда бывшим для меня непоколебимым авторитетом? Я ведь и тогда, при нем, боялся лишнее слово какое произнести вслух. О бессмысленных пьянках, при воспоминании о которых меня самого передергивает, ему рассказывать что ли? Или о девушках, словно по сговору предававших меня одна за другой? Или, например, о своем постыдном писательстве и сборнике стихов, все никак не издающемся вот уже четвертый год? Или лучше спросить, зачем и почему он оставил нас с мамой одних, бросил на произвол судьбы? Он же чувствовал, наверняка чувствовал, что болен, почему не сказал, не сознался? Мне уже вовсе наплевать было, где мы находимся и что это за место такое.
- Ну, живу потихоньку… рассказики разные пишу, стишки временами. Университет вот заканчиваю, только где работать потом… – К счастью, в этот момент вернулся официант, прервав тем самым мое постыдное мычание.
- Ваш заказ, пожалуйста.
- Благодарю. Сколько я вам должен? – по инерции спросил я.
- О, бросьте... У нас бесплатное заведение. Деньги здесь вовсе не имеют привычной ценности, - мягко сказал официант и, развернувшись, в долю секунды исчез. Испарился, одним словом.
Я вопросительно посмотрел на отца.
- Позже я все тебе объясню, не бери в голову. Это действительно особенное место. Ты, кажется, начинал говорить о своих увлечениях. Пишешь, значит? – И он снова принял позу вольного слушателя.
- Пап, давай на чистоту, - я попытался выразить на лице профессорскую серьезность, - ты никогда толком не интересовался моей жизнью. Все твое вмешательство в проблемы сына всегда сводились лишь к наставническим недолгим монологам, да и те с маминой подачи. Ты хоть знаешь, во сколько я девственности лишился? – Отец явно насторожился, но взгляда не отводил. – Ты ведь даже не знал имени ни одной моей подруги! О том, в каком классе я учусь, тебе также явно мама шептала… Когда я в двенадцать увлекся написанием песенных текстов, ты не проявил к ним никакого интереса! Абсолютно! А остальным родственникам, между прочем, они очень нравились… И теперь, когда я, двадцатилетний, имею пусть в чем-то неправильные – хотя кому судить об их неправильности! – жизненные убеждения, когда я переехал в другой город, когда я, в конце концов, жениться собрался, - ты просишь меня рассказать «о себе»! – Я зло ударил стеклянной бутылкой о стол. И замолчал. «Переборщил? – подумал я. - Едва ли. При жизни мне не выдалось возможности высказаться ему в полной мере, пусть теперь…» И снова показалась абсурдной ситуация, в которую попал я точно не по своей воле. Но по чьей же тогда? Безвыходное положение. Испытующий тет-а-тет…
Отец также молчал, бездумно рассматривая свою бутылку. Слегка покручивал ее, как юлу, потом резко останавливал. Лицо его, чуть помолодевшее, как мне показалось, исказилось в театрально трагической гримасе. Мертвая (боже, какое слово мне пришло тогда на ум!) тишина резала слух, но казалось, что кто-то еще присутствует здесь, невидимый, слушает нас и тихонько посмеивается себе. Духи?
- Саш, послушай, - примирительным тоном начал отец, - времени нам выделено катастрофически мало. Я и так еле добился разрешения на встречу с тобой, поэтому скажу все самое важное, что и намеревался. Во-первых, мне вовсе не хотелось бы ударяться сейчас в оправдания, мол, я все равно интересовался тобой, но не осмеливался напрямую обсуждать вопросы взросления подростка, так как попросту стеснялся. Да, да, твой бесчувственный отец стеснялся спросить у сына, занимается ли тот сексом со своей девочкой… ха, вот видишь, уже начал оправдываться. Ну да ладно. – Он по знакомой мне привычке махнул рукой, будто отогнал свой незначительный промах. - Во-вторых, я слишком любил вас с мамой, чтобы позволять себе отстраняться от ваших переживаний. Твоя мама до сих пор занимает почетное место в моем сердце… - он заметно расчувствовался. Глаза на мокром месте, отчего я сам едва не всплакнул. – Поверь мне, дружочек, я не хотел вас бросать ни в коем случае, ведь, как ты сам знаешь, ничего не предвещало беды… Когда я почувствовал, что на земле мне остались считанные минуты, знаешь, что мне вспомнилось? Как сидишь ты, маленький, лет пять тебе было, у меня на животе с соской во рту и удивленно смотришь в объектив фотоаппарата. Твоя мама сделала на память наш совместный с тобой кадр, ты медленно, упираясь ручками, поворачиваешься ко мне лицом, деловито вынимаешь соску и, зарясь на меня своими большими круглыми глазенками, высокой нотой, соединив два слога в один, восклицаешь «Папа!» на французский манер… И я заплакал тогда, дружочек, как ребенок, ведь именно в тот момент мы соединились с тобой воедино, стали одним нерушимым целым… а мама твоя ехидно ухмыльнулась да и только… Я невольно вспомнил эту трогательную сцену в свои последние мгновения и физически ощутил тебя, дитя в шесть с половиной килограмм, на своем животе тогда…
Он прикрыл глаза руками. Я, разумеется, не помнил данного эпизода своей жизни, но фотография та тотчас всплыла в памяти. А мне ведь никогда и не говорили, что безобидная секундная картинка, запечатленная матерью на старый фотоаппарат, имеет такое важное для нашей семьи продолжение…
- Ты прости меня, пап, что я начал огрызаться, все эти мелочи, в которых я тебя упрекал, конечно, ничто в сравнении с тем, какое влияния ты оказал на становлении меня как личности. Характером я твоя копия, мать давно это признала… И, знаешь, на самом деле мне часто снятся сны с твоим участием, я постоянно чувствую твое присутствие где-то неподалеку, особенно в каких-нибудь экстремальных ситуациях, как будто ты защищаешь меня от нечисти всякой. Соответственно, если развить мысль, то одиночество мне не грозит никогда… Мать еще время от времени не без слез вспоминает вашу совместную будничность, рассуждает, как бы ты, мудрый, высказался по тому или иному поводу. Это все сложно выразить мирскими словами… но, фактически, ты заменил мне Бога. Если бы я хоть немного умел рисовать, то вместо бессмысленных натюрмортов или банальных изображений природы, я писал бы твои портреты… один за другим… тысячами… Понимаешь, мне было всего четырнадцать, когда все случилось. Да, я рыдал, откуда они только брались, слезы эти, я бился в истериках, никого не хотел видеть, но все же приходилось, ибо новость облетела наш небольшой городок со скоростью света… приходили неизвестные мне люди, пытались посочувствовать, помочь чем-то, от матери не отходили, суки, я мысленно кричал им «оставьте ее в покое! вам никогда не приходилось переживать такие ужасы! идите в жопу со своими соболезнованиями!», мне казалось, что мы с мамой самые несчастные люди на всей планете… но у меня была Саша, ты должен ее помнить, она буквально вытащила меня из бездны уныния и страха, вселенского страха смерти, этой наглой, скверной проститутки, которая осмелилась поднять на тебя, полного жизненных сил и энергии, свою костлявую руку, я проклинал ее, проклинал окружающих, я подозревал в случившемся каждого из них, я всерьез обдумывал планы мести, беспощадной, но несомненно справедливой… я никому в плечо не плакался, но каждая тварь считала своим долгом сказать мне пару напутствующих слов, ты, мол, Сашка, не отчаивайся, молодой еще, все у тебя впереди, мы поможем во всем, главное держись, не усугубляй положение, а я смирно выслушивал их циничные речи и смотрел в их лицемерные наглые рожи, и думал, вот ты, лично ты, падаль, хоть понимаешь, что у меня сейчас на душе? ты понимаешь, что от нее ничего не осталось, да и была ли она, душонка эта? ты хоть понимаешь, что мне всего четырнадцать?! Я проговаривал эти слова по сотне раз на день, а они все не заканчивались, сочувствующие эти, все приезжали и приезжали, там были все, отец, все те уроды, которые мешали тебе честно работать, которые бесцеремонно лезли в твою личную жизнь, которые подстрекали тебя на всякие гадости… и эти, с позволения сказать, люди гладили меня по плечу и успокаивали, давали матери какие-то эфемерные гарантии на обеспеченное будущее, а сами внутренне ликовали, наконец освободилось место под солнцем, нет теперь этого «идейного», все, свобода… Ты знаешь, что во время процессии пароходы в порту гудели? Мне сказали, что это большая честь для ушедшего моряка, когда плачут по нему даже эти огромные железные сооружения… с Сашей мы давно расстались, никого из твоих друзей и приближенных я не видел с того самого дня, страсти поутихли, с матерью тоже видимся реже, а ты все рядом, не даешь о себе забыть, за спиной стоишь, я знаю, даже вот сейчас, когда я пишу эти строки, ты руками опираешься на спинку стула и иногда делаешь замечания по построению того или иного предложения, ведь ты всегда отличался особенным чувством языка, ты умел правильно его использовать, в отличие от всех этих бездарей бесталанных, что всю жизнь тебя окружали… только недавно я осознал духовное родство с тобой, ведь похожи мы, как две капли воды, что бы кто ни говорил, и я буду продолжать тобою начатое дело, а именно бороться за справедливость, до последней крови, стоять на своем что бы ни случилось, не просиживаться бестолково, но именно творить, создавать себя непоколебимым, уверенным, настойчивым, да я точно знаю каким, у меня есть наглядный пример…
Пока я говорил, уткнувшись взглядом в край стола и сдерживая поток слез, за отцовской спиной появились двое. Среднего роста, одеты одинаково элегантно. Оба крайне безучастного вида. Отец, заметив мое недоумевающее выражение лица, обернулся на них, тяжело вздохнул и, поправив очки, встал из-за стола.
- Послушай, - он наклонился ко мне и заговорил полушепотом, - ты не представляешь, насколько дороги для меня твои слова. Я понимаю истинный их смысл. Я ведь только и существую благодаря им... Ты выбрал правильную дорогу, важно не сворачивать с нее ни под каким предлогом. Верь в себя и не слушай никого. Кругом один обман… а что касается этого места… они запрещают нам выдавать тайны. Скажу лишь одно - здесь не лучше и не хуже. У тебя самого будет возможность… - Горячая отцовская слезинка упала мне на руку, но я не сразу почувствовал ее.
Двое, слегка улыбаясь, с обеих сторон взяли отца за руки и повели в том направлении, куда, по-моему, уходил официант. Я, растерянный, едва смог выдавить из себя несколько слов.
- Отец, а что там?
Он обернулся, заплаканный весь.
- Там ничего, дружочек. Там ничего нет.