Летом 1968 г в ВЦСПС мне предложили поехать болгарским переводчиком в Сочи, в санаторий «Металлург». Я должен был работать с болгарским профессором и его женой. Поэтому пришлось быстро восполнить пробелы, образовавшиеся у меня в болгарском. Слишком мало практики, в Москве мне было не с кем говорить, а с момента отъезда из Болгарии прошло уже 13 лет без возможности говорить на этом языке.
В санатории был прекрасный врач, отличный персонал, прекрасное питание. Кроме моих болгар, там были итальянцы и французы. Естественно, что с французами я познакомился и подружился очень быстро.
Поселили меня в одном номере с итальянским переводчиком Юрием Кирженевичем. Мы быстро нашли общий язык — он заметил, что по-французски я говорю свободно, хотя и работал с болгарами. К тому же приставленная к французам переводчица Тамара явно не всегда справлялась — знание языка и понимание французского менталитета у нее были так себе... Через какое-то время повторился знакомый сценарий — при необходимости французы предпочитали общаться со мной. Трудно сказать, раздражало ли это переводчицу или наоборот, радовало. Создавалось впечатление, что работать ей совсем не хочется. Она постоянно афишировала плохое настроение, неохотно помогала своим подопечным, и своего отношения к ним не скрывала.
Ю. Кирженевич оказался весьма интересным человеком. Он часто работал синхронистом и рассказал мне массу интересных историй, связанных с синхронным переводом. Было ясно, что этот довольно замкнутый профессиональный круг ему хорошо знаком. В санатории он не терял времени — часто тренировался в свободные часы и бубнил, синхронно переводя новости и комментарии ТВ.
Сочинская встреча и долгие ночные беседы с Ю. Кирженевичем, особенно после 22 августа 1968, повлияли на меня довольно сильно. К тому времени я уже смутно чувствовал, что надо резко менять что-то в моей жизни. Мысль окончательно расстаться с математикой уже созрела. Этому способствовало многое. Работая переводчиком, сопровождавшим делегации в поездках по стране, я пришел к неожиданному для себя выводу: на математике свет клином не сошелся, и работа переводчика может быть не менее увлекательной. И все-таки, чего-то не хватало — наверно, чувствовал, что работа устного переводчика, сопровождающего делегации, может быть только временной.
Осенью я не выдержал и напросился к Кирженевичу в гости. Сказал ему, что хочу чего-то другого, но не представляю отчетливо, чего именно. Он выслушал меня, затем вскочил и сказал «сейчас я позвоню насчет тебя одному человеку». И позвонил Саше Некрасову, внуку великого поэта, работавшему переводчиком в ТАСС. Начал примерно так: «Саша, я тут познакомился с человеком, во всех отношениях похожим на тебя... У него французский тоже родной язык, как и у тебя». По его возражениям было ясно, что на другом конце провода выражают некоторое сомнение...
В итоге было уговорено, что через неделю я зайду в ТАСС на Большой Никитской (она тогда называлась ул. Герцена). Я прождал не более 10 минут, Саша ко мне вышел и мы быстро разговорились. Речь шла о том, чтобы мне поступить практикантом в бюро переводов ТАСС, и первое, что он спросил, было «Etes-vous propisse ?» (смешной жаргон московской французской диаспоры, это следовало понимать как «Есть ли у вас московская прописка?»). Он подробно описал мне условия работы — сдельной, с оплатой за страницу, и сказал «платят не много, но когда наберетесь опыта, будете переводить быстро и зарабатывать вполне прилично».
Саша был чрезвычайно обаятельным человеком. О том, сколько ему было тогда лет, не имею ни малейшего понятия. Выглядел он очень молодо и вполне спортивно, на груди значок перворазрядника (позже я узнал, что по шахматам). Кроме того, он обладал очень красивым голосом и замечательно пел. Хорошо помню его исполнение им же переведенной замечательной песни «На безымянной высоте». Вообще, Сашина история поучительна. После войны престиж СССР в Европе сильно возрос. Как и многие другие соотечественники, он решил поехать на свою историческую родину, оказался в Москве и... был арестован и сослан в лагеря, где пробыл некоторое количество лет, был выпущен в первые же дни хрущевской «оттепели» и вернулся в Москву — без работы, без друзей, без связей. В один прекрасный день в 60-х годах ему повезло —совершенно случайно он встретил на улице Горького одного из секретарей ВЛКСМ (кажется, Евгения Тяжельникова). Могущественный секретарь заинтересовался его историей. Они проговорили целый вечер, после чего новый знакомый позвонил кому надо, и Саша стал переводчиком первой категории в ТАСС.
Вернувшись домой, я стал усиленно готовиться к предстоящему испытанию. Наверно, это смешно, но вначале я переводил с русского (точнее — советского) языка на французский очень медленно — достаточно сказать, что на первые полторы страницы ушло двое суток! При этом я менял свои фразы по несколько раз, хорошенько запомнив уроки моей мамы — «Хороший перевод тот, который читаешь, не чувствуя, что это перевод». Cela ne doit pas sentir la traduction . Этот ее совет я запомнил на всю жизнь и в дальнейшем не раз повторял своим ученикам. Кроме того, мама обратила мое внимание на ошибки, весьма распространенные в среде переводчиков, — например, неправильное употребление артикля.
Сама она проработала переводчицей в журналах «Советская литература» и «Советская женщина» первые два года нашей жизни в СССР. Особенно интересной и, пожалуй, трудной, была работа на литературный журнал. Она переводила и прозу, и стихи — например, Е. Евтушенко. Причем она отказывалась делать эту работу, когда чувствовала, что в тексте есть непереводимые на французский выражения. Зато когда она бралась что-нибудь перевести, получалось замечательно.
Первые два года жизни в Москве мне именно так и запомнились. Вечером мы ложились спать, а из кухни доносился запах крепкого кофе — мама готовилась к бессонной ночи.
Вторая встреча с Сашей Некрасовым была отложена на конец декабря. И тут произошло неожиданное. В то время я еще был на временной работе в международном отделе Союза журналистов СССР. В мою задачу входило, в частности, обеспечение приезжающих иностранных журналистов хорошими, надежными переводчиками. С румынами я либо переводил сам (в то время каждый образованный румын старше 30 свободно говорил по-французски), либо находил переводчика (обычно — молдаванина, разница небольшая — язык-то один, только письменность разная).
В один прекрасный день я нанял на работу такого классного переводчика-молдаванина, которого звали Степан. У нас возник хороший, дружелюбный контакт. Как-то вечером он поведал мне, что работает на всесоюзном радио диктором передач на румынском языке. И тут же спросил «А почему ты не попробуешь, у тебя ведь родной язык?». Я загорелся этой идеей, чувствуя что такая работа может быть интересной, а главное — можно заниматься переводами не спеша, в свободное время. И стал усиленно готовиться. Притащил домой огромный магнитофон, и каждый вечер, как моя мама 12 лет тому назад, заряжался кофе и читал вслух. О постановке голоса я тогда еще не имел ни малейшего понятия, через два дня уже сильно болело горло из-за перетруженных голосовых связок. Я быстро увлекся — стал читать стихи и прозу французских классиков 19-го века. Естественно, я не хотел учиться читать на «железобетонных» политических текстах, которые очень сильно пахли плохим переводом.
Через месяц я был более или менее готов. Степан устроил мне встречу с румынской дикторшей Ривой, которая хорошо знала французского диктора Плаксина (того самого, что сыграл немало ролей на Мосфильме). Мы познакомились, он дал мне стандартный «железобетонный» текст про прелести советского здравоохранения. Я сделал пробную запись на хорошем оборудовании 6-го этажа на Пятницкой ул., и сам ужаснулся, до чего результат был плох! Однако голос звучал неплохо, и прослушавшие меня французские дикторы дали очень хороший письменный отзыв — о голосе, произношении и т.п. В итоге на радио меня приняли. Правда, первые полтора года моего «практиканства» зарплата была совершенно нищенской — всего 70 рублей, что было все же на 10 рублей больше, чем зарплата санитарки в больнице. В целом мое «практиканство» оказалось полезным прежде всего потому, что я должен был ходить не только на обязательные занятия по «дикторскому мастерству», но и на уроки по постановке голоса. И здесь я узнал много интересного, например то, что говорить надо «грудью». Я поупражнялся, эти упражнения прежде всего состояли в «стонах», которые вообще должны были формироваться не в горле, а сразу в груди. Проверять это надо было, положив руку на грудь, и чувствовать, как она вибрирует.
Через полгода после начала моего практиканства мне стали доверять довольно злые комментарии по поводу ситуации на Ближнем Востоке. Разумеется, во всем, что там происходило, виноват был Израиль и только он!
Различие между дикторами «иновещания» и дикторами обычных передач на русском языке состоит в том, что дикторы иновещания читали любые передачи, в том числе литературные, художественные и пр. Русским же дикторам доверялись только новости и комментарии. Нам, таким образом, приходилось чаще «перевоплощаться». Это была одновременно и трудность, и прелесть нашей работы. К тому же надо сказать, что к нам относились довольно бережно — ежегодный оплачиваемый отпуск 40-45 дней, работали мы главным образом через день по 10-12 часов, т.е. теоретически рабочий день был 6 часов, и мы редко перерабатывали. Благодать! Зато работа была ответственная, упаси Боже ошибиться, неправильно произнести фамилию. Настоящей пыткой для нас было произнесение имен африканских лидеров. Особенно трудно было правильно выговаривать многосложные мальгашские фамилии. В необходимых случаях мы предварительно готовились, разбивали фамилию на слоги и тренировались их произносить без запинки.
Все читаемые нами тексты переводились заранее в бюро переводов на 10-м этаже здания на Пятницой. Фантазировать, давать свои более грамотные варианты не поощрялось. Особенно с того момента, как председателем Комитета по телевидению и радиовещанию стал друг «нашего Леонида Ильича» Сергей Лапин. Сей государственный муж решил навести во вверенном ему ведомстве порядок. При этом он не церемонился, а рубил с плеча. Запретил читать передачи напрямую в эфир. Всем без исключения! Даже Сенкевичу. Мы должны были читать тексты, заранее довольно плохо переведенные и проконтролированные несколько раз. Причем напротив нас сидел «выпускающий редактор» (обычно женщина), в задачу которого входил предпоследний контроль «до эфира».
Часто такой редактор придирался по любому поводу, выражая сомнение, что «так не говорят по-французски». Это, конечно, было неудивительно, так как даже окончившие иняз или филфак мало представляли «как говорят». Ведь выехать за границу на время тогда было делом чрезвычайно сложным, и выпускали только самых проверенных, самых своих. Во французской редакции иновещания был один такой, совсем свой. Ему посчастливилось — отправили во Францию на стажировку на целый год. Когда он вернулся, его знание французского было примерно таким же, как до поездки. Зато он ходил почти по всем этажам нашего здания и постоянно жаловался, как ему во Франции было плохо — французы не делали не борща, ни щей! Ну, а Эйфелева башня ему смертельно надоела, так как он ее видел каждый день из окна. Кто бывал в Париже, тот знает, в каком районе надо жить, чтобы видеть сие сооружение каждый день!
Позже я узнал (от другого переводчика Владимира, стажировавшегося вместе с ним, что Ваня проводил много времени в злачных местах, а выйдя на улицу, возбужденно шептал ему на ухо «Вовка, я вообще разочаровался в коммунизме — посмотри кругом, как люди живут!». Среди моих коллег того времени были такие люди, но все же они были скорее в меньшинстве. В основном на иновещании народ был довольно симпатичный. Мне понадобилось немало времени вначале, чтобы привыкнуть к именам без отчеств и обращению на «ты». Конечно, мы, молодые дикторы, не могли говорить «ты» такому человеку, как Юрий Левитан, которого часто встречали в буфете. Но здоровались с ним так «Здравствуйте, Юра». Кстати, Левитан, ставший знаменитым уже в первые дни войны, в обращении был очень прост и приветлив, и совершенно не задирал нос. Чего нельзя сказать о некоторых дикторах телевидения того времени. Один из них (называть не буду) нередко попадался мне на встречном эскалаторе метро Новокузнецкая. Его, естественно, все узнавали, что было не удивительно, а удивление вызывало то, что он явно любовался тем впечатлением, какое на людей в метро оказывал его лик.
Не все мои коллеги во французской и африканской редакции были одинаково симпатичны. Упомяну тех, кого вспоминаю с благодарностью. Самыми приятными мне людьми были Жеральдина (Джерри) Познер, мать известного теперь на всю страну В.Познера, и Альберт Жозеф, работавший во французской редакции со дня ее основания (7 ноября 1929). Оба относились ко мне очень хорошо и всячески старались помочь. «Товарищ Жозеф», как все его звали почтительно, однажды пригласил меня домой, и мы с ним целых два часа декламировали басни Лафонтена. О Жозефе у меня остались самые лучшие воспоминания. Надо сказать, что официальный пафос того времени очень плохо ложился на французский язык, поэтому у нормального человека такие железобетонные передачи могли вызвать только смех. Такой же смех у достаточно образованного советского человека вызывали в то время передачи пекинского радио на русском языке. А. Жозеф и Ж. Познер меня очень поддерживали в трудные минуты — таких во время моего практиканства бывало немало. Например, тогдашние кадровики (в основном из гэбэшников, которых выгнали из КГБ во время хрущевской оттепели) считали меня своим, советским, но не надежным. Им очень не нравилась моя биография и, в частности, то, что у меня не было гуманитарного образования. Когда я говорил, что все мое образование — это три полных курса мехмата МГУ, это их приводило в совершенное недоумение, и им было просто непонятно «что я здесь делаю». Напротив, им очень нравились «чистенькие» биографии. Это привело к тому, что я решил срочно получить диплом Института иностранных языков имени М.Тореза. Срочно не вышло, но об этом я расскажу отдельно. Результатом было то, что странного практиканта довольно часто вызывали «для беседы» в отдел кадров. Происходил примерно такой разговор «Ну, расскажи, О. как проходит твоя практика. — Ничего, спасибо, вроде хорошо. — Хорошо? А у нас другие сведения... Я делал удивленное лицо и спрашивал «Откуда это у вас другие сведения?» — Ну, к нам поступают сигналы...» При этом лицо кадровика приобретало совершенно особое, таинственное выражение... Откуда поступали сигналы, я понял только года через три...
... А года через три вконец обнаглевший кадровик потребовал предъявить зачетную книжку, с удивлением заметил в ней одни «отл.» и особенно те, которые были мне проставлены за так называемые «общественные дисциплины». Но он решил меня «прижать к стенке» и спросил «А скажи-ка мне, О., каковы три источника и три составные части марксизма?» Мне стало смешно и я всерьез призадумался — уйти, хлопнув дверью, или посмеяться над ним. В конце концов, выбрал второе и с усмешкой ответил на его дурацкий вопрос. У бедняжки в зобу дыханье сперло. Так ничего и не добившись, он меня отпустил, и с тех пор вызвал только один раз по поводу очередного «сигнала». Именно тогда я и узнал, откуда шли «сигналы». Дело в том, что у одной из моих коллег был совершенно особый «готический» почерк, каким многие французские учащиеся писали до войны. Кадровика я спровоцировал — сказал, что не верю ему. Минуты через три порядочной перебранки он вскочил и приподнял папку на его столе так, чтобы я увидел исписанные готическим почерком листы. И первое, что я успел прочесть, были мои имя и фамилия по-французски. Я заулыбался и сказал ему «Вот спасибо, Александр Алексеевич, теперь я знаю, от кого сигналы». После этого кадровик уже никогда меня не вызывал. Кстати, я часто задумывался: действительно ли он проявил оплошность, полагая, что я не узнаю почерк, или он сделал это нарочно, чтобы таким образом предупредить меня. Разумеется, предпочитаю думать второе.
Так я проработал на иновещании пять лет. За это время ушла на пенсию Ж.Познер, ушел из жизни «товарищ Жозеф». О жизни Джерри во Франции и в Америке довольно много можно узнать, в частности, из книги В.Познера «Прощание с иллюзиями». Своего отношения к текстам, которые приходилось читать, я не скрывал и во всяком случае, старался читать по-своему, как можно естественнее.
Что касается Жозефа, то о его истории мне известно в основном из устных рассказов моих тогдашних коллег. В молодости простоватый сапожник, не особо грамотный, в Россию он попал потому, что нес службу среди матросов одного из кораблей Антанты, которые отказались стрелять по восставшей Одессе. Взбунтовавшиеся матросы сошли на берег, и Жозеф стал русским французом. А в 1929 году попал на радио. Причем из французских дикторов, которых я знал, только он умел читать советские передачи с необходимым пафосом, не предавая при этом родных французских интонаций. Единственным человеком, который это делал не менее успешно, был рано скончавшийся великий французский актер Жерар Филип. Мне как-то посчастливилось достать сделанную Филипом запись «Мысль Карла Маркса», в которой звучали отрывки из «Критики Готской программы», «Коммунистического манифеста» и «Капитала». Гениально! Я слушал дома без конца и запомнил по-французски эти тексты наизусть. Даже сейчас, через 40 с лишним лет, я ничего не забыл, настолько это было впечатляюще. Что касается Жозефа, то когда я с ним познакомился, ему было уже около 80. Он приходил на радио три раза в неделю, тщательно готовился и выдавал в эфир настоящие шедевры. Я убегал послушать его в соседнюю студию и восхищался, чем вызывал некоторое неудовольствие у своих коллег — им явно хотелось, чтобы, разинув рот, я слушал именно их.
Остальные же дикторы очень чисто говорили по-французски в кулуарах седьмого этажа, что создавало впечатление, что я «среди своих». Но оно исчезало, как только мы садились к микрофону. Один из коллег, обладал на редкость красивым голосом. В прошлом танцор, балерун, он в первые же дни войны ушел на фронт искупать «грехи» отца, который по приезде в СССР был срочно отправлен в «места, не столь отдаленные», откуда так и не вернулся. Сын же его вернулся с войны инвалидом, и карьеру танцора поменял на профессию диктора.
Практиканство мое закончилось через полтора года, мне была присуждена «категория» и я стал получать вполне достойную зарплату. Наличие же свободного времени (работал ведь через день) дало мне возможность спокойно отрабатывать свой стиль письменного переводчика, а также немало зарабатывать на телевидении в Останкино и в кино — на «Мосфильме», а также в «Фильмэкспорте» и «Совэкспортфильме». Работа в Останкино в течение полутора лет была довольно приятной — образовалась симпатичная команда, на одну половину состоявшая из молодых коллег по радио, а на другую— из наиболее удачных студентов старших курсов филфака МГУ. К этим передачам мы почти не готовились, т.к. актерами в них были куклы, а нам предстояло лишь озвучивать злых волков, хитрых лисиц, наивно-доверчивых Красных Шапочек и, конечно же, никогда и нигде не унывающих Котов в сапогах. Разумеется, при этом мы просто читали тексты по бумажке.
Эта приятная «халтура» привела к скрытому конфликту с коллегами, причем по очень глупой причине. Дело в том, что различие между звуковым оборудованием радио и киностудий приводило к тому, что некоторые голоса, прекрасно звучавшие в радиоэфире, теряли свои качества на телевидении или в кино. В связи с этим некоторых моих коллег подрабатывать в кино не брали, т.к. их голоса «не звучали». Вскоре детским учебным передачам на ТВ был положен конец — новый председатель Комитета Сергей Лапин, наводя в своем ведомстве порядок, высказал сомнение в возможности «выучить язык по телевизору». В результате произошло массовое сокращение штатов, и в Останкино «сокращали» целыми этажами. Это было обидно не только из-за гонораров, которых мы лишились — наша команда работала дружно и весело.
Немало раздражало мое регулярное появление в передаче «Французский язык» так называемой третьей (учебно-образовательной) программы, особенно когда в передачах для взрослых я стал основным персонажем — журналистом Петровым. Работать на этой учебной программе было довольно интересно, так как сценарии передач писались талантливым французом Даниэлем Киеффером (мы над ним подшучивали и называли его «Кефиром»). Особенно запомнились две передачи. В одной из них (по-моему, самой удачной) журналист Петров решил посетить Музей изобразительных искусств им. Пушкина. А в другой журналист Петров посетил некое спортивное мероприятие типа массового забега, возбудился и решил тоже принять участие. И выиграл соревнование. Но неумелая диспетчеризация студийного времени привела к тому, что эту передачу мы записали примерно за полчаса до «эфира», и вдруг режиссёр Люба спохватилась, что образовалась «дыра» в целых 20 минут... Она подбежала ко мне и попросила заткнуть эту дыру — выручай, выкручивайся как знаешь! Причем «выручать» надо было живьем в эфир, без предварительной записи. Делать нечего, пришлось импровизировать. Врубили камеру, и тут у меня возник страх, давно забытый "мандраж" и совершенно особое ощущение общения с миллионной аудиторией... Первые 10 минут я просто пересказывал другими словами содержание уже состоявшегося спортивного шоу и страшно переживал, чувствуя что моя фантазия исчезает. На помощь пришел переводчик-синхронист Сережа Кузьмин. Он подошел и стал брать у «журналиста Петрова» интервью, чтобы закрыть остававшиеся минуты. Вместе, кое-как, закрыли. При этом от волнения оба делали ошибки, корявые фразы... Кошмар! — стыдно и страшно вспоминать! Но спасибо ему, что выручил. И вроде никто наших ошибок не заметил...
Учебная программа победоносно просуществовала еще много лет — не меньше 15, это я знаю точно, т.к. приехав в 1988 году в Нижний Новгород на Горьковский автозавод, я увидел на экране телевизора своих друзей по этой передачи — студентов филфака, которые теперь уже стали маститыми преподавателями.
На радио в перерыве между передачами рассказывали немало анекдотов и забавных историй. Вот одна из них:
Приехал как-то на Пятницкую какой-то важный персонаж из Франции. Принимал его зам. Председателя радиокомитета Максаков Л.С. Как положено «высокому начальству», Л.С. появляется в самый последний момент уже в ресторане. Приносят обед. Ну, француз наклоняется к Максакову и любезно говорит ему «Бон апети». Не знающий французского Л.С. в ответ решил представиться: «Максаков». Сидящий рядом переводчик шепотом говорит ему «Леонид Семенович, это он Вам приятного аппетита желает». Через пару дней француз и руководство радио снова встречаются за обедом. Леонид Семенович решил исправить свою оплошность, наклоняется к французу и любезно говорит ему «Бон апети». А француз, чтобы не оставаться в долгу, не менее любезно отвечает «Максаков»...
За годы работы на радио я встречал интересных людей... Тогда популярной среди населения передачей была «Радионяня», которую вели три «Л» — Литвинов, Лившиц и Левенбук. Саша Лившиц и Алик Левенбук по образованию были медиками, врачами, но еще в студенческие годы увлеклись художественной самодеятельностью, быстро завоевали популярность и стали эстрадными артистами. Я познакомился и подружился с ними через Юру Дворядкина, соседа по даче, работавшего со мной в одном здании, на радиостанции «Юность». Их впервые выпустили за границу — не в Европу и не в Америку, а в Африку, но для начала это было совсем недурно. Речь шла о том, чтобы перевести их «скетчи» на французский достаточно простым языком, да еще так, чтобы африканские франкофоны могли понимать и смеяться. Я взялся за эту работу не без некоторого страха. Юмор вообще трудно переводить, а тут еще африканцы. В итоге я поработал с ними достаточно основательно. В одном из скечей (из репертуара А.Райкина) грузин Авас превратился в армянина Эву — я знал, что во Франции все хорошо знают армян, а вот насчет грузин у меня уверенности не было... Поработав над текстами, я приступил к урокам — ни тот, ни другой не знали по-французски ни бельмеса, надо было научить их произносить правильно, не зная смысла произносимых слов. Конечно, и здесь тоже самым трудным было добиться от них некоего подобия правильной интонации. Как пишет американская лингвистка Анна Кук, можно неправильно произносить некоторые звуки, но фразу надо произносить в нормальном темпе и с правильной интонацией. Тогда вас поймут, даже если вы будете коверкать произношение.
Однажды кто-то предложил мне давать уроки французского Кате, младшей из двух дочерей Ираклия Андронникова. Катя работала тогда в Большом театре в составе кордебалета, но решила сменить профессию и пойти учиться на журналистику. Мне предстояло подготовить ее к сдаче вступительного экзамена по языку за короткий срок — всего три месяца. Задача нелегкая, если учесть, что Катя начинала учить «с нуля».
Это была очень способная девушка, и мне очень повезло, что моей первой ученицей была именно она — ничего так не стимулирует, как способные и мотивированные ученики. Мы занимались с ней три раза в неделю по три часа. Чем лучше она готовилась к занятиям, тем больше я задавал ей для самостоятельной работы, от урока к уроку она исписывала одну-две тетради с упражнениями. Кончилось тем, что ее взволнованные родители сообщили мне, что всерьез за нее опасаются: «Понимаете, они занимается только французским...».
Катя, конечно, хорошо сдала вступительные экзамены и поступила на журфак. А в сентябре попросила меня найти ей «такого же энергичного» преподавателя английского языка. Не вопрос... В госкомитете по кинематографии работал Сережа, очень славный переводчик английского, мы с ним работали не раз — на кинофестивалях.
Катя с таким же рвением принялась за английский...