Вам приходилось когда-нибудь видеть горы Тянь-Шаня весной? Если видели, то вы это уже не сможете забыть никогда. На фоне нежного голубого неба резко выделяются белоснежные вершины гор, и только ниже их середины начинают проявляться серые краски обломков скал и каменных гряд.
Потом ещё намного ниже робко начинает пробиваться зелёная трава и кустарники, которые к подножью гор уже полновластно господствуют на всём пространстве, что охватывает человеческий взгляд. Завершает эту сказочную картину буйная зелень южных пирамидальных тополей, раскидистых карагачей, трепетная белизна цветущих акаций, яблонь, вишен, слив, абрикосов, на улицах и в садах во всех поселениях у подножья гор.
Даже в самое жаркое лето снег на вершинах гор никогда не тает полностью, но и частично тающие ледники рождают множество горных речек, которые стремительно несутся вниз, изгибаясь подобно змеям, между скалами, неся живительную влагу всему растущему внизу. За этот необычный вид северные склоны тянь-шаньских гор получили у тюркских народов ещё одно название «Ала-Тау», т.е. «Пёстрые горы».
Широко открытыми глазами, трёхлетний худенький русый мальчишка очарованно смотрел на этот волшебный мир, впервые открывшийся перед ним. Это было весной 1955года в посёлке Кара-Балта в Киргизии, а очарованный мальчуган был я, волею судьбы заброшенный в этот дивный горный край, расположенный в западной части Чуйской долины.
Жизнь – штука непредсказуемая. В любой миг судьба может совершить неожиданный зигзаг и изменить своё движения в совершенно нелогичном направлении. Логику жизни часто ломает именно непредсказуемый случай. В моей судьбе такой трагический случай произошёл в трёхлетнем возрасте, когда внезапно распалась семья моих родителей. После развода я остался с матерью, а она вышла второй раз замуж за фронтовика, бывшего бойца 2-го гвардейского кавалерийского корпуса, Николая Тарабрина, ставшего на гражданке часовых дел мастером. Они и перебрались на постоянное место жительство из Щучинска, что в Северном Казахстане, сюда, в Киргизию.
Жил здесь очень давно, со времён ещё поселения первых семереченских казаков, в селе Беловодское у Николая Тарабрина родной дядя. Он и посоветовал Николаю осесть в Кара-Балте, где можно, на первый случай, и жильё приобрести попроще, и главное, на работу по специальности устроится легче. Так молодожёны и поступили. На улице Калининской, что за парком сахарного завода и конным двором, был куплен саманный, крытый камышом домик с земляным полом, где наша семья и поселилась.
Возле дворовой калитки рос урюк, старый огромный дикий абрикос. Приусадебный сад при домике был замечательный, в нём, что только не росло, но особым вниманием пользовался виноградник. Зелёным шатром он накрывал часть двора, ближнюю к саду, создавая в жару приятную тень, в которой стоял наш семейный обеденный стол.
Большие грозди нескольких сортов винограда висели всегда над нашей головой. За пару лет сам домик тоже преобразился. Настелили нормальный деревянный пол, крышу накрыли черепицей и даже завели водопровод. Жить в таком домике стало намного уютней. Но самые приятные изменения в нашей семье произошли чуть позже и были для нас самой большой неожиданностью.
После двух тяжёлых ранений в голову и контузии на фронте, под Курском, у Николая Тарабрина детей не было, и надежду их иметь он потерял, поэтому заявил, что хочет меня воспитать как родного сына, но жизнь распорядилась по-иному. Судьба, словно за перенесённые солдатом тяжкие испытания, преподнесла ему подарок: в браке с моей матерью у него родились долгожданные дети: трое замечательных сыновей.
Я был тоже очень рад рождению братьев. Несмотря на разницу в возрасте, у нас сложилась своя детская, но уже мужская компания. Конечно, на меня как на старшего брата ложилась определённая ответственность. Я стал им одновременно, когда было надо, и нянькой, и участником их забав, а потом, когда братишки подросли, конечно, и их защитником на улице. Отца мы с братьями с детства между собой всегда называли «батей».
Прохладным утром, мы четверо братьев: я, Саша, Колюшка, и Василёк, в белых маечках, чёрных трусиках и сандалиях на босу ногу, как одна спортивная команда, выходили гуськом за ворота дома, садились на корточки возле арыка под адамовым деревом и грелись под всходящим солнцем.
Мы, молча и восхищённо, смотрели на заснеженные вершины огромных гор, с которых по бурным речкам, а потом каналам и арыкам текла, даже летом, очень холодная вода. Со всей улицы Калининской к нам стягивалась приятели-пацаны. Приходили Сашка Надеин, Толик Пехов, Саша Заикин, Генка Жигар и, иногда, Вовка Авструп. Набиралась целая ватага. Так уж сложилось, что у нашего дома был традиционный пункт сбора.
Самым ярким воспоминанием раннего детства остались наши первые походы в горы. Весной всей уличной ватагой мы отправились за тюльпанами. Идти надо было не далеко, предгорье начинались сразу в конце нашей улицы. Тюльпанов было так много, что дух захватывало от такого зрелища. Алое море цветов растекалось по сопкам у подножья гор. Красота этого пейзажа была так прекрасна, что навсегда запечатлелась в моей памяти. Красный цвет тюльпанов буквально царил в этот период в природе, и мы собирали из них огромные букеты, которые потом усталые тащили домой в подарок матери.
Томимые жаждой мы подходили к чабану, пасшему неподалёку отару овец, и просили воды напиться. Чабан отправлял нас к бидону с водой, стоящему в тени его юрты. Мы радостно бежали к этому бидону, открывали его и испуганно отшатывались. В бидоне, наполненном чистой родниковой водой, плавали лягушки,… Мы думали, что над нами зло пошутили, и огорчённые уходили восвояси. Только позже мы узнали, что именно так с древних времён кочевники часто охлаждали воду или кумыс в полевых условиях.
Мне, кроме обязанностей вожатого братишек, часто отводилась и роль затейника теперь уже всей компании. Мы постоянно ходили в кино в клуб сахарного завода, бегали купаться в бассейн в соцгородок, играли в футбол, но были и свои особенные местные игры, такие как в «клёк», в «альчики», в «лянгу». По существу, они напоминали популярные в своё время игры в городки, в бабки. Азарта, шума, гама, во время игр, хватало на всю улицу.
В жару мы шустро бегали, через заводской парк, в киоск за мороженым, в бумажных стаканчиках, и газированной водой, с сиропом на выбор. В то время дети не были избалованы сладостями, и конфеты ели по праздникам. Чаще мама давала нам кусок хлеба, слегка смоченный водой, и просто посыпанный сахаром.
Но были у нас и запретные, опасные забавы, которые не радовали наших родителей. Мы, как все мальчуганы мастерили рогатки, пугачи, поджиги. Из-за отсутствия пороха заряжали пугачи серой со спичек, потом на улице громко стреляли из них. Родители нас за это всегда ругали и отбирали наше «оружие».
Моя мама тоже отобрала у меня уже заряженный поджиг, и кинула его почему-то сразу в печку, на которой в кастрюле варился борщ. Грохнул очень громкий выстрел, бледная мама с испуганным криком, выскочила на улицу. Долго приходила в себя, потом взяла прут с намерением всыпать мне по полной программе. Я успел, конечно, удрать и переждать, когда мамин гнев остынет. Приключений мальчишеских на улице всегда хватало.
У нас во дворе жили два пса. Один, по кличке Шарик, был «дворянин», маленький, лохматый, бело-коричневого окраса. Второй пёс, по кличке Рекс, был грозной, крупной, породистой немецкой овчаркой. Рекс сидел во дворе на цепи, по характеру был флегматичен и дружелюбен. Голос он подавал редко, но когда даже рычал, это было похоже на рык льва. А Шарик по характеру был шустрый, громкоголосый и, главное, бдительный. Поскольку он свою «охранную службу» во дворе нёс без привязи, Шарик не пропускал без внимания ни одного постороннего человека.
На уличных прохожих, шествующих мимо нашей калитки, он всегда громко лаял, а проезжающих велосипедистов просто ненавидел, и готов был вцепиться им в штанину. Между нами мальчишками и обоими псами царила крепкая дружба. Мы их ласкали, угощали куском хлеба, косточкой, поили каждый день свежей холодной водой, они радостно виляли при виде нас хвостом. Было видно, что в любой миг они готовы прийти к каждому из нас на помощь и защиту.
Такой случай им скоро представился, но мы им за это были совсем не рады. Всё было как обычно. Время шло к обеду. Мы с братишками играли за воротами на улице в альчики. По аллее на велосипеде проезжал дядька, житель с дальнего конца нашей улицы, большой любитель выпить и поругаться матом. Судя по внешнему виду, он уже успел пригубить спиртное.
Велосипед его вилял и еле ехал. У ворот нашего дома пьяненького дядьку встретил звонким лаем, как обычно, наш бдительный Шарик. Лай и пьяная ругань смешались и достигли наивысшего уровня громкости. Мы тоже стали громко кричать, чтобы погасить возникший конфликт и отвлечь Шарика от проезжающего велосипедиста, но наш крик произвёл обратный эффект.
Шарик стал гавкать ещё яростней, а на этот невообразимый шум и гам отреагировал Рекс. Он, порвав ошейник, сорвался с цепи, перемахнул через калитку, и огромными прыжками, с грозным львиным рыком, спешил к нам на помощь. Велосипедист, продолжая ругаться, уже проехал наш двор на некоторое расстояние, но услышав незнакомый грозный рык, повернул голову и увидел мчащегося огромного Рекса.
Глаза у него мгновенно стали большими и трезвыми. Велосипед резко повернул в канаву, пролегающую по аллее вдоль растущих тополей. Мы увидели его удивительный акробатический кульбит с велосипедом, который потом не встречали даже в цирке. Описав немыслимую дугу, велосипед вместе со своим владельцем плюхнулся в холодную воду арыка, поднимая огромное количество брызг. И сразу наступила тишина.
Мы пулей прилетели к месту падения и увидели непередаваемую картину. Из под воды торчала только голова дядьки и его руки, которые продолжали держать руль велосипеда над собой. Переднее колесо его по-прежнему вращалось. Шарик и Рекс стояли у края арыка, и с любопытством смотрели на вращающиеся колесо велика. Придя в себя, мы быстро увели упирающихся собак. Ошалелый и окончательно протрезвевший мужик вылез из воды и побрёл домой. С него струйками лилась вода и на велосипед он почему-то не садился.
Вечером он приходил к бате со скандалом.
Батя провёл следствие. Нам, естественно, досталось по первое число, хотя прямой нашей вины он не выявил. Последствия от случившегося происшествия были следующие. Рексу купили новый крепкий заводской ошейник. Шарика закрыли во дворе, и не выпускали больше на улицу. Скандальный велосипедист перестал ездить по нашей улицы. И как рассказали нам позднее его соседи, из-за перенесённого стресса он бросил пить. Смех и горе всегда рядом! Такова жизнь!
Были конечно в нашем детстве и такие проказы, когда мы могли дать фору даже легендарному самому Мишке Квакину. Ранней весной, когда ещё не наступало южное фруктово-ягодное изобилие, мы делали набеги на соседские сады для добычи самой первой сладкой ягоды, которой была здесь черешня. Подходили мы к этому делу творчески, через забор не лазили, ветви деревьев не ломали, но вся черешня с дерева исчезала, словно её ветром сдуло. Тогда на улице ещё много было саманных домов, крытых камышом.
Камыш был длиной до 3-3,5 м, и мы, надёргав заранее такой камыш из крыш, делали из него простое приспособление. Один конец камышинок расщепляли, ставили небольшую распорку, и получалась удобная лодочка, в которую с расстояния 3 метра цепляли на дереве ягоду. Ягоду отправляли в рот, и срывали уже следующую.
Выйдя на «охоту», наша ватага за минуты освобождала дерево от черешни. Утром хозяин сада ругал «шпаков», как у нас местные жители называли грачей, скворцов, других птиц, расклёвывающих черешню, вишню, тутовник. Мы же, мальчишки, заговорщицки переглядывались между собой и намечали следующую жертву. «Шпаки» нам были точно не конкуренты.
Но самая большая «охота», и самая опасная, была у ватаги осенью, когда начиналась массовая уборка на полях сахарной свеклы. Десятки грузовых машин пылили по ухабам уличных дорог посёлка на сахарный завод. Проезжали такие гружёные машины и по нашей улицы. Заметив её, юные уличные корсары брали машину на абордаж.
Зацепившись за задний борт кузова, чтоб не видел водитель, пацаны крючками из проволоки сбрасывали свеклу на землю. Это было действительно опасно, потому что легко можно было сорваться и даже попасть под колёса автомашины. Реальная опасность только подогревала наш азарт. Самым лихим удальцом считался тот, у кого добыча была больше.
Свеклу, или как её ещё называли «буряк», запекали и ели в качестве сладкого блюда, но главным для пацанов было другое: геройство, как самоутверждение в мальчишеской среде. Самым большим позором было проявление трусости, слабости, жадности, эгоизма, предательства. Таковы были законы улицы.
Улица, вторая после семьи, стала нашим воспитателем, потому что дошкольных учреждений тогда в нашем рабочем посёлке практически не было. Жестокими, стихийными, совсем не педагогическими методами, улица воспитывала в нас дух команды. Негласным девизом нашей ватаги пацанов было: «Один за всех, все за одного!».
Куда бы мы ни шли в кино, в бассейн, в поход, мы были члены одной команды и своих в обиду не давали. Нас по этой причине чужаки не задевали, знали, получат коллективный отпор. Всех ребят, проживающих в этом квартале посёлка, так и называли - «сахзаводские».
У нас мальчишек 60-х был свой мир, который существовал как бы автономно от большого реального мира взрослых. События в мире, стране не доходили до нашего детского сознания, и нас особенно не интересовали, но иногда всё-таки эти два мира пересекались, и мы получали первые уроки взрослой реальности. В нашу семью почтальон приносил ежедневно газету «Правда», самую главную тогда в стране, которую вечером всегда читал отец. Из-за отсутствия детских журналов, иногда просматривал фотографии в газете и я.
В школу я тогда ещё не ходил, и читать не умел. Моё внимание привлёк на передней странице какой-то не типичный дядька, совсем без волос, лысый, к тому же без усов. Я же отлично помнил, что на всех портретах «главных начальников», у них были густые волосы на голове и, обязательно, усы, поэтому лысому дядьке я добросовестно чернилами нарисовал эти важные недостающие детали. Мой успех, как начинающего художника, был ошеломляющий.
Вечером взволнованный батя, с газетой в руках, объяснял мне хриплым голосом, что это делать категорически нельзя, за это могут посадить всех тюрьму и его, и маму, и меня. До моего сознания дошло, что я совершил что-то ужасное, сродни преступлению. Я стоял в углу, когда из разговора родителей впервые услышал, что не так уж давно сажали людей даже за анекдоты, и за какие-то колоски, другие малейшие правонарушения.
В мой детский мозг тяжело проникали незнакомые имена и непонятные слова: Сталин, Хрущёв, враги народа, репрессии. Мир взрослых оказался намного страшнее и опаснее нашего детского мира. Я стоял в углу, и моя неприязнь к тому лысому дядьке крепла, теперь я понимал, что художникам от него одни неприятности, и я тоже пострадал из-за него, конечно, безвинно.