- А хоть бы и так.
Гитарка тренькает, далеко-далеко где-то: ти-тириди, тириди, тиридайра… ти-тириди, тириди, тирида.
И то же самое, и до бесконечности.
Господи, наложи контрапункт.
Вот, Чехов подсказал – какой-то звук… не то бадья в шахте, не то… Через равные интервалы времени: у-ух… у-ух… у-ух…
Уже – ритмическая структура.
Сирена: поюууууу… поюууууу…
Залепи уши воском, Улисс.
Ти-тириди, тириди, тири(у-ух)дайда, поюууу…
Раздвигаются – а там нет ничего, земля. Вот какая бывает, с травинками, корешками. Песок, суглинок, мёртвый сухой жучок.
Чего испугался, остановился… входи.
Крестообразно.
Так ли вошёл Дух?
А – вышел?
Как же в землю – Дух?!
- У-ух… ты… круто.
- Н-да. Замешан и закручен.
- It's gonna be the death of you, that tongue.
За дверью протопали шаги, и все затихли, моментально… "Тихий час", детский сад.
- Харэ, - так выразился вошедший. – Попи*дели господа учёные, хватит…
Никто не возразил ему. Ведь, был это сам начальник ископедиции (и мочалок командир, но это так, между прочим), Геймер В. Синисало. Остряки шутили (вполголоса), что В. означает "вирус".
Шумя дождевиком, с которого низвергалось, неизвестно, по какой причине, дождя здесь не было четвёртый месяц, суровый начальник прошёл сквозь множества и подмножества к окну. Когда он протянул безразмерную руку к форточке, кто-то, кажется, Мария, выскочила с криком:
- Он сказал, не закрывать!
- Чихать хотел на Созонова, - отреагировал командир. Он с треском захлопнул форточку. – Спать! Отбой. По условиям контракта, отбой в 24 сто часов. Для гражданских ещё раз: в полночь! До утра прекращаются все хождения.
- Ой, а я не успела, - огорчилась Мария.
- Потерпишь, - каменной щекой усмехнулся командор. – Улеглись?
Тут вошёл человек, его состояние вызывало беспокойство. Геймер В. Синисало смотрел на вошедшего с прищуром, так в космос смотрит космонавт.
Никого не замечая, но всех имея в виду, человек прошёл, срезая острые углы, к свободной койке. Он опустился на койку, как вода на условную твердь.
- Что за явление Христа народу? – поинтересовался командир.
- Это Андрюха! Андрюха пришёл. Молодец, пришёл всё-таки, - послышались, перебивая друг друга, голоса.
- Нет у нас Андрюхи. Я свои штаты знаю.
- Он из прошлого состава.
- Или позапрошлого…
- Не сумел уехать вместе со всеми.
- И понятно, почему не сумел, - начальник кивнул каменной головой.
Действительно, вид Андрюхи, в это время обводнявшего койку, снимал все вопросы.
- Ладно, пускай. Уедет с нами! Ну, все улеглись? Гасим свет!
- Товарищ выключатель электрический, двухфазный! Разрешите вас вырубить?
- Разрешаю!
- Как думаешь, - уже после того, как свет погас и командир вышел, обратилась к соседу Мария, - зачем эта форточка?
- Ну а что мы знаем о Созонове? Ничего! Логика его для нас – terra incognita. И мы здесь для того и есть, чтобы терру эту… потерроризировать. Всё, Машка, спать хочу.
- Спокойной ночи, - Мария повернулась на другой бок и закрыла глаза.
Утром не было подъёма. В шесть сто часов не было подъёма. Потому что не было командира. Геймер В. Синисало исчез…
До обеда Мария погрустила, а вечером пошла в баньку, попариться, с местной старухой Изергиль. Их предупредили сразу по приезде, чтобы в баню никто поодиночке не ходил. Якобы Созонов велел предупредить. Вот и ходили на всякий случай парами.
Старуха Изергиль, в реальности Марфа Семёновна Посадская, любовалась белым да высоким телом ископедиционной девки.
- Это что у тебя такое?
- Где? Бабуля, ну у вас же у самой есть!
- Да я не об сиськах твоих, - отмела её глупую хитрость Марфа Семёновна, - вот это вот чего такое?
Маша искоса глянула…
- А… это… Это целовались, бабушка.
- Да как же так можно целоваться, что синяки?
- А вот можно. Это, значит, столько любви он вложил в поцелуй.
- Береги уши! - заорала старуха.
И от души, целый ковш выплеснула на каменку… Зашипело так, будто Маша вдруг угодила в змеёвник. Клубы пара окутали её со всех сторон, пришлось зажмуриться. А когда кончились жмурики, увидела, что никакой бани и в помине нет. Стоит она в чистом поле, в чём мама родила, и ветер свищет. Небо хмурится и прижимается к земле. А из-под самого горизонта Созонов катит камень. Да так быстро. Закатил камень на вершину Голоки, разогнул спину – руками похлопал, хлоп, хлоп…
И нет его. Созонова. Нет камня, нет поля. Мария стоит посреди бани. Разгулявшаяся на старости лет самозваная банщица охаживает Марию веником березовым, как Сидор – провинившуюся козу.
Лес и подол видений полны.
- А вы не сумели взять координаты места, Мария? – спросил и. о. командира Татхагатов Исинбай.
Мария озлилась:
- Чем, по-вашему, я должна была их брать?
- Ну, есть же приборы.
Раскосое и смуглое лицо бурята оставалось невозмутимым.
- Тахометр, кардиометр, балконометр, палконометр…
- Я в баню, что, с палконометром хожу?
Технический спор прекратил начальник службы предохранения, писаный красавец и в прошлом моряк Венедикт Ерофеев (не тот, не другой, а третий). Он сказал, разливая компот по кружкам:
- Моя вина, что Геймер канул. Я обязан был уследить, ан не уследил.
- Да погодь ты, Ерофей, - махнул кружкой и. о. – Сейчас не о том… Нужно прояснить с форточкой. Почему форточка?
- Портал?
- Форточка как аномалия окна.
- Выход в четвёртое измерение.
- Иллюзия материи. Антиматерия. Столкновение с антиматерией – и мгновенная аннигиляция руководителя ископедиции!
- Да какое… что вы несёте… если он ещё "отбился" и вышел.
- Тут, братия, без Созонова не обойтись.
- Да вот же он, Созонов, - указала Мария.
И верно. Созонов.
Подходя к выстроенным в шеренгу ископедиторам, Созонов прогундел:
- Фортку не открывать! Геймера искать в чистом поле, в виде камня. Она знает.
И нет его. Созонова.
- Удалось взять параметры его электромагнитного поля? – закричал и. о. Татхагатов. – Так какого же вы… Здесь работает кто-нибудь?!
Сдержанный смех приветствовал последние слова.
- В тиши наших географий мы ищем похвальное слово математике. Но ведь жизнь – только санъяма на одном из миров. А их много, бессчётное множество. И они здесь. Все до единого. Бери! Выбирай. Если окружающие позволят…
Санъяма на жизни – это уже смерть. Такова неопровержимая логика по ту сторону наших географий.
- А между тем, к нам поступили новые сведения. Они позволят по-новому взглянуть на те факты, о которых рассказала Мария. И сейчас я предлагаю всем присутствующим по-новому посмотреть… туда!
Участники ископедиции, как один, повернули головы в ту сторону за костром, куда указал рукой уже начинающий каменеть в должности и. о. Татхагатов Исинбай. Высокий столб поднялся, дрожа, из глубины костра, сложенного обычным в тайге способом: на месте газовой скважины.
- А где звук?
- Это бэзэшка. Под начит.
Созонов катит камень вверх по склону. В наших местах Голока не так крута, как с другой стороны. Но всё-таки и крута, и высока она… Созонову нелегко. Это видно. Пару раз камень едва не вырывается у Созонова из рук. Крупно: лицо. Губы шевелятся… Закатил. Прихлопнул – лежи!
Дальше чудеса.
Раньше всего, изображение сделалось синим.
- Баланс, - сказал кто-то, - техконтроль!
- Явный брак.
- Татхагатов успокоил:
- Сознательнее, товери! Никакой это не брак. Это бланш-эффект.
- Трансфингальность Поветкина-Кличко? Ну так бы сразу и сказали!
- Да, эффект синяка.
- Трансфингальность не такая. Там законыри сглаженные. А здесь острые законыри…
Созонов отступил от камня, и камень заворочался.
- Сейчас самое интересное, на.
- Коллеги! Кто сказал "на"?!
- Главное, что не ты.
Вдруг камень начал раздуваться. Он прямо на глазах распухал, как мякиш. Раздувался, как мыльный пузырь. Созонов к этому времени испарился куда-то. Поверхность камня прочертила первая трещина. За ней вторая, третья. Жаль, что без звука.
Каменная "кожа" меняла цвет, из серо-голубой делаясь жёлтой. Из многочисленных трещин ударило: вверх и в стороны – жидкость фонтанчиками… Там, куда она долетела, трава чернела и съёживалась, как проволока.
- Этого не может быть.
Камень плевался, он блевал, как перепивший поэт…
И всё закончилось.
В центре чёрного, будто выгоревшего круга лежит разбитый камень. Он расколот на две большие и несколько маленьких частей. Послышался откуда-то низкий звук (откуда, ведь бэзэшка?). Или – показалось… Минуты две, три всё оставалось таким, каким стало.
А потом по краю кадра мелькнуло что-то, картинка поплыла, поплыла…
- Быть этого не может, - тот же голос повторил те же слова, лишь изменив порядок.
- Созонов?
- А возможно.
- Без него не обошлось.
- Возможно…
- Кто доставил информацию? – поинтересовался Ерофеев.
И. о. Татхагатов огляделся, кого-то разыскивая взглядом.
- Чёрт, - облегчённо выдохнул, - да вот же он, спит.
Сын степей, он не мог адаптироваться к дремучим таёжным местам.
- Андрюха?! – ахнули все, хором. – Он?!
- Чему вы удивляетесь? – удивился Исинбай. – Ну, да: алкаш. В этой системе алкаш. В буддологии он – Будда. В христологии был бы Христом.
- В методологии – методом.
Мария вскочила на ноги, рыжая в пламени с ног до головы.
- Постойте! Кажется, поняла! Андрюха… всё дело в Андрюхе! Смотрите…
И она указала на внешне бездыханное тело, которое примостилось в сторонке, почти на границе света и тени.
- Он был в прошлый раз! И в позапрошлый! Он был в каждой ископедиции. И ни одна, слышите, ни одна – не нашла ничего. Это он! Он – "синяк"!
- Экран?
- Логично. Экран Созонова.
- Двойной?
- Дубль пониженной чёткости.
- Данубредже.
- Товарищ?
- Да, молодец Машка.
- Смотри-ка, простая Мария – и открыла.
- Маша, выходи за меня.
- И за меня.
- Завтра же доставить его на станцию. Купить билет – и первым же поездом, - приказал крепкий, как гранит или диабаз, Исинбай Татхагатов. – И чтобы духу его… Как только протрезвеет.
- Он не протрезвеет.
- Кто-нибудь видел Андрюху трезвым?
- Кто-нибудь видел Андрюху?
- Товарищ?
Костёр зашипел так, будто в него вылили бочку керосина. Пламя взметнулось до звёзд, затопило лес, речку и камни.
А когда пламя улеглось, видим Андрюху. Андрюха в купе. Один, но у него есть. Любезный проводник несёт стакан с гранью. Прежде чем наполнить стакан, Андрюха долго и прилежно трёт грани вафельным полотенцем. Поездом – почему хорошо? Время пропадает, остаются интервалы – между первой и второй…
А вот и он. Созонов.
- Приедем, будем дела делать.
Созонов. Он сейчас человек, а сейчас – уже нет. Шея перетекает в плечи, плечи становятся покатыми, туловище – округлым. Новый интервал – туловище вытянулось, поднялись плечи, шея прёт вверх, как штопор из бутылки, пробка-голова.
Занятное зрелище. Но в быстром исполнении – тошнит.
- Машка, - зовёт Созонов, - эй, Марья-ведьма!
Рыжая Машка. Обязательная ведьма. Садится рядом с Андрюхой – в одной руке череп, виноват – стакан, в другой "огнетушитель".
- Ой, красненькое, - шутит Созонов, - я, признаться, красненькое люблю.
- Ох, и належалась я на холоде, - поёт рыжая, - на леднике ихнем… скукота.
- Дела будем делать, - уверяет её Созонов. – Начисляй на троицу! Чего уснул, Андрюха?
По окну, по занавеске, играют сполохи.
Андрюха, улыбаясь, протягивает свой череп.
Мария сонно жуёт травинку, лёжа боком на мешках в подводе. Трюх, трюх – пегая лошадка увозит её всё дальше и дальше, из этого сна – в тот. В слове есть ещё другое слово, больше этого. Когда я училась, его называли "корнем"… Интересно, есть ли слова без корней? А корни без слов? Если есть – зачем они?
Благодаря съеденной свежей траве, груди наполнились молоком. Балагола косится на них, полон дорожного возбуждения. Но снова и снова заводит он речь о своих разногласиях с женой:
- Вот спрошу у вас – почему, чтобы доказать ей, что не относишься к ней как к вещи, приходится покупать ей вещи?
Есть два плана бытия. Мария лениво кусает новую травинку. Их совместить не получится. А если уже совмещены? И не совпадают? Вот один план, указала Мария травинкой в зубах, зелёным и тонким жалом: этот Буратино. Гетры в полоску, красный колпачок.
- Эй, Пиноккио, уважаемый, мы едем, или что?
- Или что, - бормочет возница.
Он шевелит вожжами, пегая принимается бежать чуть быстрее.
- К вечеру будем. Я балагола, а не курьерского поезда.
Сухая ведьма Лилит, верхом на лошади, спиной вперёд едет – присматривается к ещё не рождённым детям Марии. На её ногтях записаны все имена всех детей. Кроме тех имён, что не имеют корней в мире.
Мария во сне дышит глубоко. Платье само расстегнулось, соблазн для деревянных. Возница оглядывается через плечо, воровато, но страх перед женой и перед этой чужой, превосходящей его силу, силой сдерживает проявления мужества. Полные молока груди – начало и конец.
- Ну же, - понукает Лилит, - чего ты? Она не поймёт, если ты так и останешься – деревянным…
Небо – как чашка в саже. Белые полосы тянутся, тянутся одна другой навстречу.
Идёт каменный, вырастает, а за ним следующий, а там третий, пятый, десятый… Чередой из сажи выходят, один за другим, ступая по белому, и гнётся белое под невыносимой тяжестью камня. И бежит снизу некто, весь огненный. Молот, гвозди. Клепает мост по пути следования, это снизу-то…
А навстречу ещё другие. Может, корни земли? Вышли – и небо залито алым оперным светом. И дрогнула, боком пошла картинка. Разошлись планы.
Первый каменный упал в пропасть, второй, за ним третий… Падают, валятся вниз. Не скоро заполнится. Но когда заполнится – перейдут великаны сюда, из того сна в этот.
И перевернут землю, как треснувшую старую чашку.
Трюх-трюх, лошадка. Трюх-трюх. Спи, Мария. Лучше обнимать деревянного, пока не пришёл каменный. Пока сторож не сменится на ферме тел.
- Товарищ! Напиши про лемуров!
2014.