Татьяне Петровне Выскубовой посвящается.
1.
Петровна умирала тяжело. Рак год за годом съедал все внутренности, но крепкое сердце и железная воля не давали завершить начатое еще в тридцатых годах «дело».
Иссохший, пожелтевший пергамент кожи обозначил выдвинувшиеся вперед скулы, заострив нос и углубив глазные впадины до бездонной глубины. Лишь где-то там , в пугающей черноте, по - прежнему блестела синева бездонных глаз, излучающих доброту и волю к жизни.
Истерзанное метастазами тело невыносимо болело, но что эта боль, по сравнению с душевной болью. Она не боялась смерти. Последние три года, прикованная к постели, она шаг за шагом проходила круги ада, чувствуя, как неумолимая рука смерти, раздавив желудок и лишив тело жизненно необходимой подпитки извне, проникла в легкие, легко расправилась с печенью, шаг за шагом сдавливая кольцо блокады вокруг сердца.
Душевная боль и страх за оставшихся на земле, заслоняла собой боль телесную. Как они будут без нее? Гордая синеглазая красавица, с черной, как смоль , косой, провела без потерь среди экипажа свой семейный корабль сквозь ревущие тридцатые годы раскулачивания. Во время классовых бурь за борт, как ненужный балласт, ушло все: крепкое хозяйство, мельница, вечно голодные крестьяне - батраки. Но корабль «плыл». Под конвоем, в скотском вагоне без нар, набитым людьми и нехитрыми пожитками, собранными наспех за несколько часов до отправки на «перевоспитание». Сначала гужевым транспортом до Саратова, и уж там, на железнодорожной станции, под дулами красноармейского конвоя, всех врагов трудового народа погрузили в «столыпинские» вагоны, не огласив конечный пункт назначения.
Четверо суток духоты, зловония и пугающей неизвестности закончились степным ветром с запахом цветущего разнотравья, ворвавшегося в душный вагон вместе с лязгом открывающейся двери. Эшелон разгружали прямо в степи. Ковыль волнами стелилась навстречу арестантам, и это напоминало безбрежную широту Великой русской реки Волги, с берегов которой НКВД вычищала последнюю «нечисть», оставшуюся в живых во время бескомпромиссной резни гражданских войн.
- Как же мы здесь жить будем?
- А вас не жить сюда привезли!
- Врешь «красноперый», нас голой рукой не возьмешь…
- Хватит болтовни. Ночлег готовить надо, - прервал полемику звонкий голос женщины.- есть земля - будет и жизнь…
Нашлись светлые головы. Никто из них не был в Египте , но также как пять тысяч лет до нашей эры на берегах Нила, в 31-ом году двадцатого века, мужчины копали котлованы под будущие землянки, дети и женщины собирали кизяк и сухую траву, кидали принесенное в глину и босыми ногами месили, месили, месили коричневатую жижу, превращая ее в ровные глиняные кирпичики. Знойное солнце Казахстана за три - четыре дня превращало замешанные на глине и траве с кизяком кирпичики в прочный кирпич, вполне пригодный для строительства. Через два месяца первые пять пятидворок - землянок, на пять семей каждая, приняли на постой первые двадцать пять семей из Среднего и Нижнего Поволжья. Эшелоны прибывали еженедельно. Люди обживались, как могли, понимая, что срок будет длиною в жизнь. Трудным был этот срок, да пронесся мигом в памяти умирающей женщины.
Разве может сравниться боль раздираемых метастазами внутренностей с болью матери, стоящей на коленях перед комендантом Карлага, просящую о единственной милости – отправить сына на фронт, искать свою смерть или доблесть. Все в роду были воинами, и не может он сидеть за « колючкой» в относительной сытости и безопасности, когда кровью полны берега больших и малых рек России.
Последние, тщательно оберегаемые драгоценности, отдала женщина, чтобы ушел сын на смерть не по 58-й статье в штрафбат, а вольнонаемным в Красную Армию, кровью смыть «позор» семьи тридцать первого года.
Красота и дерзкий ум женщины смягчили сердце коменданта. Ушел сын в полковую школу командиров и через три месяца повел за собой минометный взвод. А еще через полгода обагрил своей кровью воды Днепра при взятии Киева, смыл «позор» семьи. Вернулся домой в сорок пятом в орденах и медалях, а в сорок восьмом семья была полностью реабилитирована.
Больно, ох, как больно уходить в мир мертвых, когда все так зыбко в мире живых. Разве может боль растерзанной метастазами гортани пересилить боль за судьбу непутевого внука, оставшегося на ее попечении с малых лет. Что эта боль по сравнению с метаниями души в истерзанном, холодеющем теле, за будущее теперь уже одинокого подростка, выброшенного в жизнь безжалостным Роком. Да и есть ли он, этот Рок? Что такое рак она прочувствовала каждой клеточкой своего худенького тела. А Рок, что Рок, он на всех один, только каждый свой крест несет, чем сильнее человек, тем тяжелее крест.
- Андрей, ты здесь? – слабым голосом, в полузабытье, обратилась Петровна к мужу. – Найди мне Сергея, время подходит. Поговорить с ним хочу. Да не тяни, скоро уж…
2
Время. неукротимо бегущее вперед. Только тяжелобольные понимают, как его много для боли и мук, и как его мало, для последнего вздоха. Как его мало, чтобы доделать задуманное. Когда «костлявая» дышит в затылок, и холодное дыхание вечности сковывает тело, хочется сделать хоть что-то, что облегчит жизнь родных.
Родные – Родина… Где эта Родина ? В Самойловке, Саратовской губернии, где остались могилы почти трех поколений или на берегу Днепра, под Киевом… Где теперь родовое кладбище и есть ли те могилы, за которыми ухаживали столетиями? Или казахские степи теперь Родина ее внуков ? Куда дальше понесет неумолимое время ее родных, ее внуков и правнуков ?
Она помнила прадеда, доброго , улыбчивого старика. Это его потянуло в дальние края в поисках лучшей доли. Наслушавшись рассказов запорожского казака, сбежавшего со строительства Царицынской оборонительной черты. О вольных землях в низовьях Волги, « заболел» он мечтой о воле вольной и не смог дальше терпеть панский произвол и поборы, ушел на восход солнца.
Повезло «непутевому» казаку. С середины восемнадцатого века начал действовать указ Петра I, именуемый Сенатским Указом от 15 марта 1754 года. « Всем тем малороссиянам, кои там обретаются, и к возке соли обзаводились волами и всякими припасами, как при Саратову, так и при Дмитриевску на луговой, а не на горной стороне быть, и скот свой пасти, лес не заповедный рубить на починку их телег позволить».
Вот так, с легкой руки Царя - батюшки, стал казак чумаком. Ну а если лес рубить позволено, то хатку поставить сам бог велел. А какая же хата без хозяйки. Нельзя без хозяйки, без наваристого украинского борща и галушек какой извоз может быть. В ходе «вольной» колонизации немалый поток переселенцев –украинцев поступал в саратовскую землю. Нашлась и хозяйка, пошли дети.
С момента основания эльтонского соляного промысла украинские чумаки возили соль как казенные солевозчики. В 1828 году их перевели в категорию государственных крестьян. В 1850-х годах солевозный тракт от озера Эльтон до слободы Покровской был закрыт, надобность в чумаках отпала и украинцы приступили к привычному для них делу – хлебопашеству.
Но не это всплывало в памяти умирающей женщины. Она видела тянущиеся к ней руки прадеда и его добрую , широкую улыбку.
- Пидиймайся, пидиймайся , дытятко. Не бийся, пишли, пишли помаленьку…
И веря в сильные руки прадеда, она пошла, и с тех пор ничего не боялась. Откуда – то донесся плеск воды и тихая украинская песня. Это мама, привязав ее за спину, полоскала белье, тихо напевая, чтобы ребенку не было страшно.
Шумит камышом Терса. Изредка слышится всплеск играющей рыбы. Тихое позвякивание уключин и плеск весел слышен за версту, да зябко ждать , дрожа у протоки.
- Таню, дэ ты ?
- Почекай. Вэди сэбэ тыхо. Злякалась я.
- Чого ?
- Маты почуе….
Боль возвращает в настоящее. Надо лечь удобней и настроится на приступ. До утра далеко, а спасительный обезболивающий укол будет не раньше десяти утра.
3
Андрей Гордеевич, или просто Гордеич, как всегда, переминаясь с ноги на ногу, не знал, что делать, где искать Сергея. Мальчишка рос без матери. У отца другая семья и эту семью подросток не принял, или она не приняла его.
В эти премудрости Гордеич не вникал, да и некогда было. С уходом на пенсию забот не убавилось. Свой дом требовал постоянного ремонта. Подбелить, окна подкрасить, забор подлатать. Печное отопление было предметом особой заботы и ухода. Топили исключительно углем. Непрерывный конвейер превращения угля в золу требовал по нескольку раз в день приносить в ведрах уголь и выгребать из поддувала золу, выносить ее на мусорку. Принести уголь не рассыпав в веранде, или прихожей, еще можно, но вот вынести золу не намусорив, практически невозможно.
Обычно подметаниями и вытираниями следов этого производственного процесса занималась Петровна, но последние годы, хранительница очага и семьи, слегла, сраженная недугом. Все приходилось делать самому.
- Найди. Где его черти носят? Четвертый день не появляется. Может в институтской общаге ночует, а может у друзей где, - ворчал себе под нос старик, явно не зная , с чего начать.
А если не знаешь что делать, надо идти к другу. Одна голова хорошо, а опохмеляться лучше вдвоем, или втроем. Тогда и план действий по розыску появится гораздо быстрее.
Думай, не думай, а ноги сами понесли его к «Угловому» магазину, где через дорогу, на скамеечке, поджидал друг по ссылке и опохмелке, Рябинин.
Продуктовый магазин получил свое название «Угловой» не зря. Все улицы, как ручейки стекались к нему, и на скольких углах он стоял никто не знал. Но куда бы ты не шел, он обязательно оказывался на твоем пути.
Одна стена слегка просела, устав держать непонятного вида крышу, напоминавшую лихо заломленную набекрень фуражку приблатненного паренька. Проседая под тяжестью лет и хранящихся на чердаке продуктов, всяческих товаров народного спроса, она перекосила окно справа от входа. При открытой двери, оно как бы подмигивало: - Заходи, чего стоишь? Твои сто граммов ждут тебя…
Как же не зайти при таком приглашении. А уж если зашел, выйти ничего не купив, было не просто. По тем временам магазин был не просто зданием, где производилась закупка товара. Это было место встреч и общения жителей всего поселка.
«Угловым» он стал не сразу. Гордеич знал его еще как «Вольный». Свое гордое имя «Вольный» магазин получил по молодости, еще в тридцатые годы. Это было единственное здание за колючкой Карлага. Раз в неделю, один человек от семьи имел право сходить в магазин и отовариться на имеющиеся гроши. Побывать в нем, значило побывать на воле. Эти пятьсот метров до скрипучей двери магазина шли без конвоя. Хоть и рядом с зоной, а все таки воля. Вроде бы и воздух тот же, а дышится легче.
Колючку убрали. Разрешили строить свое жилье, тут же, рядом с « пятидворками». И потянулись улицы к «Вольному». Вот так он стал «Угловым», подмигивающим каждому входящему покосившимся окном.
Внутри, на широких подоконниках, наливали, выпивали и закусывали, не забывая сбегать отметится в очереди. Очередь была всегда, в любое время суток. Она витиевато извивалась от прилавка до входной двери, занимая весь объем душного, пахнущего перегаром и потом, помещения. Никто не жаловался на духоту, тесноту, пьяный мат, доносившийся с подоконников, здесь все обсуждали новости.
Кто женился, кто крестился, кто «откинулся по звонку», а кого «закрыли», все обсуждалось не спеша, под перезвон рюмочного звона и легкого покашливания, после опустошенной рюмки. Всяк пьет, да не всяк крякает.
- Эх, мать твою, хороша…
- Дай бог не последнюю…
- Вольному – воля…
Словом, место было людное, мимо которого не проскочишь.
- Что, сидим? – Обратился Гордеич к другу, - зайдем, может узнаем чего…
- Да я уж заходил. Ничего нового не услышал. Петровна то как ?
- Плохо. Помирает. Сергея найти надо, да где ж его черти носят. Четвертый день не появляется. Где этот институт, где эта общага, или на соревнования укатил. Сейчас вон они какие, слова не выбьешь.
- Я в магазине дружка его видел. Юрка Рыбалкин, они ж вроде вместе учатся. Девку, какую-то в углу мял, ни стыда, ни совести. Может и сейчас там околачивается.
- Ты посиди. Я зайду, посмотрю. Может и там еще. Он то должен знать.
Деду было под восемьдесят , но выглядел он гораздо моложе своих лет, хотя ни в питье, ни в куреве себе не отказывал. Курил скорее для фарсу, не в затяг, пуская дым и гоняя папиросу из угла в угол рта. Зарядку делал на огороде с ведром и лопатой, среди грядок огурцов и помидоров. Вместо спортзала тренировался в сарае, ухаживая за поросятами и многочисленными курями, самой разнообразной породы.
Народу было немного и Гордеевич, окинув взглядом очередь, засеменил к окну, где удобно примостившись на подоконнике, сидел друг Сергея, Юрий. Природа мать не обделила этого парня ни ростом, ни статью, ни прочими достоинствами.
- А ведь недавно «пешком под стол ходил» - Подумал дед, усаживаясь рядом. – Сергея не видел?
- Утром вместе на лекциях были, а что?
- Почему домой не приезжает?
- Я откуда знаю. Сам час назад приехал. Что дома делать? В общаге удобней. Институт рядом. Да он сегодня домой собирался. Может дома уже.
- Хорошо, коли так. Может и дома, - «Отлегло» на сердце у старика, - отец – то как, не хворает?
- ПО всякому, зашли бы, он как- то спрашивал. Баба Таня, говорят, болеет сильно?
- Плоха баба Таня, совсем плоха. Уж уши тебе не надерет.
- Да лучше бы надрала, чем болеть. Привет ей передавайте, пусть не болеет.
- Передам. Плохая она совсем. Сергея видеть хочет. На вот деньги, чекушку мне возьми, ты ведь в очереди стоять не умеешь. Продавщица ишь как на тебя зыркает.
- Легко, а что вдруг…
- Вдруг, не вдруг, тебе не понять, безусому.
Ждать долго не пришлось. Сунув чекушку в карман, виды видавшего полушубка, Гордеич вышел из магазина.
На лавочке, возле Рябинина, уже сидел друг всего человечества – татарин. Звали его Михаил, или Максут, никто толком не знал ни имени, ни фамилии, но стоило только произнести – татарин, все понимали о ком идет речь. Он и сам себя так называл и это ему нравилось. Любая собака, завидев его , виляла хвостом. Кошки постоянно терлись о его ноги, выпрашивая угощение. Синички и воробьи запросто искали что-то в воротнике огромного, не по росту сшитого тулупа. Он всегда и всем улыбался и был искренне рад любой встрече. Стоило только подумать о выпивке, а он уж тут, как тут. Его раскладной стаканчик всегда был готов, наполнится любой жидкостью, приносящей временное избавление от всех проблем. Стаканчик всегда был в нужном месте и в нужное время.
4
Издревле малороссы селились по берегам рек, поэтому неудивительно, что берега реки Терсы к концу восемнадцатого века были заселены практически полностью. Река Терса несла свои воды в юго-восточной части Балашовского уезда Саратовской губернии, где губернатором в то время был П.С.Потемкин.
Период становления на новых землях был «золотым веком изобилия и богатства». Привольные , ковылем поросшие равнины тянулись на сотни верст, уходя на юг и сливаясь с общим видом Донских степей.
Жители Самойловки поселились в том месте, где река, сделав несколько крутых поворотов и изгибов образует собой три полуострова на которых, ввиду житейского удобства и построились переселенцы. Им достался правый берег, а левый берег был уже занят русскими. Начало этим поселения дали выходцы из Великой России. Они были не одиноки в освоении новых земель. Здесь можно было встретить чувашей, татар и даже немцев.
В числе этих русских были предки Гордеевича. Правда, откуда и почему они очутились на левом берегу Терсы, он не помнил. Считал себя коренным волжанином, хотя Волгу видел лишь тогда, когда ездил в Саратов по коммерческим делам, либо за обновками.
Годы правления Екатерины II стали временем небывалого расширения дворянской власти над крестьянами и щедрого пожалования помещикам земли. В 1785 году Саратовскому губернатору было дано царское указание о раздаче дворянам «пустующих» казенных земель. Вот так, с легкой руки императрицы, земли по реке Терсе перешли под управление помещиков Нарышкиных.
Чумаки, из числа украинцев, успевшие выполнить все пункты по договору перевозки соли , получили земли в собственность, остальные же остались на положении государственных крестьян, но платили уже по 3 копейки с «дыма» не в государственную казну , а Нарышкину. Он сам решал, кому платить 3 копейки, а кому все 10 копеек.
Русские дворы были гораздо богаче украинских, так как появились в этих местах гораздо раньше и успели обжиться. Многие получили землю в собственность. В ту блаженную для земледельцев пору не было ограниченного душевого надела, всякий захватывал себе столько земли, сколько мог обработать и при этом выбирал такой участок поля, который считал лучшим и богатым.
Взаимная трудовая деятельность и повседневное общение двух славянских народов, наложили свой отпечаток на жизнеустройство слободы Самойловка. Малороссы заговорили по- русски, а русские пытались говорить по- украински. Совместные праздники обогащали вековые традиции двух братских народов. Смешанных браков становилось все больше и дети разговаривали так , как им было удобней, на смешанном русско-украинском языке.
Андрей уже два раза сватался к чернявой и голосистой Татьяне, но получал отказ. Аргумент был прост. Первая мировая война, какие свадьбы ? Сначала служба у царя- батюшки, а уж потом, если живой вернется, можно и о свадьбе подумать.
На фронт ехали долго, почти год. Формирования, расформирования, ожидание неизвестно чего и прочее. Когда увидели окопы, воевать уже было не с кем. Фронт разбежался. Свобода. Почему и отчего Гордеич не понял, некогда было, бражничал. На «перекладных» поехали обратно.
О том , что в Петрограде произошла революция Гордеич слышал, но что это такое не понимал. Власть рабочих и крестьян – брехня какая-то. Емеля Пугачев тоже власть поменять хотел. Ему дед рассказывал, как емелькиных бандитов вся слобода боялась. Они с месяц в Самойловке покуражились и исчезли, а потом и самого Пугачева казнили. О том , что эта власть надолго не верилось. Мысли о доме вытесняли все остальное. Домой, опять размеренная трудовая жизнь, да и жениться пора.
5
Калитка родного дома лязгнула затвором и легко открылась. Эту накладную щеколду Сергей соорудил сам. Невесть какое произведение искусства, но сухой, металлический звук подброшенного вверх затвора, при нажатии «собачки», будил дремавшего пса.
Грозно рыча Тарзан мчался к калитке громыхая цепью, прикрепленной к толстой проволоке, протянутой по всему двору. Овчарка, почти метр в холке, лаять не умела, но басистый рык и грохот прыгающей на дворовых кочках цепи, создавали непередаваемый звук несущейся навстречу опасности, сравнимую со звуком надвигающегося танка. Танк, не танк, но во двор никто не заходил. Тронув затвор хозяина ожидали за калиткой.
Узнав Сергея, пес с разбега взгромоздил свои лапы на плечи юноше и по щенячьи заскулив, норовил лизнуть в лицо. Сергей сбросил лапы, теребя Тарзанью холку. Присел, гладя шею и грудь. Пес уткнулся мордой под мышку и облегченно вздохнул, словно говоря: «Ну вот, теперь я спокоен. Ты дома».
Третий год они были неразлучны. Черненький ,мохнатый, блохастый комочек, с любопытными глазенками и сопливым носом, превратился в красивую немецкую овчарку черно-серой масти. Сергей занимался с ним, штудируя книгу «Собаководство», где подробно описывалось как научить собаку элементарным командам. Обучение шло легко. Казалось, Тарзан давно все знает, и лишь позволяет напоминать ему те, или иные команды. Еще бы. Ведь мать у него была самая настоящая пограничная собака с орденами и медалями.
Она родилась и состарилась на Дальневосточной границе. Последние три года службы провела бок о бок с учеником отца Сергея, который вместо награды за поимку каких-то диверсантов, упросил командование отдать ему пса, вместо списания по старости. Вот так и появилась служивая собака в Караганде, далеко от всяческих границ и как оказалось не одна, а с приплодом. Как это получилось история умалчивает, но ощенилась она уже по новому месту жительства, к великой радости хозяина.
6
Бабушка, заменившая ему мать, была неизлечимо больна. Сергей знал, близко то- время, когда он останется совсем один. Конечно дед, конечно отец. Но у отца другая семья и он уже не принадлежит ему, у него маленькая дочь. Дед, конечно, надежен как скала, но он и сам не знает, как жить без Петровны.
Кухня одновременно служила и прихожей, и спальней. В углу, у окна, стояла кровать, старая, тяжелая, с панцирной сеткой довоенного образца. От кровати до печи несколько шагов. Здесь и находилась бабушкино царство. От кровати до печи, от печи к столу, стоявшего у окна. От стола к кровати, чтобы взять тесто, запаривавшееся под одеялом в ногах. Опять к столу, к печи, и так по кругу целый день.
Петровна кормила вкусно, сытно. Здесь же, сидя на застеленной широкой кровати, велись разговоры за жизнь, или играли в карты, в подкидного дурака. Здесь же, за столом, между обедом и ужином, Сергей делал уроки.
Тревожно стучало сердце, но надо идти и он, открыв дверь, перешагнул порог. Его встретили добрые, родные , голубые глаза и тихий голос.
- Ну вот, дождалась. Где же ты был так долго? Думала не дождусь.
- Да что ты говоришь, баб. Учусь, тренировки. Из общаги в институт два шага. Не я же один, все домой редко ездят. И Юрка, и Генка.
- Посмотри, что там дед приготовил, поешь. Не встаю я уже, сил нет.
- Сыт я. В студенческой столовой поел. Кормят хорошо, деньги есть, отец дает. Да нормально все. Если хочешь, буду каждый день приезжать.
- Каждый день не наездишься, а в субботу, чтобы был. Сегодня у нас что?
- Среда.
- Вот в субботу я и помру.
- Что ты опять, помру, помру, не помрешь.
- Ты чаю попей, да присядь на кровать в ногах, ближе не надо, еще заразишься. Уже и уколы не действуют. Поговорить с тобой хочу.
Сергей присел на кровать у ног.
- Вот что я хочу сказать тебе. Ты не перебивай. После моей смерти уезжай отсюда. Мать, я слышала, опять «села», за растрату в особо крупных размерах. Отца ты не слушаешь, жить с ним не сможешь. Дружки твои тебя под статью все равно подведут. Молчи, про твои похождения я тоже знаю. Вот и получается, надо тебе из института в военное училище переводиться, или в армию идти. Может там из тебя человека сделают. Здесь из тебя ничего путного не получится.
- Да получится, все получится, что ты выдумываешь. Мать я уже сто лет не видел. С хулиганами не вожусь. Тренируюсь, не курю. В сборную Казахстана взяли. Меня и Генку. Толика Гудименко еще. Вот на сборы в Алма-Ату скоро уеду. Какая статья, кто тебе наговорил все это?
- Никто. Я сама наперед все знаю. Жить , Сережа, трудно было всегда, но жить надо. Запутано здесь все, а на новом месте может, и жизнь другая будет. Здесь Карлаг, судьбы у всех искалечены, редко кто не сидел за решеткой. Да и мать выйдет, спокойно жить тебе не даст. Ничего не бойся, чужого не бери, в долги не залазь. Что есть, то и есть, не в деньгах счастье. Меня мертвую не бойся. За ноги подержи, когда у гроба стоять будешь, надо так, понял?
- Чего мне бояться, скажешь тоже. Поживешь еще. Все нормально будет.
Бабушка говорила с трудом. Закашлялась, отхаркивая кроваво-красную мокроту в вафельное полотенце, которое постоянно держала у рта. Некогда красивые руки высохли, превратившись в кости обтянутые кожей.
- Трудно говорить, Сережа. Ты иди, не смотри на меня такую. В субботу чтобы дома был. Печь протопи, у тебя в спальне холодно, наверное. Весна. Оживает все. Утром так птички щебетали, по- весеннему. Весной хорошо, земля оттает. Рассаду посадить некому, да уж ладно, у соседей возьмете. Деду помогай по хозяйству, скоро и огород копать надо будет. Завтра пораньше к отцу зайди, до работы. Пусть придет проститься.
- Март на дворе. Сама же говорила, до весны доживу, дальше жить буду. Вот и будешь.
- Буду, буду, конечно, буду. Чистое полотенце подай, а это не трогай. Медсестра придет, заберет.
Сергей подал полотенце и пошел в свою комнату. В спальне было прохладно. Растопил вторую печь, обогревавшую зал, столовую и две спальни. Дальняя, угловая его, а прямо у печи, деда. Дрова весело потрескивали, заранее уложенные в печи заботливой рукой Гордеича. Языки пламени настойчиво облизывали черный уголь, накаляя его до температуры горения.
Он любил смотреть на огонь в открытую дверцу печи. Пламя всецело поглощало его, унося тревогу и успокаивая душу. Мысли таяли и исчезали, легк4ое потрескивание убаюкивало, расслабляя уставшее за день тело. Он дома, дома. Спать, спать…
7
Революция изменила судьбу России, изменила привычный уклад жизни, изменились сами люди.
Страна разделилась на сторонников и противников новой власти рабочих и крестьян. И если рабочие , в основном, были за большевиков, то далеко не все крестьяне понимали, зачем им нужна новая власть.
Работали как и прежде, от зари , до зари. И не было никакой охоты продавать зерно и другую продукцию государству. Не укладывалось у крестьянина в голове, что теперь надо кормить рабочих за так, бесплатно. Братский союз рабочих и крестьян в первые десятилетия основывался на слове « брать». Брать у брата крестьянина зерно, молоко, мясо, давая взамен лозунги, незащищенность от грабежей « освободителей» всех мастей.
Брат Гордеевича, Василий, разбираться в тонкостях продразверстки и продналога не стал и распродав все имущество уехал в Одессу, а оттуда за границу, как и все, через Стамбул.
Молодая семья, с двумя малыми детьми, Ванечкой и Манечкой, бежать не стали.
- Всякая власть от бога. – говорила Петровна, -на своей земле трудимся. Православные мы. Коммунисты , хоть от бога отреклись, а ведь , как и мы, крещенные.
Слобода Самойловка к 30-у году насчитывала около шести тысяч дворов. Колхозы создавались на «добровольной « основе под неусыпным контролем коммунистов и комсомольцев. Пошел в них , в основном, середняк. Наиболее зажиточные выехали сразу после революции, а необремененные семьей, или со взрослыми детьми, перебрались к врагам капиталистам до 25-го года.
Колхоз скорее напоминал коммуну с членами равных возможностей достатка. Но потом в эти коммуны-колхозы, по комитетским спискам,, стали «вливать» бедняков и тех, кто вообще никогда не работал. Гультяпа, или попросту пьянь. Колхозы стали распадаться, делиться с ними кровно заработанным никто не хотел. Выходивший из колхоза пытался забрать свое имущество. Комитеты были против. Наиболее горячие головы взялись за оружие, т.е. за берданки дореволюционного образца.
На одном таком стихийном митинге, влив в себя не одну четверть самогона, Гордеевич стрельнул для острастки по комсомольскому светильнику. Светильник погас и митингующие разошлись по домам. Но как оказалось домой пошли не все. Срочно собранная комсомольская ячейка постановила нмедленно раскулачить зачинщиков. ГПУ поддержало патриотический порыв и через три дня Гордеевич вместе с Петровной, Ванечкой и Манечкой, сундуком и тремя чемоданами, на телеге под конвоем навсегда покинули родную Самойловку, Терсу и родной дом с огородом выходившим прямо в реку.
Оброненную по пьянке берданку так и не нашли. Факт стрельбы , именно Гордеевичем, доказан не был, поэтому расстрел, учитывая двух малолетних детей, был заменен на ссылку в Казахские знойные степи. КарЛаг был уже готов принять всех, кто не хотел слепо подчиняться власти.
В то время борьбу с самогоноварением никто не проводил, и коллективизация прошла успешно. Правда 31 и 33-й годы выдались неурожайными, и по оценке историков, дело было не только в засухе, но и в действиях власти по принудительному раскрестьяниванию и хлебозаготовке. За коллективизацией последовал голод и неизвестно кому повезло больше, раскулаченным , или загнанным в колхозы.
8
Проснулся так же неожиданно , как и уснул. Как не старался он осознать, прочувствовать ту грань между сном и состоянием вхождения в лабиринты неведомого полета фантазий сновидений, ничего не получалось. Казалось, голова еще не коснулась подушки, а он уже спит. Вот когда надо было вставать, это другое дело. Тебя будят, ты вроде бы спишь, а на самом деле все чувствуешь и слышишь. Вставать, конечно, неохота. И нет никакой разницы, кто будит, будильник, друг, дед, отец, все равно хочется послать куда подальше и перевернуться на другой бок.
Сейчас же, словно прозвучала какая-то команда, и он открыл глаза. Состояние полусна, томного просыпания, не было. Казалось, он даже не закрывал глаза, напряженно вглядываясь в темноту. Сквозь щели неплотно закрытых ставен струился лунный свет, придавая с детства знакомым предметам очертания сказочных существ. Эти существа были ему знакомы и не вызывали чувства тревоги. Но от чего же так тревожно и в сердце закрадывается непонятный страх.
- Неужели бабушка, - пронеслась испуганная мысль,- надо идти.
Откинув одеяло, он встал. Холодный пол только усилил чувство тревоги. Искать носки в темноте пустое дело , а свет включать не хотелось. Да и зачем. Глаза привыкли к темноте, а лунного света, матово растекавшегося по комнате, было вполне достаточно. Пяти лет от роду он переехал из саманной «пятидворки» в новый дом, построенный из деревянных шпал, откреозоченных и списанных на строительство жилья. Времени было предостаточно, чтобы научиться передвигаться по комнатам в полной темноте. Миновав зал, Сергей вошел в столовую, где отблески гудящего в печи пламени, пробиваясь сквозь приоткрытую дверцу, рисовали диковинные фигуры. Рваный храп Гордеевича напоминал всем прыгающим теням, кто в доме хозяин.
Сергей осторожно прошел на кухню и прислушался, всматриваясь в полумрак. Плита на кухне раскалилась до красна, освещая колеблющимся светом спящую Петровну. Вот только спит ли она? Он стоял, всматриваясь в непроницаемое лицо бабушки. Дышит, или не дышит? Словно услышав его мысли, бабушка открыла глаза.
- Что не спишь, как домовой бродишь. Дед храпом разбудил?
- Да нет, водички хочу попить.
- Попей, попей. Вода у нас хорошая. Помнишь, как колодец копали? Помнишь, как мы с тобой с веточками лозы ходили, жилу искали.
- Помню ,конечно.
- Вот так и в жизни. Не каждому с живой водой везет. Иди спать, не волнуйся, еще не время.
- Опять ты, время, не время. А будильник где?
- Не знаю. Давно уж не встаю, сам знаешь. Лежу, вспоминаю, прямо кино бесплатное. Семьдесят шестой год пошел, а посмотрела всю жизнь заново за несколько дней. Как один миг жизнь пролетает. Вроде бы вчера по берегу Волги гуляла, хороводы водила, а сегодня вот лежу за тысячи верст, в степи казахской. Уезжай отсюда, в военное училище определись. Если повезет, в России оставайся. Чужое здесь все, не наше . Светать скоро будет. Иди, а то проспишь.
- Да не должен. Тарзан не даст.
Вернувшись в постель, Сергей долго лежал с открытыми глазами. В темноте, словно в кинозале, вставали картины прошлого.
Он явственно ощутил ласковое прикосновение шершавого языка теленка, пытавшегося выдавить молоко из пальцев правой руки, свесившейся во время сна. Теленка, чтобы не замерз в хлеву, на ночь брали в дом, за ширму. Рано утром бабушка кормила его молоком из ведра. Постоянно бодая ведро, теленок тянул, с присвистом чмокая беззубым ртом. Сергей просыпался, прятал руку под подушку и вновь засыпал.
Вот они с бабушкой мажут крышу дома глиной, замешанной на кизяке с половой и прошлогодней соломой. Дед накладывает глину в ведра, цепляет крюком дужку ведра, и мы вдвоем с Петровной тянем груз на крышу. Месить глину собиралась вся детвора близлежащих «пятидворок». Бегая по чавкающей грязи, играли в догонялки. Толкались, падали, вымазываясь с головы до ног. Писк, визг, смех, только успевай подливать воды в замес, да подбрасывай измельченный кизяк и солому. Потом всеобщее купание в вагонетке и солнечные ванны под жарким казахстанским солнцем.
Матери он не помнил. Старался вспомнить и не мог. Она была постоянно на работе. Дома появлялась, когда Сергей уже спал. У нее в подчинении были все продуктовые магазины района и на воспитание сына времени не оставалось.
Все бабушка, всегда бабушка, и вдруг ее не станет. Как же так, а как же он. Сердце сжалось в предчувствии чего- то неотвратимо страшного. Он чувствовал, со смертью дорогого ему человека, его жизнь изменится навсегда, но как это будет, и что следует предпринять, он не знал.
Уехать? Куда уехать. Как там жить без бабушки, без дома. Училище? Армия? Какое училище, какая армия. Он терпеть не мог дисциплину, порядок. Настоящий порядок в беспорядке. Пусть вещи разбросаны по всей комнате, но он всегда знает, где что лежит, и даже в темноте найдет необходимое. Починяться командам? Как можно подчиняться тому, кого не уважаешь, или вообще не знаешь. Сергей никогда и никому не подчинялся. Любое посягательство на его свободу вызывало такую бурю необузданных, порою неконтролируемых эмоций, что пытающийся контролировать его, быстро понимал всю бесполезность своих намерений.
Может, обойдется и никто не умрет. Все будет по-старому. Учеба, тренировки, иногда «покуралесить» с друзьями. Перед Новым Годом первенство среди ВУЗов Казахстана, может, удастся в сборную Союза прорваться. С этими мыслями Сергей уснул.
9
Весенняя капель весело стучала по ступеням веранды, будила Петровну, возвращая к жизни. Уснувшая природа оживала. Сугробы таяли на глазах. Оттаявшая земля пахла надеждами и тревогой.
- Вот и хорошо, дотянула. Еще недельки две протерпеть надо, пусть земля отойдет, копать легче будет. Может на руках отнесут, в кузове трястись не хочется. – думала вслух старая женщина, неслышно шевеля губами.
Как планировала , так и умерла. Вместе с вешними водами ушла жизнь из сухонького, желтого как пергамент тела. Похоронили под Старой Тихоновкой. Старая , потому что отсюда Караганда пошла, а Тихоновка, потому что место тихое, кроме мертвых и нет-то никого. Это кладбище стало последним приютом для сотен тысяч согнанных со всей европейской части России « врагов трудового народа». Правда, хоронили их уже как передовиков производства, созданного в безлюдной казахстанской степи.