Подражая Панкеевой, сгорая от зависти к Андерсену...
Первая любовь, Красотка Беатрис, старшие классы юридической школы.
Он, совершенно потеряв голову, таскался за ней, словно карманная собачка, преданно глядел в глаза и был готов на всё, лишь бы она изредка одаривала его своим вниманием. А она помыкала им, как хотела, держала за дежурного ухажёра, в то время как сама пыталась заполучить в свои лапки одного из самых богатых парней в школе. Несколько раз она позволила Симону поцеловать себя, но не более того.
Когда по школе поползли слухи о разорении Анжелюса-старшего, подтвердившиеся вскоре реальными фактами, Беатрис начала неприкрыто сторониться Симона. Тогда он в отчаянии решился на крайний шаг: втайне от всех начал подрабатывать после занятий в школе разносчиком газет, специально выбрав район подальше от дома, чтобы никто из знакомых не мог его увидеть. И весь первый заработок потратил на подарок для Беатрис. Купил скромное золотое колечко. Оно не шло ни в какое сравнение с тем, что он дарил Беатрис раньше, но на что-то большее у него просто не хватило денег. Как величайшую драгоценность мира, он нёс это кольцо в школу, в последней надежде вернуть благосклонность любимой девушки. Беатрис швырнула колечко на пол и заявила, что такой урод, да еще нищий, не нужен ей ни в каком виде, и чтобы крутиться возле неё он больше не смел. А свою убогую безделушку пусть забирает себе и подарит какой-нибудь дуре, которая согласится с ним связаться.
Был конец мая, до выпускных экзаменов оставалось всего ничего. Симон кое-как отмучился эти последние дни, сдал экзамены. Собрав себя в кулак, отсидел торжественную часть выпускного бала только для того, чтобы получить вставший ему поперёк горла аттестат зрелости. С праздничной части он ушёл. Ему нечему было радоваться. Злорадные ухмылочки одноклассников и их пересуды за своей спиной он бы ещё стерпел. Но презрение, появлявшееся на кукольном личике Беатрис каждый раз, как она сталкивалась с ним взглядом – это последнее унижение он уже стерпеть не мог. И видеть, как она лёгкой бабочкой порхает по танцевальному залу, подчёркнуто игнорируя его присутствие или, того хуже, открыто насмехаясь над ним, было выше его сил.
Аттестат краснелся в его руках, но толку от этой красноты было чуть. На юридический факультет не было грантов.
Симон уже мысленно распрощался со своей мечтой о карьере законника и начал подумывать о том, а стоит ли вообще учиться дальше, но на его счастье в коридоре его поймал за руку учитель права, тот самый, что так вдохновенно рассказывал ученикам о Хосе, и посоветовал попытаться "зацепиться за любой факультет, да хоть за исторический, а там видно будет".
Его бывшие одноклассники прожигали лето, заранее зная, где и почём будут учиться, а он вкалывал как проклятый, чтобы как-то обеспечить себя и скопить хоть что-то на первые месяцы будущей учёбы. "Времена нынче тяжёлые, денег у меня нет, выкручивайся сам", – заявил ему отец. Мать молчала. Что она могла сказать, домохозяйка, полностью зависящая от мужа материально? Только погладила Симона по плечу в тщетной попытке успокоить и приободрить.
Они продали свою большую квартиру в центре и взамен купили нескладную квартирку в одном из унылых спальных районов. Как ни парадоксально, но Симон был рад этому переезду. Так он окончательно рвал со своим прошлым, с теми, кого ещё полгода назад считал друзьями.
Блестяще сдав дополнительные вступительные испытания, он получил право на грант и был зачислен на исторический факультет столичного университета.
Весь первый курс уровень его личной жизни трепыхался где-то на отметке "около нуля". На курсе было полно симпатичных девчонок; Симону было по ком вздыхать, но все воздыхания так и оставались односторонними.
Перед летними каникулами руководитель курса сделал своим подопечным предложение, от которого было почти невозможно отказаться: летняя музейная практика с последующим досрочным зачётом. И эта практика оплачивалась, что для Симона, порядком уставшего от необходимости совмещать учёбу с подработками, было очень существенно.
Практика проходила в окрестностях Адиньона, небольшого городка примерно в часе езды от столицы, в замке Могон, который его владелец превратил в частный музей, добывая таким образом средства на его содержание. Студенты жили в Адиньоне, в местном кампусе, днём работали в замке, а вечера проводили в городе, осваивая здешние достопримечательности и злачные места, в чём ребята из местного университета охотно им помогали.
Симону очень понравилась одна из девушек, с которыми они успели познакомиться. Девушка тоже начала проявлять к нему несомненный интерес, что приводило его в замешательство и вызывало в душе некие опасения, которые он и сам не мог внятно истолковать. Память об истории с Беатрис ещё не остыла в нём.
Товарищи добродушно подтрунивали над ним, подначивали: "Давай, не робей!", да и сама барышня явно ждала от него ответных шагов и уже начинала терять терпение. Неизвестно, что повлияло больше – его собственное желание сблизиться с ней или боязнь прослыть трусом – но в один прекрасный день Симон набрался решимости и пригласил девушку в кино. Потом в кафе. А потом всё понеслось, завертелось...
Они бродили по городу, держась за руки, как дети, и Симону казалось, что только сейчас он начинает жить, что история с Беатрис благополучно осталась в прошлом, и теперь у него всё будет хорошо.
Девушка была обворожительна, изумительна, совершенна. И имя у неё было просто божественное – Жюстин. С каждой минутой Симон влюблялся в неё всё больше. Его душа расправляла крылья и летела над зелёными улочками старого города, над одичавшими фруктовыми садами на окраинах, над заросшей тиной узенькой речкой, чтобы, возвратившись обратно, замереть в восхищении, любуясь на соблазнительные пухлые губки сердечком и россыпь кудрявых локонов.
В Адиньоне сохранился очаровательный анахронизм: по субботам в городском парке играл духовой оркестр, и эти концерты под открытым небом пользовались популярностью у всего города. Разумеется, Жюстин захотела в ближайшую субботу пойти потанцевать, и Симон повёл её в парк. Он не умел танцевать, вернее, знал, как это делается, только из-за проблем с моторикой ещё со школы старался избегать танцев, чтобы не выставлять себя на посмешище. Но ради дамы сердца он был готов пережить эту пытку. К тому же возможность на вполне законных основаниях обнимать осиную талию Жюстин и прижимать к себе её идеально сложённое тело заставила его позабыть о своей неуклюжести, и на танцплощадку Симон летел, полный самых радужных надежд.
Под конец то ли второго, то ли третьего медленного танца – он сбился со счёта в угаре чувств – Жюстин прижалась к нему чуть плотнее, приблизила свои прелестные губки к его уху, её волосы защекотали его висок. Симон замер, боясь пошевелиться, и как сквозь сон услышал её шёпот: "Пойдём ко мне". Он только кивнул, не в состоянии произнести ни слова, и пошёл за ней с танцплощадки, от волнения почти ничего не видя перед собой и думая только об одном, что – вот оно, то самое. Сейчас.
Он плохо помнил, как они оказались в доме Жюстин. Совсем не запомнил комнату, в которую она его провела. Помнил только, как они упали прямо на застеленную постель, и Жюстин подставила ему губы для поцелуя.
А дальше начался ад.
– В первый раз, что ли? – скривилась Жюстин, заметив его напряжённость и неловкость. И услышав в ответ тихое сконфуженное "да", разъярённо прошипела, что рассчитывала получить удовольствие, а не тратить своё драгоценное время, занимаясь половым просвещением нетраханых сопляков.
Всякое желание чем-либо с ней заниматься пропало. Хотелось только одного – бежать отсюда как можно скорее и не слышать больше тех беспощадных комментариев по поводу его внешности и невостребованности, что нескончаемым потоком лились с её презрительно кривящихся губ. Губ, казавшихся ему прелестными ещё минуту назад.
«Что ж ты тогда со мной связалась, если я такой?» – спросил он от порога и, не дождавшись ответа, ушел.
Всю ночь он просидел на своей кровати в нервном ознобе и с первой же пассажирской каретой рванул в столицу. Домой. Ему очень нужно было поговорить с братом.
Этьен как назло ушел на суточное дежурство. И маму Симон тоже не застал. Как раз сегодня она уехала в Петервелле навестить старшего сына и внуков, и Симон разминулся с ней буквально на полчаса. Дома был только отец. В другое время Симон ни за что не стал бы с ним откровенничать, особенно на такую щекотливую тему, но сейчас, когда ему надо было хоть кому-то выговориться, он переступил через ту отчуждённость, которая всегда присутствовала в его отношениях с отцом, и пошёл со своей бедой к нему.
Отец сидел в своей комнате за столом и изучал какие-то документы. Он молча выслушал заикающиеся откровения сына, неопределённо хмыкнул и полез в карман за кошельком. Отсчитал на стол несколько купюр, потом что-то написал на листочке бумаги и, накрыв листочком деньги, подвинул получившуюся кучку по столу в сторону Симона. Тот недоверчиво скосил глаза на записку. В ней был только адрес. И всё.
– Что это? – Симон вопросительно посмотрел отцу в глаза. – Что за адрес?
– Иди-иди, – сально ухмыльнулся тот. – Не пожалеешь.
Может быть, в другое время Симон дважды подумал бы, прежде чем следовать совету отца, перетерпел бы, дождался Этьена и поговорил с ним по душам. Но сейчас он был не способен мыслить здраво. Слова Жюстин жгли его нутро, униженное эго вопило об отмщении, и когда он понял, что за адрес дал ему отец, то поспешно сгрёб со стола деньги и, не колеблясь, пошёл.
Всё прошло гладко, но, вернувшись домой, он долго стоял под душем, безуспешно пытаясь смыть чувство гадливости и запоздало понимая, какую чудовищную ошибку совершил, сгоряча последовав отцовскому совету. Что всё могло быть не так, что лучше действительно было перетерпеть, и – да, не сейчас, пусть через полгода, год, но он нашёл бы ту, что не высмеяла бы его, не оттолкнула, и его губ коснулись бы любящие губы, и происходило бы всё у него дома или у неё, а не на протраханной насквозь кровати в дешёвом борделе с первой попавшейся шлюхой.
Переживать было поздно. К вечеру он возвратился в Адиньон, а ближе к ночи у него началась лихорадка, температура поднялась почти до сорока, и дежурный по кампусу вызвал скорую помощь. Приехавшие медики не стали брать на себя ответственность и отвезли Симона в госпиталь.
– Где же это вы, юноша, умудрились посреди лета инфлюэнцу подхватить? – добродушно попенял ему дежурный врач, поразительно похожий на доктора Дуду из детской книжки *(1). – На сквознячке посидели? Так, откройте рот… Ох ты, Боже мой, как горло-то обнесло! Или мороженым злоупотребили, а?
– Типа того, – прохрипел Симон, не желая посвящать доктора в подробности своих сегодняшних похождений. Он как в спасительный омут нырнул в горячечное полузабытьё болезни и меньше всего хотел, чтобы кто-то его о чём-то расспрашивал.
Его положили в инфекционное отделение с подозрением на дифтерию. Симон воспринял это как благо. Он не хотел никого видеть, и суровые правила "инфекционки" сделались его союзниками. Сам факт болезни его не тревожил. Он чувствовал, что на самом деле это никакая не дифтерия, просто нервный срыв подорвал иммунитет, и его свалил первый же вирус.
Он провалялся на больничной койке до конца практики. Родителям ничего сообщать не стал, чтобы не волновать их и не дёргать понапрасну – посещения в инфекционном отделении были не предусмотрены. Друзья постоянно звонили ему, присылали смешные смс-ки, "чтоб не раскисал", регулярно притаскивали в госпиталь фрукты и шоколад и каждый раз ругались с медсёстрами, что их не пускают.
Жюстин не позвонила. И не пришла. Он понимал, что ждать этого глупо, но в глубине души всё-таки надеялся, что она хотя бы извинится.
Чуда не произошло. Он выписался из больницы, забрал из кампуса свои вещи и уехал домой с единственной мыслью: ноги его больше не будет в этом проклятом городе.
Только к весне следующего года он начал оттаивать. Осенью, на третьем курсе, когда началась специализация и группы перемешались, он попал в одну группу с барышней, с которой до этого пересекался только на лекциях и почти не обращал на неё внимания. Как-то незаметно они оказались за одной партой. Симон неожиданно для себя увлёкся, начал ухаживать, и его ухаживания были приняты весьма благосклонно. Не сказать, чтобы он был сильно влюблён – после двух неудачных попыток выстроить отношения на пылкой страсти он стал бояться давать волю чувствам – просто ему было хорошо и спокойно рядом с Эммой. Правда, один из его приятелей скептически хмыкнул: "А нужна ли она тебе?", но Симон не обратил на это внимания. Изредка долетавшие до него слухи о прошлых романах Эммы не волновали его.
В последний день зимней сессии Эмма пригласила Симона в свою компанию отметить начало рождественских каникул. У одной из девчонок родители "очень кстати" куда-то уехали, и вся квартира оказалась в распоряжении молодёжи.
Гуляли бурно. В гостиной орала музыка, спиртное лилось рекой, кто-то в уголке забивал косячок, парочки периодически исчезали в одной из задних комнат, откуда появлялись потом растрёпанные и с довольными физиономиями.
Симон и Эмма тискались на диване, попутно успевая прихлёбывать из бокалов. Алкоголь горячил кровь, и без того бурлящую гормонами; оба жаждали большего, чем поцелуи взасос и вышедшие за грань приличия ласки, но пока не решались сказать о своих желаниях вслух.
Потом они пытались изобразить медленный танец, но это у них не очень получалось, потому как оба были уже изрядно навеселе и всё норовили поцеловаться вместо того, чтобы танцевать. Эмме стукнула в голову идея пройтись, и они потащились в коридор, похохатывая и слегка покачиваясь. В конце коридора обнаружилась пустая комната с балконом, на который они вышли "подышать воздухом" и целовались до тех пор, пока Эмма не запищала, что озябла. Они вернулись в комнату, и тут Симона посетила гениальная мысль, что лучше всего греться в постели под одеялом, коей мыслью он поспешил поделиться с Эммой. Та сделала вид, что смутилась, и ткнулась лицом ему в шею, что означало согласие. Постель нашлась здесь же, у противоположной от окна стены, подозрительно мятая и без одеяла, но это было уже не важно.
Всё получилось восхитительно, несмотря на алкоголь. Они бы погрелись ещё, но в дверь постучали, и на возмущённый окрик Симона "Какого хрена вам тут надо?" не менее возмущённый голос ответил, что они тут не одни такие жаждущие, и что пора бы уже и честь знать.
Они вернулись на тот же диван в гостиной, с которого ушли гулять, взяли со столика бокалы и устроились в обнимку, неторопливо потягивая спиртное. Эмма раньше Симона допила свой бокал и попыталась встать.
– Ты чего? – Симон хотел удержать её; ему не понравилось, что она собирается куда-то уйти.
– Да я... это... Мне нужно... Нужно мне, понимаешь? – Эмма отбросила его руку и, покачнувшись, встала. Её тут же повело, она уцепилась за столик, кое-как выпрямилась. – Нужно мне... Сейчас приду... Скоро...
Симон проследил, как она идёт к выходу из гостиной, наталкиваясь на танцующих и задевая мебель. Ему уже не хотелось танцевать, и пить на самом деле тоже больше не хотелось. Он поставил недопитый бокал обратно на столик и потянулся. Тело жаждало продолжения. Он начал прикидывать, что неплохо бы увести Эмму с вечеринки. Вряд ли она будет против. Только вот зачем она так нагрузилась после секса? Совсем развезло девчонку. Ладно, по дороге очухается. Главное, чтобы мама не заметила, в каком они состоянии. А лучше, чтобы вообще их не заметила. Надо будет сразу уйти в его комнату и подпереть стулом дверь на всякий случай. Сейчас Эмма вернётся, и он ей скажет... Кстати, а где Эмма?
Прошло уже довольно много времени, как он сидел, предаваясь мечтам о второй серии постельных утех, а Эмма до сих пор не вернулась. Симон пошарил взглядом по гостиной. Эммы не было. Он решил поискать её по квартире.
В коридоре подпирала стену одна из подружек Эммы, то ли пьяная, то ли обкуренная. Надежды добиться от неё чего-то было мало, но Симон рискнул попробовать.
– Где Эмма? – спросил он, подойдя к ней.
– Чего? – не поняла она. Или не расслышала.
– Где Эмма? – проорал Симон ей в ухо.
– А... Эмма? А она пошла... – девица икнула, не закончив фразу.
– Куда?
– Ну-у... Пошла.
– Послушай, – Симон не помнил, как эту девицу зовут. – Ты можешь нормально сказать, куда она пошла?
– Туда! – Девица показала в конец коридора на дверь комнаты с балконом. Симон хотел идти в ту сторону, но девица, оказывается, ещё не всё сказала. – С этим... как его... Багги, Бигги... не помню...
Багги, он же Бигги, был какой-то левый парень, притащившийся на вечеринку с одной из девиц.
Опьянение Симона резко пошло на убыль, к горлу подкатила желчь.
– Ты чего мелешь?
– Да ладно тебе! – девица захихикала. – А давай мы тоже пойдём!
– Куда?
– Во-он туда, в уголок. Там нас никто не увидит... – И повисла на нём всей тяжестью своей пьяной тушки.
Симон брезгливо отстранил её от себя, не обращая внимания на её вялые протесты. В это время открылась дверь дальней комнаты, и оттуда вывалилась Эмма, всклоченная и в расстёгнутой блузке. Сзади маячил вышеупомянутый Багги-Бигги в натянутом кое-как свитере.
У Симона перекосилось лицо. Он молча сдёрнул с вешалки свою куртку и стал надевать. Руки не слушались. Эмма шатающейся походкой подошла к нему, попыталась обнять. Он резко оттолкнул её, так, что она чуть не упала.
– Ты чего?! – возмутилась Эмма.
– Ничего, – прорычал сквозь стиснутые зубы Симон. – Я ухожу домой. А ты можешь развлекаться дальше.
– Ты обиделся, что ли? – с пьяным хохотом вопросила она. – Обиделся? Да что тут такого? Подумаешь!..
И она вновь попыталась его обнять.
– Отойди от меня! – прошипел Симон, движением плеч скидывая её руки. Он наконец-то совладал с курткой и уже взялся за ручку входной двери.
– Ну и вали, придурок! – крикнула ему в спину Эмма.
Он не обернулся. Единственное, что он себе позволил – это со всей силы хлопнуть дверью, когда закрывал её за собой.
"Да, я придурок, – думал он, шагая домой. – Наверно, я придурок, но я не могу, не могу спокойно стоять и смотреть, как... Как эта... Эта сучка!.. Вот так запросто, при мне. Нет, пусть я буду придурок, но я так не могу".
Стояла никчемная декабрьская оттепель. Он, не глядя, шлёпал по лужам и матерился сквозь зубы. Хмель весь вышел, остались только злость и горечь, причём непонятно было, на кого он больше злится – на Эмму или на себя, на свою слепоту.
Дома он, не раздеваясь, прошёл на кухню. На душе было мерзко, и эту мерзость требовалось срочно чем-нибудь залить. Симон достал из буфета бутылку какого-то дешёвого бренди и налил прямо в чайную чашку. До краёв. Выхлебал всё залпом, чуть не поперхнулся. Алкоголь обжёг желудок, волной прокатился по телу, подкосил ноги. Симон опустился на стул, подпёр голову руками и тихонько заскулил от отчаяния.
Вошла Марта, увидела, в каком состоянии пребывает её сын, и молча села на соседний стул.
Приди Симон домой просто расстроенный, она бы не отстала от него, попыталась разговорить, выпытать, что же такое ужасное с ним произошло. Но сейчас чутьё вопило: "Не трогай его! Не трогай!!!", и она в кои-то веки к нему прислушалась. Сидела, сжавшись в комочек, и смотрела, как Симон наливает себе вторую чашку и откидывает в угол пустую бутылку.
– Что, мама, – он поднял на мать совершенно пьяные глаза. – Приятно тебе видеть, как твой сын сидит тут и надирается в стельку?
Он больше не мог держать в себе накопившуюся горечь и сам рад был кому-то выговориться, выкричаться. Пусть это будет мама. Наверно, так даже лучше.
– Что случилось, сынок? – осторожно спросила Марта.
– Да ничего! – истерически хохотнул Симон. – Просто, оказывается, я придурок. Понимаешь, мам, твой младший сын – п-придурок! Или отстал от жизни и не догоняет модных фишек. Потому что он... – говорить о себе в третьем лице было легче, чем в первом. Не так больно. – Потому что он не понимает, как это может быть нормально, когда его девушка – да какая она теперь моя, на х..! – когда его девушка прямо при нём идёт перепихнуться с каким-то козлом так же запросто, как отлить сходить, а потом делает круглые глаза и говорит: "А что тут такого?". И, правда, пустяк какой, а я и не знал! И она же не одна такая, мам, веришь, нет? Я видел, как на меня там смотрели, когда я уходил! Как будто она, б..., права, а я – дурак! Представляешь, мам: она – права, а я – дурак!!! Не, нормально, да? Нормально?
Он не выдержал и заплакал. Слёзы катились, он размазывал их кулаками по лицу, пытался успокоиться и не мог. Марта хотела погладить его по руке, но он выдернул руку и отстранился. Ему было противно, что мать жалеет его. Ему всё сейчас было противно.
– Мама, – всхлипнул он, – зачем ты вырастила меня таким правильным?
Ответ обжёг его, заставил вынырнуть из пьяного дурмана, в который он с такой радостью погружался:
– Чтобы ты не был, как твой отец.
Симон вспомнил бумажку с адресочком и мамины погрустневшие глаза с тех пор, как они переехали в столицу.
– Прости меня! – он взял мамины руки в свои, нагнулся поцеловать их, да так и остался, уткнувшись в них лицом.
– Ничего-ничего... – Марта высвободила одну руку и погладила его по голове, как в детстве. – Не плачь, всё образуется.
– Я не хочу никого видеть, мам, – Симон поднял голову. Рот его горестно кривился. – И слышать тоже. Кажется, что если я выйду на улицу, то все станут показывать на меня пальцем. Как всё мерзко!..
Он снова уронил голову и снова почувствовал на своём затылке спасительное прикосновение маминой руки.
– У меня есть немного денег, – медленно проговорила Марта. – Может быть, тебе съездить куда-нибудь на недельку, а?
Симон помолчал, обдумывая её слова.
– Знаешь, мам, – он ещё раз поцеловал мамину ладонь и выпрямился. Истерика отступила. – Мне тоже удалось скопить немного денег. А ехать куда-то одному... Ты поедешь со мной?
Весь следующий день Симон промучился похмельем, а поздно вечером они с матерью отправились на поезде на западное побережье, к океану. Они намеренно выбрали запад – в декабре там был не сезон.
Неделя одиноких прогулок по пустынным пляжам, тихие обеды в безлюдных кафе, любимые книжки по вечерам, разговоры с мамой – всё это частично вернуло Симону душевное равновесие, но прежней живости уже не было. Его не отпускало ощущение режущей пустоты в груди, как будто у него что-то отняли. Что-то главное, без чего невозможно беззаботно улыбаться, без чего невозможно быть подлинно счастливым.
Но всё же он возвращался домой отдохнувшим, если не сказать успокоившимся.
Начался новый семестр. Первое, что сделал Симон – это молча отсел на заднюю парту, с невозмутимым видом проигнорировав любопытные взгляды одногруппников. Эмма, которая встретила его с заискивающим выражением на лице, увидев его демарш, обиженно сморщила носик и пробормотала что-то нелестное об ушибленных на всю голову придурках. В перерыве она подошла к нему, нагловато улыбаясь.
– А вот если я окажусь беременная, что ты тогда будешь делать? – с места в карьер начала она.
– А вот если ты окажешься беременная, – отчеканил Симон и немного наклонился к ней, опершись на стол, – то я буду что-то делать, только когда увижу результат экспертизы.
Он хотел прибавить нехорошее слово, но сдержался. Лишь окатил её презрительным взглядом.
– Какой экспертизы? – попыталась закосить под дурочку Эмма.
– Генетической, – процедил Симон. – На предмет отцовства.
Эмма с видом оскорблённого достоинства развернулась на каблуках и пошла к своей парте, демонстративно покачивая бёдрами. Больше она не пыталась выяснять с ним отношения, чему Симон был только рад.
Скоро новость об их разрыве перестала быть новостью. Однокурсники посудачили день-два и успокоились. Эмма быстро нашла себе утешение в лице какого-то хлыща с факультета журналистики. Похоже, она и не собиралась долго предаваться сожалениям, чего нельзя было сказать о Симоне. Он всё больше замыкался в себе, всё реже улыбался, потерял интерес к увеселительным мероприятиям, а если товарищам удавалось вытащить его куда-нибудь, то шёл туда с таким видом, будто отбывает тяжкую повинность. Алкоголь употреблять он почти перестал; всё, что позволял себе – это кружка пива или бокал вина от силы раз в месяц.
Чем дальше, тем больше он слыл среди однокурсников нелюдимым чудаком. Если раньше он был способен на задушевные беседы, делился своими мыслями, то теперь свёл общение с большинством товарищей к формату "Привет! – Пока!". Он мог что-то обсуждать с друзьями по поводу учёбы, но в душу к себе больше не пускал никого.
Иногда ему самому становилось страшно от того, во что он превращается, но каждый раз он уговаривал себя, что так будет лучше.
Его личная жизнь снова скатилась до уровня "около нуля". Если изредка и случались какие-то ничтожные всплески, то, как правило, вне его обычного круга общения. Те очень немногие женщины, с которыми ему в то время довелось быть, проходили через его жизнь, не задерживаясь и почти не оставляя воспоминаний. Почему-то больше помнились другие – те, с которыми он не был близок, но которые оставили отметины в его душе.
Та же Красотка Беатрис, заставившая его пройти столь жестокую школу; но, как ни дико это было признавать, он был ей даже в чём-то благодарен за полученный опыт и за понимание того, как не следует любить.
Девушка с факультета биологии, которая жила с ним в одном районе. Всю осень первого курса Симон провожал её из университета домой. Кто знает, чем бы закончились эти провожания, но её родители уехали работать за океан, и она уехала вместе с ними. Какое-то время Симон переписывался с ней по сети, но постепенно общение сошло на нет. Жизнь и учёба на новом месте, новые знакомства – всё это незаметно вытеснило из её памяти образ угловатого парнишки, так трогательно робко пытавшегося за ней ухаживать.
Потом, весной третьего курса, к ним перевелась девушка из другого университета. Симон "увидел" её сразу, что поразило его самого – он только-только начал приходить в себя после разрыва с Эммой. Но "увидел" девушку не он один, и не было ни чьей вины в том, что из двух равных – Симона и его друга, тоже не особо выдающегося по части внешности и достатка – девушка выбрала его друга. Здесь не было никакой корысти, просто сердце так легло. Симону хватило мужества не показывать своих чувств и не портить с другом отношений. Но присутствовать на свадьбе, тем более, в качестве друга жениха, он отказался категорически, сославшись на мифические семейные обстоятельства. Сейчас, через год после окончания университета, его друзья ждали первенца, и Симон был за них искренне рад.
И был ещё один эпизод, который он вспоминал чаще других, и не только потому, что тот оказался последним. Там всё было настолько странно и неоднозначно, что Симон и по сей день не смог до конца разобраться в собственных ощущениях.
Женщину звали Кэтрин. Она сама по себе была немного странная. Даже фамилия у неё была не совсем обычная: Го. Просто Го.
Он познакомился с ней случайно. Был четвёртый курс, весна. Жизнь сузилась почти до прямой: дом – университет – дом. Чтобы как-то разнообразить эту прямую, Симон завёл новую привычку – если позволяло время, ходил из университета домой пешком. И всегда делал крюк, чтобы пройти через небольшой парк, немноголюдный и по-своему уютный. Кэтрин обычно гуляла в этом парке с дочерью, девочкой лет четырёх-пяти. Их знакомство с Симоном началось с того, что он подал Кэтрин укатившийся мячик.
Он и раньше замечал её, ловил на себе её беглые взгляды. Но личное знакомство завязалось именно с мячика. Кэтрин поблагодарила Симона и как-то чудно, как ему показалось, посмотрела на него. С тех пор они начали здороваться при встрече, потом заговорили о чём-то раз, другой...
С обывательской точки зрения она была ему не пара. Ей было слегка за тридцать, хотя Симон в жизни бы об этом не догадался, если бы она не сказала ему сама, ибо выглядела она лишь немногим старше его. У неё был ребёнок и был муж, о котором она упомянула только однажды, вскользь. Симон никогда не пытался расспрашивать её, и она сама ничего не говорила, но в её семье явно были нешуточные проблемы.
Почти весь пятый, последний, курс он более-менее регулярно виделся с ней в этом парке. К праздникам они обменивались по сети поздравлениями.
Разговоры при встречах были недолгие, но каждый раз – каждый раз! – когда Симон останавливался рядом с ней, чтобы поболтать несколько минут, он не мог не видеть, как её обычно грустное лицо буквально расцветает улыбкой, а в глазах вспыхивает огонёк. Это смущало его, вынуждало держать дистанцию, выверять каждое слово и жест, делало общение почти тягостным.
И в то же время что-то удерживало его около Кэтрин, притягивало. Возможно, то, чем она отличалась от многих его сверстниц.
В ней уже не было той девической дури и легкомыслия, что в избытке водились у его прошлых подружек. Она успела если не снять, то приподнять розовые очки и смотрела на мир без наивного апломба двадцатилетних. Иногда Симону казалось, что она и в юности была серьёзна не по летам.
Она была умна, но, скорее, академическим умом, нежели житейским, и с этого начиналось их с Симоном сходство. У них во многом совпадали взгляды на жизнь, обнаружились общие интересы.
Не обошлось и без сюрпризов. Удивлению Симона не было предела, когда он узнал, что эта милая девушка (ибо называть её женщиной у него как-то не поворачивался язык), променявшая карьеру на воспитание ребёнка – дипломированный математик-экономист, выпускница мехмата, самого мозгодробительного факультета во всём университете. Этот факт заставил его совсем по-новому, с гораздо большим интересом и уважением, взглянуть на неё.
Для разговоров Кэтрин всегда выбирала нейтральные темы и ни разу не заговаривала с Симоном о возможном изменении их отношений, но её взгляд... Он не оставлял ни сомнений, ни выбора. Он с лёгкостью разбивал тот панцирь, который Симон так старательно наращивал на себе, укрывая душу от чужих посягательств, добирался до неё, стряхивал с неё все маски и властно требовал того, на что Симон так боялся отважиться – увидеть в Кэтрин женщину, и не только увидеть, но и принять её, как женщину, впустить её в свою жизнь, позволить ей быть рядом.
Симон не единожды задумывался о такой возможности, пытался представить себе их будущие отношения. И каждый раз утыкался в то скопище препятствий, которое являло собой в его глазах нынешнее положение Кэтрин. Будь она немного моложе... Не будь у неё детей... Да будь она хотя бы разведена!.. Её замужний статус и возможный развод, причём именно из-за него, представлялся Симону самой неприятной из видевшихся ему проблем. В голове крутились избитые штампы из серии "Предавший ради тебя предаст и тебя". И того не понимал он в своём юношеском максимализме, что обстоятельства бывают разные, и каждый случай нужно рассматривать отдельно.
Он всё время говорил себе, что это неправильно и что общение надо прекратить, что он совершает большую ошибку, связываясь с несвободной женщиной, но снова и снова шёл в этот парк, где – он знал, чувствовал – её большие зелёно-карие глаза выхватывают взглядом его неровную походку от самого входа.
Незадолго до окончания его учебы они виделись в последний раз. Симон сказал Кэтрин, что ему предложили работу в архиве, что это совсем другой район города, и вряд ли он сможет теперь приходить в этот парк.
Кэтрин пробормотала в ответ какую-то расхожую фразу, пожелала ему удачи на защите и на будущей работе. Слова, слетавшие с её губ, на самом деле ничего не значили. Главное говорили её глаза. Не говорили – кричали. "Как ты не понимаешь, что убиваешь меня? Неужели ты не видишь, не слышишь, не чувствуешь, что со мной происходит? Неужели у тебя нет сердца? Не уходи! Останься! Я люблю тебя! Не уходи!!!". Симон старался смотреть ей на подбородок, на щёки, на деревянно открывающиеся губы, лишь бы не встречаться с ней взглядом. Она ещё что-то сказала по поводу того, что теперь ей, возможно, не очень интересно будет здесь гулять, но самое главное так и не смогла произнести.
Формальности были соблюдены. Всё, что следовало сказать вслух, было сказано. Пора было прощаться.
– До свидания! – он хотел идти.
– Симон, подожди! – она жалко улыбалась. Взгляд её судорожно бился о неприступную стену его лица в последней попытке что-то изменить.
– Что?
– Можно... Можно, я тебя в щёку поцелую? На прощанье...
– Нет, не стоит. – Лучше бы он сказал "не надо".
– Как скажешь... – Её лицо окаменело. Живыми остались только глаза, и в них уже совсем невозможно было смотреть.
– Счастливо!
– И тебе...
Симон кивнул ей на прощанье и пошёл к выходу из парка. Через несколько шагов его как будто подтолкнули в спину, и он оглянулся. Кэтрин, отвернувшись, что-то искала в своей сумочке. Симон пожал плечами и собрался идти дальше. И тут его резанул по ушам голос дочери Кэтрин: "Мамочка, а почему ты плачешь?". Он ссутулился и, больше не оглядываясь, зашагал прочь.
В ту ночь он не спал. Всё думал, правильно ли поступил, что не вернулся к Кэтрин и не поговорил с ней начистоту. Но вернуться – означало признать, что она небезразлична ему, дать ей надежду. А мог ли он дать ей что-то, кроме этой надежды? Взваливать на свои плечи ответственность за развал чужой семьи, за чужую, по сути, женщину, чужого ребёнка... Он не находил в себе душевных сил на такой рискованный шаг.
Больше они не виделись. На Рождество Кэтрин прислала ему поздравление, полное скрытых упрёков. Симон никак не мог решить, что написать в ответ, да и нужно ли?.. Пока он колебался, рождественские праздники давно миновали, и он решил, что отвечать с таким опозданием будет уже просто нелепо.
К тому времени он чётко определился с планами на будущее. Столь вожделенная для него карьера законника заслонила собой всё остальное. Личная жизнь была даже не "около нуля" – она окончательно рухнула глубоко в отрицательную область. Лишь иногда, по ночам, откуда-то из глубины выбиралось отчаяние и начинало давить на глаза, вымогая свою соленую дань. Симон крепко стискивал подушку и ждал, когда приступ пройдёт, а наутро снова бежал в архив и торчал там допоздна, с головой зарывшись в документы или втихомолку штудируя очередной учебник.
Так он, наверно, и прожил бы, размеренно и угрюмо, до того времени, когда рассчитывал начать учиться на юрфаке, если бы в тот поистине судьбоносный сентябрьский полдень не выбежал посмотреть, что за скандал разгорается прямо на пороге королевского дворца.
С тех пор, как Драконесса притащила его в свой замок, а если быть точнее, то с тех пор, как он убедился в том, что глубоко небезразличен ей как мужчина, ему всё чаще казалось, что жизнь решила посмеяться над ним, подкинув ситуацию, ещё более неординарную, чем с Кэтрин. И в то же время его преследовало эхо дежавю, он невольно искал сходство... Снова к нему в душу постучалась женщина. "Я не женщина, я дракон!". Ах, не смешите, Ваша милость! Именно женщина, драконья, но женщина – взрослая, состоявшаяся, точно знающая, чего хочет. И кого. И пусть в повадках она была немного мальчишка и не успела растратить юношеский задор, но все эти милые выверты характера никак не отражались на силе её женской сущности, которую Симон в полной мере успел прочувствовать на себе.
"А, может, это тебе последний шанс выправить свою кривую судьбу? – с такой миной, будто оно и есть судьба, ехидно вопросило либидо. – Или так и будешь от трудностей бегать?". Разум никак не отреагировал на эту шпильку, совершенно запутавшийся в своих метаниях меж двух вариантов ответа на риторический вопрос: "Что делать?".
Симон предельно остро чувствовал, что стоит на самой значимой развилке своей судьбы. Как бы Драконесса ни подталкивала его к тому, что нужно ей, окончательный выбор он должен сделать только сам. От этого выбора будет зависеть вся – абсолютно вся – его дальнейшая жизнь. И это, на самом деле, страшило его больше всего.
Продолжение следует.
______________________
Примечания.
(1) Доктор Дуду – отсылка одновременно к "Истории доктора Дулиттла" Хью Лофтинга и к произведениям Корнея Чуковского о докторе Айболите.