Глава восьмая
«ПАПА, ПАПА, НАШИ СЕТИ ПРИТАЩИЛИ МЕРТВЕЦА»
Дети хотели спать и есть. Разочарованные, никем не замеченные, они в предрассветной мгле разошлись по своим каютам.
Панька внёс предложение с ясновидящими и гадалками больше не связываться.
Дина, жалея Милену за неудачу, а она именно так расценивала её ошибку, предложила вообще больше не пересекаться с работницами-сортировщицами, чтобы ненароком не нарушить инкогнито старушки-контрабанды.
Принято было единогласно.
- Только что мы теперь будем делать? – спросил Генька. – Начнём развлекаться, купаться, нехай Мавра с Валькой сами разбираются?
- Я бы так и поступила, - сказала Кроха. – Только мне снова не нравится Валентина почему-то. Может, просто противная Сават так на меня действует, вот уж кто злыдня языкастая. По-моему успокаиваться рано.
- Мнения? – Панька сам был согласен с Катериной.
- Полностью поддерживаю, - Дина.
- Сомневаюсь в целесообразности, но я со всеми, - Канат.
- Присоединяюсь к брату, - Женя.
- Мне кажется, мы влезаем в нечто более серьёзное, чем думали поначалу, - Вероника.
- Не уверена в своих мыслях по этому поводу, - Даня.
- Дело выеденного яйца не стоит, - Огурец. – Надумываем себе непонятно что. Сегодня состязания по рыбной ловле среди ребят 12-14 лет. Лично мне очень хочется принять участие. Я морскую рыбу, да ещё сетями никогда не ловил.
Лис по дороге в каюты немного отстал от друзей и теперь догонял их, что-то напевая под нос.
- Что ты там подвываешь странненькое? – спросил Старшина, который почему-то не торопился с ответом.
- Ой, и сам не знаю, что пришло в ум, - встрепенулся Ванька. – Привязалось с час назад, а теперь вот вслух вырвалось.
- А ну-ка, исполни «на бис», - попросил Жорик.
Лис пропел:
- Папа, папа, наши сети притащили мертвеца…
- Классика. Только не помню, кто из великих поэтов написал эти бесценные строки, - усмехнулась Вероника.
- Тихо! – вдруг рявкнул Старшина, а потом почти шёпотом:
- Я всё понял…
- Что именно?
- Море, сети… Мавра мертва…
Наступила полная тишина. Но только на минуту. Панька резко вскинул руку и сказал:
- Всё может быть, но сейчас время дать мозгам и телу отдых. Мы валимся от усталости. И нужно всё осмыслить…
За завтраком Валентина сидела на своём месте, но была по-прежнему бледна. Ни с кем не разговаривала, ела с трудом, нехотя.
Мавры так и не было. Самое непонятное, что старшие воспринимали это весьма странно. Может, им что-то известно?
После завтрака, который в этот день почему-то оскудел: блины с джемом, сарделька, чай и яблоко, вожатые стали формировать «артели рыбаков». Причём режим как-то ужесточился. Участников назначали. А потом и вовсе дали отбой.
Было много разочарованных.
Детей чуть ли не силой закрыли в каютах.
Но ребятишки в наше время не то, что племя предыдущих поколений. Старшие подняли бунт в каютах: стучали в закрытые двери, топали ногами и кричали подобно индейцам, загнанным в прерии. Мало того, что на их свободу так яро покусились, так ещё сделали что-то такое, что не срабатывает телефонная связь. Причём нельзя дозвониться ни с одного телефона.
Аппараты были и у младших. И их возмутило это безобразие, потому что они сразу же стали звонить папам, мамам, бабушкам и дедушкам.
Кто-то решил, что от них скрывают, что корабль тонет, другие, что есть угроза захвата судна пиратами. Третьи вообще подозревали, что корабль собирается «въехать» в Бермудский треугольник.
Четвёртые – одиннадцать подростков – молча, сосредоточившись, но каждый в своих мыслях, были уверены, что найдена Мавра. Вернее, её труп…
«Папа, папа, наши сети притащили мертвеца…»
«Отдыхающие» на царском острове недолго смирялись с заключением в каютах. Нашлись умельцы освободиться и освободить других…
Три часа бушевали страсти. Персонал не мог справиться с детьми: пионеров, комсомольцев давно извели, как класс, остались «свободные от муштры юные личности». Да и само руководство по партийной линии никому не подчинялось. Здесь исключительно были заинтересованные в заработке коммерсанты, и подчинялись они тем же коммерсантам только повыше рангом. Их не научили бороться со стихийным бедствием. Не устраивать же массовый расстрел.
Вызывать вертолёты с погононосителями не имело смысла. Они сами вот-вот должны были показаться в прозрачно-голубом небе и спуститься, аки ангелы, на посадочную площадку плавающей махины.
Слухи, один невероятнее другого, проникали в ребячью среду.
А что такого?
Нам за последние два десятилетия с чем только не приходилось сталкиваться воочию.
А ещё Нострадамус!
Можно много делать умозаключений в отношении его предсказаний, но ведь сбывалось!
Индийские йоги укладываются в могилки чуть ли не на месяц, а потом живые и здоровёхонькие, даже не схуднувшие (ибо дальше худеть им некуда), выбираются на свет Божий и заявляют о том, что непрочь снова повторить сей опыт.
А эти самые филлипинцы?
В живого человека засовывают свои немытые руки, словно нож в масло, вытаскивают всякие ненужные органы и вещи, забытые ранее традиционными хирургами внутри оперируемого организма.
И демонстрируют всё это полуобморочным зрителям.
И вот теперь к подозрениям, догадкам юных душ прибавились слухи о том, что в трюме завелись живые покойники, превращающиеся в монстров.
- Это наш начальник их разводит, - подлил масла в огонь молодой стюард по типу неандерталец, проскользнувший мимо толпы девчонок модельного вида.
- Заткнись, козёл, - проводила его взглядом «Клава Шиффер». – Мы уже в курсе, что дырка в днище всосала их со дна. Девочки…
Она загадочно улыбнулась и прошептала:
- Монстры – это круто, да?
- Дура! Вот сожрут нас, будешь знать!
Оставались и разумные. Но они не могли помешать разгрому «садов», «аллей», «тропических лесов». Разбомбили даже открытый видеозал.
Команда Паньки пыталась помочь немногочисленным отважным взрослым навести порядок. Удавалось немногое, но сдвиги были.
И вот в голову Паньке пришла идея. Он созвал друзей и сказал:
- Жаль, что не все слышали рассказ старушки-контрабанды. Она говорила о добре, о награде тем, кто щедр, независтлив…
- Причём сейчас это? – не поняла Кроха.
- Не выступай, язва, - поддала ей под лопатку кулачком Дина. – Говори, Панька.
- Послушайте меня внимательно. Не перебивайте. Нас считают детьми. Это так, но разве мы не созрели для серьёзных дел?
- Созрели! – дружно.
- Мы решили быть верными казачьей чести и законам наших предков. Соблюдаем?
- Всегда!
- Но не всегда хочется, так?
После недолгого молчания:
- Бывает…
- Порой…
- Да, иногда одолевает лень…
- Меня тоже, - продолжал Гребешок. – И спать хочется по утрам именно тогда, когда нужно идти собирать металл или выкопать старикам яму, прополоть огород. Ещё раньше, в Германии, мне трудно было поделиться с товарищами… Не куском хлеба, нет. Но первенством, похвалой… Понимаете меня?
- Понимаем, - снова вставила Кроха. – Но всё равно, давай ближе к делу, шум понемногу стихает, но я опасаюсь за устойчивость нашего плавсредства.
- Да замолчи ты! – уже не выдержала Женька. – Пусть командир говорит. А то, может, ты хочешь на место Гребешка?
- Нет, что вы! Я же просто так!
- У тебя всё просто так, - осудил её Лис.
- Я осуждал себя, когда слушал о семье Комарсковых, - невозмутимо по отношению к Катьке, но взволнованно по теме продолжал Пантелей. – Осуждал зло вообще. Жадность, нетерпимость, желание разрушать, вспыльчивость… Думаю, что не я один…
Те, кто «ночевал» с бабушкой Любой, согласно кивнули.
- Так вот… Сейчас все заражены этим злом. Убеждениями ничего не добьёшься. А нужно добиться тишины и покоя, чтобы разобраться, в чём дело. Как?
- Действительно, как? – Кроха снова не могла удержаться.
До неё совсем не доходила мысль товарища.
Раньше всех поняла его Матвейка:
- Я не слышала Любовь Назаровну, к сожалению, но мне ясно одно, когда вы её слушали, то рассказ вас настолько увлёк, что вы, все разные по литературным вкусам, ловили каждое слово. Так?
- Именно.
- И теперь нам нужно её позвать, чтобы она заняла всю аудиторию?
- Нет. Мы её подставлять не можем. Да один человек и не справится. Нас-то чуть ли не тысяча! Мы должны взять это на себя.
У каждого есть какая-нибудь любимая история… А ещё желательно рассказать что-нибудь о нашей культуре, традициях…
- Ничего себе! – снова вступила мадмуазель Точённая. – Я, например, совсем сказки рассказывать не умею. Мне больше формулы и задачки нравятся. Хотя одно предание…
И члены дружной команды с Гниловской, где основным населением всегда были казаки, вспомнив что-то интересное, «пошли в народ».
Как было сказано, прошло уже три часа бунта. Он то стихал, то поднимался на новой штормовой волне.
Начальник лагеря всерьёз подумывал о верёвке с мылом, потому что «револьверта» у него не было.
- Власти! Власти!!! Они, что, не понимают, что здесь дети. Эти черти неуправляемые! Чтобы я ещё когда-нибудь купился на такую авантюру! То ли дело было, когда я тихо, мирно попивал чаёк-кофеёк с ликёрчиком в своём уютненьком кабинете, - жаловался он «замполиту».
Такой же лысоватый и полноватый, только на голову выше, Стефан Кириллович ухмыльнулся:
- Горкомовское креслице вспомнил, Аркадий Маркович?
- А ты своё в Доме политпросвещения не вспоминаешь добрым словом?
- Ещё каким! Ни забот, ни хлопот. Утром на работе как штык в половине девятого. Условность, а приятно, что ты имеешь комнатку, где стол, стульчик, шкафик для подарочков благодарных товарищей-коммунистов за то, что освобождал их от неаппетитных лекций. Никто тебя особенно не тревожит, не беспокоит. Хочешь, тот же чаёк-кофеёк с ликёрчиком, а хошь, так и водярки, спиртику, портвешка употребишь.
- М-да! Но к чёрту воспоминания! Где эти вертолёты? Сказали: ждите! Не смейте ничего сами предпринимать.
- А мы ещё как «предприняли»! Нам бы втихомолку дождаться! Путь ребятишки бы себе веселились. Никто ничего не знал.
- Ага, а слухи-то от обслуги? На всякий роток не накинешь платок. Да и потом, мы ж думали, что «вертушки» быстро прибудут. Нет, Стефан, ну её на фиг такую работу. Девка отравилась, чуть дуба не дала. Теперь вообще…
Помолчал и рубанул рукой воздух:
- Пойду утоплюсь! Составишь компанию?
- Я лучше по тебе потом панихиду справлю.
- А ещё друг… Послушай, Стефан что случилось?
- Где?
- Погром, что ли, прекратился?
Оба прислушались.
На самом деле стало гораздо тише.
Аркадий Маркович натянул на лысину панамку и выбежал из своей директорской каюты. За ним последовал друг, соратник и прихлебатель, верный и преданный бывшему секретарю горкома, а ныне «детскому работнику» вот уже 25 лет.
Осторожно, чтобы не попасть под горячую руку какого-нибудь юного супермена типа Павлика Сенчина, «громко заявившего о себе» в первые же часы пребывания в лагере (15 лет, рост – 185 см, вес 90 кг) или Тани Камчатной, чемпионки города Поплавска по самбо среди юниоров (14 лет, рост – 176 см, вес -78 кг), далеко не хилые мужики потянулись в среду бунтовщиков.
И первая же компания школьничков привела в полное недоумение.
Представить такую картину слабодушные, больше не настроенные большевистски, не «вынимающие шашку наголо» бывшие функционеры» просто не могли и почти выпали в осадок.
Искусственное озеро вышло из пределов. Вода заливала палубу. В ней трепыхалась рыбёшка неизвестного науке названия, странный какой-то гибридик – единица весом граммов в 15-20. В самом озере, опираясь руками на его края и бултыхая ногами, на «бордюрчиках», в «разливе» (время от времени скидывая рыбу обратно в недра «озера») сидели, стояли и лежали отпрыски самых разных российских фамилий и национальностей.
Они фыркали, «реготали», хлопали в ладоши, били «ластами» по щелочной жидкости, дрыгали ими в воздухе, но в целом это было самое миролюбивое общество.
Да, где-то подальше ещё слышались лозунги и призывы, порой не в самых деликатных выражениях, но здесь…
Аркаша и Стефаша остановились за почему-то ещё вполне целой пальмой. Тушки руководства, конечно, ствол выжившего в кадушке деревца (или куста?) не прикрывал. Но на них и внимания-то не обращали. Все смотрели на не блиставшего атлетическими формами пацанёнка с короткой стрижкой, но лихим рыжим чубом.
Говорил один он, жестикулируя (помогая) себе руками.
Прислушались…
Вслушались…
Заинтересовались!
А Ванька Лисёнков вошёл в раж, рассказывая сотне мальчишек и девчонок… Не памятную историю, нет. На этот счёт он мог бы и порассуждать, но сейчас он предпочёл пересказать сюжет чуть ли не столетнего фильма (преувеличиваю, он уже был звуковым) «Когда казаки плачут». Лис видел это кино по видику у старика Кошмарика (Ивана Алексеевича Кошмаренкова). Устройство подарил дедушке внучёк Григорий, продвинутый электронщик. Записал ему все старинные фильмы. И Кошмарик от нечего делать (был он уже немощен к работе) с утра до вечера смотрел «чудо кинематографии». Правда, Лис ведал сию прозаическую поэму, придав ей художественности и по забывчивости придумывая новые имена героям.
- И вот в ответ на мужской произвол, то есть, указки всякие, пьянки, мордобой от дедов, отцов, братьев, а порой и сыновьёв, что, впрочем, в казацкой среде бывало и совсем даже наоборот, казачки той станицы решили отделиться (не насовсем, конечно, а так, проучить). Пускай, мол, мужчинки сами о себе позаботятся, попробуют почём фунт лиха.
Ранёхонько утречком Дарья заходит за Марьей:
- Машк, а Машк…
- Тута я, - выглянула из оконца баньки молодуха лет 25 с ребятёнком за пазухой.
- Готова ль?
- А то… Дашк, а Дашк…
- Да я тоже тута, йще не вшла. Кажи, помочь нужна ль? Моя телега за куренём Мишки Колупного стоит. Его самого дома нема, а жёнка корову к телеге привязывает…
- Дитёнков возьму и айда. Вещички наши йще вчора Палага забрала…
На каждом дворе состоялись подобные этому разговоры.
Короче, ребята, кадр ясен: к пяти утра к давно заброшенным коровникам в донской степи потянулся обоз с бабами, детьми, тазами, вёдрами, кухонной посудой, тряпьём и прочим скарбом. Взяли и животных, но самых необходимых. На всё человеческое стадо… простите, общество, приходилось пять коров, с десяток коз (это для молока детишкам), пара-тройка баранов для там пловика, шашлычка, рагу всякого.
Переправа через Дон была ещё та!
Вообще съестных припасов тётки набрали нехило. Было здесь и сало, и сушеное мясцо, и вяленые чебаки, и донская (между прочим, гораздо лучше атлантической и японской) селёдка, и копчёные осётры…
- А, врёшь! – вклинился парнишка в розовых плавках, к которым прилепилось нечто похожее на пиявку. - В этом Дону, я читал, даже бычки в томате вымерли. Одни гибриды остались несъедобные, костлявые, но ты всё равно продолжай, любопытно.
- Погоди, друг, не потерплю посрамления, - вспылил мелкий Ванька. – Во-первых, должен признать, что рыбы в реке стало меньше. У нас на Дону, знаешь, какая промышленность? Ого-го! Это и плюс, и минус, конечно. Но пока ещё мы ловим лещей, щук, тех же бычков, кефаль, сазанов, по ямам вдоволь сомов. Есть сула, тюлька…
- Гы-ы… Тоже в томате?
- И в масле, идьёт!
Смех на пять минут, потом резкий окрик:
- Цыть, мальцы!- встряхнула гривой рыжих волос веснушчатая девица.
«О-о», - вздрогнули наставники детских душ. – «Сама Танька Камчатная здесь»!
- Да, - продолжал Ванька. – Рыбы не так много, но она ещё не вымерла вся. А вот раньше, говорили родные, сам-то я, друзья, из донских казаков, не совру, в реке стая на стаю натыкалась так, что волны не из воды, а из рыбин поднимались. Старичок один рассказывал, что переплывал Дон, а тут как раз такое и вышло, так, когда он из переделки выбрался, то у него в его большой лодке полторы сотни крупных сёмжин оказалось.
- Парень, не заливай, давай про казачек рассказывай, - скомандовала та же рыжая Танька.
- Так вы ж не даёте! Не верите!
- Будет тихо, гарантирую!
- Окей!
- Ладно, только дальше гони по-русски. А то я про «окей» этот сама анекдот знаю.
И Лис наш продолжал:
- Прибыли казачки в коровники. Тётки все умелые. Ведь казачки – не простые ба…, ой, простите, женщины. Мужья-то всё у них в походах, вояки, одним словом. Их призвание – родину защищать: дом, станицу, страну… Годами дома не бывали. Женщины не только свою работу знали: всё хозяйство в руках держали. И телеги ремонтировали, и крышу перекрывали, и дрова заготавливали, и менять товар ездили… Так вот… они в коровниках этих быстрым делом нары построили, закутки себе огородили, очаги сложили. Быт наладили за день.
- А мужики?
- Эй, ты мужиками казаков не зови. Это для них слово обидное.
- И сейчас?
- Нет, мы друг друга порой тоже мужиками называем. В том смысле, что мы уже не дети… А раньше, мужик – это либо хохол, либо просто иногородний. Слушать будете, нет?
- Да!
- Не перебивайте рыжего!
- Щас мало кому не покажется, если вдарю!
- Чубатый, не обращай значения, не придавай внимания! – сострил какой-то «филолог».
Ванька прижал ладонь к пересохшему горлу.
Поняли.
Кто-то передал через головы бутылку «пепси».
Ванька с благодарностью выпил её до дна. Прочистил горло.
- Казаки узнали об этом. И первым решением было напасть на коровники, поучить баб кнутом и вернуть домой свою собственность. Но это значило бы поступиться гордостью. Признать поражение. Нет, пусть те, кто носит юбки, приползут умолять о прощении. А они заставят лизать свои сапоги. Забыли, видно, что казачки сроду не унижались. Смерть принимали, а всяким там туркам в руки не давались даже тогда, когда над их головами взлетала кривая сабля иноверцев.
- Не верю!
- Неправда!
- Чушь!
- Ага, под ножом и йог – ребёнок.
Лис вскочил, покраснел, тяжело задышал, потом выставил ладони вперёд, закрыл глаза, успокоился таким образом, как учил его тренер по карате, с которым он занимался второй год, но пока из друзей об этом никто не знал. Лис хотел поразить всех, победив на межшкольных соревнованиях в октябре.
- Приведу один пример. Может, вам он покажется неинтересным…
- Ты здорово рассказываешь, продолжай!
- Моей прабабушке Василисе в годы первой оккупации Ростова гитлеровцами в Великую Отечественную войну было тридцать семь лет. У нас есть её довоенная фотография. Высокая…
- Совсем, как ты, - съязвила девчонка, очень напоминающая Кроху.
- Захлопни рот, - попросила её подружка, чуть ли не двойник Вероники.
- Высокая, крепкая, красивая с косой до колен. В работе, говорили, ей и среди мужиков равных не было. Но ей это – до фонаря. А вот чистотой в доме она гордилась, как истая казачка. По традиции, что в будни, что в праздники, что в домашней, рабочей одежде, что в праздничной церковной или для дат всяких и всем без исключения членам семьи, что в курене, что на дворе, казачки должны были блюсти некую даже форсанистость. Чистота, порядок, всегда готовый во время стол – закон всего казачьего уклада.
Когда всё успевали? Это известно было только им.
Фрицы захотели поселиться в её доме. Им очень понравились уютные, обихоженные три комнатки, но ещё больше сама красавица-хозяйка, у которой муж был кадровым военным и в то время воевал неподалёку от Ростова-на-Дону.
Куда деться?
Сама, чтобы присмотреть за хозяйством, – в хлев к корове и свиньям.
Детей, среди которых была моя трёхлетняя бабушка, - к свекрови.
Немцы к ней относились неплохо, рассчитывали на её покорность, снисходительность. Но не тут-то было…
Мама моя умалчивала о многом, но рассказала, что, когда невмоготу ей стало, она поначалу нанесла себе садовым секатором раны на лице, обкорнала косу, а потом, когда немцы перед бегством стали безобразничать в её образцовом домике, она словно с цепи сорвалась и порешила всех постояльцев. Но ни в своей душе, ни в своём доме она нагадить им не позволила.
- Что с ней стало? – сквозь слёзы спросила та, что напоминала Кроху.
- Мою прабабушку закопали живой в её собственном дворе. Соседи видели это. Через полчаса сволочи покинули и двор, и город. Бросились откапывать…
- Откапали? – прорыдала сама Танька-чемпионка.
- Да. На лице Василисы сияла торжествующая улыбка, но она была мертва…
И вот теперь наступила такая жуткая тишина, что Аркадий Маркович даже пожалел, что бунт сошёл на нет.
Сам Ванюша давно пережил эту историю, не раз плакал, слушая её повторы от мамы, спросил бодро:
- Дальше про казачек рассказывать?
- Быстро что-нибудь весёлое! – моргая, попросил хлопчик лет тринадцати, вылезая из воды.
- Идёт! Так вот, казаки решили доказать своим дамам, что их отлучка даже незамечена.
Только они привыкли, чтобы в доме у них был полный порядок. Ко времени – завтрак, полдник, обед, ужин. И чтобы вода для бритья была согрета, и банька натоплена, и постель постелена чистым бельём.
Старый ещё не слишком, 49 всего, казак Трофим, щупловатый и неказистый, любил молочко. Сорокалетняя Агафья ему с утреца парного литровую кружечку, да на ночь такую же.
Без белого пользительного зелья Трофимушка ни за работу приняться не мог, ни заснуть сладенько.
День потерпел, хотя корова, которую Агафья предусмотрительно оставила на подворье, мычала ну очень пронзительно, призывая хозяйку совершить привычную операцию. На второй пошёл побираться под видом гостевания. Но нигде ему молочка не преподнесли. Самим бы напиться, да оставшихся коров подоить.
Не вытерпел Трофим свет Иванович, «богатырюшка». Вынул шашку из-за пояса, снял сапоги, надел чирики (чувяки такие казацкие для работы домашней, да чтобы ног не натирать, на водопой там коней сводить, на тайную гулянку в подсолнухи сбегать, чтобы дивчину тайком в щёчку чмокнуть и ручку пожать).
Тайное дело было и у него: корову попробовать подоить.
Ну и шутник. Никогда он не делал такого!
Бедная коровка!
Неумелыми руками он стал дёргать коровье вымя. Нежное, дающее белоснежное ароматное молочко… (сам Лис молоко терпеть не мог, но рассказывал о нём с чрезвычайным аппетитом, многие вспомнили, что по идее должен уже быть обед, но страсть интересно было дослушать историю про несчастного Трофима).
Вот только кто из них был несчастнее?
Похоже, оба в равной мере. Однако корова была агрессивнее.
Трофим сделал ваву молоконосительнице, придавил шершавыми руками так сильно, что…
она ваву сделала ему: изо всех своих сил хлестанула увесистым хвостиком по его тупому лбу.
Трофим не нашёл ничего умнее, чем привесить на хвост Парашке (так звали животное) большую гайку, чтобы тот не смог подняться.
И чтобы вы подумали?
Хвост не просто поднялся…
Над умирающим от неудачи и огромной шишки на темечке долго хохотали сотоварищи.
Но смех их был почему-то не очень весёлым.
Соорудив примочки на глупой башке Трофима, они медленно и грустно разошлись по своим хатам.
В этом месте аудиторию слушателей сотряс хохот. Лис сделал паузу, и повествование потекло дальше…
… Долго лежать Трофиму не пришлось. Пусть с молоком неудача, но хлебушка поесть всё же охота, да не с «таком», а с чем посытнее.
- Вот зараза! – ругнулся хозяин, обнаружив, что гадкая жёнушка перед отбытием не напекла хлебов.
Да и кроме сушённых и вяленых чебаков, бочковых капустки с огурчиками да грибками в доме ничего не было. Ни варева, ни жаркого.
Пошёл Трофим на баз, хозяйственный двор, то есть, где вся живность у казаков содержалась. Мимо коровушки шастанул, перекрестясь от ужасных воспоминаний, к свиноматке с поросятами и заглянуть не рискнул: Хавронья стала агрессивной, не своих детёнышей, так его запросто сожрёт. При её 300 кг ей ого-го сколько надо.
Вот птичник – это ему не слабо.
Яичко, - у-ум, а лучше три или пять.
В птичнике за свою двадцатитрёхлетнюю супружескую жизнь бывал не больше трёх раз. По какому поводу два из них – не запомнил. А вот третий, м-да, было дело: напился на свадьбе кумового сына до опупения и перепутал собственный курень с курятником. А, может, просто инстинкт самосохранения сработал? Агафья, выше его на полголовы и тяжелее килограммов на тридцать, пьяненького его, бывало, отхаживала до посинения телесного покрова. Зато потом он её по-трезвому любимой плёточкой «баловал». И терпела покорная жена, но, как видно, до поры, до времени.
Итак, посетил Трофимушка курочек, уточек, гусочек.
Эх, не ведал бедняга повадок гусака Стёпки, местного сатрапа. Под его взглядом даже петухи отступали. Солидный Стёпа, который весил не меньше 15-16 кг, взлетал, аки орёл, и бросался на врага, аки сам Суворов-батюшка, был коварен и жесток, как Гитлер. Агафья и та не рисковала конфликтовать с царьком пернатых, предпочитала уважительно отличать его от прочих обитателей птичника.
Встретили птички главу семейства настороженно. Стёпка ещё не вернулся с водных процедур. В относительной тишине рухнул казачина на коленки, отставил свой худой зад, обтянутый шароварами с лампасами и стал искать желаемое.
А надо сказать, что штаны у Трофима были единственные. Не то, чтобы совсем древние, но изрядно потёртые. На сидячем месте материя истончилась до решета. Но их носитель считал, что они «почти совсем новые». И не сильно давил на супружницу, чтобы та сшила ему ещё одни шаровары (потому что она из принципа не хотела рукодельничать для быстрого на питьё и битьё своего властелина).
- Эй, кто это посягнул на мою территорию?! – на своём гусином языке поинтересовался в гневе Стёпа, обнаружив незнакомого пришельца.
- Безобразие! Безобразие! – возмутились его жёны.
- Вот уж, правда, - подпели молчавшие до сих пор куры. - Наш Петька куда-то запропал, так этот чужак хозяйничает, понимаешь.
Недальновидный Трофим всё ползал и ползал в поисках хотя бы одного яичка. Они были, но он не знал, где их искать.
И, о счастье, наконец, обнаружил одно. Потянулся за ним радостный, предвкушающий яичницу…
- А-а!!! – заорал он диким голосом и схватился правой рукой за укушенное место, левой раздавил свой обед.
Гусак не стал долго думать. Он снова изо всех сил щипанул врага за другую ягодицу и вырвал здоровенный лоскут из шаровар.
Трофим взвизгнул и вскочил на ноги:
- Ай, подлец пернатый!!! Да я тебя!.. На холодец, в суп, в кашу!
Стёпе эта забава начала доставлять истинное удовольствие. Он шипел, как змея, вращал длинной шеей и ухитрялся наносить хозяину всё новые и новые щипки.
Страдало тело. Но это ладно.
Страдали «совсем ещё годные» штаны.
Изловчился Трофим и схватил гусака за шею и лапу.
- Щас я тебе бошку откручу! – вопил израненный не только уже в голову казак.
- Кишка слаба, - гоготал Стёпа, но досадовал, что попался.
Тяжело было Трофиму откручивать вредителю шею, но он старался. И почти справился, но «дамы», хоть и терпели угнетение повелителя, но расставаться с ним за так не пожелали.
Налетели, как будто сами укушенные, а одна так вовсе обнаглела: взлетела и вырвала клок седых волос из тощей обнажённой груди противника.
- Всех!.. Всех!.. ПА-А-Р-РУБ-БА-А-ЮЮЮ!!! – незадачливый дядька пулей вылетел из птичника.
И в злости своей от глубокой обиды и жесточайшего голода помчался к куму Фомке.
Во дворе крутился ещё неотделённый кумов сын Мишка.
- Что это с тобой, Трофим Прохорович? Сатана тебя за задницу укусил, что ли? Галопом и без штанов почти.
Трофим попытался прикрыть ладонями сверкающие в дырах телеса, но это было бесполезно.
- Сам ты сатана, батька где?!
- Опару ставит в хате.
- Опару? Хе-хе…
От услышанного Трофим немножко успокоился. Ему стало смешно, но он вспомнил только что минувший бой и опыт доильщика. Смолк, уставился на Мишку:
- А ты что робишь?
- Чё, не зришь? Вставай рядком, помогай.
Двадцатипятилетний парень уныло чистил, вернее, отстругивал кожуру картофелины. Возле него стояло ведёрко с водой, в котором плавали какие-то немногочисленные обрубки. Зато возле ведра была огромная куча отбросов.
Мишка был человек добрый. С Мотькой своей жил душа в душу, но жена вынуждена была поддержать женскую часть станицы. Написала ему письмецо, что, мол, вот дела такие, что не могу изменщицей женскому движению за справедливость стать. Прости, дорогой, любимый. Всё это чисто временно. Соскучишься по мне и доченьке, приходи вечерами поздними к стогам, что за рекой возле стана.
Мишка уже третий вечер плавал за реку. Мотька его и накормит, и дырку зашьёт, и пожалеет.
Оба «предателя» были по-прежнему счастливы.
Но при отце и прочих обездоленных Мишка принимал такой же убитый вид. В настоящий момент картошку чистил с подлинным отвращением.
Но что это было по сравнению с тем, что испытывал его всеми уважаемый, но слишком быстрый на расправу с домашними, батька Фома Михайлович Кутеньков.
Он стоял у печи на коленях возле квашни. Лицо его, усы, лихой казацкий чуб, короче, весь он с ног до головы был в липком неопределённого цвета тесте.
Кум с трудом разлепил плотно заклеенный глаз.
- Это ты, Трошка?
- Ну!
- Зачем пожаловал? Вишь, решил побаловаться хлебушком, да чего-то не выходит. Это ж так просто! Катька, бывало, в два счёта управится и не замажется, гадюка.
Трофим чуть не заплакал:
- А я ж к тебе за краюхой и прибёг. Страсть, как жрать охота.
– Что ж без хлеба незадача?
- Какая еда без него?! Одни слёзы.
И слёзы в тот же момент набежали на глаза обоих крутых казаков.
- А не выпить ли нам, Трофимушка?
- Выпьем, Фома. Ох, и тошнёхонько-то.
- Правду говоришь.
- Когда брехал?
Через два дня собрались казаки на майдане. И горько им было признавать своё бедственное положение. Всего за неделю резко изменился их внешний вид: похудели, потускнели, как-то обтрепались.
Ещё пыжатся, но все взоры за Дон направлены.
И решили отрядить к непокорным домочадцам казака, лучшего по части красноречия.
Мало досталось Трофиму, так ещё и это.
- Мы тебя этим самым, делегатом, посылаем к бабам, чтобы ты, значит, от имени всех нас приказал негодным вернуться и поклониться о прощении… Мы им, конечно, по первое число всыпем, а потом простим… Только ты про наказание не говори. Скажи: амнистия будет.
- Может, кого другого? Помоложе?
- Спужался, что ли? А ещё лихим рубакой был!..
Уговорили, убедили, приказали, наказали, чтоб без положительного ответа не возвращался.
Нашли для него какие-то приличные шаровары. Посадили бедолагу в лодку, перекрестили и пожелали попутного ветерка.
Вернулся Трофим только под утро. Хотел от берега до куреня украдкой доползти. Только не вышло. Все мужчины собрались у крайнего в станице дома, на холме, и ждали посланца.
Увидели, поразились. Лицо у казака оплыло и красно от рыданий. Ножки подгибаются. Рубаху в безвольных руках держит. Не сам из лодки вышел, молодайка Мотька помогла. Она же и гребла, и лодку назад увела.
Подошёл, заплетаясь ногой об ногу, Трофим к своим, лёг на землю на живот и снова горько-горько зарыдал.
- Рассказывай! – мрачно потребовал старик Андрей, давно вдовец, он просто варварски относился к своей красавице-дочке.
Не пускал замуж, хотя многие сватались, не разрешал нанять работницу в помощь, а хозяйство было большое.
Взыграла в девке кровь, когда батька в очередной раз отказал жениху. А Алёнка Федьку любила безумно. Вот и подначила девушка остальных к бунту.
И поведал посланец поистине потрясающую историю.
Сначала он решил подсмотреть, как им живётся. Нашёл место для разведки. Устроился… А его раз, как лазутчика, изъяли из-под куста две особы-караульные.
Привели на распыл…
- Бабоньки, родные! Не шпионил я, казаки меня послали.
- С чем? – грозно спросила Агафья, она была за старшую.
- Не смей на мужа голос поднимать! – попытался вскочить связанный по рукам и ногам делегат.
- А я на тебя ещё и не только голос подниму! Признавайся, вражина!
Сколько ни клялся и божился Трофим, не помогло.
А когда он ещё и передал требования и снисходительные обещания о помиловании, то тётки и девицы вообще разошлись.
Решили лазутчика судить.
Приговорили: высечь крапивой.
Вынесли на середину бывшего коровника лавку, уложили казака на живот, спустили с него чужие шаровары и высекли. Да так, что он сам помилования просил.
И больно, и стыдно ему было.
Потом отнесли его несчастного в лодку. Сам он грести уже не мог. Мотька села на вёсла…
И смех, и слёзы.
Разозлились казаки. Сначала за шашками побежали, да вспомнили, что победившая Советская власть шашки-то у тех, кто не успел спрятать их, отобрала. Столько жутких перемен, а тут ещё бабы взбунтовались…
Через три дня на Дону можно было наблюдать массовый переброс казачьих сил на другой берег.
Заросшие, несчастные, отощавшие «эти силы», вымолив прощение за питие и битие, произвол и насилие, со слезами счастья сидели в уголках коровника, где расположились их половины и детки, и жадно ели свежеиспечённый хлеб с жареным, пареным, вареным, пили молоко и ароматный кофеёк…
Лис мощно выдохнул, оглядел увеличившуюся в процессе повествования аудиторию человек до трёхсот, и сказал:
- Конец. Благодарю за внимание.
Слушатели не успели воспеть его лекторские достоинства. Их внимание привлекли нависшие над кораблём вертолёты…
Все ринулись к борту.
Аркадий Маркович и Стефан Кириллович вышли из укрытия.
Они приободрились и стали покрикивать.
Проходя мимо рассказчика, который стоял на месте и пристально вглядывался в небо, они услышали, как мальчишка сквозь зубы пропел:
- Папа, папа, наши сети притащили мертвеца…
Начальник лагеря дикими глазами посмотрел на «замполита»:
- Господи, он знает…