Начало "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 1" http://www.proza.ru/2014/11/20/1430
Предыдущая часть "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 3" http://www.proza.ru/2014/11/24/1342
IV
Я начал эту книгу два года назад. За спиной были двенадцать лет жизни ей, мыслей о ней, ненаписанной. Были воспоминания людей, книги зачитанные и книги, к которым в течение почти столетия не дотрагивалась ничья рука, кроме моей. Я держал в руках холодную сталь инсургентских кордов и конфирмации расстрелов, которые, казалось, сочились кровью…
Чему могла научить книга, которой было сто лет и единственный экземпляр которой так и остался с неразрезанными страницами? Не знаю. Но это была словно замурованная часть памяти целой эпохи. И мне казалось, что на каждом переплете - стоит только вглядеться - написано: "Кто потерял свою память - потерял все…"
Нетронутый лист бумаги лежал на столе. За окнами большой комнаты стоял теплый и темный вечер конца марта. Поздний вечер был в саду за двумя окнами; поздний вечер был и на тихой улице, за другими окнами.
И вдруг за окнами появились огни. Сначала один, потом два, потом маленькое, как стожары, созвездие, потом два созвездия, три, пять, десять.
Они двигались улицей, издали и мимо меня. Я не знал, что это такое, я просто видел, что это ночью люди несут огонь. Так, как вынес его когда-то на ступени человек в белой сорочке, с мужественным и горьким лицом.
Люди шли, шли, прикрывая ладонями теплые огоньки свечей, которые могло погасить даже слабое дуновение ночи. И все же они шли за первыми, и ладони у них были розовые, потому что их насквозь просвечивал огонь. И каждый огонек был слабый, но вместе они создавали зарево, какое победно плыло в ночь.
И никогда потом, как бы тяжело ни было, я не сказал слов древнего писца, записанных им на полях какого-то там "Апостола": "Книго-книга, ужо ми от табя тошно". Всегда она оставалась для меня любимым ребенком, поскольку каждый раз я вспоминал ночь, в которой сначала появились первые, а потом все людское море, залитое огнем.
И я помню их, людей, что шли в ночь, прикрывая живыми, теплыми ладонями огонь. Помню.
Над березами, что обступали церковь, висели прохладные и прозрачные звёзды. Из окон и широко открытых дверей лилось на церковный двор и толпу оранжевый свет. Изредка, когда голоса певчих взлетали особенно высоко, - в сени берез, в гнездах сонно вскрикивали и хрипели грачи.
В церкви деревни Мокрая Дубрава, самый близкой к Раубичам и Озерищу, шла всенощная по великой субботе. Большая толпа тех, что не протиснулись в храм, стоял на дворе, слушая пение. Кое-кто иногда вставал на пальчики и, вытянув шею, заглядывал в огнистую пещеру. Видел открытые царские ворота, светлые рясы попов и опять опускался, покачивая головой и всем видом показывая, что все честь честью, как заведено: знаем, видели, а значит, можно постоять и во дворе, и нет особенной причины, чтобы очень щемиться в храм.
Там-сям говорили: о весне, о том, как ожило озимое, и о том, в чем благолепие литургии великой субботы и в чем ее различие от благолепия литургии пасхальной.
Алесь привязал коня к ограде и медленно пошел сквозь толпу по главной аллее.
Идя сквозь толпу, он улыбался. Воспитанный старым Вежей, Алесь никогда не задумывался о сути обрядов. В гимназии приходилось исполнять. Можно с ними, а можно и без них. И теперь его трогало скорее не то, ради чего люди собрались тут, а сами люди и то, что они собрались.
Вот один тихо тянет "лицы ангельскии", вытягивая шею и сладчайше заводя под лоб глаза. Остальные стоят и смотрят ему в рот… Вот скривленный рот бабушки… Белоголовый мужик стоит на каленях, словно перед плахой, безнадежно свесив голову…
Плачет, горькими слезами умывается баба в повойнике.
- Чего ты?
- И ка-ак не плакать… Пла-ащеніицу сейчас в алтарь понесут. Сорок дней он, батенька, по земле ходить будет… Видеть будет всех, все наше… видеть.
Стайка девчат и хлопцы вокруг нее. Очевидно ждут христосования.
А вот девушка в синем с золотом старинном платке. Стоит, скрестив руки. Личико закинуто вверх, рот приоткрыт. Слушает, а в огромных глазах - слезы… Бьется, побивается головой о землю какой-то шляхтич. Стал на колени, и такое, видимо, нестерпимое горе, что трясутся плечи.
- Не убивайся так. Не надо.
Алесь шел - и словно все люди проплывали, вставали перед ним. И от внезапной любви к ним, умиления и большой жалости у него что-то дрожало в горле.
Бледный, с изнуренным лицом и бескровными губами, он шел ближе и ближе к открытым дверям, к сводчатому оранжевому пятну, откуда долетало пение.
Кто-то осторожно взял его за плечо. Оглянулся - Кондрат Когут. Светло-синие, с добройй хитростью глаза.
- Юж по вшысткем, - иронично сказал Кондрат, - по мшы и по казаню [11].
- Здоров, братка, - обрадовался Алесь.
- Здоров. Пойдемте со мной. Наши там.
Когуты-младшие устроились немного в стороне от аллеи, не стали протискиваться за родителями и дедом Данилой в церковь. Но еще до того, как Алесь и Кондрат дошли к ним, из-за деревьев выступила тонковатая стройная фигура Андрея Когута.
- Ты с кем, Кондрат? - сказал, как пропел.
- Вот, - сказал Кондрат. - Загорский. Грядет, как жених в палунощи.
- Что я, страшный суд? - ответил шутя Алесь.
Неожиданные слова Кондрата зацепили его. Он действительно пришел, как жених в полуночи, хотел увидеть Майку.
- Ну, не совсем страшный, - сказал Андрей. - А немного есть. - Робко улыбнулся, скромно прикрыл длинными ресницами глаза. Алесь не понравился ему.
И почти сразу Алесь попал в объятия. Отовсюду в глаза лезло одно и то же: золотистые патлатые волосы, диковатые синие глаза, прямые носы, белозубые улыбки. Ага, вот кто-то другой: Марта, Стафанова жена. А вот и сам Стафан с молодыми, но густоватыми уже усами - тихий, воды не замутит, Стафан.
- С пасхальной ночкой вас.
Один Стафан из всех Когутов перешел на "вы", когда Алесь закончил гимназию.
- Ты что, позже не мог?
Батеньки, Павлюк, горячий иногда, но такой чаще всего солидный Павлюк! Павёлка, ровесник, деревенский друг! И это за какой-то месяц стал такой, что не узнаешь, перешел границу к взрослому хлопцу: курчавятся маленькие золотистые усики. Свитка на одно плечо, будто готовится биться на кулаках; мурмолка ухарски заломлена назад.
- Эй, а меня? - солидный голос сзади.
Кто-то дергает за рукав, Юрась.
- Юраська-Юраська, - смеется Алесь. - А кто был голыш мужаска пола?
- И ну тебя, - с солидным укором говорит пятнадцатилетний, статный хлопец.
- Что "ну тебя"? - смеется Кондрат. - А кому еще вчера… что?.. Ну что, Алесь?
- Кому еще вчера бондочку [12] давали? - подкалывает Алесь.
Хохот.
- Тихо вы, - важно говорит Марта. - Хватит уж. Вот, грех какой. Пахристосуемся заранее, Алесь Юрьевич.
Глаза девушки смеются. Она вытирает платочком рот.
- А христосаваться заранее - не грех? - спрашивает Стафан.
Алесь стоит среди них и чувствует, что горло словно сжало. Ему было так плохо все последние дни, что он, попав внезапно в свое, в родное колесо, держится из последних сил.
- Кого-то еще нет, - глухим голосом сказал Алесь.
- Меня, - и из полусумрака вышла Янька Когут в беленьких туфельках и синеньком кабтике.
Алесь шутя поднял ее, - ого!
Янька глядела на него серьезно и строго. Удалась она не совсем в Когутов. Рот маленький, а глаза вдвое больше, чем у них. Уже теперь у нее была толстая коса, чуть ли не с руку толщиной.
На тропе послышались шаги.
- Кто это тут мою невесту трогает? - прозвучал юношеский приятный голос.
- Мстислав, - визгнула Янька и бросилась к нему.
Алесь и Маевский встретились взглядами и опустили глаза, словно каждый застиг другого в не совсем надлежащем месте, но чудесно понимает, почему он тут.
Мстислав вскинул ресницы, и на губах его появилась улыбка:
- Великая ночь?
- Великая ночь, дружище.
И это звучало, как: "По-прежнему?" - "Давай по-прежнему, дружище".
И сразу, словно воспользовавшись этой возможностью и желая закрепить ее, Мстислав сказал с иронией:
- То чего это пан Загорский приехал в церковь Мокрой Дубравы?
- Поскольку тут Когуты, - сказал Алесь.
- Вот счастье какое, - наивно сказала Янька. - А мы как раз хотели в Милое ехать, чтобы тебя увидеть, Алеська.
Кондрат легко толкнул ее в бок. Янька не поняла и ответила брату толчком, так, что все заметили, и скромному Андрею стала неудобно.
Янька смотрела на Мстислава синими глазами, блестящими, как мокрые камешки: ловила слова.
Мстислав стоял и смеялся.
- Я это почему, - с притворной наивностью сказал он. - Я тебя хотел найти. Я в Загорщину - нет. Я в Милое - нет. Куда, думаю, теперь?
В этот момент удар колокола прокатился над голыми еще, но живыми деревьями, поплыл под свежие и прозрачные звёзды.
- Начинается, - сказал Андрей.
Они тронули поближе к церкви. Толпа плыла туда же и скоро оттерла Кондрата с Андреем и Мстислава с Алесем от других.
- Ты молодец, - сказал Мстислав на ухо Алесю. - Значит, решил: мир. Хорошо, помирим… Она тут. Я нарочно протиснулся в церковь и посмотрел.
И тут Алесь почувствовал, что он действительно больше всего на свете желает мира и согласия.
- Сейчас колокола наярят, - сказал Кондрат. - Осторожно, хлопцы. Говорят, иногда по такой причине с кладбищенских деревьев черти падают.
- Чушь какая! - сказал Мстислав.
- Я и не говорю, что правда.
- Люди верят, - сказал Андрей. - Тому что если люди в чистый четверг свечи домой донесут и кресты на всех дверях поставят, то бесы из домов убегают. Куда им деваться? На кладбищенские деревья. Сидят голодные, холодные, поскольку слезть бояться. Ну, а как бомкнет пасхальный колокол - падают они с деревьев, как груши. Шмяк-шмяк! Некоторые ноги выкручивают.
- Ты смотри, - сказал Мстислав, - за такие еретические суеверия получите вы от попа.
Его глаза смеялись, и в тон ему Андрей сказал:
- И пусть. Все равно падают. Следи, Алесь, может, которого за хвост схватишь.
- А у него ходанская морда, - сказал Мстислав.
У Кондрата заходили желваки на щеках.
- Тогда мы уж тебе, Алеська, поможем. Ты его только в кусты с Мстиславом заволоки… чтобы начальство нас не видело. А там мы его, чтобы вам руки не пачкать, освятим.
Звёзды висели над головой. Замерли деревья. Со двора спускалась разноцветная лента людей. Словно из расплавленного металла, текли и сверкали и переливались рясы попов. Сияло на золоте крестов красное зарево от сотен свечей. И надо всем этим густо плыл бас дьякона:
- "Воскресение твоё, Христе спасёт, ангелы поют на небеси: и нас на земли сподоби чистым сердцем тебя славити".
Под звёздами между снежных берез, какие стали теперь оранжевые снизу, плыло, огибая церковь, шествие: будто кто-то медленно рассыпал красный искристый жар.
Алесь опять увидел девушку в синем с золотом платке. Она будто стремилась к огням, как синий и золотой печальный махаон. И вдруг у него отлегло от сердца: не могло случиться ничего плохого, пока на земле существовала надежда.
- Раубичи, - голос Мстислава упал.
И сразу упало Алесево сердце. Он увидел.
…Пан Ярош с Эвелиной, Франсем, Стасем и Юлляном Раткевичем шли впереди. Сильная рука Яроша сжимала свечу, мрачные глаза глядели поверх голов: он, очевидно, думал о другом. И такой он был сильный среди этой толпы, и так ложилось на его лицо и лица соседей, на блестящий железный браслет мягкий свет и мрак, что Алесь внезапно вздрогнул от умиления к нему и ко всей этой семье.
Приближалась Майка. Свеча в тонкой руке слегка наклонена - оплывает желтоватый воск. Глаза, как у отца, смотрят поверх голов, то ли на белые, как ее руки, ветви берез, то ли на огоньки звёзд.
Маленький рот сейчас вовсе не заносчивый, а добрый и ласковый.
"Майка. Майка. Майка".
Обходят. Сейчас остановить неудобно. Рядом с ней Стах. (Алесь не знал, что Стах обрадовался бы.) Переливается тронутая кое-где серебром белое кашемировое платье.
- Шествие жон-мироносиц, - сказал тихо Кондрат.
И, забывшись, поддержал богохульство неисправимый Мстислав. Сложил узелком губы и сказал тоном старой ханжи-девки:
- Лидуша надела порфирное платье и пошла в церковь… Меланхолия!
И, встретив глаза Алеся, вдруг растерялся:
- О… прости, милый!
Андрей сильно схватил Кондрата за плечо и повел немного дальше.
- Балдавешка, - синие Андреевы глаза сузились. - Глупое село. Ты что, не видишь?
Они остановились поодаль. Кондрат под взглядом брата потупился.
- Вижу, - неожиданно серьезно, с горечью сказал он. - Не нравится мне это. Влюбился как черт в сухую грушу.
- Не твое дело, - тихо сказал Андрей.
И вдруг Кондрат ударил ногой березовый ствол:
- Черт. Ну, будет она еще издеваться - сожгу Раубичи… Корчака найду, и вместе сожжем.
- Тьфу, - сказал Андрей, - глупый ты.
- А что?
- Если бы все дома девчатам жгли, когда те издеваются… Это же страшно подумать, что было бы… По всей земле пепел с ветром гулял бы.
…Шествие в это время третий раз обходило церковь. Желтели бесконечные огоньки, лились парча и буркатель, звенели голоса.
Вот идет пан Ярош. Идут другие. Но зачем смотреть на них, когда вот плывет за ними… Немного отстала от всех. Идет. Пепельные, с неуловимым золотистым оттенком волосы. Под матовой кожей на щеках глубинный прозрачный румянец. Добрый рот и глаза, которые смотрят на березы, на шапки грачиных гнезд, на теплые льдинки звёзд.
Мстислав заставил Алеся отступить с тропы, а сам сделал шаг вперед.
- Михалина, идите сюда.
Рука в руке, несколько непонимающих шагов по тропе… И вот она уже тут, а Мстислав исчез в толпе.
Они стояли и глядели друг на друга. Причудливо сломанные брови Майки на минуту виновато опустились.
И еще - он мог бы поклясться - в этих огромных глазах на минуту промелькнула радость, та, которую не спрячешь, которую не подделаешь.
- Майка, - сказал он, - Майка. - И добавил, почти властно: - Если можешь, верь мне.
Она смотрела на его омертвевшее лицо и глубокие глаза… Эти глаза смотрели так, что в душе появилось подозрение, которое сразу переросло в уверенность: не виноват. Неужели не виноват? Наверное же не виноват. Мстислав был прав. Как она могла даже подумать, что он мог быть виноват?! Наилучший, чистый, настоящий, тот, которого хотелось вечно видеть, которому всегда хотелось положить на грудь свою голову, забыться, почувствовать себя слабой.
В это время от притвора долетел возглас:
- Христос воскресе из мертвых!..
И еще. И еще.
Они не слышали. И только когда взлетели вверх голоса певцов - под сень голых берез, под звёзды, - она сделала шаг к нему.
Звенели голоса.
Шаг, шаг. Еще шаг.
И он тихо сказал:
- Христос воскрес, Майка.
И протянул к ней руки.
Шаг.
Их лица вдруг залились винно-красным. Это вокруг церкви и вокруг церковного двора одновременно зажгли факелы и бочки со смолой, и где-то поодаль от церкви начали стрелять из ружей: старый, поганский еще обычай.
Зарево трепетало на их лицоах.
Он стоял перед ней, словно юноша из огненной печи, и протягивал руки.
У нее упало сердце. Если бы гневался, если бы даже грубо, по-мужицки ударил ее - было бы легче.
Значит, виновна была она. Без оправдания.
Она была не из тех, что прощают себе. Такого ударить. Что только сделала?!
И вдруг ее словно озарило страшной вспышкой.
"Ну хорошо, были первые слухи. Их надо было проверить. Но та, последняя… Что же было в той сплетне? Почему я разгневалась на нее, когда я сама все время, и днём и ночью, сама желала этого и мечтала об этом.
Дрянь. И из-за этого чуть не толкнула на дуэль, запретила встречи, отдала его оскорблениям, сделала врагами его брата и отца. Врала сама себе и испугалась, когда… И потом еще смела требовать от него чего-то.
И обрадовалась, когда новое вранье как будто оправдывало меня такую, какая я есть… "Сдал в аренду…", "Ездил с другой…" Но та поехала отсюда… Но я разве не разорвала его душу согласием на позорное обручение?
Убить себя мало было за все это. Но разве убьешь? Значит, наказать так, чтобы потом мучиться и убиваться всю оставшуюся жизнь".
Она не думала, что это замучит и его. Жестокая, углубленная в себя молодость, которая только себе не прощает ничего, управляла ей.
"Убить. Потерять. Как? Отдать себя самому не любимому, рожать ему не любимых детей. Тому, кого презираешь. Тому, кто, - а наверняка, наверняка он, она теперь чувствовала это, - из вражды к пану Юрию, к нему, Алесю, и склеил ту дрянь. Что же это я наделала?!"
Все эти мысли пробежали в ее голове за какую-то минуту. Он все еще поднимал руки, договаривая свое предложение:
- …Майка.
Она смотрела в его глаза и чувствовала, что у нее подгибаются колени от теплоты и жалости. Сделать еще шаг, и…
Это был бы поцелуй. Простое "христосование" для других. Но она знала, что это будет для нее.
"Плен. Остаться вечно. Навеки признать для себя (поскольку он не будет знать) свою подлость. Знать, что за кожей счастливой пани сидит развратная (да, развратная, поскольку такой отдать себя за такого - это разврат), рассудительная гaдина".
Она могла жестоко осуждать. Он поднимал руки… Она не могла… Она знала - не выдержит.
- Нет, - сказала она. - Нет. - И закончила почти беззвучно: - Этого не будет.
И бросилась в толпу.
Он опустил руки и медленно пошел к выходу. Своего лица он не видел и удивился бы, что Мстислав, проходя мимо братьев, которые говорили с Галинкой Кахно, положил руку на плечо Кандрата:
- Кондрат… А ну… Скорей.
Они сверлили толпу за Алесем.
Загорский, выбравшись на более-менее свободное место, остановился и бросил последний взгляд на группу людей перед притвором.
Вон они стоят. Ярош со скобкой волос и железным браслетом, Юллян Раткевич смотрит на Майку и, кажется, догадывается, что что-то произошло, Франс. И ее лицо, такое, что на минуту становится жаль.
Ему пришла в голову глупая мысль.
Перед ними - между ними и Алесем - пылали факелы и бочки со смолой. У Раубича были плотно сжатые губы. Рука с железным браслетом сжимала свечу. И от зарева падал кровавый оттиск на тяжелое, обессиленное какой-то неотвязной мыслью, изможденное лицо.
Все остальные стояли вокруг его тесно. Глупая мысль… Стоят… Скачет зарево… Как те паны, что после сговора Глинского шли на плаху вместе с семьями, чтобы не осталось и рода.
…Франс оглянулся на сестру и испугался.
- Что с тобой?
Он обвел глазами толпу, и ему показалось, что где-то за факелами мелькнуло лицо Алеся Загорского. А может, показалось?
И вдруг он с удивлением подумал, что рядом с ненавистью в нем все время жило какое-то теплое чувство к Алесю. Откуда?
…Алесь, встретившись на мгновение с глазами Франса, вздохнул и опустил глаза. Надо было идти. В отличие от Франса он сейчас чувствовал только презрение.
Он направился от света просто во тьму аллеи.
Отказать в примирении. Пусть, если не верит. С этим можно примириться. Хотя и тяжело, но можно. Не любит - пусть. Пусть даже то, что вся семья обидела и обижает дальше. Но отказать великой ночью в поцелуе?! Такое делали только, когда между людьми лежала кровь родственника, близкого родственника, или самого лучшего друга. Такое делали только доносчику на своих или отцеубийце.
Отказать в поцелуе в великую ночь - такого не бывало. И он решил молчать. Она, конечно, была в безопасности. И именно потому платить пришлось бы двум: Раубичу и Франсу.
Конечно, им. Поскольку Загорщина почти ничем не рискует. На всю сухадольную окрестность он, Алесь, лучший стрелок средь молодых.
Даже если бы неудача. Докончил бы пан Юрий, также лучший.
Конечно, месть. Но зачем? Зачем, когда все они - рабы кодекса чести. Глупость. И он также очень разумный, чуть не сделал так, как какой-то там глупый наследник.
…Его догнали суровые Мстислав и Кондрат. Пошли рядом.
Кондрат радовался, что он один стоял лицом к Михалине и Алесю, что Галинка и Андрей не видели ничего. Мстислав радовался, что видел всю гадкую и непонятную сцену один он. И каждый из них стремился держать себя натурально.
Алесь искоса взглянул на беззаботные лицои друзей.
- А ну их, опостылело, - сказал Кондрат.
- Поповская дикость, - откликнулся Мстислав. - Только и доброго, что полоски. Давайте, хлопцы, попробуем напиться.
- Почему нет, - сказал Алесь.
Кажется, не видели. И это хорошо.
Он шел и видел людей. Мужика, что стоял как перед плахой, девушку в синем с золотом платке, бабу в повойнике, которая по глупости и темноте подпевает певчим вместо "И сущим во грабех живот прощал" - "и сухой воробей забор поломал", - все это море, которое называлось его народом.
…Друзья сели на коней. Мстислав бросил Кондрату поводья заводного коня.
Кондрат взлетел в седло последний, и, когда посмотрел на слишком прямую фигуру дядькованого брата, руки у него самого сжались на поводьях: "Х-хорошо".
С места взяли в галоп. Просто в ночь, под звёзды…
…Они не видели сумятицы, какая вдруг началась среди толпы, когда люди стали заходить в церковь.
Михалина Раубич упала в обморок.
Пылала смола. И просто под высокие звёзды взлетали голоса. Пели канон Дамаскина "Воскресения день".
…Кони летели в ночь.
В эту ночь друзья очень сильно выпили в самом захудалом, самом бедном придорожном трактире… А утром пан Ярош, приведя, наконец, дочь к памяти расспросил ее, какая была причина слабости, похолодел от мысли, что на роду теперь можно ставить крест.
- Ты понимаешь, что ты наделала? Даже врагу… Это только обряд, девочка ты!
Она не сказала больше ни одного слова. Два дня Раубичи ждали. Посыльный из Загорщины так и не появился. Вызова на дуэль не было.
И тогда пан Ярош и Франс расценили это как "месть презрением" со стороны Загорских и то, что Алесь действительно был виноват. Проступок не напугал их. Месть презрением - очень. Им надо было молчать об этом. Только им двом, кто знал.
Примирение было уже невозможным. На землях, которые лежали рядом, на водах, которые плыли рядом, сидели теперь смертельные, непримиримые враги.
На радуницу все в окрестности узнали, что Михалина Раубич помолвилась с графом Ильей Ходанским.
Продолжение "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 5" http://www.proza.ru/2014/11/25/1603