Мурун

I

«Аннушка», выйдя из крена разворота, приглушила рокот мотора и, свесив широкие лыжи, круто пошла на посадку. Экипаж спешил. Предстояло сегодня же, после возвращения с Муруна, перегнать  самолет в авиаотряд для регламентного обслуживания. Все бы ничего, по времени они укладывались в световой день, да синоптики пророчили резкое потепление. Весна, преодолев Становик,  покатилась девятым валом из Приамурья в Якутию.  Отчего здесь, в отрогах Муруна, уходящая зима обязательно завьюжит майской метелью, закрывая снежными зарядами визуальные ориентиры на трассе.  Ну а на родном аэродроме, что расположен южнее и ниже по высоте, весна возьмет свое, превратит снежный накат на летном поле в кашу, похожую на оставшийся после застолья холодец. Садиться и взлетать на лыжах по проседающему студню одна морока. Можно, конечно, перегнать самолет позднее, когда полоса обсохнет, сменив лыжи на колеса. Но уж больно летчикам хотелось большой праздник встретить в столице золотоносного края.  Потому-то они так лихо, не тратя время на облет, зашли на посадку. И если судьба и дальше будет благосклонна к ним, то через много лет, доживая свой век в обустроенном мире, вчерашние извозчики Севера, неизлечимо затоскуют не по веселым пирушкам, а по неоглядной тайге. Ночью, в тиши благоустроенной  квартиры, когда бессонница,  или днем, в толчее привычных дел, неожиданно накатит желание взлететь и увидеть под куполом неба ее, такую разную. Весной – скороспелой девушкой, хорошеющей в ожидании многообещающего жениха. Летом – зеленоглазой женщиной, укутанной в пышный хитон всех оттенков зеленого. Осенью – молодящейся дамой, наряжающей свои сопки в платье из золота даурских лиственниц, окаймленное  в поймах многочисленных ручьев и речек пестролистной  лентой из голубичника.  Зимой – зрелой женщиной строгих нравов, укрывающей свою наготу лебяжьего пуха одеянием снегов. Но время, когда небо над многоликой красавицей принадлежало им, уже пройдет и Земля, готовая принять стариков в себя, не отпустит их в полет. А пока, не ведая своего будущего, летчики, живя в облаках, рвались на грешную землю.

Дитмар встретил приземлившийся самолет сахарной белизной  заваленных снегом лобастых сопок. О весне здесь напоминало разве что яркое утреннее солнце. Но, как и зимой, над пухлыми снежными шапками, нахлобученными на крыши, поднимались в ядреном от морозца воздухе, кудрявые столбики дыма.  Поселок геологов в два десятка домиков, почерневших от переменчивой погоды,  забился отшельником в самое верховье распадка, уступив падь под взлетно-посадочную полосу. Тишина, царившая вокруг, казалось, звенела в ушах, а движение идущего от поселка к самолету рослого мужчины в окружении собак – кадром из немого кино. Узнать в приближающемся человеке завхоза Берговина не составляло труда. Его рост и метровые шаги напоминали дядю Степу из известного всем с детства стихотворения Самуила Маршака.  Под этой кличкой Андреевича в экспедиции знали все. Особенно любили кричать ему вслед озорники из подрастающего поколения, когда он, прилетев по делам, шагал по базовому поселку экспедиции. На что добряк всегда поступал одинаково. Он подхватывал одного из шалопутной ватаги и, посадив того себе на плечи, шагал дальше в окружении галдящих пацанов.  А когда ссаживал на землю счастливчика, то обхватывал своими длинными ручищами всех, кто был поблизости, улыбался и шептал: «Мои вы хорошие….».               

    Вот и сейчас, еще не доходя до кромки взлетной полосы, добродушный великан, улыбаясь, широко раскинул руки….     Собаки, бежавшие рядом, словно поняв его жест, тут же замахали лохматыми хвостами и кинулись к нам. Заливисто взлаивая, стараясь в прыжке  достать влажным носом до щеки или губ, лайки всем своим существом показывали, как они рады нам. Игривость разномастных обитателей Дитмара вовлекла молодого бортмеханика в веселую возню. Хватая притворно нападающих собак за бока, то теребя загривки он, смеясь, кричал: «Ах вы, кабыздохи лохматые! Ишь, бока наели, пустобрехи мурунские!  На унты бы вас, да кто ж потом на тушенку лаять будет».  Штурман и я, посмеиваясь над шумной баталией, стояли в стороне, поджидая завхоза. 
А тот, заметно страдавший плоскостопием, надвигался как колосс, грузно вдавливая каблуки сапог в прикатанный лыжами «Аннушки» снег.     «Здорово, мужики!  Вы прямо как истребитель, спикировали. А мы борт по такому прогнозу и не ждали. Думали, на сухую девятое отмечать придется» - басовито приговаривал он, поочередно тиская наши ладони своей, похожей на лопасть весла, дланью. При этом взгляд синих глаз из-под кустистых бровей, казалось, лукаво предлагал померяться силой рукопожатия. «Что ты, Андреевич!  Нас  бы совесть замучила, оставить вас в праздник без горючего. Привезли! И продуктов полную коробку еле дотащили. Так что давай, не тяни с разгрузкой, прогноз действительно неважный» - посмеиваясь, ответил штурман, передавая листки «сопроводиловки».  И, хлопнув великана по предплечью (выше не доставал), поспешил в теплую кабину самолета.

Берговин,  не просматривая бумаг, свернул их в трубку и сунул за голенище растоптанных меховых сапог такого размера, что мои унты рядом с ними казались детскими.  Выпрямив могучий торс, Андреевич повернул ко мне дубленое зимним загаром лицо и распорядился: «Давай, Валерий, лезь в самолет, подавай бутор, а я таскать буду».  Принимая, потом уже от меня, первым самый ценный груз (ящик со спиртным), пояснил: «Из мужиков я один на базе. Все остальные в разгоне».  И, тряхнув звонкими бутылками, поспешил к чистому от снега бревенчатому настилу вертолетной площадки. Через полчаса, слегка вспотев от спешной работы, мы с завхозом, прикрываясь кучей из ящиков, мешков и коробок, прятались от снежных вихрей, поднятых взлетающим самолетом. А когда «Аннушка», блеснув в развороте плоскостями крыльев, легла курсом на белеющую  у горизонта гряду гольцов Алданского  нагорья, Берговин неожиданно затянул: «А ты улетающий вдаль самолет….» Но,  не допев строку, оборвал знакомую песню, вздохнул и, отряхивая снежную пыль с одежды, предложил: «Пошли, что ли, начальник, за самокатом».           

     Не дожидаясь ответа, детинушка взгромоздил на плечо ящик с позвякивающими бутылками, намотал на другую руку конец мешка с твердой, как палка, копченой колбасой и зашагал по укатанной волокушами (пенами) дороге к поселку.  Закинув рюкзак за спину, я с карабином, зажатым по привычке полусогнутой рукой, поспешил следом. Рядом со мной, не забегая вперед и не отставая, увязалась серая молодая лайка. Она, отдав предпочтение мне, а не, давно знакомому, завхозу с ароматным мешком, похоже, предлагала мне дружбу. Тронутый поведением суки, я протянул свободную руку в ее сторону и позвал первой, пришедшей на ум кличкой: «Тайна, иди ко мне!»  Слегка прижав острые ушки, лайка, занося зад со свесившимся на сторону лохматым хвостом, боком подкатилась к моей ноге и ткнулась холодным носом в ладонь. В ответ я ухватил  ее за густую шерсть загривка и, перебирая пальцами, по-хозяйски потрепал. Тайна скосила карие глаза и ощерила в собачьей улыбке белые клыки. С этого момента доселе незнакомая лайка стала частью меня, потеря которой  до сих пор не забылась.

Вскоре я догнал Берговина и мы, окруженные эскортом лаек, через несколько минут подошли к пятистенке  с торчащими над крышей шестами антенн. Сеней, как у других домиков, у этого не было, а только широкий навес, опирающийся на толстые столбы с вырубленными топором физиономиями гномов. Навес прикрывал низкое в одну ступеньку крыльцо и две рядом прорубленные в стене двери.  Одну из них запирал кузнечной выделки замок, явный пришелец из далекого прошлого.  Замысловатый ключ, размером не для кармана, висел на деревянном колышке над дверью, что напомнило мне о неписаном законе таежной глубинки: «Если ты в беде, то вот ключ, найди приют в моей избе. А если ты варнак, то Бог тебе судья». Зачастую же старообрядцы и  аборигены замков вообще не вешали, а уходя, прикрывали дверь щеколдой или подпирали дрючком. И все знали:  без хозяина чужаку в доме делать нечего. Но такое правило присуще было для замкнутых мирков близких по убеждениям и морали людей, а для неоднородного сборища, каким является геологическая полевая партия, ключ на видном месте явление необычное.  Да и сам страж двери вызывал большое любопытство: «Откуда такое сокровище?» - прислонив карабин к стене дома, я с уважением взвесил холодную тяжесть раритетной вещи.  «Личная вещичка Рябинушки», - ответил Андреевич, бережно ставя ящик со спиртным рядом с мешком. И тут же пинком поддал вбок нахального пса, обнюхивающего выпирающую из мешковины колбасу.  «Кыш! Оглоед!» - беззлобно воскликнул он.  В ответ бегающие вокруг собаки  разноголосо залаяли, как возмущенные бабы в очереди.
 
     Но тут открылась вторая дверь и в проеме возникла молодая женщина, одетая, неожиданно для зимнего антуража, в летнее платье без рукавов. Причитание собак мгновенно стихло, и они залегли, настороженно следя за ее обнаженными руками. Молодка с короткими толстоватыми ногами и  крепким длинным торсом (плоть от плоти чудь уральская) приветливо и одновременно внимательно окинула нас взглядом.   «С приездом! Чай пить будете? – поинтересовалась она, переступая высокий порог голыми ногами, обутыми в короткие меховушки. При этом край платья сдвинулся вверх, приоткрыв часть бедра с молочно-белой кожей.  Одергивая подол, она стрельнула серо-зелеными глазами и, уловив наши взгляды, слегка зарделась. Облитая потоком солнечного света легкая ткань летнего наряда хорошо прорисовывала все изгибы, выпуклости и ямки ее тела, дразнящего своей пластичностью. Рябинушка, жена начальника партии, она же радистка, с чуть заметным возмущением в голосе, что мы так откровенно пялимся на нее, во второй раз спросила: «Так вы чай с блинами и вареньем пить будете? Или вот так стоять, разинув рты?»  Берговин добродушно рассмеялся и на правах старого друга ответил на главное в ее вопросе: «Ты, Рябинушка, как та Маша, хороша, да не наша. Кругом снег, а ты в сарафане! От такой красоты нас с Валеркой столбняк то и взял. За чай спасибо! Попьем опосля, как перекинем на склад все, что борт привез. А пока, радость ты наша, развесь колбаску по пайкам, да коньячок со спиртом с глаз убери».  И уже с озабоченным видом обратился ко мне: «Пошли бурлачить, начальник. Чую, к вечеру запуржит, завалит снегом, а потом приморозит. Из-под наста выковыривать продуктишки придется». 

Груз с вертолетной площадки возили на старых нартах. Завхоз, налегая грудью на широкую лямку, тянул шаткий возок, выталкивая из-под своих сапожищ комья волглого снега.  А я, упираясь в увязанную поклажу то плечом, то руками, толкал сзади. Погода, как и предсказывал прогноз, стремительно менялась: всего какой-то час назад морозило, а сейчас солнечные лучи лизали горячими языками снег, как сладкоежки  пломбир. И ветерок уже не стылыми пальцами забирался в распахнутый ворот, а теплыми ладошками гладил разгоряченную шею. Груженые нарты елозили по расползающемуся накату от тракторной волокуши, то и дело съезжая в рыхлую обочину. Вытащить их, не разгружая хотя бы  наполовину, из толщи крупинчатого снега нам никак не удавалось. Приходилось по два, по три раза за ходку перекладывать поклажу. Но еще больших трудов стоило протащить груженые нарты по поселку. Отраженное от стен тепло в затишье от ветра превратило  присыпанный древесным мусором наст в кашу из снега, коры и опилок. Андреевич, вытягивая глубоко врезающие полозья нарт, ыхал в натуге  и рвался в лямке, как коренной. Я бросался к нему, хватал бечеву сбоку, как пристяжной и мы под крепкое словцо и натужное: «Давай, родная!» - тянули нарты к эстакаде склада.  Ломовая работа грела, веселила и сближала.   Выпендриваясь в удали и силушке, мы на рысях мотались между складом и убывающей кучей груза. Так уж заведено в полевой геологии – несмотря на чины и ранги вкалывать, когда аврал. А его при жизни и работе на свежем воздухе часто хватает всем за глаза. Вот и сегодня, судя по темно-серой полосе, быстро поглощающей горизонт с южной стороны,  и нарастающему в таежных далях гулу ветра, приближалась хорошая завируха. 

II

Буровики на бульдозере с пеной-волокушей вернулись с участка, когда снежные заряды накрыли распадок крупными мохнатыми снежинками. И если над поселком снежные хлопья ветер лишь косо стелил к земле, то в сопках снежные  шквалы, срываясь с гребней, словно лыжники с гигантских трамплинов, перелетали Дитмар и далеко внизу распадка закручивались седыми вихрями метели.  То уходящая зима, чуток сдав позиции днем, под покровом ночи ринулась зализывать пургою солнечные ожоги. В стоящих коробом отсыревших робах, с задубевшими лицами, работяги, торопливо  нагрузив на пену пустые керновые ящики для новых скважин, ринулись в баню. Несмотря на изнурительный рабочий день взрослые мужики, скидывая одежду, толкались в предбаннике, как озорные мальчишки, громко споря, кто кого пересидит в парилке. Предвкушение тепла после проведенного на обдуваемой хиусом вершине, будило в них желание праздника.  О том, что прилетавший самолет мог привезти спиртное, не говорили. К чему «молоть языком», если без начальника завхоз так и так не звякнет заветными пол литровками, выставляя их на прилавок склада. К тому же они суеверно полагали, что пустым трепом можно спугнуть желанный сабантуйчик.  Однако самый заядлый выпивоха все-таки не утерпел и поинтересовался у шурующего топку завхоза: « Андреевич, будь ласка, скажи, скоро ли нарисуется Николаевич?»  На что Берговин, сам пребывал в мандраже ожидания,  с лязгом захлопнул дверцу печи и, неопределенно протянув: «Ждем..с..с….  ДолжЕн день на день появиться», - вышел на улицу, в сердцах хлопнув дверью.

А в это время Тарасов с техруком пробивались на гусеничном ГАЗ-71 через заносы.  Из лагеря горняков они выехали еще до ненастья, но объезжая в распадке закипевшую бортовую наледь, не успели подняться к перевалу, как их накрыла завируха. И теперь в пуржистой темени ползли по открытому пространству между вершинами гольцов, выискивая в снегах дорогу-ниточку. Положение, в каком они оказались, их не тревожило. Попадая в такие передряги не раз, профессионалы действовали привычно: один пошел впереди транспортера, нащупывая  ногами, под свежим переметом, твердый накат дороги; второй, более опытный, повел следом за ним вездеход.

Наблюдая за ними в повседневности, у меня возникало ощущение,  что и внешностью и характерами эти двое мужиков соответствуют суровой красоте и буйному непредсказуемому нраву здешней природы. Начальник партии Тарасов, невысокого роста с пронзительным взглядом и резким скрипучим голосом, чем-то походил на корявый останец. Далеко не красавец, он притягивал к себе, как тот камень, прочностью в своих делах и поступках. В партии его побаивались и уважали за немногословный, но бриткий язык, за отношение к Рябинушке на людях, при котором никто, ни разу не видел проявления близости. Бродяги, чья ломанная-переломанная семейная жизнь оставила после себя, как огонек в тумане, расплывчатые воспоминания счастья, воспринимали такое поведение, как должное, когда большинству мужиков в маленькой полевой партии женщины снились лишь во сне.  К счастью в их среде, как часто бывает в многолюдных комплексных экспедициях, не находилось озабоченных самцов, готовых маниакально осаждать любую юбку. Но даже и появись такие, не смогли бы они разделить спаянных воедино двух половинок. Вот и сейчас вместо того, чтобы переждать до утра метель в меховом спальнике, Тарасов вел семьдесят первый, напряженно вглядываясь через мятущийся в свете фар снег в темный контур техрука.  Там в ночи в заметенном сугробами Дитмаре ждала любимая женщина и Тарасов не хотел уступать место в постели рядом с ней даже воспоминанию о себе.               
 
      Напарник по снежному рейду техрук Серега только внешне походил на него. Такой же угловатый  каменюга, только без белого мха на макушке. В остальном он не дотягивал до матерого начальника партии. Бесшабашный гуляка, поддаваясь своим и чужим страстям, в отсутствие Тарасова распускал бразды правления и вольница «бывших интеллигентов» куролесила, как хотела. «Пистон», что вставлял ему Тарасов после возвращения из конторы экспедиции, действовал до очередной отлучки начальника.  И все повторялось сначала. С годами Серега, конечно, остепенится с перебором спиртного (воли  мужику не занимать), а пока рубаха-парень гулял и его выходки, как ни суди их, скрашивали монотонные будни обитателей поселка.

III

В том, что эти двое доберутся до Дитмара, никто не сомневался. Прислушиваясь к руладам ветра, не прорежется ли сквозь них звонкое порыкивание семьдесят первого, жители затерянного в северной глухомани поселка геологов, продолжали готовиться к завтрашнему празднованию Дня Победы. То и дело высвечивались прямоугольниками проемы открываемых дверей и призрачные в снежной сумятице фигуры быстро двигались от домика к домику. Чудилось, что после них в стылой круговерти остаются ароматы чего-то вкусного. А со стороны бани время от времени вклиниваясь в нестройный гул потревоженных ветром лесин, неслось: «Мужики! Благодать-то, какая, не снег, а перина! Давай, ныряй! Чего стоишь. А… ах! Век бы так парился, да шкура уже лезет. Бр… рры! Давай, гони в парилку, пятки греть!»  То третий час самые ярые парильщики окунались в снежную купель после березовых припарок.    Так вольные бродяги, хмельные и без вина от банного жара, отводили душу в канун праздника доступной им утехой.  Перед этим, уговаривая завхоза, они пообещали: «Андреевич, еще чуток, и мы ослобоним баньку. Все равно, два счастья в одном стакане сегодня не светит, так дай хоть одним вволю потешиться!» На что тот, махнув ручищей, добродушно согласился: «Ладно, черти, поджаривайтесь! Но чтобы через час духу вашего не было. Дайте и другим попариться».

     В то время как женщины готовили немудреную праздничную снедь,  а мужики предавались банным утехам, Рябинушка, дожидаясь мужа, коротала время вместе с нами за игрой в подкидного. В обтягивающем спортивном костюме, с не прошедшим после жаркой бани румянцем, она азартно шлепала козырной мастью по сидушке табурета. Мы с Берговиным, отстраняясь  друг от друга, сидели напротив на длинной лавке и не менее азартно  «резали дурачка». Присутствие пахнущей банной свежестью фигуристой женщины волновало. Немолодой, степенный Андреевич сыпал шутками и прибаутками, от которых было весело, как в новогоднюю ночь. Я же, уступая ему в богатстве языка, лишь изредка вворачивал слово, а в основном украдкой любовался Рябинушкой. Ее бедрами, выступающими плавными линиями за пределы сиденья стула и гибкой талией, что гнулась, словно стволик кудрявого деревца, когда она откидывалась назад или, подаваясь вперед, хлестко била картами, приговаривая: «А ударю ка я в масть, чтобы шубке не пропасть!» Мы притворно сокрушались проигрышам и поочередно тасовали колоду потрепанных карт.

Постепенно теряя интерес к игре в поддавки, Андреевич взял да и оставил радистку с погонами – двумя шестерками на плечи. Рябинушка завелась и потребовала личный раунд, но отыграться не успела. Красная физиономия одного из шубутных бродяг, заглянувшая в радиорубку, веселым тенорком оповестила: «Начальник, баня свободна. Дров в запас нарубили».  - «Вот и славненько. Самое время перерыв сделать» - потягиваясь большим телом, Андреевич бросил раскрытые карты на кон и встал.  Следом за ним и я вернул свой прикуп и, заложив ладони за голову, с хрустом потянулся.  - «Пошли, Валерий, баньку подновлять» - позвал он меня, снимая с вешалки полушубок и, как всегда, балагуря,  примирительно попросил надувшую губы радистку: «Ты девонька, не серчай, а поставь-ка кипятиться воды на чай. Проветрим парилку, наносим водицы, дров в печь набьем и придем. Вот тогда-то за кружкой чая ты мне свои погоны и вернешь. И пока мы тут в картишки дуемся, банька к приезду начальства поспеет в самый раз».  «Лады, дядя Степа! Я вас обоих под орех отделаю, были б козыри» - подталкивая в спину великана, смеющаяся Рябинушка вышла вместе с нами за дверь. Не успели глаза привыкнуть со света к темноте, как порыв ветра, срывая с карниза навеса не слежавшийся снег, залепил им мне и завхозу лица.   «Ух, ты! Вот это примочка! Иди-ка ты девка, в дом, а то после бани настудишься» - Андреевич попытался втолкнуть радистку за дверь, но та, поднырнув под его руку, сбежала с крыльца и скрылась за углом. «И то правильно. Надо перед чаем освободить пузырек» - вслух помыслил не совсем деликатный «дядя Степа».

Возможно, в том была какая-то связь, но так уж совпало. Когда Рябинушка совершала на сквозняке в дощатой будке законный обряд, а потом, вся поджавшись, бежала в тепло, на перевале Тарасов с Серегой возились с порванной гусеничной лентой. Палец трака лопнул на продуваемом гребне в тот момент, как им показалось, что мытарство  барахтанья в снежной каше осталось позади. Впереди вылизанная ветром колея плавно уходила в родной распадок. Двигатель вездехода облегченно порыкивал, крутя гусеницы в бесконечном беге. Еще немного и бурых от свежей погоды мужиков встретили бы тепло жилья, баня и обед с ужином, вместе взятый. Но капризной Удаче, видимо, показалась малой цена, что взяла она с упрямых бродяг. Не захотела она считаться с  промокшей от пота и растаявшего снега робой техрука,  хрустевшей ледяной корочкой.  Мало ей было:  и горящих сухим жаром воспаленных глаз водителя, его скрюченного от постоянного напряжения тела.  Не говоря уже о валящей с ног усталости, особенно тоскливой при пустом желудке. Спутницу геологов-работяг понять можно, она хотела как лучше, зная, чем солоней передряга, тем слаще кружка горячего чая. Только вот о пределах  человеческих возможностей Фортуна не задумывалась.

Обжигаемые легким морозом, мокрые пальцы в темноте на ощупь раскладывали, соединяли и натягивали холодную тяжелую гусеницу. Тарасов, леденея нутром, работал с остервенением, прогоняя робкую мысль - «Может, бросить все, да спуститься в поселок». Уж он-то знал, оставишь здесь семьдесят первый, значит, до таяния снегов лишишься вездехода. Воду в систему охлаждения двигателя, взамен слитой, на безлесном перевале придется топить из снега, а это канистра бензина, которого и так кот наплакал. К тому же, мокрого Серегу била дрожь озноба: «Как пить дать, обморозится парень, пока дойдем».  Понимая это, Тарасов подбадривал его и себя крепким словцом, решив  - во чтобы то, ни стало  довезти техрука до базы. А иначе, если тот подморозит в мокрых штанах свое хозяйство, то уж и Андреевич со своим мастерством в парилке не поможет. А  напарник, не чувствуя губ и рук, не говорил, а мычал, не сжимая пальцами рукоятку кувалды, а захватывал, как крюками загнутыми кистями. Где не хватало силы рук, помогал плечом или ногами. Несмотря на темень, ветер и полу замороженное состояние, мужики действовали слаженно и скоро, подтянув гусеницы, медленно начали спускаться к Дитмару.

Баня встретила нас с Андреевичем открытыми настежь дверями и тяжелой сыростью в парилке. Пока носили воду из талика говорливого ключа и выгребали из топки горячую золу, банные чертоги проветривались. Набив полную топку, колотых в одну четверть, метровых поленьев, Андреевич взялся скоблить обледенелые доски настила дорожки к  полынье, а меня заставил на второй раз подметать пол в предбаннике. Угомонился завхоз лишь, когда я принес беремя дров в запас и только после этого скомандовал: «Пошли, начальник, проигрывать свою вредность». Пригибая головы от наскоков ветра и буравя свежие заструги на тропинке, мы подходили уже к крыльцу, когда Андреевич остановился, громко высморкался и, утираясь обшлагом рукава, неожиданно изрек: «Ишь, как крутит! Однако погода разгуляется. Поедем завтра поздравлять горняков».  Потоптался на месте, отряхиваясь от снега, подождал, пока я отряхнусь и открыл дверь.

Свет и тепло после мрака вьюжной ночи, а главное  запахи помещения, где хозяйничает женщина, напомнили о далеком, далеком доме. Именно запахи, а не спартанская обстановка радиорубки. Где вместо стола под окном на всю длину стены тянулась широкая полка с радиоаппаратурой. В дополнение к ней у примыкающей стены стояла такой же ширины лавка (при необходимости на ней можно было спать) и два свободно перемещаемых табурета. Один небольшой с плоской подушечкой на сиденье, персональный подпопник радистки. Второй громадный, называемый троном, обычно занимал начальник партии, когда вел по рации переговоры с экспедицией или  рабочие планерки. Так вот этот трон использовался частенько и как стол. Сейчас на нем стояли три кружки, лежала на плоской тарелочке горка блинов, а рядом шоколадные конфеты,  по твердости, не уступающие галетам. «О..о..о! Рябинушка, балуешь ты нас. От блинов откажусь и Валерию советую, перед баней не есть. А вот чай с конфетьями в самый раз!». Потирая руки, Андреевич, заполнявший собой чуть ли не половину радиорубки, опустился на ойкнувшую под ним лавку. Радистка, тут же подхватив с горячей «буржуйки» монотонно шумевший чайник, ловко наполнила из его широкого носика все кружки и, мягко переминаясь на ягодицах, уселась напротив. «Зря, Андреевич сам не ешь и человека отговариваешь. Блины-то постные, для тебя – что слону дробина. Ешьте, не вредничайте".

      И мы ели, перегоняя друг друга, хваля хозяйку, сумевшую из первосортной муки, с яичным порошком и сухим молоком,  испечь такую вкуснятину. Проголодавшиеся за день, с блинами мы покончили быстро, а вот чайком баловались еще не по одной кружке. Играть в карты нам с Андреевичем уже не хотелось, но из уважения и благодарности к хозяйке, мы вновь «раскинули дурачка». Играли вяло, без былого шутливого настроя, то и дело, отвлекаясь в разговорах о предстоящей поездке к горнякам.   Рябинушка, без былого внимания, явно скучала и даже выигрыши с вручением нам погон ее уже не развлекали. В конце концов, не доиграв партию, она решительно кинула карты на табурет. «Все, мальчики, конец игры! Пойду  я посмотрю, чисто ли в бане. Чую, скоро появятся наши». Накинув полушубок на спину, блеснувшую белой полоской талии над резинкой брюк, она черной кошкой выскользнула за дверь.

Не подвело предчувствие Рябинушку. Не прошло и пяти минут, как с улицы послышался характерный шум мотора подъехавшего вездехода. Коротко взревев, он тут же умолк и следом открылась дверь, впуская Серегу. Геологический бушлат, хебешные штаны, куцые унты и кроличья шапка – все стояло на нем ледяным коробом. Не говоря ни слова, техрук почти обхватил сопевшую фуфлом «буржуйку». Не сговариваясь с Андреевичем, не одеваясь, я поспешил на улицу, а он по-медвежьи принялся стягивать с Сергея бушлат. Не прозрев со света, в темноте я налетел на Тарасова: «Ты че, с цепи
сорвался, летишь, как угорелый» - язвительно поинтересовался он, цепляясь клещом, чтобы не упасть, за мой свитер.  «Да вот, товарищ начальник, спешу на подмогу! – шутливо отвечая, я в порыве искренней радости видеть его живым и здоровым, обхватил за плечи.  «Но, но парень, перестань меня, как девку, лапать! Лучше ка слей воду из движка, а то у меня пальцы, бляха-муха, не гнутся!» - кривя губы невидимой в темноте ухмылкой, Тарасов отодвинул меня в сторону и поднялся на крыльцо.  «Ключи за спинкой, да пробку на радиаторе не забудь снять!» - открывая дверь, сипло прокаркал он, и,  осветив на минуту  контуры своей фигуры, скрылся в доме.               

     С делами я управился не так быстро. Минут пятнадцать ушло на то, чтобы внутри горячего моторного отсека нащупать и вывернуть заглушки. Краников на рубашке двигателя и радиаторе у прошедшего не один полевой сезон вездехода давно уже не было. Когда же я вернулся в радиорубку, радистка убирала с трона пустые консервные банки, а полураздетая троица сидела рядком на лавке и, судя по блестевшим глазам, им было хорошо от принятого сугрева. «Наконец то! Мы уж заждались» - воскликнул Серега, подкатываясь ко мне с кружкой. «Давай за легкий пар опрокинь грамульку, да пойдем отогреваться».  И, не давая перевести после глотка спирта дыхание, на меня нахлобучили шапку и вытолкали за дверь. Следом вывалили расхристанные и веселые мужики. Громко предвкушая усладу березовых побоев, они потянулись гуськом за мной по тропинке к бане.

      Святилище банного духа встретило нас стоградусной жарой и хвойным ароматом проступивших из лиственничных бревен  янтарных капелек смолы. Парились   на спор – кто кого пересидит в парилке, потому-то каждый сидел на полке, пока не начинало звенеть в ушах.  Тогда разом признав Андреевича победителем, все выскакивали, как ошпаренные, в предбанник, а из него, толкаясь в дверях, на улицу в майну талика или в снег. Завхоз же только-только входил в раж. Еще минут двадцать из парилки слышалось: «Ах, Маруська, сибирская кровь! Поддай,  родная!» - это он так обращался к каменке, плеская на нее настой из молодых веточек лиственницы. Каменка шипела рассерженной гадюкой. Следом слышался ритмичный шлепок и «Давай, родная, давай, давай!» Выходил Андреевич таким красным, что казалось – его большое тело атлета только что вынули из кузнечного горна. Не торопясь он шел и ложился в ледяной поток. Лежал, глубоко дыша, временами погружаясь с головой. А мы спешили в парилку, в тот жар и дух, что оставил после себя великан. Махать вениками не было нужды, мы, просто поджав ноги, сидели буддийскими ламами и потели, прогреваясь до самых глубин. Потом все рассаживались за стол и под заботливо приготовленную Рябинушкой наперченную баранину пили спирт и гутарили за жизнь. Хрустяще чистые, с ощущением невесомости разошлись под утро. Начальник под теплый бок жены, а мы по холостяцким своим углам.

IY

Идти мне пришлось дальше всех. На отшибе, со стороны устья распадка стояло зимовье старого эвенка (дяди Коли),  моего соседа по благоустроенному дому  в далеком отсюда базовом поселке экспедиции.   Коренной житель Южной Якутии, он у нас номинально числился сторожем, в действительности занимался своим исконным делом  – держал небольшое стадо домашних оленей и промышлял в тайге. В эту зиму эвенк по договору ловил в таликах небольшой реки для партии рыбу и добывал капканами соболей для себя.  Зимовальных ям поблизости в русле реки не было,  в одних же таликах зимой рыбы много не добудешь, да и та в основном была – одни налимы. К тому же, в тайгу дядя Коля бегал на лыжах, а  на себе  много не унесешь.  Своих оленей эвенк, из-за плохого выпаса в окрестностях Муруна, оставил на Амедичах в общем родовом стаде.  И как, оказалось, уберег их от гибели.  Но об этом по порядку, а пока....

    Пребывая  «на седьмом небе», я двигался на автопилоте к жилью гостеприимного соседа, не замечая, что метель стихла, и высоко в разрывах облаков мерцали звезды. Отключаясь, ввалился в полную запахов избушку промысловика, кое-как разделся и залез в меховой спальник. При этом, наверное, что то говорил старику, но не получая ответа, пропускал мимо сознания его молчание. А дяди Коли просто не было в зимовье. Он, как обычно, не говоря ни слова, куда и зачем идет, встретив утром меня на пороге, лишь коротко обронил: «Привет! Дров не забудь полную печь напихать» - и, пока я устраивался, исчез. Задумываться, где он, потом  было не до того, хлопотная перевозка груза, помощь Берговину  топить баню и приятный вечер за игрой в карты отвлекли меня. А уж после парилки с березовым массажем и грамульками думать, кроме как о подушке, я ни о чем не мог. Уснул мгновенно, лишь зарылся с головою во вкладыш спальника.

Выспаться не удалось. В девятом часу утра вернулся дядя Коля. Его гортанные возгласы и радостно-визгливый лай собак усадили меня на нарах, как солдата первогодка сигнал тревоги на железной кровати. Спросонья, не понимая происходящего, я болванчиком покачивался на жестком ложе, пытаясь открыть глаза. Окончательно разбудил меня холодный воздух, хлынувший вместе  с потоками солнечного света в настежь распахнутую дверь. В дверном проеме, не переступая порога, маячил сухонький, больше похожий на подростка эвенк. Видя, что я открыл глаза, дядя Коля бодро, несмотря  на проведенную им ночь у костра и тяжелый переход, воскликнул: «Здорово! С праздником че ли, сосед!»  В его мягком голосе совершенно отсутствовали старческие нотки, как, впрочем, и на лице следы морщин от прожитых лет. Только во взгляде узких темных глаз сквозила холодом подступающая вечность.   «Здравствуй, дядя Коля! Тебе от профкома к празднику подарок. Мгновенно вспомнив о причастности старого эвенка ко Дню Победы, я спрыгнул с высоких нар и, пробежав босиком по замызганным холодным половицам к своему рюкзаку, достал большой пакет.  Протягивая посылку, добавил: «Тут еще конфеты шоколадные лежали, так я их Наташке оставил. Все равно ведь ей скормишь, так зачем туда - сюда возить». Не говоря ни слова, старик взял подарок и, не разворачивая, положил на стол.               

      Такое поведение вызвало бы непонимание, но я-то знал эвенка уже много лет. Дядя Коля никогда ни словом, ни выражением лица не проявлял своих чувств.   Таежный  человек скрывал под маской внешнего спокойствия по-детски отзывчивую душу и азиатскую непримиримость. Так, если ты попадал в недруги то, чтобы потом не делал, заглаживая вину, оставался им на всю жизнь. Зная это, я дорожил его дружбой. И то, что выделенный профкомом праздничный продуктовый набор он положил на середину стола, для меня означало одно – эвенк делился со мной ветеранской пайкой.  Снимая и развешивая, на вешалах у печки, загрубевшие от морозной свежести  тужурку и штаны из шинельного сукна, дядя Коля озадачивал меня: «Давай Валерка топи печь, вари уху. Рыбу бери из горбовика. Ту, что в мешке на волокуше, буду сдавать на склад. А я в баню». И уже перед дверью дружелюбно съехидничал: «Поди, вчера здорово парились – березой от тебя до сих пор попахивает». Но, выйдя за порог, заглянул обратно с карабином в руках: «Разбери и почисти винторез!» - протягивая старенький выбеленный годами охотничий карабин, напоследок распорядился он и,  хлопая пятками в обрезанных валенках, ходко  зашагал  к бане. 

    Старый эвенк всегда ходил в баню не в день, когда она топилась, а на следующее утро, когда сумасшедший жар каменки сменялся ровным теплом прогретых стен, а  кипяток в водогрейном баке  становился просто горячей водой. Мылся он долго, обстоятельно намыливая свое смуглое тело. Но до того как мыться самому, тщательно  перестирывал свое белье.   Аккуратист, он в отличие от соплеменников (да и многих из нас) даже в таежном наряде выглядел опрятным. Не знаю, чем это объяснить. Возможно, эвенк был в родстве с местным князьком и врожденно отличался от простых смертных. А возможно,  призванному восемнадцатилетним, парню, совершенно не знавшему мир дальше родного стойбища, пять страшных лет войны вогнали стержень, до сих пор удерживающий целостной  темную натуру таежного кочевника. Так или иначе, но дядя Коля выделялся среди Суон-Титских  эвенков главным – он не пьянствовал. И в то время как из-за пагубной страсти жизнь большинства его сородичей обрывалась, не достигнув и сорока, он перевалил рубеж в шестьдесят, сохранив при этом завидную выносливость и ясность ума. Но  не обошла стороной чума России и его семью.  В белой горячке сгорела жена. Второй, кому водка сломала жизнь, оказалась дочь, осужденная на пятнадцать лет за убийство.  Не прошло и полгода,  как в поселковой столовой  отправили в мир иной сына. Парень третий день пил по-черному, отмечая возвращение из армии. Повздорил с другом, оба схватились за ножи, но тот, оказался проворней. Эвенки не славяне, неприязненные отношения выясняют не шумной перепалкой, а безжалостно пускают в ход все, что есть под рукой – увесистую палку, нож или оружие.               

     Однажды, спускаясь по Большой реке с рыбалкой и охотой, мы с напарником причалили к высокому берегу неподалеку от табора оленеводов. А чтобы не идти в гости с  «пустыми руками», прихватили недопитую бутылку водки. Глава семейства ответным одарком сунул нам кусок сохатины и, не мешкая, разлил спиртное по своим кружкам. Причем, молодухе не налил вовсе. Выпили отец с сыном, не чокаясь и пока они переводили дух, обделенная жгучей усладой деваха  схватила увесистый дрючок и, не моргнув глазом, молча, огрела свекра по затылку. Звук удара по голове был, как будто  по дуплистому дереву. Бедолага обмяк телом и свалился с чурки под дощатый стол. Но, то ли размах у бабенки оказался не с плеча, то ли голова, одурманенная водкой, не поддалась удару, но вскоре он зашевелился. Молча, вылез, посидел, обхватив голову руками и, не говоря ни слова, налил себе в кружку темно-коричневой жидкости из закопченного чайника, слегка парившего носиком над углями костра. Мы с напарником облегченно перевели дух: «Слава Богу, жив!»  Понимая, что хозяин вот-вот начнет семейную разборку, не прощаясь, спустились в лодку. Через несколько минут бело-серое облачко дымокура стоянки исчезло за поворотом реки.  Чем закончилась для молодухи ее дикая выходка – то суровая глухомань не расскажет никому.  Скорее,  всего, была жестоко избита, причем обоими мужчинами.

Зная, что старик проведет в бане больше часа, я не спешил.   Засунув голые ноги  в обрезанные валенки, так называемые тапочки зимовщика, вышел под яркое солнце.  Ослепительно белый снег распушенной периной укрывал весь окружающий мир и даже в небесах висел легкими, почти невидимыми пушинками вчерашних туч. Обнаженное тело с наслаждением принимало теплоту прикосновений солнечных лучей и ласковое поглаживание прохладного ветерка. К чуть уловимому смолистому запаху пробуждающихся  почек лиственниц примешивался горьковатый березовый аромат. Здесь на высоте береза росла разве что карликовая, да и та еще спала глубоким сном вместе кедровым стлаником под толщей зернистого, как рис, снега. Я в недоумении покрутил головой, стараясь понять, откуда же натягивает этот дегтярный дух. Тщетно! Склоны распадка и уходящие ввысь вершины гольцов сплошь укрывали снега. И только в пойме ручья чернели голые лиственницы, а за ними дальше в низовье зеленели стрелами верхушек ели. Осененный,  я поднял руки и поочередно обнюхал предплечья. Горьковатый аромат шел от моей кожи. Надо же, и как это только смог  эвенк уловить его в зимовье среди целого букета запахов! Продолжая удивляться необычной способности старика, я зачерпнул полную пригоршню снега и умылся им, но почувствовав, что этого для моей души мало, нырнул с головой в нежный пуховик уходящей зимы.

Y

Тот далекий день девятого мая запомнился двумя событиями. Не успели мы с дядей Колей дохлебать уху, как появился завхоз.  Раскрасневшийся,  явно не от быстрой  ходьбы, он торжественно забасил с порога: «С праздником, бойцы!» - и со стуком поставил на стол перед эвенком бутылку коньяка. – «Это тебе фронтовые сто грамм, старый солдат. Пей на здоровье!»   «Присаживайся, однако, выпей и ты грамульку» - буднично пригласил Андреевича эвенк и кивнул на открытую бутылку «Белого аиста». Берговин, не кочевряжась, тут же обхватил ручищей  сразу ставшую миниатюрной, поллитровку, булькнул мне и себе (свою кружку старик прикрыл ладонью) янтарного пойла и, стукнув по моей кружке: «Будем, мужики!» - опрокинул «старлея» в рот. Подцепив кончиком ножа дольку желто-зеленого лимона, отправил ее вслед за грамулькой, утерся и, встав из-за стола, хлопнул меня по плечу: «Давай, заканчивай и приходи к бане. Зарядим ее по новой, чтобы не терять время, когда вернемся от горняков».  И, не дожидаясь ответа, навис (из-за низкого потолка зимовья) над сухоньким эвенком: «Дядя Коля, твою рыбу неплохо бы сейчас на склад сдать. Рябинушка вмиг ее к спецпайкам развесит». - «А че не сдать» - старик откинулся назад, задирая на великана голову.  – «Сейчас вот с Валеркой чаю с лимоном попьем. Он к тебе дрова колоть, а я рыбу подвезу». Несмотря на выпитый коньяк, черты его лица  не потеряли четкости, а речь по-прежнему звучала внятно и негромко. Старый эвенк и не думал допивать  содержимое бутылки, как это сделали бы другие. Аккуратно заткнув капроновую пробку, он сунул ее в сидор. - «Пусть, однако, полежит, а мы почифирим». Чай пили, смакуя кислятину недозрелого лимона из профкомовского подарка. - «Однако, парень, наша кислица не хуже. Скоро, как листвянка зазеленеет, мы задарма витаминов полный чайник наложим» - приговаривал старик, швыркая крутой чаек.

Не успели мы с завхозом заняться баней, как появился Тарасов, а следом Коля Рысев со своими буровиками.   «Кончай хозработы, Андреевич. Идите с Валерием к семьдесят первому. Там завал, надо перебрать обе ленты, а то до горняков не доедем» - ударной силой бросил он нас в прорыв. - «А ты, Николай, займись баней. Наносите воды полные бочки и бак. Как растопите печь, оставь одного человека, пусть рубит дрова и кочегарит. Остальных на переборку гусениц. Праздничные пайки получите, как мы уедем. Радистка выдаст».  Что и говорить, стимул к ударному труду был проверенным.  Через какой-то час механик выписывал перед домиком с радиостанцией крутые восьмерки, проверяя надежность соединения траков.  А еще минут через десять, загрузив в переобутый вездеход трех крупных налимов, пойманных дядей Колей на тычки, спирт, колбасу и полмешка свежего хлеба, мы выехали к горнякам в Алексеевку. Провожать нас вышло все население Дитмара. Но как только транспортер поднял гусеницами за собой в воздух снежное крошево, все тотчас обступили Рябинушку. С поднимающегося вверх по склону вездехода было видно как она, сопровождаемая геологинями, в  плотном кольце жаждущих мужиков, пошла к складу.

День, начавшийся - с утра при полном солнце, судя по теплому, влажному ветру и серой поволоке на горизонте, обещал к ночи закончиться первым весенним дождичком.  Снег вчерашней метели на обдуваемых склонах слизало, словно корова языком рассыпанную соль. Лишь сохранившийся в глубоких складках он еще выделялся свежей белизной на фоне лежалого зимнего покрова, кое-где припудренного рыжинкой пыльцы лиственниц. Отчего казалось, что гольцы накрыла огромная линяющая шкура неведомого зверя. Окружная дорога хоть и пролегла длинней на добрый десяток верст, зато петляла, в основном, по густо заросшим увалам. Семьдесят первый шел по ней как танк, вздымая и разваливая на стороны свежак. Здесь в темнохвойной тайге, даже на прогале дороги, снегу лежало не выше колена, и был он сух и сыпуч, как прокаленный зноем пустыни песок.  Отчего промоины и колдобины проглаживались под гусеницами не хуже, чем, если бы их действительно присыпали песком.  Ехали  быстро,  мягко переваливая   через   рухнувшие сушины.  «Вот мчится тройка удала а а я  по якутской матушке тайге…» - загорланил от избытка чувств опохмелившийся с утра Серега.   «Артист! Не пугай зверье» - Андреевич, торчащий из  кузова  рядом с  техруком,  осадил певуна ручищей под брезент тента. – «Рано запел, ямщик. Посиди в темноте!».  Но Серега вывернулся из-под тяжелой длани и запрыгал задиристым петухом, пытаясь в свою очередь достать до макушки «дяди Степы».  «Тихо, горячие парни,  а то пешком пойдете» - прикрикнул на дурачащихся Тарасов, высовываясь по пояс из люка кабины.  Его, обычно поджатые, с легким налетом сарказма губы, кривила добродушная ухмылка. Праздник, легкая дорога и предстоящее продолжение банного сабантуя расслабляли всех. Не исключением был и начальник партии, со своей постоянной собранностью.  Но только на время. Семьдесят первый подъезжал к базе горного отряда и Тарасов вновь вернулся в привычный образ.

Алексеевка встретила нас тишиной и простором, наполненным светом. Десяток разной величины домиков двумя рядами тянулись вдоль высокого берега ручья,  долина которого и подошвы склонов заросли раскидистыми березами, отчего после темной тайги, казалось, стало легко и свободно дышать. В трех стоящих чуть в стороне халупах в оконных рамах поблескивали стекла, а над крышами из железных труб вился легкий дымок. Остальные, задавленные снежными сугробами, угрюмо чернели провалами окон и дверей. Ближе к бане, дымившей, как паровоз, темным от горящего смоляка дымом, на укатанной в снегу площадке лежали хлысты толстых сушин,  и здесь же высилась пирамида напиленных чурок. Поодаль, весь обшарпанный, с одной фарой и распахнутой кабиной стоял «дэтэшка». В первую минуту могло показаться, что обитатели Алексеевки спешно покинули ее, но это было не так. Горняки, как и на Дитмаре буровики, с утра вытопили баню и теперь задавали в ней чертям жару. Вишнево-красные они то и дело по одному выскакивали в клубах пара на длинные дощатые мостки и, пробежав, с  криками плюхались кто в снег, кто в лывину, промытую в наледи своенравным ручьем. На подъехавший вездеход никто, из принимающих контрастные ванны, не отреагировал. Мало ли по каким делам начальство раскатывает, а тут процесс прерывать никак нельзя. Но когда Берговин выставил на торце толстой чурки поблескивающие горлышками бутылки с синими этикетками, то бородатая братва вывалила из бани всем кагалом. Со стороны выглядело комично – напротив коренастого начальника партии в выцветшей энцефалитке и тяжелых сапогах выстроилась на досках шеренга голых, покрытых волосами разной масти, мужиков. - «С праздником, защитники Отечества!» - коротко поздравил горняков Тарасов и тут же перешел к деловой части пятиминутки.  – «Спирт под запись, бутылка на двоих. Остальные продукты мы выгрузим в камералке. С завтрашнего дня готовьте инструмент. Через неделю начнем работы в карьере. Бочка бензина уже там. В экспедиции требуют сырье для камнерезки. Полтонны из заначки я отправлю первым вертолетом. К концу месяца вы должны нарубить столько же. Все понятно?!» - «Будь спок, Николаевич! Мы, как юные пионеры, всегда готовы. А за спирт спасибочко, как раз в тему дня» - приподнятыми голосами загомонили отходившие от банной красноты мужики.  «Ну, все, легкого вам пара!» - насмешливо посмотрев вслед рванувшим в баню голякам, Тарасов, неопределенно махнув рукой, отвернулся. И опять, на какой-то миг лицо его стало другим. Пряча склоненной головой игравшую на губах улыбку, он не спеша стал подниматься от бани в горку к семьдесят первому, стоящему рядом с трактором.

Обратный путь занял остальные полдня. Возвращались мы не своим следом, а полезли по заметенной дороге в верховье ключа к широкой седловине между двумя гольцами. Один из них круто уходил вершиной в небо. У другого макушка напоминала плоскогорье. На ней еще прошлым летом горняки вскрыли выход многотонной линзы чароита. Сегодня неглубокий карьер, доверху занесенный снегом, нас не интересовал. Рядом с ним лежали некрупные глыбы сиреневого камня, помеченные (чтобы легче найти под снегом) репером, с одетой на него оранжевой каской. Эту заначку Тарасов собирался забрать и перевезти на вертолетную площадку для страховки, если борт, стоящий в плане на начало лета, прилетит раньше, чем горняки успеют заготовить сырье. Проминая гусеницами занесенную дорогу, механик старался не срезаться с накатанного полотна, иначе можно было запросто закопаться выше крыши, а то и
разуться. Перебирая ходовую в начале дня мы, используя все запасы, смогли лишь забраковать самые изношенные траки и пальцы, а по сути – требовалась полная замена   гусениц. При свете дня весенний свежак, вровень засыпавший глубокую колею, хорошо отличался по цвету, от  зимнего снега. И нам не пришлось нащупывать ее ногами, бредя впереди транспортера. Трудность была другая. Семьдесят первый поднимался в гору и волглый снег, доходивший местами до  высоких закрылок, грудился перед ним. Вездеход наползал брюхом на такой вал и осторожно елозил вправо-влево, стараясь зацепиться гусеницами за твердое полотно дороги. Механик вел  транспортер, как    любимую женщину ведут  по дощечке через грязь, оберегая, чтобы она не оступилась. Наша троица с серьезными лицами торчала сусликами из кузова, крепко цепляясь за дуги сдвинутого назад тента. Мы были готовы в любой момент взяться за лопаты, но нам этого очень не хотелось. Каждый (знаю по себе) думал: «Ну давай, давай ползи, родной!». Тарасов, как и подобает командиру, с невозмутимым видом покачивался в люке и иногда скрипуче подправлял водителя: «Чуть левее, Петро, левее! Ну, куда ты, хохол упрямый, торопишься, как голый на …..  Ну вот, молодец. Так держи!»  А Петро и не думал спешить, «пропуская мимо ушей» подсказки начальника, он вел семьдесят первый по снежной целине, как водил не раз за долгие годы работы в  геологоразведке. Только через час мы выбрались на плоскогорье. Снежный покров здесь просел  и, не превышая полуметра, уже не громоздился  под днищем. Но ехать быстрее все равно было нельзя. Вся плоская вершина бугрилась под снегом скальными выходами и белела пятнами свежака на месте небольших провалов. Механик по-прежнему аккуратно торил по ясно проступающей дороге, временами сбавляя скорость до шага пешехода, когда приходилось переезжать глубокие рытвины.

Заначку нашли быстро, а вот грузили долго. Глыбы в мокром снегу выворачивались из рук и норовили отдавить ноги, а через высокий задний борт не хотели переваливаться. Но вскоре все само собой выстроилось в рабочий порядок. Тарасов укладывал камни в кузове. Берговин,  как кран, принимал и передавал их через борт. Ну а мы с Серегой брали  «на пуп»  из кучи камушки и, разъезжаясь ногами в снежной каше, носили их Андреевичу. Промокшие и усталые, загрузив, в конце концов, увертливые камни, все расселись по местам, и вездеход взял курс  на виднеющиеся на другом конце плоскогорья  буровые вышки. Подъезжая к буровым, мы ожидали увидеть вычищенные накануне бульдозером площадки, заметенными  под самые тепляки. Но нет худа  без добра, вчерашние порывы ветра вылизали их своими упругими языками до самого сухороса не хуже заправского дворника. И теперь на голом плитняке под серым нависающим небом буровые своими угловатыми мачтами еще сильнее напоминали корабли пришельцев из другого мира. Солнышко нет-нет, да и проглядывавшее в разрывах облаков, пока семьдесят первый поднимался на верхотуру, окончательно исчезло за тучами. Разбухшие от влаги, они ползли так низко, что даже мачты буровых, казалось, окунали в них свои кронблоки. Мы только успели закончить осмотр первой установки, как в серой вате облаков сурово прокашлялся Перун. «Все, братцы! Рвем когти домой, а то большой слалом нам будет обеспечен!» - враз обеспокоились механик с завхозом. Я вопросительно взглянул на Тарасова. Тот,  явно досадуя, что не все сделано, оглядел нависающие тучи и перевел взгляд на нас, мокрых и усталых. Раздумывая, посмотрел вновь вверх. И тут Перун раскатисто громыхнул над самой вершиной, торопя его принять решение. «Ладно, возвращаемся!» - сдался Тарасов.   Серега, которому перспектива промокнуть под дождем напомнила вчерашние ледяные штаны, тут же подхватился: «По коням, мужики! Чай сегодня праздник, а у нас ни в одном глазу. Пора и разговеться!» Оно и правда, наши пустые желудки безоговорочно подтвердили правоту его слов, а сырая тяжесть робы и портянок напомнили о жарких березовых вениках. И все, оживленно переговариваясь о заждавшейся нас парилке и сытном ужине, полезли в семьдесят первый. О том, что впереди нас ждет серпантин крутого спуска в распадок Дитмара, говорить не хотелось.

Вырубленная в скалистой дресве взрывчаткой извилистая дорога в метели заносилась вровень со снежным покровом крутояра. И если бы не бульдозер буровиков, что вчера немного промял ее, то у легкого гусеничного транспортера другого варианта, как скатиться в распадок по обледенелому насту на днище, не было. Дело в том, что  юго-западный хиус, всю зиму чуть заметно дующий из долины реки, превращал обычный снег в фирн. Человек мог ходить по нему, не проваливаясь, а семьдесят первый  прорезывал гусеницами и садился на днище. И если зимой плотный слежавшийся снег, сопротивляясь наезжающим тракам, не давал семьдесят первому ходу, заставляя его закапываться, то размякнув весной, расступался перед ним плывуном. А тут еще весенний дождь, что вот-вот прольется, обязательно покроет его на сквозняке тонкой корочкой льда. Так что спуск по следам трактора мог закончиться плачевно. Ведь одно дело скатиться с небольшого, пусть даже крутого пригорка, другое – с высоты полета гусиной стаи  по уступам и притаившимся под снегом осыпям крупных обломков древних скал, сплошь заросших кедровником.  А еще нужно было миновать останцы, торчащие по склону, словно клыки.  Некоторые из этих вестников далекого прошлого, напоминавшие бараньи лбы, голые колени или головы уснувших великанов носили персональные названия, зависящие от человеческого воображения и актуальности проблем бродяг. Что, в прочем, для семьдесят первого,  не имело значения, на какой останец  налететь.
                Прочувствовать это довелось и нам.  Не успели мы доехать до кромки спуска, как сыпанул вперемешку с ледяной крупой мелкий дождь. Спускаться начали с подкатившим под сердце холодком. Черепашьим ходом, где юзом, где проскальзывая гусеницами на вмиг размякшей гребенке тракторных следов, семьдесят первый добрался до первого «тещиного языка».  Так зовется на всех серпантинах дорог крутая, под острым углом извилина.  А что может быть острее женского язычка, особенно тещиного. Такими извилинами на спуске нас могли обрить несколько язычков, но особенно острый поджидал на середине склона. Доподлинно неизвестно, когда и в честь чьей зловредной тещи его назвали Дунькиным. Именно эта извилина, винтовой резьбой врезаясь в осыпь сухороса, уводила дорогу за полуразрушенный останец. Для опытного водителя пройти ее не составляло труда. Но все зависело от погоды. Для нас она выбрала свой обычный вариант. Моросящий дождь то смешивался с ледяной сечкой, то переходил в непродолжительный ливень. Слабый хиус постоянным напором студеного воздуха пронизывал до костей, а поверхность напитавшего дождевую влагу снега затягивал ледяной коркой. Все чаще хиус, набирая силу, переходил в настоящий ветер. И вскоре его окрепшие порывы приподняли завесу туч, открывая вершины гольцов.  Приглушенное расстоянием бурчание Перуна стало походить на то, как зрители, переговариваясь и стуча откидными сиденьями, рассаживаются в зале перед киносеансом.  Нам до злополучной извилины оставалось пройти два несложных поворота. Комья и валы нагроможденного бульдозером снега просели под дождем и уже не рвали гусеницы и не били в днище. Механик, спеша проскочить опасные извилины до того, как весь склон покроет гололед, перестал сдерживать рвущийся вниз семьдесят первый. Транспортер, вываливая гусеницами груды смерзающегося снега, в крутых виражах прошел один поворот, второй, а на Дунькином языке его понесло юзом, и он не удержался на дороге.  Слетев с бровки, вездеход плюхнулся на брюхо и, наезжая на не размякшие островки снежного наста то правой, то левой стороной (а от этого непредсказуемо виляя), заскользил сумасбродным лыжником к гряде останцев, торчащих понизу склона.   «Держись, мужики! Сейчас я его Дуньке между ляжек проведу» - заорал водитель и умудрился, не порвав сцепления, переключиться на задний ход. Скорость скольжения замедлилась, но нас по-прежнему несло на останцы. Не нахальничая, притормаживая то левым, то правым реверсом, механик вырулил аккурат между торчащими из снега, словно голые колени, окатанными каменюгами. За ними под крутым сбросом, выгибаясь лобком, лежал громадный сугроб, дотягивающий своим пухлым лоном до нашей дороги. За те секунды, пока семьдесят первый, ревя мотором, стремительно оседал в него, зарываясь кормой, от бешено вращающихся задним ходом гусениц, мужики успели подумать: «Однако, точно на …..  похоже!»  Внизу ледяной корки не оказалось.  Механик опять молниеносно переключил передачи и вездеход, натужно взревывая, выбрался из передува на заколоженную ледянистыми грудами дорогу. С хрустом проворачивая чудом уцелевшие гусеницы, роняя комья прилипшего снега, семьдесят первый, набирая скорость, покатил к теперь уже близким домам.

Дитмар встретил нас сонливой тишиной ранних сумерек. Даже брехливые лайки не удосужились выбежать навстречу. Возбужденные приключением мы жаждали внимания,  ну, хоть одного очевидца мастерства и выдержки механика. Ведь если бы семьдесят первый пошел кульбитами или взял на таран один из останцев, глыбы чароита, лежавшие в кузове, не дали бы нам шансов уцелеть. Тщетно! Ни одна живая душа даже по нужде в эти минуты на улицу не бегала. На вопрос, где же все, Рябинушка, вышедшая  на крыльцо, только когда механик заглушил мотор, сдерживая зевоту, потянулась, прикрывая ладошкой рот и, махнув перед лицом рукой, однозначно ответила: «Дрыхнут». И тут же развернувшись, исчезла за дверью, мелькнув обтянутым халатиком полным задом. – «Вот и вся картина маслом, мужики» - Берговин спрыгнул на просевший до кустиков ерника снег, обхлопал ручищами запорошенную робу и, поворачиваясь к нам, сидевшим на «броне» усталыми глухарями, распорядился: «Молодежь, со мной в баню поднимать жар до красной черты»,  переведя взгляд на механика, показал пальцем на транспортер: «Тебе Петро, лихой джигит, обслуживать коня». И, уже по-дружески, напомнил подошедшему Тарасову: «Николаевич ты, кажется, нас по случаю праздника не отметил. Так мы согласны на банный банкет». В ответ тот, устало улыбаясь, проскрипел: «А кто против, банкет за мной». Берговин тут же, коротким взмахом широкой ладони подвел черту внеплановой пятиминутки: «Все, хлопцы, разбежались по местам! Собираемся в бане по первому удару".

               

Но в обрезок рельса, висевшего рядом с пожарным щитом,  стучать не пришлось. Уже через полчаса, подталкиваемые к единению событиями дня, мы все сидели в предбаннике. И без того слабый свет маломощной лампочки из-за нестабильной работы ДЭСки, периодически тускнел. Отчего мускулистые без единого грамма жира тела мужиков уродливо менялись. Но ни игры теней, ни открытой настежь  в наступающую ночь, двери  (Андреевич проветривал «бздо» от парившихся днем),  никто не замечал. В трусах, с поджатыми под ляжки ногами, мы сидели на Г – образной лавке. Перед нами на низком столике стояли три бутылки спирта и стопка лотков с сырыми яйцами. В тени лотков лежал нарезанный толстыми кольцами репчатый лук, и высилась горка ломтей хлеба. Булькал спирт, стучали кружки, с шумом втягивался через хлеб ноздрями воздух – мы расслаблялись, снимая тяжесть прожитого дня. Говорили поначалу мало, в основном молчали, думая каждый о своем.

Берговин, вот уж неугомонная душа, после первой выпитой бутылки погнал всех в парилку и не выпустил, пока не отхлестал. Голый краснокожий великан, в подвернутом наподобие короны подшлемнике и брезентовых рукавицах, он орудовал двумя вениками такой величины, что одним ударом накрывал от затылка до ягодиц. От горячих примочек кожа как будто сползала до мяса. Но, то и дело, проводя вениками от макушки до пяток, Андреевич мгновенно снимал палящий жар, чтобы тотчас  нагнать его облаком мелких капель от сотрясаемых над распростертым телом березовых прутьев. Серега после такой экзекуции угорело бросился в снег, не добежав до майны, но наколов горящую кожу об ледяные иголочки наста, заскочил обратно в парилку. Не прошло и минуты, как он пробкой вылетел в предбанник. Следом, насмешливо рокоча распаренным горлом, вышел Андреевич. - «Что, салага, добавки захотел?!» - «А ну, тебя, инквизитор! Давай лучше за здоровье Петра грамульку пропустим. Не он, так мы бы сейчас  у Дуньки колени лобызали» - отмахиваясь от великана, техрук ухватил за горлышко вторую бутылку. Возражений, разумеется, не последовало. И эта бутылка высохла до дна также незаметно, но теперь уже под шумный разговор размякших душой и телом закоренелых бродяг. Второй заход в парилку я уже помню плохо. А говорят, был еще третий, когда мы распили  последнюю бутылку под короткие само утверждающие тосты: «Ну, будем!».

Остаток ночи завершился событием, основные детали которого я помню до сих пор. Как добрался после бани до зимовья дяди Коли – в памяти темный провал. Очнулся на нарах  с раскалывающей головной болью. Рвота, блокированная конвульсиями пищевода, корежила и душила. А навалившаяся слабость не то чтобы встать, а поднять голову от свернутой в изголовье  телогрейки не давала. Я мычал и елозил по спальнику, клянясь никогда больше в жизни  не брать в рот спиртного. Тупо стучало в висках, ломило затылок. Язык, липкий от выпитых яиц, постоянно прилипал к небу, затрудняя и без того прерывистое дыхание. Мучение, казалось, тянулось вечность. Всей душой хотелось его конца. И вот в начале - по икрам ног, потом выше побежали волнами мелкие судороги: «Ну,  все, отплясал парень молодой….» - запульсировало  в такт толчкам крови в висках.  «Жаль, погано кончаю….», -  подумал я  и попытался сползти с нар, но уперся плечом  в преграду.  С усилием преодолевая болезненную тяжесть век, открыл глаза и увидел прямо перед лицом кружку с коричневыми от чифира стенками. «Пей, молокосос!» - в голосе дяди Коли впервые прозвучали злые нотки. – «Говно через тряпочку, однако, сосать научись» - бурчал он, прижимая к моим губам закоревшую посудину. Жидкости в кружке оказалось мало, всего два глотка (а так хотелось пить!)  Но какой! Аромат прелого багульника и живицы смолистого корня стланика нашатырем прочистил сознание. Вкус из-за запекшегося языка и неба я вначале не ощутил. И лучше бы не распробовал вовсе. Горечь хины, помноженная кратно, разлилась, казалось, по всему телу. Вслед за ней прокатился жар, и полезло наружу все, что выпил и съел накануне. И откуда только вернулись силы, еле  успел выскочить за дверь. Чистило меня, выворачивая наизнанку, минут пятнадцать. Вернулся в зимовье настолько опустошенным, что не чувствовал тяжести бренной плоти. Упал ничком на нары и лежал, боясь пошевелиться, пока не провалился в глубокий, без сновидений сон.

     После того памятного сабантуя  я потерял всякий интерес к спиртному, а сырые яйца на дух не переношу. Но на этом участие старого эвенка в моей судьбе не закончилось. В то лето в отрогах Муруна произошли по-настоящему серьезные события.

YI

За майскими праздниками покатились без выходных чередой рабочие дни и недели. Полевой сезон набирал обороты. Буровые вышки круглосуточно гудели дизелями и бряцали металлом бурильных труб. Горняки длинными очередями перфораторов долбили в огромных глыбах чароита шпуры. А потом ухали кувалдами по клиньям, откалывая блоки сиреневого камня. Геологи, как муравьи неутомимо сновали по всем участкам, задавая смысл в каторжной работе. Весна, сменив белое одеяние гольцов и сопок Муруна на зеленое, торопливо убежала дальше на север, оставив после себя иссушающий зной. Вода в ложбинах, шурфах и канавах от растаявшей снежной шубы зимы испарилась и теперь единственная в партии водовозка дни и ночи ползала по  серпантину, подвозя воду из ключа к буровым.     От такой нагрузки она то и дело ломалась. Тарасов по рации, еле сдерживая  крутые обороты русского языка, требовал запчастей. Ему отвечали (отбрехивались), что у вас там наш технолог работает, пусть вот он и принимает меры по ликвидации поглощения промывки. В ответ начальник партии ерепенился еще больше: «А где обещанные гондоны?!  Те, что завезли по зимнику, технолог уже поштучно использует. Еще пара скважин и БСС кончится! Тогда буровые встанут окончательно».  В ответ из экспедиции бубнили: «Вертолетов нет. Вертушки все на тушении пожаров. Договариваемся с соседями послать через них пару ящиков капсул тампонажных смесей. Ждите».  В партии ждали. Выкручивались, как могли. Главный геолог подбирал пару штуфов высокосортного чароита, Тарасов давал добро и механик на развалюхе «хозяйке» отправлялся к соседям. Мир, как известно, не без добрых людей, а в богатом сокровищами недр таежном крае он еще и тесен. В сорока верстах от Дитмара большая экспедиция вела разведку железорудного месторождения. Соседи, сами испытывая нужду в запчастях, устоять против умопомрачительной красоты  подарка не могли и по возможности помогали. На свой круглогодичный грунтовый аэродром без всяких оговорок принимали наши грузовые борта. А на пассажирский АН-2, несмотря, что у самих желающих улететь набиралось больше, чем мест в самолете, всегда бронировали два билета. Главное было не опаздывать, потому из Дитмара приходилось выходить заранее. Подъехать на чуть живом шестьдесят шестом случалось, когда он вез на отправку добытое сырье или же с мышкующим механиком.    В другое  время Тарасов транспорт не давал. Но никто на это не обижался. Все знали, «хозяйка» дышит на ладан и могла растележиться в любое  время посреди дороги. Поэтому пеший маршрут считался самым надежным, особенно когда поджимало желание вылететь на Большую Землю.

Мурунцы, привыкшие измерять расстояния ногами, двадцать верст до техучастка соседей (от которого уже можно было уехать на попутке) в хорошую погоду «пробегали» часа за три. Пробитая в обход гольцов по заросшим кондовой тайгой увалам, грунтовка часто дарила радость встреч то с важно расхаживающими глухарями, то с шумом взлетающими выводками рябчиков. Иногда темной горбатой тушей с длинной рогатой головой мелькал в прогале дороги сохатый. И, как всегда неожиданно, с цоканьем взбегала вверх  по стволу заполошная белка. Ну, а уж бурундуки и прочая мелочь шныряли чуть ли не на каждом шагу. Под осень берега пересекаемых дорогой ручьев синели ягодами голубики, а ближе к первым заморозкам ржаво-белые ягельники украшала красным ковром брусника. И грибы, грибы торчали повсюду. Мурун, несмотря на бесцеремонно хозяйничающего человека, процветал фауной и флорой. Самые впечатляющие встречи, конечно, были с медведем. Следы лап хозяина тайги встречались повсюду. Нередко и сам топтыгин, не спеша уступать дорогу, с любопытством разглядывал пришлых чужаков, вздергивал башку, ловя ноздрями черного носа тревожащие запахи. И редко какой босоногий мужик в шубе уходил, как олень или сохатый, махами в крепь. Большинство удалялось с достоинством бесспорного хозяина здешних мест. Некоторые, скрываясь в зарослях, останавливались и,  вздыбив шерсть на загривке, продолжали принюхиваться к вызывающему отвращение и страх запаху человека. Убедившись, что двуногое существо уходит, а не идет следом, опускали нос и, легко переваливаясь с лапы на лапу, отправлялись по своим делам. Молодые самцы, как правило, какое-то время шли параллельно дороге, подсматривая за человеком. Видимо любопытство оказывалось сильнее неприязни к буравящему взгляду человеческих глаз. Медведиц с медвежатами проходившие по дороге геологи встречали редко. И не потому, что они не водились в окрестной тайге. Просто осторожные мамаши держались со своим потомством в стороне от торных мест. Хотя все-таки изредка такие встречи происходили и, как правило, они заканчивались трагедиями. Один такой случай с молодой медведицей, ставшим первым в череде событий того лета, тому подтверждение.

В начале июля мы с главным геологом партии, невысоким и кареглазым, шустрым мужичком, обливаясь потом, поднимались от Алексеевки по распадку к карьеру. Солнце, в дрожащем мареве испарений высыхающих надмерзлотных болот (марей), клонилось к макушке гольца. Собственно, я шел на буровые, но соблазненный полюбоваться новым обнажением отколотых блоков чароита, решил дать крюк, завернув в карьер. Главный же собирался проверить на месте полевые дневники двух подопечных ему практикантов-дипломников. Духота, насыщенная густым хвойным ароматом стоящих стеной по обе стороны тропы зарослей кедровника, притупляла все чувства. А монотонный писк бесчисленных полчищ комаров заглушал шорох собственного тяжелого дыхания. И хоть особой нужды в том не было, мы по привычке шли ходко, то и дело, перемахивая через сплетение выступающих корней стланика. Звук сдвоенных ружейных выстрелов прозвучал, как гром среди ясного неба. Но прежде, чем осознать его близость, мы успели сделать по инерции несколько шагов. И только рев явно раненного зверя заставил шарахнуться с тропы в разные стороны.  Стоять на пути, когда в любой момент ринется ужаленный горячим свинцом медведь, мог разве что вконец растерявшийся  новичок.

С укрытием мне повезло больше. Поблизости в зарослях стланика росла мамка-лиственница со стволом в полный обхват. Прижимаясь к ней плечом и выглядывая из-за ствола, я переводил взгляд то в верховье тропы, то на тезку, что притаился за выпирающим из склона плоским останцем. Выстрелы между тем продолжали греметь, сливаясь в сплошную канонаду. На слух – стреляли двое. Кроме дипломников, что в каждый выход обвешивались оружием, стрелять больше никто не мог. Горняки, ходившие по этой тропе на участок, носили только тормоски с едой, да связки коронок к перфоратору. Тертые таежной жизнью бродяги предпочитали ружьям дружную свору лаек, пусть даже не зверовых. В стае собаки всегда смелее и яростней брешут на зверя, отпугивая или отвлекая его от человека. Да и носить ружье летом пустое дело, разве что
под осень, когда выводки рябчиков или глухарей на крыло поднимаются. От свежего мяса вместо тушенки никто не отказывался. Другое дело в бескормицу от засухи или пожаров, тогда зверь действительно опасен, особенно матерый. Ему, хозяину в тайге, никто не указ. Тут уж собаки помогают мало, идет такой зверюга напролом, не успел всадить пулю в него, считай, пропал,  он тебя своей когтистой лапой накроет. Ну а в обычное лето ружье на плече лишний раз дает повод проявить слабину и ввязаться в драку, что, похоже, и случилось со студентами.               
 
     Слыша, какой лютой ненавистью хрипел после каждого выстрела зверь, стало понятно, искателям приключений на собственный зад  повезло. Одним из первых попаданий, кто-то из них обездвижил бедолагу. Лишенный возможности убежать или защищаться, медведь принимал мученическую смерть от перепуганных  парней, стрелявших, не целя в убойные места, а просто по туше. Напряжение, охватившее нас в первую минуту, прошло, и  мы вновь вышли на тропу, обсуждая, что идти  к очумевшим стрелкам, пока те дырявят зверя, нельзя. Они безрассудно начнут палить в нас, приняв в просветах мохнатых ветвей кедровника за собратьев босоногого. Но не успели мы перекинуться парой фраз, какофония хриплого рева и выстрелов оборвалась. В наступившей тишине вновь засвербел в ушах комариный писк, а аромат нагретой хвои после пережитого волнения стал как будто еще гуще. Не сговариваясь, стараясь кричать как можно громче, мы заорали: «Эй, студенты!  Кончай палить!»  В ответ молчание, да лишь далекий стрекот кедровок, на время заглушающий зудящий звон крылатых кровопийц. Обычные голоса тайги, покой и безучастность уходящего дня, от неизвестности результата встречи парней с медведем, порождали тревогу. Продолжать стоять на месте мы уже не могли, подгоняемые волнением, чуть ли, не наступая один другому на пятки, кинулись вверх по тропе. При этом - орали матерные слова, я размахивал охотничьим ножом, а геолог пару раз выстрелил в воздух из старенького нагана.
    
       Метров через сорок мы выскочили на взгорок с небольшой чистиной. На пушистом хрустком ковре  мха лежала на брюхе небольшая медведица. Передние лапы, грозно чернея когтями, тянулись к сидевшим прямо на ягеле студентам. На наше появление дипломники не отреагировали, продолжая с бледными лицами судорожно затягиваться дымом сигарет. Ружья, матово отливая воронеными стволами, лежали почти  у самой башки зверя. - «Привет, охотнички! За что же вы Машку лохматую расстреляли? Мордой, что ли, не понравилась» - с издевкой поинтересовался главный, поглядывая в мою сторону.  Я в это время рывками переваливал медведицу набок. На вытертом от густой шерсти пухлом пятаке  титьки темно-бурым сучком торчал сосок.  – «Да к тому же кормящую мать» - вопрошая, геолог присел рядом и, сдавливая пальцами, потянул сосок.  Густое молозиво тягучими каплями окропило ладонь.  «Ну и дела а а .  А медвежонка тоже укокошили, изверги?!» - наливаясь краской гнева, шеф практикантов встал над убитой медведицей.  «Не е е т,   медвежонка мы не стреляли»  - запинаясь протянул, одетый в штормовку и цветастый накомарник, парень с русой бородкой.  – «Она сама на нас набросилась! На дыбы встала! А медвежонка мы не видели» - восклицая, зачастил, оправдываясь второй, обросший, как Тарзан. Студенты, наконец, пришли в себя и, вскочив на ноги, перебивая друг друга, принялись рассказывать о минутах пережитого страха близкой смерти. Из  эмоционального рассказа мы, как будто воочию, увидели произошедшую на маленькой поляне трагедию.

Свиная тушенка в летнюю жару не лезла в горло молодым геологам, а мяса хотелось. Вот и решили они поохотиться недалеко от карьера на куропаток. В кедровнике рыже-бурые самцы на крыло не поднимались, а в развалку бегали между кустами, дразня иногда криком, похожим на хохот. Мясо у такой птицы в летнюю пору жестковатое и вкусом не ахти, но все же - не горклая свинина из банки с великой китайской стеной. Зарядив, как положено, в один ствол дробь, а в другой жакан, охотники  в чащобник не полезли (там дальше ствола ничего не увидишь), а крадучись, с ружьями наперевес пошли по тропе. В напряженном ожидании увидеть шуструю куропатку,  за выгибом взгорка медведицу с медвежонком, конечно, не заметили. Им бы, выйдя на полянку, остановиться на закрайке, оглядеться, так нет, держа пальцы на спусковых крючках, они пошли по ней. И, когда медведица, прикрывая  удирающего в
стланик медвежонка, неожиданно встала перед ними на дыбы, студенты, готовые ежесекундно к выстрелу, нажали курки.  Медведица от  дробовых зарядов качнулась назад и заревела, размахивая когтистыми лапами. И вдруг, в стремительном прыжке  кинулась на них. Тут-то одна из пуль второго залпа и спасла горе-охотников. Срубив гребешки позвоночника, она ударила в крестец, обездвижив задние лапы. Волоча онемевший зад, медведица продолжала рваться к обидчикам. А те, не помня,  как у них получалось без задержек, перезаряжали ружья и давили на курки, стреляя, пулями, картечью, дробью – всем, что было в патронташах, лишь бы остановить зверя. А умирающая медведица рывками ползла вперед, клацала окровавленной пастью и била лапами с растопыренными когтями. Глаза, горевшие огнем, казались каплями раскаленного металла. Еще немного и она дотянулась бы, но выстрел в упор между ушей, пригвоздил ее к земле.

Происшествие со студентами изменило наши планы. Главный остался свежевать тушу, а я зашагал дальше и, не заходя в карьер, свернул к палатке горняков. Двое чудаков перебрались из Алексеевки сюда на верхотуру в конце мая. Здесь на обдуваемом пространстве плоской вершины не так донимали комары, как в низинах. А главное,  утверждали отшельники, слышался по ночам шепот звезд. Этих двух прожженных бродяг, давно потерявших всех близких, язык не поворачивался назвать романтиками. Однако ж, если не шепот, так мерцание далеких миров на гольце, точно виделось ярче. Вместе с ними обитал черный с белой грудью и рваной мордой кобель – помесь всех пород сибирских лаек. Высокий, лохматый, на крепких лапах, он слыл тем, что пропитание себе, в основном, добывал охотой. Летом так вообще не брал еду из рук человека. А зимой - только у этих двух бродяг, избранных им самим в хозяева. Прибился кобель к уже немолодым мужикам в аэропорту райцентра, когда те, слегка выпившие, шли на посадку мимо сваленного в кучу снаряжения геофизиков. То ли псу надоело сторожить, то ли поманил его запах дыма костров, исходивший от скитальцев – и он увязался за ними, уверенно запрыгнув в вертолет. Прилетевшего в Дитмар кобеля собратья встретили клыками. В итоге драки – все на одного – пришлось спасать не его, а доморощенных пустобрехов. Ну а после того, как на окраине поселка он устроил трепку молодому медведю, привлеченному запахом свалки, его зауважали и люди. Для приблудного кобеля и топтыгин оказался не авторитет. Так что лучшего помощника отыскать перепуганного медвежонка в крепях, чем эта зверовая лайка, было не найти. За ней-то я и завернул к горнякам, надеясь, что собака пойдет за мной,  почуяв свежий запах крови медведицы. К сожалению Богдан (такую кличку кобелю дали новые хозяева) не нашел сосунка ни в тот вечер, ни в следующий день. Медвежонок бесследно исчез в загроможденной каменными развалами стланиковой крепи. Забился в одну из многочисленных расщелин, вход в которые закрывали, поросшие длинными иголками, ветки кедровника. Да так там и остался, погибнув от голода.

YII

Не прошло и недели, еще вовсю обсуждался случай с медведицей, а на нас уже свалилась по-настоящему серьезная передряга. Соседи, проводя перевозку буровой, подожгли тайгу. Трактора, с трудом тянувшие цугом тяжелую махину по мари долины ключа, выбрасывали из глушителей снопы искр. Пока под гусеницами чавкало верховое болото, горящая сажа, сносимая ветром, гасла в мочажинах. Но стоило сцепке выползти на склон, покрытый пересушенным ягелем, как мох задымился, словно фитиль. Ветер, беспорядочно гуляющий  в нагретом июльским солнцем воздухе, тут же раздул пламя. Люди кинулись тушить его тем, что оказалось под рукой: лопатами, куртками, затаптывали ногами. Но огненный джинн, выворачиваясь, лизнул смолистую хвою стланика. Та вспыхнула порохом, и через секунды низовой пожар с треском взметнулся вверх. Верховик огненным валом, обтекая каменистые плешины, как река в половодье пригорки, покатился по отрогам Муруна. Там, где огонь не находил себе пищу, верховик терял силу огненного шторма, ниспадал на  подлесок и ручьями растекался по сушняку   лесной подстилки.  Но стоило огню добраться до кустов стланика, как он вновь взмывал  вверх и миллионами искр, подхваченных раскаленным ветром, сеял все новые и новые очаги безжалостной стихии.

К концу третьих суток от тайги, покрывающей Мурун, остались только в сырых распадках и в складках, окруженных каменистыми плешинами, жалкие лохмотья былого наряда. Но более удручающего зрелища последствий таежного пожара, чем опаленная огнем стланиковая крепь, мне не доводилось видеть. Под самыми вершинами гольцов на светло-рыжем выжженном грунте тянутся полосой обугленные остатки кедровника. Налетевшее безжалостное пламя, упиваясь своей скоротечной силой, не пощадило его, мимоходом облизав смолистые иглы и кору. И теперь под синим небом замерли в безмолвном крике отчаянной боли черные, переплетенные друг с другом ветви. Пройдет время и они, подгоревшие в комле, рухнут наземь. Обмытые дождями, еще долго будут белеть ребрами доисторических зверей среди невысоких кустиков багула на ржаво-желтых мхах.

К счастью, стихия не затронула базового поселка соседей, но огненной метлой прошлась у них  по одному из буровых участков, оставив после себя остовы сгоревших буровых вышек. Нашим буровым повезло благодаря  решению главного геолога - подсечь скважинами небольшую чароитовую залежь. За день до пожара  буровики передвинули их из заросшей стлаником седловины на голую, как плешь, плоскую вершину сопки.  Гореть здесь было просто нечему. Не зря ведь такие сопки называют гольцами. Пейзаж их поднебесных макушек весьма суров. Куда ни кинь взгляд, повсюду между развалами трещиноватых камней, кое-где покрытых лишайником, зеленеют невысокие купинки чахлой карликовой растительности и ничего больше, кроме неба, солнца и упругого ветра. Дитмару повезло меньше. Он попал под огненный вал. Но задолго до огня  воздушные потоки нагнали в распадок едкий дым. Ни вздохнуть полной грудью, ни широко открыть глаза – настоящая душегубка. Тарасов, как только от соседей потянуло дымом, не мешкая, вывез горняков из Алексеевки, а из Дитмара поднял на голец небогатое имущество партии. Там же между буровыми мы разбили временный лагерь и, оставив в нем женщин и собак, спустились отстаивать  двадцатикубовые емкости с соляркой – весь годовой запас  топлива.

Отодвигать тайгу от поселка нам не пришлось. Основавшие Дитмар первые геологи отгородились от нее бастионами валов сдвинутой дресвы, перемешанной с остатками деревьев и кустов.  Мы лишь, нагорнув бульдозером на русло ручья ниже склада ГСМ плотину, поставили у запруды пожарную мотопомпу и стали ждать. На вторые сутки из-за гребня перевала  в наш распадок полетели головешки, подхваченные  потоками воздуха. Языки огня вспыхнули одновременно во многих местах. Разрастаясь язвами, отдельные очаги слились  воедино, отрезая нам путь наверх к буровым. Но то, что порождало зимой снежные заносы, в этот раз спасло нас. «Труба» распадка потянула с низовий  мощный поток холодного воздуха, обдувая поселок, как опахалом в знойный полдень.   Этот же поток и раздул верховик.  Стены огня, закручиваясь смерчами, с треском и гулом поползли вверх по желобам склонов, набирая с каждой секундой скорость движения. Слизывая хвою и тонкие ветки, они неслись  к невидимой в дыму кромке, за которой склон круто перегибался, переходя в безлесное плоскогорье.   Жар на дне распадка достиг такой величины, что затрещали волосы на голове. Еще пара минут и задымился бы мох в пазах стен, но верховик, облизав голые камни окраины, потерял силу и рухнул вниз на остатки того,   над чем только что пронесся ураганом.               

      Через плотную пелену дыма, куда ни поверни голову, взгляд слезящихся глаз натыкался на отблески продолжающегося низового пожара. Тяга в «трубе» заглохла, поперхнувшись дымом, и гарь перестало выносить из распадка. Угроза сгореть заживо сменилась реальной возможностью угореть. Спасение было в одном – уходить по серпантину через Дунькин язык на вершину. Тарасов, сверкая белками глаз  на перепачканном копотью лице, отрывисто прохрипел: «Всем в запруду. Быстро!»  И мы, три десятка мужиков, подбадривая себя матерными словами, ринулись, поднимая брызги, в студеный ручей. Как ни опасно складывалось для нас положение, но и тут без смеха и шуток не обошлось. Глубины в лывине не хватило, чтобы целиком погрузиться  в воду. Пришлось крутиться, лежа на взъерошенном, после  лопаты бульдозера, каменистом дне. «Мужики, ну прямо как после парилки плещемся » - хрипел  севшим  от дыма голосом Берговин.  «Ага, как черти в аду после смены» - вторил ему Петро. – «Какие черти! Грешники мы. Не иначе, как из огня да в полымя» - набожно крестился один из горняков-отшельников. «Эй, Серега! Плесни-ка на спину, а то долото в камнях застряло, не дает перевернуться» - просил завхоз техрука, обливающегося из ведра.  И тот не жалея лил взбаламученную воду Андреевичу на загривок, приговаривая: «Ну, ты дядя Степа, нашел время хозяйство распускать. Подтяни подпругу, а то и остальное камнями прищемишь». Промокнув насквозь мы, надвинув капюшоны на голову, гуськом потянулись к   серпантину.

      Дорогу в дыму находили по светлой прикатанной колее. Она заметно выделялась своей желтизной на черной пустоши с догорающими остатками горной тайги. На Дунькином языке, где заросли стланика были особенно густыми и высокими, нас встретили кострища, пышущие жаром по обе стороны дороги. Обойти их в густом дыму по дикому бездорожью, минуя горящие между каменными развалами такие же заросли, нечего было и думать. И возвращаться вниз в Дитмар мы не могли – там ждала верная смерть. Решили прорываться. Пар от мокрой робы, смешиваясь с дымом, драл ноздри и горло не хуже прелой махорки. Бежать вверх, когда от жары пот со лба ручьем, а горький дым выедает глаза и легкие сводит судорогой, чертовски трудно. Но, когда последний уступ остался позади, таким  вкусным и чистым показался задымленный воздух верхотуры,  что мы принялись скидывать с себя преющие куртки, чтобы вонючий пар не забивал дыхание. А навстречу нам из лагеря  с радостным лаем бежали собаки. И опять серая сучонка, та, что с весны привязалась ко мне, кинулась на грудь,  облизывая горячим языком губы, нос, щеки.  «Тайна, девочка моя. И я рад видеть тебя!» - приговаривая хриплым запаленным голосом, я благодарно трепал загривок и бока преданного создания.

К концу третьих суток большой пожар распался на отдельные огненные фронты. Сползая к подошвам громадных сопок, они оставляли после себя гарь, похожую на поля сражений. На крутых склонах между выпирающими из недр остатками древних скал тянул к небу обугленные  ветви стланик, похожий на погибшую рать. Ниже дымились завалы из поверженных деревьев, как остатки разрушенных укреплений.  А на  увалах,  где когда-то стояла густая тайга,  открывшиеся просторы щетинились голыми стволами лиственниц, словно печными трубами на месте былого жилья.  И всюду серый прах сгоревшего подлеска. Дальше Муруна гулять огонь не пустили многочисленные ручьи, речки и сырые мари, окружающие вздыбленное поднятие. А кое-где и сама тайга выставила ему заслон из берез, ольхи, ив и тополей, что отдельными островами росли в   долинах речек. Их листва осадила верховой огонь. Понизу же он смог лишь добраться до мочажин и здесь, шипя придавленным гадом, затаился в гнилушках.               

      Окончательно добил его первый с начала лета дождь. И не просто дождь, а ливень,   заливающий опаленный Мурун сплошными потоками долгожданной влаги.  Гроза с бешеными порывами ветра, ослепляя молниями, гремела пушечными раскатами грома всю ночь. Палатки поначалу еще сопротивлялись, но вскоре под ударами шквалов дали течь, а потом и вовсе сорванными парусами заполоскались на ветру. Спасибо предусмотрительному завхозу, он на правах старшего по годам, приняв на себя командование (Тарасов, закусив губы, лежал, скорчившись от приступа язвы), заставил нас, до предела измотанных авралом, под начинающимся дождем перенести спальники и геологическую документацию в тепляки буровых вышек. Благо они обе стояли в пятидесяти метрах друг от друга. В тесных от бурового оборудования укрытиях для сорока человек даже присесть было негде. Но не зря ведь говорят: «В тесноте, да не в обиде», - тем более в геологии, - «Голь на выдумки хитра». Пока горняки прижимали камнями к земле пологи рвущихся от ветра с растяжек палаток, буровики из пустых керновых ящиков и досок соорудили в тепляках на разных уровнях полати. Получились сносные  места для ночлега.

На правах хозяев буровые бригады заняли большой тепляк, но Берговин подселил к ним всю техслужбу и присоединился сам. Возражать никто и не думал. Добряк Андреевич имел тяжелую руку, тем более, держащую бутылку спирта. В тепляк, что поменьше, но с топящейся печью, уложили Тарасова, туда же, как пчелы в улей, забились  Рябинушка с рацией, геологини со своим главным и горняки. Мы с дядей  Колей  поселились с ними, выиграв тепло, но проиграв в веселье. В  мужской обители после глотка спирта, а именно столько досталось каждому копченому мужику из пол литровки НЗ, забил фонтан анекдотов один другого цветастей. Хохот и гомон веселой ночлежки не могли заглушить ни раскаты грома, ни завывание ветра в переплетениях ферм буровых мачт. У нас же звучали берущие за душу песни, что пели странные женщины, променявшие бытовой уют на кочевую жизнь. Запевала Рябинушка. Уложив голову мужа себе на колени она, перебирая пальцами его волосы, выводила: «То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит….»  Следом песню подхватывали одна за другой женщины и последними к ним присоединялись те два горняка, что не ушли к себе в палатку, а остались со всеми. Как оказывается, немного надо бродягам по жизни: укрытие в непогоду, плечо товарища и глоток обжигающей нутро влаги (Рябинушка пустила по кругу бутылку спирта из своего запаса). Мы с эвенком лежали на нешироком ящике у входа в тепляк, прижимаясь друг к другу мокрыми спинами и слушали их, временами вздрагивая в ознобе.  Уснули незаметно, убаюканные шумом проливного дождя и напевными голосами тоскующих женщин.

На следующее утро, еще до восхода солнца, все уже топтались на ногах. Одни, разминая затекшие во сне от неудобных поз тела, занялись давно забытой зарядкой. Другие, следуя позывам естественной надобности, побежали «в ту степь». Прятаться пришлось далеко, аж за выгиб вершины. Укрыться от глаз поблизости было негде - ни кустов, ни останцев, даже неглубокие разведочные канавы наполовину залило вчерашним ливнем, что очень обрадовало буровиков. Считай, теперь неделю можно бурить без водовозки, знай - тяни водопровод от канав к буровым. Но уж чему радовались больше всего мурунцы, так это прозрачности воздуха. После пяти дней дымовой завесы она казалась нереальной. На расстоянии за сотню метров четко различался на камнях мозаичный узор лишайников, а простор светлеющих далей завораживал своей безграничностью. Чистый без единой тучки небосвод, смывая бледно-розовой зарей ночные краски, обещал погожий день. В это хотелось верить, несмотря на озноб  от утренней прохлады, заметно серебрившей мелкие листочки карликовых берез и багула.  И будто подтверждая примету, небеса подали еще один знак. Как только искрящийся соломенно-желтый краешек солнечного диска показался из-за далекой гряды, на лысой и мрачной макушке сопки тут и там радужно засверкали бриллиантовыми россыпями капли росы. Не успели наши женщины ахнуть от такой красоты, как раздался зычный голос Тарасова, оповещая всех, что командир снова в седле и пора браться за дело.               

      Завтрак готовили дружно. В буторе у завхоза нашелся трехведерный казан. В нем поставили варить кашу, а для заварки чая над вторым костром подвесили на ломах гирлянду чайников. И пока женщины во главе с поварихой хлопотали, готовя снедь, мужики – кто сооружал из подручного общий стол под открытым небом, кто выносил из палаток на просушку подмоченное барахло. Подшучивая один над другим и балагуря с разрумянившимися от жара костров  геологинями  в подогнанных по фигуре робах, работяги нет-нет, да и поглядывали с интересом в сторону сидевших особняком Тарасова, главного геолога и завхоза. Начальство явно о чем-то спорило. Обнадеженные вчерашним глотком спирта мужики, похоже,  надеялись и сегодня промочить горло. Повод был: все живы  - здоровы, тайга не горит, а главное, разве можно не отметить первый и единственный случай, когда все работники партии собрались за одним столом.

Наконец наступило время завтрака. Повариха загремела половником о стенки котла, накладывая в миски кашу. А Берговин, возвышаясь каланчой над столом из досок и чурок, захрипел, как репродуктор на столбе: «Граждане, подходите, получайте с пылу, с жару кашу – пищу нашу. Вместо хлеба берите галеты, они  в самый раз, от дождичка размякли». Про «наркомовские» завхоз даже в шутку не упомянул. А уж он то, обязательно вспомнил бы о них, да видать спор закончился не в пользу работяг. А те, продолжая надеяться, рассаживались за столом в приподнятом настроении, они ждали последнего слова начальника партии. И Тарасов его сказал, как обрезал: «Все, мужики, аврал закончен. Сухой закон до Нового года». Помолчал, обводя взглядом потускневшие  лица бродяг и, чуть смягчая тон, добавил: «Горючего на складе осталось только для моей язвы. Так что до конца года, кроме чифира, ничего. А сейчас всем  приятного аппетита». И приняв из рук жены миску жидкой рисовой каши (специально для него приготовленной), невысокий мужик с бледным осунувшимся лицом принялся сосредоточенно поглощать диетическое варево.

      После таких слов работягам ничего не оставалось делать, как шумно дуть на горячую гречневую кашу со свиной тушенкой. Глядя на склоненные лохматые головы с опухшими от едкого дыма веками и небритыми подбородками, я думал: «Несомненно, у этих неухоженных мужчин есть матери, а у некоторых жены и дети. И пусть бродяги оказались плохими сыновьями и отцами, но ведь вчера никто из них не спасовал. А если бы (не дай Бог) кто из них погиб, близким вряд ли стало  известно, что их непутевый – настоящий мужик. Вздохнув от грустных мыслей, я повернул голову в сторону старого эвенка. Тот скованно держа забинтованными пальцами ложку, не спеша водил ею от миски ко рту. Дядя Коля перехватил мой взгляд, подмигнул и слегка вздернул подбородком. Красноречивый жест обозначал: «Если хочешь, налью». Я знал, у него в сидоре булькала недопитая бутылка коньяка. Но разве мог я пить в одиночку, когда вокруг обездоленные сотоварищи. Да и мала чеплашка, всем не хватило б, кто-нибудь, да и обиделся. К тому же отрава, какой лечил меня эвенк, тут же напомнила о себе, крутанув желудок от одной только мысли о спиртном. Я отрицательно замотал головой, не зная, что всего через две недели янтарная жидкость из той бутылки вернет мне способность воспринимать жизнь такой, какая она есть.

После завтрака, от привычного ритма работы стали забываться  огорчения и радости последних событий, но в конце дня они вновь напомнили о себе. Мы медленно приближались на груженой барахлом «хозяйке» к Дитмару, когда на серпантине показался семьдесят первый. Лихо пройдя большие и малые кривуны, транспортер затормозил рядом с нами. Торчащий из люка, словно тарбаган из норы, Тарасов улыбался во весь рот и кричал: «Мужики! Алексеевка цела! Давай, грузи горняков в транспортер. Ночевать они дома будут!» Оказывается, в то время  как мы, задыхаясь  от едкого дыма, бегали с ведрами по поселку (мотопомпа отказала в первые, же, минуты), заливая принесенные вихрями горящие ветки, Алексеевку спасала сама тайга, загораживая от огня сырой низиной ручья. Кочковатая пойма, заросшая чапыжником, ни поверху, ни понизу не пропустила красного петуха, сама скукожилась, как сыромятина, до самых берегов ручья, но зимовья защитила. А тут еще ливень вовремя помог. Вот так и получили горняки, казалось бы, из невозвратного, свою Алексеевку, хоть и с пожухлыми березами, но целехонькую до последнего стеклышка в рамах. Кто-то из них на радостях, что не придется в осенние холода зызнуть в изношенных спальниках под брезентовой крышей, затянул старую песню: «Гражданин начальник. Такое грех не отметить. В следующий раз может и не подфартить». Но на него тут  же зацыкали: «Типун те на язык! Совсем мозги, чо ли пропил, лекарство у язвенника клянчишь. Давай лучше, грузи бутор». И чумазые от сажи пожарища мужики (весь день вокруг Дитмара горельник проверяли, тушили, где дождь не залил), принялись торопливо грузить свои манатки.  Провожать счастливчиков вышли все, кто в это время находился на базе. Так сблизило пережитое, что каждому захотелось пожать им руки. Проводы напомнили и нам с дядей Колей о скором отъезде. Я, отработав с буровиками технологию алмазного бурения, возвращался в производственный отдел, а старый эвенк к внучке. Девчонка закончила восемь классов, и нужно было везти ее в районный интернат.

YIII

Завершающая неделя прошла для меня в спокойной смене дня и ночи. Я уже не пропадал сутками на буровых, а с комфортом, попивая чаек в зимовье эвенка, строчил отчеты начальству и инструкцию для буровиков. Писал и знал, что то и другое ляжет в невостребованную папку, или в лучшем случае, уйдет на растопку в печь. А вот чему на практике научились от меня, стоя за рычагами станков, работяги, останется с ними. В последние же два дня мы со старым эвенком рыбачили, уйдя с ночевкой за десяток верст на заваленную подмытыми лесинами таежную речку. Дикая красавица, одна из многих таких же своенравных сестер, преградила путь спустившемуся с отрогов Муруна огню.
И теперь пролегала границей между живой зеленой и мертвой буро-желтой тайгой.
Стремительные в пенистых бурунах  перекаты и зеркальной глади улова разделяли не берега, а два мира. Один весь звенел голосами птиц, другой лежал молчаливым пожарищем. По галечнику одного пробегали кулички, а над другим даже комары не   звенели.

  Возвращаясь домой, с полными горбовиками отборного хариуса, мы дважды садились на перекур.  Жадно всасывающая  резиновые сапоги марь, горячее солнышко и длинный, длинный тягун к горбатым сопкам, согнали с нас сто потов.  Зато какой вкусной и желанной оказалась  первая кружка горячего чая с сахаром, когда мы вернулись домой, что хотелось пить и пить, но неугомонный старик не дал напиться вволю. Буркнув что-то на своем языке, он вывалил на расстеленную клеенку вначале свой горбовик, потом мой и,  указав на гору рыбы пальцем, уже по-русски сказал: «Чисти, я буду солить, потом в коптильню». «Так она же не просолится!» - возразил, было, я.  «В моей коптильне просолится. Я рыбу не подвешиваю, а ложу вверх брюхом на решетки. К утру будет в самый раз, вяленая и соленая» - явно досадуя на мало опытность напарника дядя Коля, не говоря больше ни слова, принялся шкерить рыбу. Упрямый настырный старик не давал передышки, пока весь хариус из кучи не перекочевал в коптильню и сквозь щели ларя не пошел дым. Только после этого он угомонился, обмяк, словно спущенный шарик. Несмотря на волю, годы, конечно, брали свое. До предела уставшие, мы поленились готовить варево. Ужинали консервами, выпив под конец «в присоску» со сгущенкой и свежим хлебом полный чайник. Спать легли, до отказа набив  дымокурню трухлятиной. Старик, как обычно, заснул мгновенно. Я же, то ли от усталости, то ли от крепкого чая, долго ворочался. А когда все-таки провалился в сон, замучился смотреть кошмары, хотя до этой ночи видел их только в детстве. Раз за разом, просыпаясь от навязчивых сновидений, давал себе зарок  не наедаться на ночь, тем более в ночь перед дорогой домой.

На следующее утро дядя Коля поднял меня в пятом часу. И пока я плескался под умывальником, он готовил немудреный завтрак из вяленого хариуса, белого хлеба и крепкого чая. От сгущенки эвенк отказался, предпочел забелить чай сухим молоком. - «Однако парень, от сладкого дырка слипнется» - хитро улыбаясь, он насыпал в пустую кружку две столовых ложки с горбом сушеного концетрата и, разводя его крутым чифиром, убежденно заметил: «А вот от этой каши ноги, как у молодого,  бегают и на сердце радость».  «Ага, успевай только снимать штаны» - язвительно подумал я. Не пришедшего в себя после ночи кошмаров и вчерашнего марш броска меня будоражила раздражительность. Подавлял ее, как всегда, чай. Горячими волнами он прокатывался в груди, незаметно прогоняя сонливую усталость и дурное настроение. Швыркая крепкий напиток мелкими глотками, я размышлял: «Вертолета не будет как минимум месяц, так что единственная возможность выбраться с Муруна, это выходить к соседям привычным маршрутом. Тем более места в самолете застолбили по рации. Дорога хоть и завалена после пожара, но сухая. И до вылета борта больше десяти часов. Даже если не «гнать лошадей», и то успеваем. Продолжая настраиваться на дальнюю дорогу, я украдкой взглянул на эвенка. Его сухонькая фигура и невозмутимое лицо на какой-то миг показались мне единым целым с безбрежным морем тайги. Вот уж для кого не стоял вопрос: идти  - не идти. У старика вся жизнь в тайге на ногах. Окончательно восстановив бодрость духа, я в два глотка допил остывающий чай. Вскрыл ножом банку с не высосанной до конца сгущенкой и бросил ее ожидающей объедков бесхозной лайке. Покончив с завтраком, затянул горловину рюкзака, доверху набитого вяленой рыбой и, пока дядя Коля убирался в зимовье, поспешил попрощаться с Берговиным и Рябинушкой. Кроме них, в поселке никого из близко знакомых уже не было. Золотые деньки спозаранку выгоняли всех на работу.               

       Андреевич, коловший дрова для пекарни, увидев меня, приостановился. Тиская своей ручищей мою ладонь, напутствовал: «Ты Валерий, не забывай, как париться надо. Если что, прилетай. Повторим!»  Осклабился в широкой улыбке, вспомнив наш банный загул. И со словами: «»Пока, дружище!» - хлопнул напоследок по плечу. Рябинушку я  застал за мытьем пола в радиорубке. Смущенно одернув подол подоткнутого платья, она, по ходу вытирая об него руки, с улыбкой подала ладошку-лодочку, только и сказав: «Прилетайте еще». На обратном пути я, на всякий случай, заглянул в камералку, но и там никого уже не было. Главный, разогнав всех, сам ушел следом за ними на верхотуру. Когда же я вернулся к зимовью, дядя Коля, подперев дверь толстым швырком, сидел на колодине. Эвенк, сдержанный в проявлениях чувств, по обыкновению, ни с кем прощаться не ходил, а переобувшись в ичиги, ждал меня. Тут же вблизи моего рюкзака лежала серая лайка. Та, что по весне выбрала меня своим другом. Но, сохраняя независимость, по-прежнему оставалась в стае свободных собак, появляясь рядом лишь в особые минуты. «Что Тайна, со мной хочешь лететь? Не знаю даже, что и делать с тобой» - разговаривая с собакой, я присел и потрепал ее за ушами. В ответ лайка не вскочила, как обычно, и не затанцевала вокруг, коротко взлаивая. Преданно лизнула ладонь и, грустно посмотрев в глаза, ткнулась влажным носом в мою бороду. «Бери, собака хорошая. Заматереет, однако, зверя брать будет» - закидывая за спину тощий сидор, знающе посоветовал старик. И не давая рассусоливать о рабочих качествах сучонки, поторопил: «Пошли быстрее. На месте, однако, решишь». - «Оно и верно, пошли Тайна!» - согласился я, приторачивая к рюкзаку разряженный карабин. Впервые за много лет, делясь патронами с остающимся в поле главным, я отдал всю обойму, уверенный, что по дороге через свежее, еще не обветренное пожарище, не придется отпугивать излишне любопытного мишку. А если какой и будет наглеть, так у старика в карабине патронов хватит. Закидывая за спину  тяжелый рюкзак и поправляя лямки на плечах, я уже знал свое решение – Тайна полетит со мной. Лайка, словно прочитав мои мысли, подбежала ко мне и, прижимаясь к ноге, вздернула вверх оскаленную морду. А когда я нагнулся ее потрепать, всем языком лизнула меня от бороды до носа.  «Правильно, девочка, полетим вместе!» - прочувствованно воскликнул я и, махнув рукой, скомандовал: «Вперед, Тайна!».

Догонять ушедшего дядю Колю пришлось долго. Старый эвенк и на седьмом десятке шел в гору, как иноходец, плавно двигая вслед за ногой плечо с полусогнутой рукой. Расстояние между нами, несмотря на мои старания, сокращалось медленно. Его обтертые подошвы ичигов, ритмично мелькая белесыми пятками выше по склону, дразнили: «Не догонишь, не догонишь». А висевший на плече карабин в такт шагу покачивал стволом: «Слабак, слабак». Наливаясь азартом погони, я потихоньку прибавлял ширину шага. Догнать прирожденного ходока удалось лишь на самом верху. От бешеного старта в гору сердце у меня трепыхало, а на бороде висели капли пота. У старика же только чуть-чуть лоснился лоб.  «Ну,  че парень, разогрелись? Не торопись, теперь пойдем, как дорога лежит» - на ходу, без одышки произнес он, придержав меня за рукав.  Привычно приотстав для обзора и постепенно остывая от погони, я зашагал следом. Тайна, свесив набок закрученный в бублик хвост, рысила впереди нас по дороге.  Безжизненной горельник не привлекал ее  внимание.

     От вида обугленных остатков стланика, безмолвия ветра и неподвижности, засыхающих на корню лесин, лишенных огнем зеленого убранства хвои, казалось, что кроме нас никого больше в мертвой тайге нет. И когда на влажном песке ручья, пересекающего дорогу, мы наткнулись на четкие отпечатки лап крупного медведя, то с интересом склонились над солидной визиткой босоногого. Хотя до того, как тайгу на Муруне спалил пожар, подобные следы встречались чаще, чем росомашьи, не редкого для этих мест зверя. Но сейчас  в безжизненной пустыне он сразу привлек внимание не только наше, но и лайки. Судя по ее поведению, она не испугалась свежего запаха медведя, как многие другие собаки.   Уткнув нос в следы, Тайна долго их обнюхивала, дыбила шерсть и глухо порыкивала. Похоже, старый эвенк оказался прав – у молодой суки были качества зверовой лайки.    Теперь дело оставалось за малым – натаскать ее с другими, матерыми, правильно брать зверя.  «Однако, вредный старик прошел» - немногословно прокомментировал дядя Коля отпечатки лап медведя.  «Пошли, что ли» - поторопил он меня, продолжающего рассматривать следы, пытаясь понять, по каким признакам эвенк определил характер и возраст зверя. Не осыпавшиеся песчаные кромки и контрастно выраженные углубления подушек лап говорили, что зверь прошел не  позже часа тому назад. По ширине отпечатка передней лапы можно с уверенностью  сказать о крупности мишки. Даже широкая пятка следа задней лапы указывала на принадлежность самцу. Но почему медведь был вредным стариком прочитать по следам, как эвенк,  я не мог. «Пошли, Валерка! Че сидишь, солнце уже высоко» - еще  настойчивее позвал меня старый эвенк, перешедший на другой берег ручья. «Пошли, пошли, дядя Коля» - поднимая брызги, я торопливо пересек водный поток напрямик в его широкой части переезда. Обходить, как эвенк в своих ичигах по камням, мне в резиновых сапогах не было нужды. «Похоже, тухлятину ищет зверюга. От такого скоротечного огня не все звери спаслись. Особенно молодняк», - присоединяясь к напарнику, предположил я причину появления медведя на таежном пожарище. На что старик подтверждая, лишь кивнул головой и, набирая привычный ход, замелькал пятками впереди меня. Тайна, тем временем кружившая вблизи, обнюхивая берег, взяла направление вниз по ручью, но, увидев, что мы уходим, бросилась следом и, обогнав нас, вновь затрусила впереди.  Но теперь она нет-нет, да и сворачивала с дороги, убегая далеко вглубь черной пустоши. Посматривая за лайкой, бесшумно мелькающей то слева, то справа от дороги, мы шли в прежнем порядке. Дядя Коля впереди легко и плавно скользил по дороге, почти свободной от поваленных лесин, я широким шагом лыжника неотрывно следовал за ним, привычно горбясь под пухлым рюкзаком.  Не прошли мы и двух верст, как старик затормозил: «Иди дальше, парень. Я тя догоню» - красноречиво придерживая за пояс штаны, он подался с дороги за вывернутые из земли корни лесины. Иронично воспринимая причину его задержки, я не спеша стал подниматься к близкому перевалу. За ним грунтовка, полого спускающаяся к широкому бурному ручью, оказалась перегорожена большими и малыми завалами. Немного пройдя за перегиб дороги, остановился, оглядывая открывшуюся панораму. Здесь до пожара кусты стланика росли, как подлесок между лиственниц и сосен, а в пойме ручья чередовались с ельником. Сейчас, куда ни посмотри, повсюду мрачная картина обугленных завалов и голых, обглоданных огнем лесин, в разбежку торчащих на склонах. Местами огонь достигал такой силы, что выгорело все до самой земли. Прошедший с ветром ливень обнажили серо-желтую дресву пустой породы, отчего эти проплешины напоминали оспины на угрюмом лице тайги.

Ожидая старика, я машинально сделал несколько шагов дальше по дороге. И тут появился он, поразив в первую же секунду своими размерами. Крупный самец, рыжий с седым загривком, похожим в солнечном свете на мазок серебра, крутыми прыжками через горельник приближался ко мне. Оторопь, сковавшая на мгновение мышцы, сменилась четкими движениями. Удерживая краем глаза в поле зрения медведя и не думая о надвигающейся опасности, я скинул рюкзак. Через секунду карабин, освобожденный от привязи, был уже у меня в руках. О том, что в нем нет ни одного патрона, я вспомнил сразу, как только увидел зверя. Но утопающий надеется на соломинку, так и я – передергивая  затвор, надеялся на чудо. Пустой магазин, мелькнув потертым серым металлом, подтвердил – чудеса бывают в сказках. И все-таки я поднял приклад к плечу, направив ствол на выскочившего на дорогу в нескольких шагах от меня босоногого хозяина тайги. Зверь, по-видимому, знакомый с причиняющей боль палкой в руках человека, резко остановился и, привстав на задние лапы, угрожающе заревел. Не задумываясь, я пинком послал рюкзак в его сторону, а сам стал пятиться назад. Но медведь, не обращая внимания на подачку, взревел вовсю пасть и, встав на дыбы, быстро прокосолапил мимо ароматного сидора. Не отрывая взгляда от его, горящих бешенством, глазок (маленьких, по сравнению с огромной, подернутой сединой, башкой), я продолжал пятиться, выставив перед собой ствол. Глупо надеясь на разряженный карабин, я верил, что если только опущу его, зверюга в прыжке навалится на меня. Действительно, что-то магическое в темном отверстии ствола, похоже, сдерживало его (а, может, мои спокойные глаза гипнотизировали его). Беснующийся медведь опять резво просеменил на коротких лапах, остановился и, задирая вверх в непрерывном реве оскаленную пасть, замотал башкой, как бы отворачиваясь от моего взгляда (или Смерти, смотревшей на него из ствола карабина). Так, двигая мордой влево, вправо и, как боец, подбадривая себя все возрастающей в клекочущем реве ненавистью, медведь стал наступать.

Тайна появилась, когда зверь уже навис надо мной. Без лая, молча, она вцепилась медведю в зад, рядом с куцым хвостом. Ей бы после укуса отскочить, закрутить зверя, но она повисла в мертвой хватке на его заднице. И тут же когтистая лапа, только что нависавшая над моей головой, ударила ей в бок, ломая ребра и раздирая грудину. Мертвая собака, не разжимая челюсти, еще какое-то время висела на гачах медведя, заставляя его крутиться волчком. Потрясенный ее гибелью я, вместо того, чтобы пятиться как можно быстрее дальше назад, стоял на месте, словно пригвожденный. Рассвирепевший медведь, с хрустом перекусив шею моей Тайны, отбросил рывком мощной шеи бездыханную собаку и без промедления двинулся на меня. Выстрела дяди Коли я не слышал. Видел удар пули, как она ниже медвежьего уха раздула в густой шерсти правильный круг, и тут же с другой стороны башки вылетел бело - розовый сгусток. Медведь, давясь ревом, дернулся и стал оседать, подаваясь всей тушей на меня. Пробитый пулей мозг мгновенно отключил пылающие яростью глаза, а распахнутую пасть превратил в безвольную щель с прикушенным языком. Резкий переход зверя от жизни к смерти снял гипнотизирующий ступор и я, выворачиваясь из-под  наваливающейся туши, шарахнулся в сторону.  Но не устоял на вдруг ослабевших ногах, пятясь, запнулся и со всего маху сел на лежащий рядом с дорогой обгорелый ствол поваленной сушины. Сидел истуканом, дышал, набирая полную грудь чистейшего воздуха, приправленного горчинкой гари. Глядел вдаль и чувствовал, как палящая горечь от жертвенной гибели Тайны заполняет душу. Старый эвенк между тем перерезал горло поверженному медведю, выпуская злой дух, и присел рядом. Как он сунул мне в руку бутылку с недопитым коньяком, я не заметил, как не почувствовал и крепости напитка. Мы оба молчали. Старик  оттого, что он был таежным человеком. Я от того, что в груди все горело.