Я видел странный сон, который по горячим следам был записан в следующем виде:
– Модест! Ты невозможен! – пропищал утонченный фальцет. – Ты хотя бы догадываешься, сколько лет было этой вазе? Что скажет мама, когда вернется из магазина? – негодовал Вальдемар.
Скромный Модест слушал его молча, понуро свесив уши. Увы, это была не первая разбитая ваза и вообще не первый проступок: чего стоили разорванные занавески, обгрызенный пуф, опрокинутый торшер и разбитая люстра из венецианского стекла (хотя разбил ее вовсе не Модест, а Вальдемар, чего он, собственно, не помнил или не желал помнить). Да, нелегко жить, когда ты самый маленький. Даже воспитанный Вальдемар не мог отказать себе в удовольствии пожурить несчастного преступника.
– Модест, попомни мои слова: однажды ваза… тьфу ты… чаша нашего с мамой терпения переполнится, и ты пойдешь ловить мышей!
«Фи! Это еще зачем?» – подумал Модест. «Ловить мышей» звучало в его понуро опущенных ушах как-то нелепо, как какая-то книжная абстракция, которой в действительности не существует. Вообще, Модест был начитанным котом, любил Шарля Перо и Терри Пратчетта, По и Булгакова. Именно поэтому насилие ему претило, как, собственно, и Вальдемару (о чем Модест знал, и почему изо всех сил старался выглядеть виновато). Нет, бить котов здесь никто не собирался, и уж тем более, некультурно хватать «за шкирку». Но лекцию надо было стерпеть.
И, тем не менее, Модест был рад, что именно Вальдемар журит его, а не мама, которая хоть и редко возвращалась из магазина или еще откуда-нибудь, но непременно устраивала взбучку им обоим. Притом воспитанный Вальдемар в эти моменты был подобен коту – ласково потупив взор, он тихо мурлыкал: – Пр-р-рости, Мар-р-рина…
Модест же был одновременно и покорным и неприступным. Да, может быть, у него и было мало опыта уличной жизни, воспоминание о которой вызывало в нем чувство когнитивного диссонанса, но дома он был король. Модест Великий и Ужасный, Милосердный и Справедливый, Мудрый и Храбрый, и много еще можно привести подобных эпитетов, которыми Модест награждал себя периодически, за хорошее поведение или просто так. Он покорно выслушивал лекции и стойко оставался при своем мнении.
– Эх, Модест, нет тебе прощения…
«Выдыхается, старичок…» – подумал Модест. – «Интересно, а что сегодня на ужин? Надеюсь, не очередной кабанчик и не лазанья!»
И вот запахло вкусненьким – наверное, мама вошла в подъезд. «Ох, сейчас будет ругаться из-за вазы», – подумал Модест.
Но вдруг, к приятному запаху любимых лакомств, подмешался неведомый до сих пор аромат. «Что это? Какой-то странный запах: манящий, хоть и не очень приятный. Сейчас узнаем!» В замочной скважине раздался знакомый скрежет, и дверь подалась вперед, пахнув на Модеста холодной атмосферой внешнего мира (нет, не этот запах), о существовании которого Модест знал, хоть и был за дверью, на улице, лишь раз.
– Привет, Модя! Глаза у тебя какие-то хитрые – опять нашкодил? – сказала мама. «(Как в воду глядит, ведьма!) Нет, нет, что ты, мама, я примерный кот, не волнуйся... Ты лучше покажи, что у тебя в сумке».
– Вальдемар, смотри, кого я нашла. Чуть не сбила его – прыгнул мне прямо под машину, камикадзе! – сказала мама, доставая грязный комочек шерсти (чуть больше тех, что Модест выплевывал порой).
«Этого еще не хватало – кот! Зачем вам еще один кот?» – мысленно вопрошал шокированный Модест.
– Давай его выходим и отдадим в добрые руки.
– Милая, он не найдет рук, добрее твоих, – ответил дипломатично Вальдемар.
«Подлизывается, хитрец! Тебе-то это зачем, ты ничего не разбил!» – думал Модест, улыбаясь про себя. – «Или тоже нашкодил?»
Вдруг, совсем неожиданно, комочек рыжей шерсти ожил, и забытый котом и хозяевами (хотя, кто хозяин в этом доме – это еще большой вопрос), нисколько не огорченный отсутствием внимания к своей персоне, весело выкрикнул:
– Привет, Братия-Во-Христе. Будем знакомы!
Модест не сразу отреагировал, он все еще думал, в чем же провинился этот святой человек – Вальдемар. Но теперь он увидел, кто говорит. Это оказался маленький, довольно наглый котенок. Ему было несколько месяцев – тот возраст, когда кот уже наделен разумением и энергией, но еще не дошел до прославленной инертной кошачьей мудрости.
– Простите, молодой человек, что вы сказали?
– Я не человек, я кот. Как и ты. Братия зовет меня Шнут.
«Господи, что за дурацкое имя! Он хоть сам-то понимает, что короткие односложные имена, звучащие как плевок – атрибут невоспитанного общества?» – Модест пустился в пространные классовые размышления о номенклатурном невежестве. Потом, сощурив глаза, надменно спросил:
– «Шнут»? Что это за имя такое?
– А что? Коротко и ясно – у нас в братии с этим не церемонятся.
«Да у вас там ни с чем не церемонятся: будь то имя или образование...» – подумал Модест, но сказал совсем другое:
– Да что это за «братия» такая?
– «Братия-Во-Христе» – это наша банда.
«Опять Христос! Да как они не поймут, что некультурно пихать его везде, где только можно. О, блаженны те, кто в жизни не напишет о тебе ни строчки...» – Модест опять отвлекся, но со стороны это было не заметно – он соображал быстро и сразу же спросил с некоторым притворным удивлением и порицанием:
– Да ты еще и бандит?!
– Ну, есть немножко, ха!
«Еще и гордится этим. Восхищение воровской философией – это низко!» – Модесту, в принципе, уже все стало понятно, но, тем не менее, он спросил для проформы:
– Да кто вообще такое неподходящее название придумал для банды?
– Есть у нас один эрудист – он и не такие словечки знает, ха!
«Ну, все понятно, о чем с ним спорить?» – Модест решил поправить его, осознавая всю тщетность этого побуждения (Модест вообще любил осознавать и ощущать «тщетность»):
– «Эрудит», может быть?
– Может быть, я не в курсе. Ты лучше, покажи, где тут у вас жрачка.
«Ха, этого еще не хватало!» – подумал Модест и вспылил:
– Ты на мою еду не заглядывайся! Не в коня корм...
– А я и не конь, я кот. Мы это уже проходили, помнишь, Модя?
Это уже было вне всяких границ: мало того, что какой-то оборванец стоит тут и разговаривает, так он еще и спорит, буквально воспринимая поговорку, и фамильярно обзывается.
– Какой я тебе Модя? Меня зовут Модест! – сказал он, чуть не прибавив «Великий и Ужасный».
Видимо, кот с такой гордостью произнес свое имя, что даже незатейливый котенок почувствовал его сакральный смысл.
– А что твое имя значит?
– Ну... «Модест» в переводе с латинского означает «скромный».
– Я смотрю, в вашей банде, тоже долго над именами не думают, ха!
«Что за мерзкие, самодовольные смешки в конце каждой фразы?» – Модест терял терпение, но воспитание не позволяло ему окончательно сорваться.
– Что?! Да даже у Дюма был Модест! Модест Горанфло. Это классика, а не какой-нибудь «Шмут».
– Шнут!
– Шкет!
Ну вот, коты пустились в односложную перебранку короткими словами. Слово «Шкет» что-то напомнило котенку, и он мечтательно произнес:
– Паштет... Ел его однажды...
Модест, вспомнив Дюма и классику, успокоился – негоже впадать в истерику по каждой мелочи. Нужно брать пример с хитроумных, лицемерных французов опасного двора Генриха III. Модесту пришла в голову замечательная идея, как изменить имя своего подопечного так, чтобы и произносить было приятно, и скрытый смысл имелся:
– Может, я буду называть тебя Шико, а не Шнут? Горанфло и Шико – чуешь?
– Единственное, что я чую, это колбасу у вас на кухне. Я пошел.
Модест был в шоке, не прошло и пары минут, а этот наглец уже без спроса пошел выпрашивать колбасу – и ведь дадут, сердобольные! Надо его остановить...
Прошло несколько месяцев (во сне)...
– Модест, просыпайся! Они задумали неведомое! – кричал Шнут, расталкивая инертное скромное тело. Спал этот интеллигент как шахтер. – Или, наверное, не неведомое, а немыслимое – я не знаю, как сказать. Да просыпайся же ты, туша!
– Жарить... не тушить... – бурчал гурман сквозь сон, пуская слюни. Не удивительно, что такие не пережили революцию и проснулись слишком поздно.
– Надо бежать, дурень, нас предали!
– Предали? – вскричал мигом очнувшийся Модест – ему, наверное, как раз снилось, как Жак Клеман ударил его ножом, прямо в нежное розовое брюхо.
– Эти изуверы сейчас решают, от кого из нас избавиться!
– Что, о чем ты?
– Я проходил мимо их спальни и услышал, как мама сказала: «Надо от какого-нибудь из них избавиться – квартира маленькая, места мало». А Вальдемар ответил: «Даже не знаю, жалко как-то: я к ним так привык». Мама сказала (это она наводит смуту, уж я-то знаю): «Подумаешь, привык. Сколько от них хлопот, а пользы никакой! Короче, это не обсуждается, надо только решить от какого именно избавиться: от старого или от маленького?».
– И кого они выбрали? – спросил Модест, стараясь выглядеть безучастным, как будто он был уверен, что решили оставить его. На самом деле он почувствовал такую боль, какой не почувствовал, наверное, и раненый французский король, Понтий Пилат средневековой Франции, не решавшийся казнить гугенотов.
– Не знаю... Да какая разница?! Это предательство, и мы должны уходить. Немедленно. Это закон улиц!
– Куда уходить?
– Как куда? На эти самые улицы! Пойдем в банду, там нам помогут.
– А зачем уходить двоим, если одного все равно выгонят? К тому же, может они передумают: утро вечера мудренее.
– Опять ты со своими поговорками! Нельзя быть таким малодушным при твоей-то полнокровности!
– Ну не знаю, я как-то не очень приспособлен для такой жизни...
– Зато представь, как там будет интересно. Засиделся я на вольных хлебах, надо и меру знать. – Шнут пестрил поговорками, как Санчо Панса, на которого он был похож во всем, кроме того, что был худым (толстым в данном случае был Дон Кихот).
Коты спорили всю ночь. В итоге юность, азарт и чувство обиженной гордости взяли верх над осторожностью, мудростью и притягательными свойствами зоны комфорта. Под утро они выпрыгнули в форточку, спустились по пожарной лестнице и пошли куда глаза глядят...
Коты этого уже не видели, но видел я. Через два дня, Вальдемар и Марина подали в газету два объявления: «Пропали два прекрасных кота, большое вознаграждение» и «Продается маленький телевизор, 14 дюймов».
Странно, именно этих двух котов я и видел на улице осенью, год назад.