Она первая призналась Ему в любви. Как-то после каникул к ним в комнату в общежитии, где Она жила с двумя однокурсницами, Его привел знакомиться красавец-друг, её земляк и однокурсник, который частенько заходил к весёлым, гостеприимным девушкам поболтать. Она и до этого встречала Его в шумных коридорах института и в общежитии. Его комната на двоих находилась на «аспирантском» последнем этаже в конце короткого крыла Г-образного здания, хотя, как оказалось, Он аспирантом не являлся. Он был для Неё одним из тысяч незнакомых студентов, не задерживающихся в памяти.
И Она сама не поняла, как это произошло, чем привлёк её внимание этот худой высокий парень с удлиненным ассиметричным лицом, с внимательными серыми глазами, смотревшими с какой-то затаённой грустью, даже когда Он улыбался, и голос его, глухой и тихий, звучал застенчиво, словно извиняясь.
Одет Он был очень скромно и поначалу сильно смущался, и девочкам показался скучным и, наверное, занудным. Но вскоре освоился, и оказалось, что этот новый знакомый очень начитан, любит поэзию и математику, и умеет свободно беседовать, тепло и легко шутить, и Ему почему-то хочется довериться. И совершенно непонятно, как это – не его друг, балагур и острослов, да ещё вылитый Ален Делон, оказывался душой их маленькой компании, а Он. Но после ухода мальчиков, девушки, как правило, больше говорили всё-таки о красавце.
А Он тоже выделил из трёх обитательниц этой комнаты по вполне объяснимым причинам Её – миниатюрную стройную блондинку с несколько капризным лицом избалованной любимицы родителей. Она была умна, музыкальна и эрудированна, и нравилась Ему, как и другие красивые девушки, и была также недосягаема, как и они. Он считал, что с его внешностью Он вряд ли когда заинтересует кого-либо из девушек, тем более Её. Он из разговоров парней знал, что институтские ловеласы и прописные сердцееды уже «положили на Неё глаз», а некоторые, как его друг, уже включили свои механизмы обольщения и соблазнения, у Него же и мысли не было соперничать с ними.
И когда дождливым апрельским вечером они с другом опять зашли к девочкам скоротать время, Она неожиданно вызвала Его в холл и, подойдя к ночному окну, опершись на подоконник, посмотрела Ему в глаза, затем, отвернувшись и склонив задумчиво голову, тихо, почти шёпотом, сказала:
– Знаешь, я хотела бы с тобой посоветоваться: мне нравится один мальчик… Ты хотел бы знать, кто он?
Его не удивил этот вопрос – почему-то к Нему не впервые обращались поделиться своими сердечными проблемами не только знакомые парни, но и девочки, хотя Он был среди них самый молодой, безвыездно до института живший в деревне. И на этот раз, почувствовав короткий приступ острой зависти к неизвестному счастливцу, Он дипломатично ответил:
– Конечно, интересно! – уже обдумывая, как Он может утешить такую красивую, но озадаченную чем-то девушку.
Она мгновение молчала, потом, по-прежнему не глядя на Него, глухо так сказала:
–Это Ты!
Он застыл пораженный. Он услышал необычную, невероятную, сродни чуду, новость, и эта новость касалась Его! Он растерянно хотел что-то ответить, пытался подобрать слова, но они будто исчезли. Ему вдруг стало горячо, и волна огромной благодарности к этой удивительной, такой бесконечно далекой для Него девочки захлестнула Его, прервала дыхание и замкнула речь. Он не знал, что говорить, что делать и как теперь жить. Сердце его стучало крупно и часто, горло пересохло. Он сглотнул слюну, хотел взять Её за руку, но не посмел, всё ещё не веря в чудо. Она, видимо, поняла его желание, покраснела, прошептала:
– Не надо! – и убежала в свою комнату. Он же туда не осмелился возвращаться, ушел на свой этаж.
Его сосед по их уединенной комнате, был направлен на стажировку в Финляндию до конца семестра, и Он всё это время жил один. Не включая свет, не раздеваясь, Он лежал с открытыми глазами, и в памяти снова и снова стояло её смущенное лицо, и звучали необыкновенные слова: «Это Ты».
Его растерянность и его благодарность к Ней переросли в радость, заполнившую каждую его клетку. Он сразу, навсегда и на всю жизнь, понял, что давно любит Её, эту прекрасную девочку.
Они стали встречаться. Она, кстати, была на год и на курс младше Его, и они по тем временам были, в общем-то, несмышлёнышами – Ей 17, Ему 18 лет. Они гуляли, взявшись за руки, и это была самая смелая близость, которую они себе позволяли. Ей нравилось за Ним ухаживать: причесывать, стричь ногти на руках, вытирать Ему рот после еды. Он, смущаясь, старался уйти от этой необычной для Него, деревенского парня из многодетной семьи, опеки. Ему нравилось рассказывать Ей занимательные истории, объяснять математические парадоксы и читать стихи.
Однажды в середине мая Она простудилась. Был уже вечер, когда Он пришел к Ней. Она лежала дома одна, больная, бедненькая и несчастная. Соседки её упорхнули на танцы в клуб речников, и Он метался, не зная, как Ей помочь, то и дело мерил температуру, подавал воду, собирался бежать в аптеку или греть чай. Он и сам в своей беспомощности выглядел растерянным и несчастным.
Она заснула.
Он сидел возле Неё и глядел, не отрываясь, на её уже ставшее родным, прекрасное и милое, словно светящееся в темноте лицо, стараясь уловить, предугадать любое желание любимой. Он бережно поправлял Ей постель, легонько гладил её волосы и шептал ласковые слова.
Она открыла глаза, сказала:
– Ты здесь… – и сжала его руку.
И чувство нежности и умиления переполнило Его, и вдруг, сам не ожидая и не зная, как это произошло, Он наклонился и поцеловал Её в губы. Он поцеловал неумело, просто благоговейно коснулся губами её горячего рта, чувствуя каждый рубчик её губ, нежный пушок её щеки и вдыхая её теплое и влажное дыхание.
Это был его первый поцелуй, и это был её первый поцелуй. И это событие показалось для них неизведанным ощущением, знаком свыше и подтверждением их любви. Он шептал Ей нежные слова, придумывал ласковые прозвища и целовал руки. Она тоже лепетала что-то по-детски трогательное и ласковое. Потом Он, склонясь к её уху, медленно, раздельно прошептал:
– Я люблю Тебя!
Она… она обняла Его за шею обеими руками и тихо сказала:
– Повтори...
– Я люблю Тебя!
– Ещё!
– Я люблю Тебя! – Она плакала счастливая и тоже говорила: – Я люблю Тебя, я люблю Тебя!
Он сидел возле Неё почти до утра, пока не вернулись соседки.
На следующий день Он проснулся с ощущением большого радостного праздника вроде Первомая или Нового года, и хотя занимался обычный будний день, душа его ликовала от счастья. И переполненный восторгом, с приподнятым настроением, словно освещённый изнутри, Он побежал в институт, ни на секунду не теряя ощущение праздника. Все прохожие казались Ему добрыми и красивыми, и Он любил их. Он любил свой институт, его здания, аудитории, всех преподавателей. Он любил этот город-герой, который открыл Ему новых людей, новую жизнь и Её! Он и себя-то впервые воспринимал, как славного, красивого парня, готового свершить кучу хороших дел.
Вечером они пошли в кино и, сидя в темном, полупустом зале тихо разговаривали и тихо целовались. И Она сказала:
– Я хочу жить с тобою вместе. – Он крепко обнял Её и прижал к себе. Она положила подбородок к Нему на плечо и жарко шепнула: – Я хочу быть твоей женой!
Потом Он, проводив Её до дома, пожелав Ей спокойной ночи и поцеловав, побежал делать генеральную уборку в своей комнате.
Наутро, едва встретившись, они тут же расстались, Он поспешил на лекции, а у Неё первой пары не было, и Она направилась в парикмахерскую. Ей хотелось быть сегодня красивой, как никогда.
Она шла по ясному солнечному дню стройная, легкая, восхитительная, в веселом летнем платьице, изящная, как эльф.
И стремительный, блестящий, похожий на хищную рыбу автомобиль вынесся на тротуар, сшибая, как кегли, людей, тротуарные ограждения, мусорные урны и, въехав в газетный киоск, замер. Дверца его открылась, и на ней повис пьяный, что-то бормочущий водитель.
Среди поверженных пешеходов Она лежала, как растоптанный цветок.
Он узнал о трагедии от её подруг, и помчался в больницу, изгоняя из головы страшные, ужасные мысли.
Она лежала в реанимации, и к Ней Его не пустили. Трое суток врачи пытались вывести Её из комы, дважды Она умирала, и Её возвращали. И трое суток медперсонал встречал в холле реанимационного отделения бледного, бесконечно одинокого бледного парня с напряженным взглядом-вопросом, полным надежды и страха: «Как Она?».
На третий день в больнице появился грузный, суровый мужчина, привыкший командовать. Это был её отец, его фотографию Он видел у Неё. И Он вдруг поверил, что этот сильный властный человек, найдёт самых лучших докторов, сможет настоять на своём, и врачи спасут Её.
Совсем изможденный, опустошенный постоянной тревогой Он вернулся домой и после долгих и тревожных бессонных ночей мгновенно уснул.
А на четвертый день в холле реанимационного отделения Его встретила медсестра и, приобняв, повела Его к выходу, тихо приговаривая:
– Крепись, миленький, крепись. Умерла твоя ласточка, улетела к Богу. Крепись парень.
Ему, раздавленному страшным известием, вдруг показалось, что мир опрокинулся, и в черноту его погасшего сознания кто-то жестокий и беспощадный вколачивал роковые слова: «Она умерла! Она умерла! Она умерла!» и его сердце отказывалось биться.
Очнулся Он в процедурном кабинете от запаха нашатырного спирта. Ему сделали укол, от которого Он стал вялым, анемичным, его мысли безвольно улеглись, и лишь одна в глубине сознания назойливо и болезненно пульсировала: «Она умерла, она умерла, она умерла».
Он едва добрел до своего убежища, упал в постель и вновь забылся. Он смутно помнил, что будто бы приходил его друг, сопереживал, сказал, что отец увез тело дочки домой в Краснодар. Он выпроводил друга, и горе огромное, непреодолимое снова навалилось на Него, смяло своей безысходностью.
Оглушенный горем бессильный рассудок с клочьями мыслей, бессвязных слов и обрывками воспоминаний и плачущая, беспомощная душа с какой-то безумной надеждой на чудо метались в поисках решений: «Что же теперь делать!? Что делать? Что делать?» Он не в силах был осознать, что ничего уже не сделаешь, ничего не изменишь, и острая боль, как молния вспыхивала в его голове: «Она умерла, она умерла, это конец, она умерла».
И с новой силой билась в воспаленном мозгу лихорадочная мысль: «Что же делать? Что же делать?»
Иногда усталость все-таки склеивала Ему веки. Он забывался и не засыпал, а как бы перемещался из одной реальности в другую и снова видел близко ее прекрасное лицо, шелест ее слов, «я люблю Тебя, я хочу быть с Тобой», чувствовал на своих губах ее поцелуй, и мучительная радость сжимала его сердце, увлажняла глаза. Он вздрагивал, приходя в себя, и тут черным молотом обрушивалась на Него действительность.
А тело его, не восприимчивое к горю тело, словно чужое, про-должало жить отдельно, напоминая и требуя ужасные вещи: ему надо было пить, есть, ходить в туалет, оно нуждалось в гигиене. И Он в ярости от собственного бессилья колотил кулаками по подушке, рвал волосы на голове, мычал и, ненавидя себя, свое чужое тело, волочился в уборную. У Него пересыхало горло, и Он вынужден был пить воду, от неподвижного лежания затекали мышцы – приходилось переворачиваться, менять позу. В отчаянии Он старался причинить телу боль, бился головой об стену, ломал пальцы, кусал руки, и слезы закипали в его бессонных глазах.
И вдруг Его осенило жестокое, ужасное осознание: «А как же Она? Какую нестерпимую боль испытало Она, какие неимоверные страдания, муки терзали Её и ее совершенное тело!!».
И было циничным кощунством пить, есть, ублажать своё бесчувственное к горю тело. «Ведь Ей, миленькой моей, как же Ей было больно, так больно, а я не помог Ей, не помог, не помог!» И вновь Он метался: «Что же делать, о Боже, что же мне делать, как же быть!?».
И когда после бесконечных терзаний, когда не было ни ночи, ни дня, а одно непрерывное исступление, Он, гонимый рефлексами, презирая себя, стыдясь своего тела, брел в туалет, Он вдруг понял, как можно хоть как-то искупить свою вину перед Нею.
Люди в горе, беде, и в несчастье утешаются состраданием со стороны ближних своих и окружающих. И Он должен так же страдать, и его тело должно узнать, испытать на себе те же муки и боль, что и Она, такую же невыносимую боль! И Он накажет свое тело за его беспомощность, за его… эгоизм…
Хаотичные соображения, постепенно, оформлялись в твердое решение. И Он даже несколько успокоился, как человек нашедший, наконец, выход. В памяти возникли и повисли прочитанные когда-то стихи:
…иголки под ногти вонзай мне,
суставы мои круши!
Может быть боль истязаний
убьёт во мне боль души?!
Он встал, подошел к окну и распахнул его. Прохладный утренний воздух заставил Его вздрогнуть и только. Безучастным взглядом окинул Он и синий чистый небосвод, и притихшие, в нежной зелени деревья и пробуждающийся город. Он поглядел вниз и представил там, на асфальте свое распростертое разбитое жестоким ударом тело и почувствовал что-то вроде удовлетворения. Он глубоко вздохнул и собирался нырнуть в окно, как в воду, еще раз взглянул на небо и…
Его мозг математика и аналитика, мозг поэта как-то параллельно от сознания отметил нечто необычное, феномен, некую флуктуацию – глубоко в синем безоблачном небе мелькала, меняясь в интенсивности, словно мерцала, яркая красная точка. Он невольно вгляделся – точка, приближаясь, превращалась в трепещущее пятно, похожее на обрывок красной бумаги или на лоскут шелкового алого знамени. Но оказалось, что это – птица, яркая красная птица, хлопая крыльями, она села к Нему на окно. Неожиданная гостья была крупнее голубя, и у нее было именно красное без других оттенков оперение, алые чешуйчатые лапки с черными коготками и алые круглые глаза с черными бусинками зрачков. Птица еще раз встряхнулась, прошлась по жестяному сливу окна, двигая головой и цокая коготками по железу, затем перебрав алым клювиком красные перышки, склонив головку, с любопытством поглядела на застывшего человека.
И она стала прилетать каждый день.