Улица родная, рассказ

               




Улица родная



Улица моего детства, улица моя родная, раньше  не казалась ты мне такой маленькой. Может, эти новые дома – бетонные махины – безжалостно заузили твое жизненное пространство? И видишься ты мне сегодня  почти одинаковой, что в длину, что в высоту.

Тихий и очень скромный жизненный уклад первых послевоенных лет был неожи-данно взбудоражен объявлением амнистии. Хотя эту амнистию и нельзя было назвать всеобщей, но все же являлась она широкомасштабной и касалась большинства осужденных по уголовным статьям. В результате за сравнительно небольшой промежуток времени улица наша, которую в народе почему-то часто называли слободкой, наполнилась ранее явно недостающим мужским населением. Трудно было определить по внешнему виду, кого из амнистированных больше: взрослых мужчин или молодых еще ребят? Выглядели они, особенно в первое время, какими-то заскорузлыми, затаенно агрессивными.
Последовавшие за этим изменения в жизни улицы воспринимались  жителями и с определенным интересом, и с некоторыми опасениями. Тем не менее каких-то заметных неприятностей, как мне помнится, тогда не случилось. Небольшие словесные разборки, а иногда и потасовки, которые и драками-то назвать нельзя, –  вот и все. Даже поножовщины не случилось ни разу. О грабежах, кражах – и говорить чудно. Воровать у простого народа тех лет было просто нечего.
Перейти, однако, к честной трудовой жизни было крайне сложно. Для людей, познавших жизнь иную, рисковую и расцвеченную пусть и ложными, но яркими красками, это  часто оказывалось просто невозможным. Поздними вечерами группки бывших заклю-ченных уходили на свой криминальный промысел. Куда уходили? Наверное, всегда и везде можно обнаружить спрятанное богатство, пусть и относительное. Особенно, если оно втихую «нажито» на народном горе.
Среди этой уголовной братии несколько выделялся один, еще совсем молодой па-рень, которого звали Жорой Манайцем. Почему Манайцем? Что это, фамилия такая или прозвище? – не знаю, ничего путного по этому поводу сказать не могу. Звали так, и все. Был у Жоры младший брат, тоже амнистированный, и тоже Манаец.  Даже дом, в котором они жили, называли в нашей слободке домом Манайцев.
Вход в их дом проходил через широкое крыльцо, похожее на веранду, выходящую прямо на тротуар, причем как раз посередине нашей улицы. На этом крыльце часто, почти ежедневно, Жора устраивал своеобразный концерт блатной песни.
В предвечернее время, еще до заката солнца, он вальяжно усаживался на ступеньках крыльца, непременно с гитарой, и после вступительного бряцания по струнам начинались горестные повествования о тяжелой жизни невинно осужденных. Одним из первых обычно звучал душещипательный рассказ о судьбе молоденького вора:
          Хоть и родная мама любила меня,
                Но судьба мне ни к черту досталась.
По одну сторону крыльца непременно грудились мои ровесники – мальчишки, которых Манайцы, да и все прочие новые обитатели слободки, называли шпаной. Существовало даже некое деление на мою и не мою шпану, то есть у каждого уважающего себя урки обязательно должно было быть некое окружение из «малолеток».
С другой стороны крыльца отводилось место для женщин, которые, заслышав гитарные переборы, тоже шли послушать Жорины песни-баллады. Подходили они тихонечко, перекидываясь друг с другом короткими фразами. Постепенно подтягивались и дружки Манайцев, иногда тоже с гитарами. Словом, собирался народ.
При полном комплекте исполнителей звуки гитарных струн всецело завораживали публику, а проникновенные жалостливые тексты песен гипнотизировали и уводили в иной мир, такой романтичный, но и такой же несправедливый, как истинное бытие. Блатная поэзия боготворила несчастных матерей и, как правило, осуждала беспринципных отцов.
             О мама, милая мама,
                Зачем ты так рано ушла?
             Зачем ты оставила сына,
             Отца-подлеца мне нашла?
Особенно доставалось прокурорам. В одной из любимых песен Жоры рассказыва-лось о жестоком прокуроре, заставившем суд приговорить к расстрелу молодого парня, конечно, совершенно неповинного. И уже после того, как приговор был приведен в исполнение, злодей вдруг узнает, что это был его родной сын:
                Солнце слегка озарило
                Старый кладбищенский двор,
                А над сырою могилой
                Плакал отец-прокурор.
Ребятня слушала с затаенным дыханием. Некоторые женщины плакали.
Голос у Жоры, можно сказать, почти отсутствовал. Не голос, а так –  какое-то сипе-ние. Впрочем, похожее звучание издавали и многократно простуженные сибирскими морозами носоглотки  большинства его товарищей. Однако сипел Жора вдохновенно, с трагическим придыханием, под прекрасный, многоголосый аккомпанемент двух-трех гитар.
                Чтоб красивых любить,
                Надо деньги иметь.
                Я над этим задумался крепко,
                И тогда вот решил
                День и ночь воровать,
                Чтобы быть поприличней одетым.
Конечно, особой популярностью пользовались песни про любовь.
                Сама фартовая и с черными глазами…
 Была эта любовь особая, такая искренняя, которая может родиться только в блатной душе. А уж про нежность и последующие несчастья, что и говорить…
                Тогда, тогда со мной уж не споешься,
                Убью тебя, а там уж все равно.
Женская неверность разрывала на части любящее сердце урки:
                Мне сказали, что ты был в побеге убит,
                А одна я недолго скучала.
 Но встречались и другие подруги:
                Помнишь, Мишенька, как в Детском доме
                Называли нас брат и сестра.
Большинство женщин плакали молча, но некоторые уже начинали тихонечко под-вывать. В Жориных песнях было много наивности, даже примитивности и несуразности, но их переполняла неимоверная тоска по справедливости, такая вековая тоска,  укоренившаяся  в любой русской душе.
Постепенно репертуар подходил к самой животрепещущей теме – к теме войны, но непременно с приблатненной окраской.
                Вот команда слышна, но какое мне дело.
                Это в бой провожают усталых солдат.
                Журавли улетели, журавли улетели,
                Только я с перебитым крылом виноват.
Души несчастных вдов начинали трепетать. Им, похоже, уже грезились свои Вани, Васи, Пети, навсегда ушедшие в журавлиные стаи.
Порой перепростуженное горло Жоры Манайца сдавливала боль за его несчастных героев. Он замолкал, но гитарные переборы не прекращались, не давая слушателям хоть на время уйти из его противоречивого мира. Небольшая пауза кончалась, и Жора вновь начинает повествование о новой трагической судьбе. О том, что не дождалась девчонка своего парня с войны – вышла замуж за другого, паскуду-тыловика. А парень этот – летчик-истребитель, пошел на таран с фашистским асом и погиб. Но в дальнейшем выяснилось, что она ни в чем не виновата, что ее оклеветали завистницы-подруги. Она все время ждала и теперь ждет его возвращения с фронта. Однако все, уже поздно:
                И часто, часто над той могилой
                Стоит девчонка …
Здесь уже все женщины плакали, а некоторые навзрыд. Сгрудившись поплотней, они не хотели оставаться в одиночестве со своим горем и все еще как-то пытались успоко-ить и себя, и других таких же горемычных вдов:
–  Ну, что поделаешь, Марусенька? Вот и мой Вася тоже…
Нечего и говорить, какой большой популярностью и любовью всей улицы пользовались выступления Жоры Манайца. Но сумерки сгущались, концерт заканчивался – пора было идти «на дело»…
Одним ранним утром, еще в предрассветных сумерках, наша улица пробудилась от громко прозвучавших выстрелов: и одиночных, и даже очередей. Несмотря на запреты ма-терей и бабушек, все же некоторым отчаянным представителям уличной шпаны удалось вырваться из своих домов. Перед ними открылось зрелище, о котором потом в течение многих и многих дней говорила вся улица. Отсеяв эмоциональные преувеличения и домыслы, о произошедшем можно рассказать следующее: милиция организовала захват бандитской группировки, в которой одну из ведущих ролей играли братья Манайцы.
Окружив их дом, где ночью процветала воровская «малина», и заблокировав все  выходы из него, милиция предложила находившимся в доме сдаться. Однако в ответ про-звучали выстрелы. Правоохранительным органам это сразу упростило задачу: ответным ураганным огнем очаг сопротивления был быстро подавлен.
Многие видели, как потом два дюжих милиционера, взяв трупы за руки и за ноги, ловко закидывали их в открытый кузов автомашины. О количестве убитых впоследствии еще долго шли споры. Но главный спор был о том, погиб или нет Жора Манаец? Одни утверждали, что собственными глазами видели, как его бездыханное тело бросили в кузов труповозки. Однако другая, немалая часть свидетелей, была уверена, что нет. Они якобы тоже сами видели, как скрюченного, в наручниках Манайца менты заталкивали в «воронок». Стало быть, он остался жив. Как бы то не было, но ни Жора, ни его друзья-подельники уже больше никогда не появились на нашей улице.
Можно, конечно, по-разному относиться в высшему руководству страны тех лет, но факт остается фактом: всего лишь за несколько месяцев с криминальным беспределом было полностью покончено. Многие из недавно амнистированных вновь вернулись в места заключения, а другие и вообще ушли в мир иной.

Нет, никогда не надо возвращаться в места своего детства, на улицу свою родную. Быстротекущая жизнь не просто изменяет, а скорее уничтожает то прошлое, что со време-ни наивного возраста  непонятной отрадой еще осталось во взрослом человеке. Увиденная через много лет реальность отнимает и то малое, что хочется пронести через всю жизнь, что согревает душу человеческую и в средние года, и особенно – в старости.
И вот получается, как когда-то пел Жора Манаец:
                Пришел домой голодный и усталый,
                А дома нет – одни лишь угольки…
Только, не угольки, а огромные бетонные коробки.