Посмертная судьба Николая Струйского
Этому человеку временами очень не везло. Но периоды черных провалов сменялись безоблачным счастьем. А вот посмертная судьба его – чернее черного.
Забыт потомками, очернен историками. Историком с большой буквы – самим В.О. Ключевским. Впору не спрашивать: «Почему?», а восклицать горестно: «За что?!».
По Интернету рассеяны плохие репродукции портретов Струйского. Пристрастные зрители, рассматривая эти репродукции плохого разрешения, видят в образе нервность, болезненность, странность. Особым образом трактуют «рокотовские» черные глаза.
Меж тем они не более черны, нервны и странны, чем у героини другого портрета – изображающего жену Струйского Александру Петровну. Ту самую, о которой писал Н. Заболоцкий:
«Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела Струйская на нас?»
Портрет Струйской великий российский художник Федор Рокотов писал парным к портрету ее мужа, Николая Еремеевича. Была тогда такая практика – по особым случаям писать парные портреты. Они и в фамильных галереях так располагались – будто обращены друг к другу.
Наталья Тучкова-Огарева, бывавшая в Рузаевке у «старушки Александры Петровны», сообщала в «Воспоминаниях»:
«...в углублении большой гостиной, над диваном, висел в позолоченной раме портрет самого Николая Петровича, в мундире, парике с пудрою и косою, с дерзким и вызывающим выражением лица, и рядом, тоже в позолоченной раме, портрет Александры Петровны Струйской, тогда еще молодой и красивой, в белом атласном платье, в фижме, с открытой шеей и короткими рукавами».
И написаны были эти портреты в 1772 году, вскоре после свадьбы. Николай Еремеевич к этому времени уже оставил военную службу – «за болезнями».
Брак для него это был уже второй. Ему довелось пережить страшную беду – в 1769 году умерла страстно любимая им первая жена, скончались и двое их маленьких детей. И вот – новая любовь, новый брак.
Мужу тогда было 23 года, жене – 18. Их счастью не помешала даже крестьянская война. Пугачев был рядом с Рузаевкой, имением Струйских, в огне войны погибли их родственники – но не они сами.
Они стали наследниками погибших – и на огромное наследство Николай Еремеевич создает великолепную усадьбу. Такую впору иметь вельможе.
Пензенский вице-губернатор И.М. Долгоруков писал об этой усадьбе:
«В Рузаевке прекрасный сад, широкие дороги. Везде чисто и опрятно. Дом огромный, в три этажа, строен из старинного кирпича, но по новейшим рисункам. В селении два храма, один старый, в нем вся живопись икон на итальянский вкус. Другая церковь выстроена с отменным великолепием: все стены одеты мрамором искусственным. Храм обширный, величественный, академики писали весь иконостас...».
После 1772 года предстояло Струйским вместе прожить двадцать четыре года, родить множество детей (по одним данным – 9, по другим – 18).
«...Ее глаза – как два тумана,
Полуулыбка, полуплач,
Ее глаза – как два обмана,
Покрытых мглою неудач.
Соединенье двух загадок,
Полувосторг, полуиспуг,
Безумной нежности припадок,
Предвосхищенье смертных мук...»
Если у Николая Заболоцкого, отделенного столетием от дамы на портрете, ее облик (додуманный, обоготворенный, отягощенный перипетиями личной жизни Заболоцкого – не в этом суть) вызвал такой экстатический восторг, то что говорить о переживаниях человека, который два десятилетия с лишним был ее мужем?
«...Ежели б возможно было
Анатомить мое сердце,
Чтоб мне жить осталось после,
Как мою раскроют грудь мне,
То б мое печально сердце
Той, конечно, показало,
Той, я кою обожаю,
Как давно по ней вздыхаю,
Сколь по ней я плачу, стражду...»
Это Струйский к ней пишет, к своей Сапфире, любезной жене своей Александре Петровне.
«Ероту песни посвящаю,
Еротом жизнь мою прельщаю,
Ерот в мой век меня любил,
Ерот мне в грудь стрелами бил:
Я пламень сей тобой,
Сапфира, ощущаю!»
Он был поэтом, муж Александры Струйской, господин Рузаевки, почитатель Екатерины Великой. Он был человеком своего века, блистательного екатерининского века Просвещения. Кабинет его в Рузаевке назывался «Парнас», набит был книгами, бумагами. Возвышенность, высокопарность была стилем времени. Он был философ – и писал стихи философические:
«…Смерть, возьми мое ты тело,
без боязни уступаю!
Я богатства не имею.
Я богатство, кое было,
Всё вложил душе в богатство.
Хоть душа через богатство
И не станется умнее,
Но души моей коснуться,
Смерть, не можешь ты вовеки!»
Обожал Струйский прекрасное, поклонялся искусствам. Дружба связывала его с Федором Рокотовым. Одно из свидетельств этой дружбы – восторженное и в то же время очень точное и конкретное описание того, как Рокотов писал портрет поэта Александра Сумарокова.
Струйский завел у себя в имении типографию (по екатерининскому указу 1783 г.), издавал в ней разные книги, в том числе и собственные сочинения. Издания Струйского, как утверждают, были шедеврами искусства книги, Екатерина гордилась этими изящными томиками, показывала их иностранным дипломатам, подчеркивая – сделано это в далекой российской провинции.
Умер Николай Струйский в один год (1796) с боготворимой им Екатериной II. Как утверждают – с ним случился удар при известии о смерти императрицы. Александре Петровне пришлось жить одной десятилетия – она умерла в 1840 году.
Современники смеялись над его стихами. Друг Державин вместо эпитафии на могильную плиту принес эпиграмму: «...Поэт тут погребен по имени – струя, /А по стихам – болото».
Основной источник сведений о жизни Струйского – записки И.М. Долгорукова, составленные частью по личным впечатлениям, частью – по чужим рассказам и мнениям. Долгоруков потешался над Струйским.
Странным ему виделся костюм хозяина Рузаевки – меж тем он всего лишь соответствовал моде для дворянина екатерининской эпохи. Нелепыми казались стихи – но и они вполне были «в стиле».
Широта интересов Струйского вызывала насмешку – но тяга к знаниям, интерес к искусствам, философии, истории, юриспруденции тоже оказывались нормой для дворянина века Просвещения!
Вот эти-то записки Долгорукова и были доверчиво, без проверки и анализа, пересказаны В.О. Ключевским в его лекциях. Притом – с множеством фактических ошибок.
Историк называет Струйского Никитой Ермиловичем; числит его бывшим губернатором Владимира – при том, что Струйский нигде, кроме как в юности в Преображенском полку, не служил, и в отставку вышел с чином гвардии прапорщика. Вообще представляет хозяина Рузаевки как «образованного варвара и одичалого вольнодумца».
Наука тем хороша, что ради истины не пощадит признанные авторитеты. Десятилетиями за Ключевским повторяли эту уничижительную характеристику Николая Струйского – но голоса, призывавшие внимать фактам, раздавались и в XIX веке, и в XX, и в веке нынешнем.
В 2001 году в Пензе прошла конференция, в двухтомном издании материалов которой есть статья историка Н.Л. Васильева «В.О. Ключевский о Н.Е. Струйском: реконструкция и деконструкция легенды о крепостнике и графомане» (в кн.: В.О. Ключевский и проблемы российской провинциальной культуры и историографии. В 2-х кн. М., 2005. Т. 1. С. 210-224).
Вот она – апелляция к верховному суду истории. Конечно, авторы популярных краеведческих статей и книг склонны твердить то, что до них многажды сказано. И освященную именем Ключевского характеристику Струйского не раз на свет выволокут, и обнародуют, и переповторят.
Но верю – истина восторжествует. Пусть эта публикация будет моим вкладом в грядущее торжество.