Nедотёпы-37-й год

Нестор Тупоглупай
                Д-р богословия, проф.Канадского Ун-та
                ссыльная озорная  кликуха
                НЕСТОР    ТУПОГЛуПАЙ
                (Леонид Водолазов-Каплан)
               
               
                lenya.vodolazov@mail.ru      
               
                Роман-документ издан в Германии   
                ISBN: 978-3-8473-8083-2
               

                Н Е Д О Т Ё П Ы: 37-й Г О Д
                n
"                (1925-1937)
            
                Фантастическая  опупея
                (О  провальной  опупее со сталинскими колхозами)


                Из 7-томной полилогии
                «МЫ – СОВЕТСКИЙ НАРОД: НОВАЯ ОБЩНОСТЬ ЛЮДЕЙ»
                1905 – 2020 гг.





                О Б   А В Т О Р Е

               
             Автор док. романа "ЦАРЬ-ГОЛОД" В ЖУРН «МОСКВА» 10\91 Г. (о голоде в Заволжье в 1921 г.) ;   пьес: "Как разрушалась сталь", "Смерть Eсенина»,"Пионерское лето", "Звёздные голоса", " Возмездия! - жажду я", "Я-меч! Я-пламя!»,  ставившихся  в разных странах и в разных театрах (в т.ч. и в Москве:   в ЛЕНКОМе у Эфроса; в т-тре Мимики и Жеста;  в исп.  мхатовцев на  Всесоюзн Радио,   в Ряэани и др. местах;  и телесериалов: "Король Лиp ИЗ Ясной Поляны" (о Толстом), опубликов. в журн «Иск. Кино», экранизация на Мосфильме);  "Я! иду" (о Maяковском);   "ЭЙ, ты - им-потент! Подойди сюда: я вдуну в тебя новую силу." (об Уитмэне). Ставит сейчас в США реж. Р. Вагонэр.
Публиковался в "НОВОМ  МИРЕ» При Твардовском; И. Виноградов заклю-чал с автором договор на книгу "Россия в oгнe" - нaчaлуr 7-томной полилогии "МЫ-СОВЕТСКИЙ НАРОД, новая общность людей.1905 - 2015гг." (Фантастическая смехомедия) - 1966 г.
До августовской рев. 91-ro г. Водолазов-Каплан 17 лет провёл в ссылках  (ро-дился в устюжской, рос во владимирской и кустанайской, писателем стал в рязан-ской). С 27 лет инвалид, сейчас по приглашению благотворительной организации лечится в Швеции. (См. юбилейный очерк о нём в международном ж. "Мегаполис" Москва, за 95 г. :"ГЛАС НОЧНОЙ", "Неизвестный русский писатель" под ред. писа-теля-лагерника Владимир Муравьёва  «Л. Водолазов - неугодный, потому, что НЕ-УГОДЛИВЫЙ писатель"…)


                ИЗДАТЕЛЬ  его повести  «Ап. ПЁТР» чл. СП РФ А.  КАНЫКИН:
               
 Одна из примет времени - на родину начинают возвращаться духовные цен-ности, а иногда и их творцы. Заметным событием такого рода в литературной,   те-атральной и киношной жизни страны, я думаю, станет (после многих лет изгнания) активное включение в общественную жизнь России этого  известного на Западе прозаика. драматурга, режиссёра и философа. Его судьба и жизнь (ссылки его и его отца -изв. математика,  замалчивание на родине, а потом многие годы изгнания)  - полны драматизма и достойны самостоятельного исследования, как знак эпохи,  что ярко и самобытно отражены в  его мночисленных романах, сценариях, фильмах и пьесах.  А он ведь ещё и сам писал музыку к своим спектаклям и фильмам, а то и оформлял их, как художник. Редакция предполагает длительное сотрудничество с этим многообразно талантливым автором. С такой оценкой согласны многие наши самые именитые деятели культуры после прочтения его  пронзительной повести «Ап. Пётр» - особенно оч. лестное для автора письмо к нему в ссылку писателя   Юрия Трифонова. О встрече с его оч. своеобразным жанром: «фантастическим реа-лизмом» в «Ап. Петре». С этой увлекательной  повести мы и начинаем публикацию многоликих и полуфантастических сочинений этого автора.


                ИЗ  ПИСЬМА  ЮРИЯ  ТРИФОНОВА
                об «АП. ПЕТРЕ»  АВТОРУ  в РЯЗАНСКУЮ  ССЫЛКУ:

 «…. Давайте будем Вас хвалить.  А то новых писателей только «поучают».
А «Ап. Пётр» Ваш оч. «русская» проза, настоящая л-ра (традиций Розанова, Сологуба и Чехова). Оч. плотная словесно: паста, глина, а не легковесный мыльный пузырь, не щелкопёрство, а всё время по сути. У меня тоже погиб Котик, и мы с же-ной оч. переживали… Оч. хорошо пишете всё телесное: ляжки «жены» и «дочери», раздетого Ивана Стефаныча, сцены купания.. В сексуальных сценах - хороши стул, стол, ноги..- меня это поразило, это написано по-настоящему. Мне такое не удава-лось (охватить эту могучую эмоцию: волнуюсь). И в этом Вы сильнее меня. У меня проза «говорит» , а у Вас - «поёт». Удивительное впечатление».


                ВИКТОР   РОЗОВ   о ДРАМАТУРГИИ АВТОРА:

  « Мне кажется удивительно бесхозяйственным отношение к многоплановой и многожанровой драматургии  этого рязанского автора. Я дал ему рекомендацию для вступленния в СП - как талантливому и самобытному художнику, автору мас-терски написанных и глубоко человечных пьес - со своим голосом  в  искусстве, ко-торый не спутаешь НИ C  КЕМ! Надеюсь дожить до той поры, когда он из «вещи в себе» станет наконец в широком смысле «вещью для нас»: для наших театров, кино и журналов».


            РЕЖИССЁР   А.  Э  Ф  Р  О  С   для «МОСК. КОМСОМОЛЬЦА»:

«…Тарковский, я слышал, говорил: «Кинороман о Толстом - это откровение! Хочется снять». Но не успел…. А пьесы этого автора валялись по нашим театрам многие годы. И только когда писатель умрёт или его вышвырнут из страны- мы  на-чинаем восхищаться. Мы всё время хотели ставить его (и даже заключили договор в ЛЕНКОМе). но нам «не дали».
  ИНТЕРВЬЮЕР:  - Но у нас же теперь можно ставить,что угодно. Теперь же «свобода слова».
  ЭФРОС: - Да? Вы точно знаете? И пробовали?... Тогда можете спокойно пить свой чай: … На Вашей полке  МНОГО  его книг?!»
               
                х     х
                х

                ЭТО НЕ НА "ЛАГЕРНУЮ ТЕМУ"

          Это о:  ЖИЗНИ и – СМЕРТИ, о: ЛЮДЯХ и ПОД-ЛЕ-ЦАХ
   Памяти всех ссыльных и неизвестных, не дождавшихся ни  освобождения, ни публикаций.
               
                Эпиграф:  "-Что вы делаете  тут?
                (столько больших дядЕй?"
                "-Что? – Социализм! –                Свободный труд
                Свободно собравшихся людей.
                В. Маяковский



                О   Ч  Ё  М   Р  О  М  А  Н ?


     "Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться ею."  "Предлагаю ОБДУМАТЬ СПОСОБ ПЕРЕМЕЩЕНИЯ Ст. с поста генсека и назна-чить на это место ДРУГОГО человека. "
                ЛЕННИН. "Письмо к съезду"
               

      "Обдумывание" "СПОСОБОВ ПЕРЕМЕЩЕНИЯ" /с одной стороны/ и ПРО-ТИВОДЕЙСТВИЕ этим "обдумываниям" /с другой/ - составляло, как известно, со-держание внутрипартийной борьбы 1925-30 гг. Борьба эта принимала самые неожи-данные формы; в неё были втянуты так или иначе все /от.. и до../. Роман отражает некоторые эпизоды этой борьбы /Сталин - Троцкий - Зиновьев - Каменев -
Бухарин,.. коллективизация, "Головокружение от успехов",.. Ягода – Ежов и др.
    
      "А откуда я знаю, что вы правильно боролись?.. "Главки" сбросить? Чепуха. Что вы поставите вместо них? - Вы  не знаете".
                ЛЕНИН -  СОКОЛОВУ
               


               

                ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ

                «КАК СОТНИ РАЗ НА СВЕТЕ»
                (Дневники)
          
 
               1.  ЭТО был ВЕЛИКИЙ ОБМЕН ДУШАМИ.

     Они сидели по своим комнатёнкам (он - в общаге, она - у родителей) в совер-шенно одинаковых позах на кроватях (c подсунутыми под спину подушками) и - усердно читали в душе друг - дpyга.
     Шура читала ЕГО  дневник.
     Колодников - ЕЁ.

    (Ну, как же? - если “соединение навеки!”;
если “здравствуй, жена моя, перед людьми и Богом!” и как там ещё?
     То могло ли быть иначе?)

     Чистенькая тетрадочка Шуры так и трепыхалась в нетерпеливых, требова-тельных руках Колодникова. Листки с аккуратными полями /красным карандаши-ком/ прыгали перед его жадными глазами. Руки были потные, дышал неровно.
     “Что?! Что это такое: девушка! женщина! Чем они живут? о чём думают? Что скрывают?!..”
     Он искал в её записях невозможные девичьи секреты, жгучие признания, хо-лодящие душу откровения - историю “загадочной женской души” (тайные встречи, романтические свидания,.. Ямлиханова – чё рта, с его письмами!..) - будто она была какая-нибудь леди Винтер или Мария Медичи.


     Вместо этого на первой страничке каллиграфическим почерком /без пяти ми-нут учительницы чистописания/ скромно стояло:

        “РАССКАЗЫ МОЕГО ОТЦА 0 СЕБЕ”
(Детство на ткацкой ф-ке в Подмосковье)

  Потом:
        “РАССКАЗЫ МОЕЙ МАТЕРИ 0 СЕБЕ”
(ткачихи с той же ф-ки)

  Потом:
        “ОГНЕННЫЕ СТОЛБЫ НА НЕБЕ”
(август 14-го года) (Отца взяли в армию)

  Потом:
        “1915 год. ПОШЛА В ШКОЛУ”
(Учительница Екатерина Михаиловна)

      Дальше шли похожие главки: “1916, июнь. МАТЬ УВОЛЕНА с Ф-КИ (за от¬каз ходить стирать хозяину Собакину бельё. Прогнали с квартиры.).” 1917, август. “В ПОИСКАХ КВАРТИРЫ” (подвал в Черкизове). “1917. ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВ.” (Стреляли из пушек. Мать ушла с рабочими на демонстрацию). “1918. ПОЛУЧИЛИ НОВУЮ КВАРТИРУ” (сбежавшего кондитера Морозова). “УЖИН с ЛАМПАД¬КОЙ”  (Гражданская война. Голод. Нет света.)…

      Колодников зло перелистнул несколько страниц: “Где женские тайны”, чёрт возьми!? Всё было, как у него! Как у всех! - Хронология бедности!..»

      “1919,  лето. “НА ПРОКОРМ”. (Детей Москвы отправляют в “хлебные мес¬та” на Полтавцину).  Осень. Снова в Москве: “ДЕТДОМ “ЖИВОЙ РОДНИК” (В селе, Медведково).  1920-22. “НАШИ УЧИТЕЛЯ” (Три года в детколонии «Живой род-ник»)…

      Ну и что? Всё это он знает. Было! И Гражданская война! И голод!.. Дальше - то что? Его начинало брать уже раздражение: неужели же в их жизни не было ничего большего?!
      Он хватал глазами уже только одни заголовки: “ЛОСИНООСТРОВСКИЙ ПЕДТЕХНИКУМ”.., “ПЕДТЕХНИКУМ им. ПРОФИНТЕРНа” (Ага! вот: сейчае нач-нётся!), “ОБЩЕЖИТИЕ на МАРОСЕЙКЕ” ( в д. 9. 1923-26 гг.) (Сейчас будет соперник Ямлиханов с его письмами).
      Колодников перевернул последнюю страницу, там стояло: "Вот и вся моя жизнь. Шура БЕЛЯЕВА."...

      Он не поверил!

      Бешено переворошил всю тетрадку сначала (может пропустил чего!) Потряс даже! - БОЛЬШЕ НИЧЕГО НЕ БЫЛО!
      Была только ясная, как стёклышко, до слез бедная, предельно короткая, про-стая жизнь. Как две капли похожая на его..

      А ОН-ТО ЧТО ДАЛ ЧИТАТЬ ШУРЕ?! Дур-рак!

                2.
                ВРАНЬЕ и КРИВЛЯНЬЕ

      .Обёрточная бумага. Иногда просто какие-то грязные клочки, залитые салом. Сшитые белыми нитками (в прямом и переносном смысле). Записи без всякого по-рядка, без системы, без какого-либо плана. Ни заголовков! Ни полей! - Вот весь его"Дневник".

      С нервным румянцем на смуглых скулах, поправляя по учительской привычке бесконечные грамматические ошибки - Шура дрожащей рукой перелистывала ко-лодниковские писания, - претендовавшие не то на.. художественные зарисовки, не то на.. глубокомысленные политические выкладки, не то на широкие философские обобщения.

      Нервная улыбка кривила шурины бледные, шершавые губы: "Ну, зачем это? зачем?" - шептала она. - "Зачем он ломается! Откуда это у него: этот залихватский тон! Малограмотная удаль неуча. Недаром Достоевский говорит:
     "Дай русскому юноше невиданную им ещё доселе карту звездного неба - и он утром вернёт вам её исправленной!".. И как много о еде!: где ел! что! Кто при сем присутствовал!..

     Её остановила одна запись, наискось залитая керосином (Запах ещё не вывет-рился):
     "Я стоял в вестибюле техникума и что-то читал на Доске.  Я уже поужинал и собирался идти в общежитие. Сегодня была суббота. А по субботам" (Шура в обеих "субботах" добавила по "б") "по субботам у нас в общаге выдавался сахар! И белый хлеб! А чай всегда готовый - кипел круглосуточный "титан".... Ко мне подошёл Аб-рам Раев" (Шура поставила запятую), и мы отправились с ним в общежитие.
     Всю дорогу он мне рассказывал о своей "учительнице"- студентке выпускно-го курса - прикреплённой от комсомола заниматься с ним по математике и русскому. Он говорил о ней с восторгом или вернее, восторженно. Так говорят только влюб-лённые.
     - Но она меня не любит, - с горечью добавлял он. - Нет, не то, что не любит - она хороший товарищ, относится ко мне хорошо, - но я тумак по математике, а она этого выносить не может - вот в чём дело"…

     Шура тягОСТНО вздохнула.

    -"Я не раз уже видел эту девушку, - продолжал Колодников, - встречал иногда в коридоре техникума, в студстоловой. Я тогда ещё всё удивлялся, что подавали пер-вое, второе и ТРЕТЬЕ! (кисель или компот). А хлеба чёрного (с этим «компотом» или просто с чаем) можно было есть, сколько угодно! Это было что-то непонятное.."
     Шло длинное описание про еду, про наволочки и простыни в общаге. Даже умилительные восклицания про обычное (выдаваемое в общаге) полотенце!
    /Жившая большую часть своей жизни на - скудном, но всё же постоянном - гособеспечении Шура - не понимала восторженности многолетнего босяка и батрака по поводу полотенца/..

    И   вот  однажды,
    в промежутках между высоко-эмоциональными переживаниями  (от киселя, простынок и полотенцев), занимавшими его первые недели в тех-никуме, - он, зайдя раз в одну из пустых аудиторий (позаниматься) - разглядел, на-конец, эту студентку-выпускницу, одиноко-сиротливо сидевшую над раскрытой НЕ ЧИТАЕМОЙ книгой и смотревшей отрешённо в окно. И тотчас вспомнил - по своей исключительной памятливости: - и невероятного лимонноскулого казаха Ямлихано-ва, приезжавшего от этого техникума на педпрактику к ним, в Каширу, - (где Гришка Колодников тогда работал почтальоном и жил вместе с Ямлихановым в одном об-щежитии, даже в одной комнате) - и, будучи почтальоном, непосредственно через свои руки "пропустил" всю эту неправдоподобную (и какую-то просто изнуритель-ную) переписку этого казаха с.. однокурсницей - студенткой, "практиковавшейся" в это время в ДРУГОМ городе Подмосковья, - а иногда так даже и читал ненароком плохо заклееные, а  то и вдрызг расчехвощенные по почтальонским сумкам их обильные (до одури) письма.
      Впрочем, и сам казах, истомлённый что ли тоже этой нескончаемой перепис-кой, давал Гришке Колодникову читать из неё кое-что. Пока  вдруг в одном из этих писем (а потом и в обкуренных, лимонных пальцах казаха) не обнаружилась малю-сенькая карточка "от пропуска" с совершенно необыкновенными глазами. "Возьми меня и веди" -  услышал он. (будто обращённый к нему- их наивный и бесхитрост-ный зов) и подумал еще: "Нет, не может такая девушка полюбить эти лимонные пальцы! Что-то тут не так!"

      И сейчас, всё это, верно и отразилось в его смятенной позе и лице, (когда он вытаращился, словно наткнувшись на столб, на знакомый образ), ибо студентка, по-чувствовав что-то, вскинула на необычно стоявшего Колодникова эти свои большие, тёмные, (чуть навыкате глаза), и всё заныло в нём от тогдашнего такого нестерпимо-го и простодушного зова: "Возьми меня и веди!" И теперь, слыша наяву этот непо-нятный для него призыв, он не мог не подойти и не заговорить.
      И понёс, конечно (от неопытности и жгучего смущения). как и полагается в таких случаях, какую-то невероятную жуть, стал петушиться и выкатывать грудь.. и чуть было даже не закукарекал!..

      Она, замерев, смотрела на него этими своими выпуклыми, немного грустны-ми (и, оказывается, карими!) глазами,.. и когда он, собираясь уже кукарекать, доб-рался в сбивчивом разговоре этом до Ямлиханова с его письмами – она так же молча встала, собрала книги и - ушла из аудитории. Только чуть цокнула - закрывшись за ней - дверь.
"Дикая какая-то!" - подумал он, заливаясь пОтом от стыда и неудобства…

      Чтоб исправить впечатление от себя - он потом несколько раз пытался подхо-дить и заговаривать с необыкновенной студенткой ("разъяснить и об»ясниться"). Но опять: как он дойдёт до этого дурацкого Ямлиханова с письмами ( что дался ему этот Ямлиханов!) - она посмотрит на Колодникова своими засасывающими тёмно-карими (ну, просто невозможными!) глазами и молча уйдёт. Ну, что ты будешь делать!
Ни на танцульках, ни в киношке он её нигде не встречал. Строгая! Всё с кни-гами да с книгами. Не улыбнётся никогда!

     А уж одета была!: ТАК скромно! ТАК бедно! Взглянешь - заплачешь: чёрное или беленькое с цветочками ситцевое платьишко,- подпоясанное пояском из той же материи (видно, самой сшитое, - чтоб дешевле) - и с неизменно обнажённой шеей (уж не оттого ли тоже, чтоб материи меньше ушло?)...

    Шура, читая это место, схватилась за шею и пугливо оглянула себя: неизмен-ное это - стиранное-перестиранное платье - и сейчас было на ней!

    "...На ногах у неё были ботинки казённого образца, типа "детдом"...

    Шура колодниковскими глазами посмотрела на пол. На вытертом коврике у кровати стояла её "гособувка": разношенные, несуразные ботинки, выданные ей ещё в детской колонии "Живой родник". Стояли - соприкасаясь обшарпанными латанны-ми носами - и преданно и жалко глядели на неё. Сколько с ними было связано: сту-дёных зим! мокрых вёсен! промозглых ноябрей!...

    "...Пальто - холодное, - читала она дальше, - на "рыбьем меху",... в котором замёрзнуть, может, и не замёрзнешь, но и жарко не бывает - всегда надо быть "набе-гу"... А ей было уже 18, и конечно, хотелось одеваться получше.

    "Чего он разошёлся о моей одежде!?..."

    Шура опять колодниковскими глазами исподволь скосилась на одёжку, ви-севшую в уголку за дверью. И вздохнула.

    "...И понял я: не дикая! ЗАСТЕНЧИВАЯ она! И застенчивость эта была во многом от крайней бедности её наряда"...

    Точно! Так оно и было!...
    У Шуры даже слезы навернулись от меткости попадания. Она и не думала до сих пор, что это в ней так серьёзно. Вот тебе и "неуч"! Вот тебе и "петушок"! - Всё схватил! всё разглядел! Даже то, ЧТО она и сама за собой не замечала.
Нет, не такой он простак, как она думала. Не такой уж "Яван из сяла"...

    "...И увидел я: что она - УЧИТЕЛЬНИЦА! Прирожденная Учительница,... - из тех традиционных Первых Учительниц (вроде моей - тоже 18-летней когда-то и то-же АЛЕКСАНДРЫ (Васильевны) - из родной саратовской Лавринки).. - что выводят всех нас по мелководью к самостоятельному плаванью в житейском море,... и - с беспокойством второй матери присматриваясь к нашим ухорствам на глубоких мес-тах, озабоченно вздыхают, когда мы, уплывая всё дальше и дальше, скрываемся из виду.. А потом - через годы - придя на Встречу со.. (снисходительно завернувшим на родное мелководье) важным Капитаном, - скромно ждут (в своем старомодном, тоже состарившемся пальтишке двадцатилетней давности/ -... НЕ УПОМЯНЕТ ЛИ - на этой торжественной Встрече Капитан и ЕЁ ИМЯ?...
И большей частью НЕ ДОЖИДАЮТСЯ...."

     "..Мне нравилось, что Шура Беляева - из них, из этих бескорыстных правед-ниц, не ждущих никогда награды за их добрые дела. Мне нравилось, что после вы-пускного курса (на котором она уже была) Шура станет такой Учительницей! и уе-дет в одну из деревень к сопливой неблагодарной детворе - может быть на всю свою жизнь - и навсегда от меня, - копошащегося всего лишь на первом, начальном  кур-се.
Моё "нахальство" было обратной стороной моего пиэтета перед ней, выра-жением моей крайней робости перед святым и скромным величием её "должно-сти",... которая, как мне казалось, особенно шла к девушкам и больше всего к таким, как Шура...
     И я перестал .подходить к ней – мне было неудобно уже оттого, что она ме-ня, по всей видимости, принимает за неотёсанную деревенщину и избегает..."

     Шура отбросила в сторону "Дневник" и нервно рассмеялась. Иголки и холод закололи в пальцах рук и ног, а губы и нос побелели. "Господи! - говорили тогда девчонки. - Чего ты такая бледная! И руки, как лёд!"

     Но это с ней всегда случалось, когда она волновалась. (При влюблённости или перед ответственным выступлением на семинаре.) Она просто замерзала!
И сейчас: она чувствовала - овладевал озноб. Живо ей вспомнились и эти первые приглядки друг к другу, тревога и беспокойство отчего-то: когда парень долго не подходит к тебе, а ты ищешь невольный повод к встрече... А она была дев-ственна и очень эмоциональна. "Вегетоневроз" - говорили врачи, - "Возрастное" Но это было сущностью её натуры. Гены. "Может оттого, что отец был пьяница?"- с ис-пугом думала она...

      Мелкая противная дрожь расползалась по телу. Два раза ёкнул и неприятно перебился пульс. Будто она заново переживала всё, что случилось два года назад (когда она, кончив курс, действительно, уехала в глухую деревню.)
А теперь вот (на каникулах) снова (и так неожиданно) встретились...

   Надолго ли?...

                3.
                М И Ф Ы

   Да, отец был пьяница..Вспоминались его присказки. Выпив под вечер просле работы  -устало вздыхал- "Жизнь наша скзка: люовь завязка, смерть развязкаю гроб каляска. В нём спокойно и не тряскп"
  А иногда и повеселее:" Думаол-думал -"ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ!!...Раздумался:
   "М О Ж Н О!" -

  Но дети любили его больше, чем мать. Шли через него к ним побасенки, страшные побывальщины... - всякая такая увлекательная "чертовщина".
 -..Это щас ничего не стало, - говорил он по вечерам. - А раньше-то! в моём детстве - О! сколь было... И это не бабьи россказни, а чистая правда.
- Ну, уж и "правда"! - скажет Шура, а у самой испуг в глазёнках, да и братьев (среднего Пашку и малявку Сашку) жмет сильней к себе..

- Ладно врать-то! - разрушает обычно весь этот редкий вечерний настрой мать Татьяна. -Детям спать пора! - кричит она злым, скандальным тоном. -Нажрался и ложись дрыхни. Тебе б только вино жрать да спать. Всю жизнь - спишь!

- Как это я "сплю"? - не поддаваясь на скандал, сначала сдержанно хехекает. "Батяша". - Я "всю жизнь" работаю, а не "сплю". Верно? – муравьи-козыри! (под-мигнёт он ребятам). 10 часов отстоял у станка - хочется отдохнуть..

И начинается:

- Я тоже "отстояла",  да вино не жру. А бросилась стирать: как не посмот-ришь - всё уже выгвоздали.. А вам - мужикам - только одно : нажраться да спать...
А не видит, глупая, что он с ДЕТЬМИ занимается!...

   И как не крепится отец, - а доедет его попрёками мать Татьяна, и особенно на родителях: "И отец-то, - скажет, - весь в тебя был - пропойца. От вина и помер".
- Не "от вина", а в станок попал! - обидится всё-таки отец.
- И в станок-то попал - от вина! - не уступит Татьяна.
- Ах, ты сука такая! - закричит, наконец, батяша. - Твой-то лучше что ль был! По деревням ходил - побирался: его с фабрики выгнали!
- Потому что правду любил! - не смирится мать Татьяна. - "Пришли, бывало говорил, последние времена: Братолюбие сердечное спряталось. Честность больна лежит, Правда в тюрьме сидит. Один Кредит дурачится. А Совесть - на гвоздике ви-сит". Рисунки какие на матерью делал! На всё наше Косино слава была!
- Бродяга он был и попрошайка! - уже неудержимо, как у всех пьяниц, ярост-но кричит батяша. - Под забором и умер - со своими "рисунками": не брал их никто
Хотя знает, ох знает: что не "под забором", а - ДОМА! И больная водянкой тёща Лукерья (страдающая за занавеской) тотчас и напомнит об этом.
 Что ходил-де с фабришными, с ткачами на "бегунка" смотреть. Бегали тут у нас тогда: "кто обгонит"
- Из Москвы "бегунки" приезжали...  Пришёл; "что-то, - говорит, - нехорошо мне, мать- грудь давит"... А намедни опять с Собакиным-управляющим из-за рисун-ков поругалси!.
Пообедал и лёг - к стенке...
Вечером мы: "Вань" да "Вань"! - А он - мёртвый уже..
Совсем молодой! Что ему тогда: 30 и было-то. Танюшке сямой год всяво по-шёл, в школу только одну зиму отходила…
 "И, дочка - скажет бывалоча, -  Не в счетоводы! Знаешь грамоте - и ладно, давай лутче в рисунках мне помогай; ценное ремесло на фабрике."...
 А вы-то вот дедушку и не помните! - скажет .бабка Лукерья внукам. - Хотел всё дочку да будущих внучат рисованью своему обучить... - да не успел ничаво.

И посмотрит Шура с братцами на стену над больной бабкой: на "Оленя с ро-гами" (рисунок на матерьи) - всё, что осталось от 30-летнего деда-художника внуча-там "на память". Миф, а не дед. Может, его и не было?...

Ну, а страшную побывальщину (в этот ли, в другой ли раз) отец Шуре с братцами обязательно доскажет. И будет она похожа на все подобные случаи.

 Как шёл его отец (не 30-летний дед, отец матери - "художник", - а ОТЦОВ ОТЕЦ, тоже ткач с косинской фабрики)... шёл со станции! - сюда, на фабрику! - до-мой! И человека ещё три с ним  - фабришных!... Ну - выпимши, конечно. А как же? ("Маненько! - с устатку! - В Москве были... На Пасху.)..
А ЛЕС БЫЛ! От станции-то. Не как щас. Весь на дачи перевели. Ну, как же: дело прибыльное, наш Собакин-управляющий и понастроил дач для биржевиков из Москвы...

Ну  вот и  идут это они со станции, часов этак в 2 ночи...  Темно... Слышут, кто-то кричит в сторонке: "Помоги-итя!.. "Помо-ги-итя!"

"Ну, - отец мой смелый был. Да выпимши! "Постойте, говорит, робята; - ко-гото забижают, я посмотрю"...
С полверсты прошел, а всё впереди: "Помогитя" да "помогитя". Что, думает, за притча?... И только подумал так - полянка! И сидит на ней, на той стороне (на пне) человек.

Отец подошёл: "Товарищ! ты, мол, чего-тут?" - в плечо торкает. Тот молчит. Шапка нахлобучена - лица не видать.
Отец спички чиркать.. Но как поднесёт к лицу - как кто задувает... Весь ко-робок исчиркал! А как коробок кончился,  делать-то больше вроде нечего -стало ему страшно..
Потихоньку, потихоньку так - отошёл, повернулся, - а за спиной, как захохо-чет, загогочет кто-то: "А! догадался, сукин сын, кто я!"
 Отец, не разбирая дороги, бежать. Бежал-бежал, пока не упал. Отдышался, стал негромко своих кликать: "Эй, мол, робята! Вы где?" Через некое время они от-кликнулись, он и вышел к ним на дорогу...

- А кто же это был? - спросит Шура.
- А вот узнай: "кто"! 

-« Бознать что на ночь брешет! - скажет мать Татьяна, разгибаясь от паряше-го вонючим мылом корыта. - Врёт - не остановится.»

Но и сама при случае рассказывала похожее: "Шел МОЙ отец со станции..." (Bсe рассказы такие начинались "со станции")

Шёл теперь ЕЁ отец (тот самый - "художник"). "Со станции". И тоже, конеч-но, же  «из  Москвы", в какой-нибудь "праздник". ("На Воздвиженье" или "Введе-нье" какое-нибудь). - " От родственников"…  И «не пьянай»?  Конечно, "выпимши", И тоже: "А ЛЕС БЫЛ!... Не как счас!"..

 И, как водится, сбивался с дороги и попадал обязательно в "непролазное бо-лото" - "с камышами до неба".
 (Потому что, кроме "густых лесов" с лесовиками и разбойниками, - в про-странстве между  "Станцией" и "Фабрикой" оказывались ещё и два таинственных ОЗЕРА: Белое! и Черное!. С непроходимыми болотами, - полными до краёв водяных и русалок. И с "камышами  до неба"... 
И заводила эта нечисть непременно в самый омут ("Омат" - говорила мать) - в бездонные водяные "окна" - среди" чёрных болотных кочек - с бледнозелёной осо-кой (похожей на волосы утоплениц), и где без следов тонули лошади и лоси, и коро-вы... Ибо там как-то к тому же ещё и "за-са-сы-вало".
Попадёт человек или лошадь, начинает барахтаться, а его "за-са-сывает". Он ещё живой, кричит, вертится, а чем больше вертится - тем сильнее его "за-са-сывает"... Жуть какая-то...

И вот материному отцу (спокойно так и благородно возвращавшемуся "из Москвы", "на Воздвиженье", "от родственников" - от брата) - обязательно почему-то вот  надо было "сбиться с дороги" и попасть ну, в самую середину этого невозмож-ного "непролазного" болота: в эти самые "ОКНА"! (на тот свет)...
Видит: куда не ткнётся - вода! по пояс! И вправо, и влево - кругом! вода. И волосы эти (бледно-зелёные) - осокА. И - "камыши до неба". И ночь, как чернила: ни зги не видать, ни звёздочки. И сам: "п ь я н а й"!

Ну, и как водится: "Николай-угодник! помоги!"

И только так сказал - глядь: поверх камышей (высоко этак, "над лесом"!) -огонёк!... Зыбкий такой: поблАзнится - пропадёт; поблАзнится - пропадёт. Прямо над самой трясиной. (Где "за-са-сы-вает". Да "омат"-без дна.)…
 "Заманивают", - подумал материн отец. 
Но, однако, побрёл - через воду - на "огонёк"... Шёл - шёл, проваливаясь по пояс в холодную вязкую жижу... Потом потвёрже стало, посуше... Он левее, левее - на "огонёк",...  да через время и вышел... прямо к фабрике! На горку ! (На фонарь, - что сторож в полночь над воротами зажигает...)
Всего и плутал-то в ДВУХ ШАГАХ от ДОМА. А вот поди ж ты: что нечисть-то с людьми делает! Не откликнесь Николай-угодник - так ведь ни за что и пропал бы материн отец...

Выйдет Шура утром из дому в солнечный летний день: "Где тут "ЛЕСА"? Где "БОЛОТА?"… Вот она - фабрика (черно-красная, приземистая). А вон и станция - прямо от дома видать. Где тут "заблудиться"? где "плутать"!
Ну, есть, правда, озера по бокам дороги - «от станции». Да какие это "ОЗЁ-РА"? - так, прудки (мелкие): в одном вода посветлее, в другом потемнее - вот тебе Белое, а вот тебе Чёрное "озеро"...
А уж "'Болот"- то  - "с камышами до неба" (а тем более, "ЛЕСОВ" каких-то-там  - "густых да дремучих")... она никогда и не видала на этих местах. Всё рОвно, гладко - до самой станции рукой подать. Одни сирени да акации в садиках у москов-ских дачников (купцов, чиновников да фабричных конторщиков) - вот и все "раз-бойники" вдоль дороги. - "от станции".

Скука. Пыль. Да тишина.
Только фабрика тарахтит день к ночь. Как живая.

Шуре иногда казалось, что все, о чём рассказывали - происходило во време-на, когда были: "Песнь о вещем Олеге" (что в школе проходили), всякие чуднЫе "Аскольд и Дир",... да ещё какой-то "Рюрик", - которых глупые наши предки (вот эти самые отцовы и материны отцы, испокон веку ездившие зачем-то в "Москву" на какие-то "праздники") и приглашали этих "Рюриков" к себе на фабрику в Косине и говорили им: "Приходите к нам-володети и княжети. А мы вас за то поить и кормить будем, и работать на вас."
Вот управляющий Собакин... Его отец, наверно, и был этот самый "Рюрик" и "Дир". ("Дирёт хорошо с фабришных!" - ругалась мать)...

«Дураки они все какие-то были, - думала Шура. - Плутали в двух шагах от дома. Прудки принимали за непроходимые болота, и сами себе на шею посадили управляющего Собакина - рюрикова сына.  И теперь жалуются, что житья никакого не стало.»
 И каждый второй отец - пьяница. И каждый третий ребёнок "нервный", "с падучей"...На что Батяша еще и приговаривал бывало: «Жизнь наша-сказка: любовь завязка, смерть  - развязка, гроб – каляска;  в нем спокойно и не тряско»…

Что-то было во всём этом тогда тягостное, смутное, малопонятное.
И от этого - тогда же - начинало уже знобить и покалывать у Шуры в паль-цах. Начинался "невроз".

Вот где были его истоки.
В  "МИФАХ"!


4.
ЧТО БЫЛО ДАЛЬШЕ В КОЛОДНИКОВСКОМ ДНЕВНИКЕ

Как уже говорилось: колодниковские записи представляли собой всё, что угодно, кроме желания следовать хоть какому-то правилу и логике... Лирические от-ступления, философские вставки, злободневные политрассуждения вписывались вперемежку с бытовыми и любовными событиями.

У Шуры (несмотря на всю её серьёзность) наибольший интерес вызвала только история с некой "черноглазой девушкой", и она летела над "философией и политикой", выискивая продолжения лишь"главного"дела",... пока из несуразных клочков и невразумительных отрывков ни сложилась (с её собственными воспоми-наниями) некая картина, начавшаяся, как известно, у Доски в техникуме...

Так вот: стоял Колодников у Доски с расписанием, и подошёл к нему Раев. (В одном месте дневника так и было написано: "А теперь возвратимся к Раеву").

 И пошли они в родное общежитие.
По дороге в эту студенческую обитель (куда манил их субботний белый хлеб и чай с сахаром) - Раев попросил Колодникова сочинить от его (Раева) имени стихи Шуре - да такие,"чтоб она сразу полюбила бы за них его".
- Ты только не говори, что это не я. Хотя она все равно догадается: ведь я ту-мак на стихи, она это знает.. Но это неважно. 'Чувства-то в них будут мои!

Шура очень смеялась, читая это место, и от этого немного разогрелась. Ей впервые - через Дневник Колодникова - открывался подспудный смысл всего, что тогда было неясным и тревожным. Вот, значит, оказывается, как все было,... вот, значит, оказывается, как оно бывает...
Несуразная, прокеросиненная колодниковская писанина становилась с каж-дой страницей всё интересней и интересней...

...В общежитии - за чаем и сахаром - у Раева с Колодниковым хорошо сочи-нялось. И к концу чаепития любовное послание было готово.
Это была ржавая, неказистая стихотворная болванка с заусеницами и вмяти-нами (склёпанная кой-как из любовного стихолома, у каждого валяющегося в душе).    Над ней ещё много надо было потеть и корпеть, чтоб (звеня и сверкая ажурным ме-таллом) из неё выперилась бы пресловутая Стрела Амура, призванная поразить Шу-ру, (и Колодников намеривался было уже к этому приступить), - но Раев (через Гришкино плечо следивший за его кузнечно-слесарными потугами) выхватил у него из-под карандаша листок – и с криком «гениально» (даже не переписав набело сво-им почерком) понёсся в комнату девушек и, встав в позу памятника Пушкину, про-кричал ржавую и мятую стихоболванку Шуре:

«Я сказал тебе, милая Шура,
Что люблю тебя; Как же мне быть?
Ты ж в ответ пробурчала мне хмуро:
«Пустяки, постарайся забыть».
Как мне было и грустно и больно,
Когда ты мне сказала «Забыть»,
И пошёл я к сестре, как невольник,
Чтобы там своё горе избыть.

Девчонки – тоже чаёвничавшие с белым хлебом и сахаром - на минуту при-молкли. Балванка явно произвела впечатление. Во всяком случае Раев «кончиками нервов» почувствовал, что тяжеловесная ржавая болванка  не загремела гулко и препротивно на пол, - а… будто бы «по-бенгальски» искря, - ярко сгорела…, и в комнате висел ещё от неё зелёный и розовый дым… влюблённой раевской души.

Пролетел тихий ангел…

Но тут кривоносая (и  оттого въедливая) Катька Воробьёва (вся в веснуш-ках!), совавшая свой извилистый нос, куда её не просят,-спросила вкрадчиво: «Это к какой же ты «сестре» ходил? «как невольник…». Ты ж детдомовский сирота несча-стный. У тебя ж никого во всём свете нет. Души живой.
- К … этой … - медицинской. – Ответил глупый ненаходчивый Раев, Чувст-вуя, что розовый и зелёный фимиам его души, плававший в комнате, бесследно ис-чезает! (Действительно, как дым);… что допрос на этом не кончится, и с ненавистью поглядел на извилистый Катькин нос, - будто принюхивавшийся к этому дыму.
 – И что ж эта «сестра» «невольнику» прописала? – под девчачий хохот про-скрипела Катька. (У неё и голос был извилистый, с веснушками).
- Она «прописала» ему: не выдавать чужих стихов за свои! – отчётливо «про-печатала» Шура – и добавила («конечно цитату, - подумал Раев. – У неё целая тет-радка с цитатами»): «Сам развивай свой ум и свой талант. Умом заёмным неучи жи-вут».
- Да! - злясь на конопатую Катьку, крикнул потный от стыда Раев.- Да! Напи-сал их Гришка Колодников. - Но чувства-то в них - МОИ!
- И чувства не твои, - безжалостно "печатала" Шура. - "Кто ясно чувствует,  тот ясно говорит".
("Опять цитата! - потея ещё больше за свою малограмотность, ахнул
про себя Раев. - Сколько же она их знает!")

Со скомканными в кулаке стихами вернулся он к Колодникову и лёг носом к стене.
- Ну, что? - спросил Колодников. - Победил?
 Раев молчал.

- Что случилось?
- Зачем ты написал про "сестру"?! - глотая слёзы, выговорил тот от стены. - Я круглый сирота. Воспитывался в детдоме. Какие у меня "сестры"?!
- А я откуда знал? - обиделся тоже Колодников. - Ты ж не дал мне доделать. Отшлифовать.... Это ж был черновик!
-"Черновик, черновик"! - прогундосил Раев. - Жизнь моя - сплошной "черно-вик"! Мятая и с помарками!...  А я хочу, чтоб у меня была своя семья и свой дом! Как у других! Мне надоела ваша общага!
 И швырнул на стол скомканную, несчастную "болванку"...

Чувствуя за собой вину - Колодников потащился извиняться к девчатам. В комнате никого уже не было. Одна Шура (подобно Раеву) тоже лежала на кровати, поверх одеяла. Только лежала на спине, уставившись в потолок, и на лбу у неё беле-ло полотенце. Не зная, что говорить (тем более, наедине со студенткой, которую он боялся) он попятился к выходу.
И вдруг Шура заплакала. (Тоже, как Раев).
 "Что это с ними?" - Колодников терялся от слез. - He зная, что делать - он подошёл и,  думая, что Шура больна, протянул к её .лбу руку.

И тут произошло странное: Шура взяла эту руку и прижала к лицу.
Холодно оно было, как лёд. Острый нос (с родинкой) белели, как у покойни-ка.
Бормоча, что "у неё нормальная температура"..., потерявшийся Колодников осел на кровать.

-  Устала. - Сказала Шура, улыбаясь бескровными губами. - Нервы шалят.
И поглядела на него сквозь слёзы выпуклыми, большими карими глазами. (Вокруг коричневого кружка, оказывается, был ещё и очень выразительный тёмный ободок!)
Острая жалость и волнение охватили Колодникова.
 Он поднял её руку и прижал к своей (прямо горевшей) щеке. (Ему почему-то, наоборот, было жарко.) И жар этот, будто переходя по Шуриной руке, вливался в Шуру, и лицо её медленно, но тоже - зарозовело.
В комнате и в коридоре - (по всему общежитию) - стояла, оглушительная тишина; будто всё вымерло…

- Одень мне ноги концом одеяла, - попросила Шура. - Мне что-то плохо. Я хочу заснуть. (Даже сквозь чулки чувствовался ледяной холод -её ступней. Это было удивительно). - Теперь иди, - опять улыбнулась она, видя, что он всё ещё держит её ноги, - будто пытаясь согреть их. - Это пройдет. Со мной такое бывает.
 И закрыла глаза.

«Нет еще ничего. Нет даже отдаленного слова «про это», - писал в дневнике Колодников. - Но что-то такое все же случилось, завязалось далеко внутри; завяза-лось, стянулось – и начало зреть: непонятно и неслышно, - как начинается болезнь глубоко в теле, как начинается жизнь в утробе матери, ... как неслышно и непонятно вырастает трава в логу, почка на суку, дерево в бору. Старомодно и неожиданно.

Как сотни раз  на свете.»




5. ОГНЕННЫЕ СТОЛБЫ НА НЕБЕ

И вот лежала однажды Шура во дворе, на лужайке перед домом.
 (Ну, каким «домом»! – фабричным бараком; где  и у них  была каморка.)

Воскресенье. Мать на общей кухне (видно в окно) печет лепешки на большой сковороде. (Была такая семейная реликвия: громадная, чугунная сковородища: - аж на десять лепешек).

«Батяша», как водится, уже «нажрался» с утра - с соседом Васильем Ткаче-вым ( - по фамилии уже понятна «родословная»)… и спит, «дрыхнет», (по выраже-нию матери) в углу в каморке, накрывшись по привычке с головой.
Братцы (Сашка да Пашка) на озерке - с такими же, как они дураками «рыбу ловят». (Понаделали, подражая дачникам, «удочек» – простые палки сукастые с ниткой, - и делают вид, что они рыболовы: игра  у них такая – очередная.)

А фабричные – замученные – жены (пока их дети гуляют, а мужья отсыпают-ся), – радые  редкому покою и солнечному  воскресному дню, пекли лепешки, су-шили на яром августовском припеке пальтушки да постели; развешивали, перегова-риваясь веселыми голосами, застиранное желтое белье…
Играла солнцем вода в корыте, бежали от нее светлые полосы по белью, по лицу болящей бабки Лукерьи, дремавшей на скамеечке рядом с Шурой. А босоногая Шура, раздумывая над очередным рассказом отца, лежала на отцовской замаслен-ной тужурке, жарившейся на солнце (и от того еще больше пахнувшей машинным маслом и станком) – и смотрела в небо. Небо было чистое, голубое.

«Как же увидел он там, в небе, Богородицу?» – думала Шура.
- Сначала была будто точка, - рассказывал отец. – Потом выросла в рамку от иконы. А в ней (в рамке) он увидел Богородицу, спускавшуюся прямо на него. (Это когда его несправедливо наказали в детстве, и он попросил Богородицу о за-ступничестве).

… Прикрыв глаза ладонью, Шура пыталась представить себе эту невозмож-ную картину.
Приятно было осознавать, что тебя это никак не коснется: на твоем таком родном и милом дворе – с извечно знакомыми запахами и голосами. Перед всем этим страшным и тайным приятно было знать, что вокруг двора тоже все твое: ис-топтанная твоими пятками мягко-пыльная дорога, теплый, пахнущий тиной и ля-гушками пруд,  с сидящими там братцами..; знать, что к обеду будут горячие, под-жаристые лепешки (которые с сердитым, раскрасневшимся лицом печет сейчас мать на общей кухне)..; и вообще, что ты ЗАЩИЩЕН всем родным и близким, - и ника-кие лесовики, «болота» и Богородицы тебе не страшны…

(А между тем, приближалось уже неслышно время – ПЕРЕЛОМНОЕ ВРЕ-МЯ, - после которого не будет, кажется, уже больше никогда такого воскресенья, спокойного летнего дня; не будет этой доброй мирной бабьей суетни во дворе, бра-тьев с «удочками» на озерке; да и самогО этого наполненного солнцем и покоем двора – с чудесной атмосферой ЗАЩИЩЕННОСТИ, в которой, лежа на траве, купа-лась и нежилась детская Шурина душа.)

- Бабушка! – вдруг сказал Шура. – Что это там за столбы на небе?
- Игде? – подслеповато воззрилась на небо больная старуха.

И в это время посреди совершенно безоблачного неба оглушительно грохну-ло (так, что зазвенели стекла в бараке), и на Шуру с бабкой, на сушившееся белье, на выскочивших из дому шуриного отца с Васильем Ткачевым – на всех, бывших во дворе, – посыпались вместе с грязным дождем лягушки, болотная трава и ЗМЕИ!

Шуму, крику было! Паники!.. Бросились за детьми на пруд. Кто снимать бе-льишко… Мужики по пьянке (выскочившие из каморок) подумали, что настал ко-нец Света.

И хоть через день дачники привезли из Москвы газеты, где обыденно писа-лось об «атмосферном явлении», когда смерч, проходя над одним подмосковным водоемом, вобрал в себя все, что в нем было (вместе с травой, водой и лягушками), и выбросил потом содержимое на много верст от места,… - косинские бабы, про-слышав про «шурины столбы» – рассказывали другое:

- Это, бабы, к войне! Вот попомните мое слово, - говорила глупая жена Васи-лья Ткачева – Акулина, - которой и не было-то в тот день: ездила к «сястре» в Лю-берцы. – Вот попомните мое слово, - повторяла она. – Это Саньке видение! Взрос-лому видеть не дано. А дитё может…

                ВОЙНА БЫЛА ОБЪЯВЛЕНА ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ…

Тут уж заговорили про «санькино видение» со всеми подробностями. Осо-бенно Акулина Ткачева – больше всех.

- Столбы энти – были вогненныя, - вытаращивая глупые свои кругляки, втемяшивала она встречному и поперечному. – И в столбах энтих, будто в статАне, кровавыя головы: так и кипять, так и кипять!
- Чьи же это? – спрашивали ее – (кто с подначкой, кто испуганно).
- А вот: мужьев наших! – не моргнув белесыми, свиными луполками, от-вечала она. – Сергея Семеныча – вот отца Санькиного; и мовО – Василья Ткачева, значит.
- Ну, твой-то давно без головы ходит, - отвечали ей насмешники. – Только глОтка для водки и осталАся. Ну, а Сергей-то Семеныч – (отец Санькин) – след в след ему топает…

Шура, слыша все эти разговоры (или когда ее допрашивали слишком дотош-но) – уж и сама не знала: видела она эти «головы» или нет?. Да и столбы… Может, они были просто облачные?…

Однако, когда началась мобилизация – первыми получили свои повестки: отец Шуры – Сергей Семеныч Беляев, и – его вечный собутыльник, сосед по дому и по станку – Васька Ткачев («Василий Степаныч», как написано было в «повестке»).

                6.
                «ГАНДОН-ПЛАН» – МОЁ СПАСЕНЬЕ

Григорий Колодников был какой человек? Шура помнит: ходил – улыбался. День улыбается, два,… неделю…

Он-то думает: никто не видит. Какое кому дело? Поступил человек в мечту своей жизни: в педтехникум им. ПРОФИНТЕРНа!! и ходит, как в счастливом сне.             Отключился.

А Шура видит: НЕНОРМАЛЬНЫЙ!

Раз подошел – заговорил про… Ямлиханова. Два  подошел: опять!
Ну, она и –( молча так, тихо) – от него!.

Потом – посерьезнел; даже хмурый стал…
Шуре интересно! (Как в кино.) Ходит за ним – Шерлок Холмсом. Никак не может понять…

Теперь в дневнике его – Шура читала: «Наулыбавшись, я мало-помалу стал приближаться к той мысли, что пора бы мне, пожалуй, начать и учиться. И тут улыбка моя постепенно стала исчезать и сменяться сначала легкой задумчивостью, а потом и тревогой».
15-16-летние девчушки! – пришедшие в техникум из нормальных школ – си-дя на сложнейших лекциях, казалось, просто развлекались. (Для них это было про-должением, а то и повторением в расширенном виде школьного курса.)

Он: НЕ ПОНИМАЛ – НИЧЕГО!

В чем дело? Почему?!… Что он – глупее их? 20-летний верзила, - прошед-ший Гражданскую войну, голод, батрачество; - вспомнить: на троих хватит. И вдруг…
Пробовал, как обезьяна: подражать внешней стороне дела. Девчонки слуша-ют, и он слушает. Записывают, –и он записывает… Девчонки шушукаются, – он:  _всё равно «слушает»! Зевают, хихикают, – он: все равно – «записывает»! До одури, до смешного: математик Щетинин говорит «Девушки, потише!». Колодников запи-сывает: «Девушки, потише». – Бред какой-то, сам потом перечитывал.

Преподаватели ставили его в пример: сидит – глазами ест лектора! Записыва-ет, – карандаш от бумаги не оторвет!
Но сверхприлежный студент – был не более, чем механический болванчик: сверху человек, а  внутри – опилки. Темнота.
И неоткуда ждать просвета.

Учебник?
Конечно; благодаря волшебству своей памяти, по старой своей манере он мог ДЛЯ ЭКЗАМЕНОВ зазубрить его весь: от корки до корки! (со сносками и мелким шрифтом). Но зачем?! Сейчас не экзамен. Надо понимать, а не запоминать. Да и преподаватели все как один твердили: «на учебник не рассчитывайте, принимать (как-то) буду только по моим лекциям, слушайте внимательно."
Колодников «слушал»; слова понимал, - а сцепление их (т.е. смысл) – не улавливал.

Спросить у товарищей?
Повторялось всё  то же, что было и в Кашире (когда, работая в типографии рабочим, вздумал самостоятельно осваивать алгебру): товарищи не были педагога-ми; объяснял каждый, как мог, как понимал, - не учитывая ни его предшествующего незнания, ни его психологических особенностей. Он же: стыдился переспрашивать, тупел, говорил «спасибо» и отходил красный от стыда за свою «тупость». Всегдаш-няя беда его (отсутствие систематических знаний, школы) – сказывалась и теперь.

Идти к начальству? К педагогам?…
            Его и так оставили условно: до зимних каникул, - чтоб он догнал «девчонок» (как он выразился в тогдашнем трудном разговоре с ректором).
Что было делать? – Сдаться? Уйти? Возвратиться в Каширу? И всю жизнь работать письмоносцем – разносить чужие письма?
             Выхода не было.

С октября лекции отменили. Был введен наркомпросом какой-то «экспери-ментальный метод обучения». (Много тогда чего пробовалось. Много чего отверга-лось. Было время ломки и эксперимента – во всем).

Называлось это – «Дальтон-план».

Разбираться в названии и в тонкостях метода Колодников не стал. Да и не мог. «План» – было понятно. Правда, опять-таки отдельно. Как слово. А почему в сцеплении с «Дальтоном» – и еще шарада… Был , правда, Дантон. (Это который с Робеспьером… Революция). Был еще «дальтонизм». (На собраниях говорили: «то-варищ страдает политическим дальтонизмом : – «неразличением классовых оттен-ков»)… А Дальтон?… Химик что ли какой?… Физик?… Но почему сцеплен с «пла-ном», с обучением – понять было нельзя.

Ребята смеялись: не «Дантон», а Гандон! «Гандон-план». Ничего предосуди-тельного (объясняли они нарочито простодушно): французский фабрикант – произ-водитель резиновых изделий… И хохотали, как сумасшедшие…

Но как бы то ни было – этот «План» его спас.
Спасибо наркомпросу. Спасибо Луначарскому.
Для себя он понял его так. Ходить на лекции не надо? – Хорошо! (Не сидеть попкой, не тратить зря время).

Сидят в пустых аудиториях только предметники. Для консультаций. Каждый в своем кабинете. Читают газеты, или модный роман «Месс-Менд» Мариэтты Ша-гинян. Очень удобно! Составят тематический план (говорилось «запустить тему»). На полмесяца. А там, как хочешь: хоть сразу сдавай, (если знаешь); хочешь – в кон-це срока.

Колодников берет книгу. Отмечает непонятное. Идет «на консультации»:
- Метафора, метаморфоза, метонимия – что такое? (спрашивает у словес-ника).

К химику: «Почему кислый, углекислый натрий называется ещё и гидрокар-бонат и одновременно бикарбонат натрия?»

К историку: «Что такое «ЦИЦЕРОН»? И кто такой «МЕСОПОТАМИЯ»?

Оторвав глаза от газеты преподаватель туманным взором вглядывается в чуднОго студента: «Как это: кто такой «Месопотамия»?!

Но постепенно к нему привыкли, к его странным, настырным вопросам. А он привык к тому, что знания надо ДОБЫВАТЬ! Самому! И именно ТАМ и ТАК, как ЕМУ нужно. (В той особенности, какую он из себя представлял; а не то и так, как ему навязывал лектор на лекциях, - независимо от того: нуждается в этом конкрет-ный студент или не очень).
 Теперь?… Теперь нет! Теперь он экономит массу времени. Теперь он мог что-то и пропустить (без большого ущерба для себя), а на чем-то (напротив того) – сосредоточиться; а что-то (по ходу дела) тут же выяснить с преподавателем. (Но только в ЭТИХ вот – конкретных - пределах).

Неизвестно, как для других, - но для него такой порядок был просто спасени-ем. (И вообще: лучшим способом чему-нибудь научиться. Причем, быстро и с наи-лучшими результатами).

Он сам определял очередность и важность предмета; вырабатывал стратегию и тактику его освоения,… и эта тактика была зачастую столь своеобразна, что иные бы над ним посмеялись (видя его «мнемонические» таблицы, «заумные» схемы, чертежи… - всякие такие чуднЫе ухищрения).
 Но  ЕМУ – именно ЭТИ (остро индивидуальные) приемы приносили побе-ды. (Вот чем понравился ему «пресловутый», осмеянный впоследствии почему-то, «Дальтон-план»). Не сознавая того, Колодников приобретал ценнейшее качество для желающего чему-то научиться: САМОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ – в приобретении знаний! Умение ОРГАНИЧЕСКИ (а не формально) усваивать их, - придавая знани-ям свою ИНДИВИДУАЛЬНУЮ форму, т.е. лепя тем самым из себя (не начетчика, догматика, а) ЛИЧНОСТЬ.

(И… ах, ск. вреда, - впоследствии, - как это ни странно – принесла ему эта «САМОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ»; эта «ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ» – эта «ЛИЧНОСТЬ»… в социальной системе, не терпевшей ни самостоятельности, ни индивидуальности, устроенной по иному образу; …- ни Личности).

«НАУЧИТЬ НЕЛЬЗЯ; НАУЧИТЬСЯ – МОЖНО!» Не зная об этом афоризме, он полюбил (на беду себе) именно ЭТОТ путь.
 И прежде всего (со свойственной неучам смелостью) он отвел в сторону те предметы, которые посчитал «неважными» (или которые легко было «взять»). Ими оказались география, литература, химия, обществоведение и всякие «зоологии».        «Важными» остались «три кита»: русский, физика, математика.
С остальными же он так обнаглел, что ходил иногда сдавать «на ширмака» (как говорили ребята) – не готовясь. И получал одни ВУДы.

И, как всегда с ним бывало в таких случаях (крайней эйфории) – произошла осечка.

Преподаватель зоологии – Дуплаков (блестяще читавший предмет и как-то даже поэтизировавший его, создававший пиэтет вокруг всего, что относилось к зоо-логии) - по очередной теме, «запущенной в производство», поставил обнаглевшему Колодникову «неуд».(Плохо).
- У вас нет ни интереса к предмету, ни способностей. – С личной обидой за науку о животных,  -- сказал он. – Вы – тупица.

Поражения для Колодникова были полезны.

«Ах, у него нет «способностей»? – Хорошо!»
- Разрешите пересдать завтра!

Дуплаков был известен, как очень выдержанный человек. Он ни на кого не повышал голоса.
Обидчиво посверкав очками, он сказал – через паузу:
- Авантюризма не терплю. И не советую свое пребывание в техникуме начинать с этого… Приходите через две недели. Но думаю, что и из этого ничего не получится. Нужны знания, а не нахальство.

Весь день и всю ночь видели Колодникова за книгой. К утру двухнедельная тема была «взята». «На зубок!» Со сносками, примечаниями и всяким там «мелкими шрифтом». Уж тут он особенно постарался: показать как «У НЕГО НЕТ СПОСОБ-НОСТЕЙ»! Ему захотелось именно ПОКАЗАТЬ! Доказать! Даже ПОДАВИТЬ! Сво-ей правотой. (Забыв как-то в эйфорической гордыне  о таком незначительном, но хитром, пустяке, как «великодушие»: т.е. не использовать свое преимущество, (даже при полной правоте), с такой подавляющей бесчеловечностью, при которой правота превращается в свою противоположность, и которой меньше всего заслужил про-стодушно влюбленный в свой предмет Дуплаков. Высоту такой позиции могла бы подсказать Колодникову религия или просто Культура. Но – многие ли (даже из ре-лигиозников и весьма начитанных и образованных людей) досягали и до этой высо-ты? Так чего ж спрашивать с недавнего крестьянского малого? Хотя без этого (весьма важного «пустяка» в его характере) феноменальные достоинства Колодни-кова нередко превращались в такие же феноменальные его недостатки, усугубившие впоследствии объективные причины его тяжких бед и несчастий. Гордыня? Гордя-чество? Неудержимый (холерический) темперамент и гордыня? Скольких бед избе-жал бы он, выйди он тогда уже на ту моральную высоту. Но нет. Тогда он думал так: « Зоология, дорогой Дуплаков,- (и тут вы правы)  не мое призвание. Да и, как вы там ее не поэтизируйте,- по совести говоря: ерунда, а не наука… Но вы не знаете МОЕЙ ПАМЯТИ , дорогой учитель.И моей невозможной гордости! Связанной с феноменальным упорством!…»

И к открытию техникума! К открытию кабинета зоологии! Т.е. к 8-ми часам УТРА! Чёрт! --Был! у Дуплакова!!

Интеллигентный, тихий Дуплаков -  РАССВИРЕПЕЛ!

Шура, дежурившая в тот день по техникуму ( и по обычаю подглядывавшая за Колодниковым) услышала сначала шум и крик из зоокабинета, потом с удивлени-ем увидела распахнувшуюся дверь и, наконец, красного, как рак, Колодникова, ото-ропело  стукнувшегося о противоположную стену коридора.

- Что с тобой? – спросил проходивший мимо комсорг Обухов, привычно расправляя под ремнём свою выгоревшую  под Перекопом  гимнастерку..
- Да Дуплаков выгнал. Сказал, что я нахал и авантюрист, и что не будет принимать у меня аж до конца года!

Зашли вместе.

Прильнув к двери, Шура слышала, как в присутствии комсорга Дуплаков резко и нарочито требовательно стал спрашивать у Колодникова тему.
Колодников отвечал быстро, четко – как солдат.

Постепенно голос Дуплакова стал мягче, тише, интеллигентнее. Шура слы-шала все меньше и меньше. И , наконец, после полного затишья – она услышала смех. Засмеялся Дуплаков… За ним Обухов… Потом, недоумевая, она  услышала и смех Колодникова.
Смеясь втроем, они выходили из кабинета (Шура едва отскочила! И слыша-ла, как смущенный Дуплаков говорил: «Извините, я вчера сказал, что у вас нет спо-собностей… Вы очень способный, просто удивительный студент! Если вы займе-тесь зоологией – что я вам настоятельно рекомендую – то вас ожидает самое бле-стящее будущее… Но я хочу вас спросить: как же это вы:… из сноски и мелкий шрифт?...Вы не разыгрывали меня? Студенты мастаки на такие штуки, мы и сами в студенческие годы всякое проделывали… Ведь вы, действительно, вчера: ничего не знали?
- Ничего, признался Колодников.- Шел сдавать «на ширмака». В одну ночь все выучил.
- Поразительно…Можете не приходить ко мне по следующим темам. Я приму у вас сразу – в конце полугодия ( как и собирался сделать сначала – в запаль-чивости). А теперь вижу что с вами только так и надо! – пошутил он, и все опять  (очень по-доброму) засмеялись.

Шура тогда ничего не поняла.
 Теперь же, вычитывая об этом в Дневнике, узнавала, что примерно то же (с небольшими вариантами) произошло с химией, историей и другими  «неважными» предметами.
Оставались «киты»: русский, физика, математика.

Математик Щетинин (недовольно блестя своим необыкновенным – на пол-лица! – «математическим» лбом), замечая гуманитарные колодниковские ВУДы в зачетке, иронически цедил: «Вам историей надо заниматься… Тита Ливия чи-тать…У вас пойдет!»
И ставил острым, как циркуль, карандашом очередной «неуд» (плохо!).

«Чтоб черт вас! – отчаянно думал Колодников.- «Ливия,Ливия»!… Подсказал бы лучше, научил, как тему «взять», - чем лбом сиять да иронизировать…Мозговик проклятый!»

Приближались зимние каникулы, до которых его условно оставили.
 И хоть по двум «китам» (русскому и физике) – очень непрочные, но все-таки стояли «уды»,- МАТЕМАТИКА, чёрт… никак не давалась в руки! Ну никак!

Колодников перепробовал все методы. Открывал заново «Америки», изобре-тал «порох» и «велосипед». Товарищи смеялись, Щетинин на консультациях отшу-чивался («про Ливия»), серьезно не разговаривал – поставил на Колодникове «крест».

Последней темой перед каникулами оказалась теория корней ( по алгебре) и подобие фигур ( по геометрии)…

Перестав ходить на консультации к Щетинину – Колодников стал применять такой прием: брал «Киселева» и, прежде чем осваивать новое, возвращался еще и еще раз далеко назад – вплоть до азов, до арифметики…
И - постепенно – привыкая к языку и манере автора – он вошел во вкус:… ощутил своеобразную красоту и «изящество математических построений» ( как пи-салось в предисловии), и его увлек:  этот странный- (четкий, прозрачный и как бы пустынный - и бесчеловечный, как лобастый Щетинин) мир…
 В полном одиночестве и светлой тишине скитался он по гулким и пустым  математическим комнатам, - имевшим вид кубов, брусков, параллелепипедов или сфер и конусов; вглядывался в чеканные алгебраические письмена, выбитые на хру-стально-чистых стенах – и видел сквозь них: то лунный (графически четкий) ланд-шафт, то пушистые, немигающие – (среди черноты космоса) – звезды. И всё это взвешивалось, считалось, вычислялось… Самым распространенным выражением было: «Представьте себе, что…». И Колодников «представлял»!: - опять эти геомет-рические комнаты; на хрустале стен – лучистые, холодно сверкающие «инеем» чер-тежи… ну, будто в ледяном, заколдованном замке.

Когда он перевернул последнюю страницу этой мудреной книги и захлопнул звучно корешок – он не поверил себе: неужели всё?!... Неужели это ОН осилил ВСЕГО Киселева?... Обе книги! Алгебру и Геометрию!... С задачами и примерами! Хо!...
Он взял Задачник, брал любые задачи и… все задачи покорялись! (казалось, что для него нет никаких трудностей) Все было легко. Наращенные им математиче-ские «мускулы» «изящно и грациозно» перекатывались под его черепной коробкой. Он видел все задачи как на ладони, как бы изнутри – находясь среди тех пустынных геометрических комнат и читая решения задач на их заиндевелых, хрустальных сте-нах.
Он бросил все. Он занимался теперь только этими «комнатами». И был сча-стлив.

Не взирая уже на «темы», запускаемые  каждую  новую неделю Щетининым – он ушёл далеко вперед, - взял книги за вузовский курс-и однажды, наскочив на… Лобачевского и Чебышева – толкнул осторожно хрустальные двери обжитых «кисе-левских» комнат и… зачарованно остановился… среди бесконечного ледяного кат-ка,… во всех направлениях расчерченного… причудливыми параболами неземных конькобежцев…

И перед самыми каникулами, - когда Щетинин, увидав его, завел свое обыч-ное про «Тита Ливия»… – Колодников поднялся и первым пошел к его столу.
Кожа на лбу Николай Иваныча Щетинина натянулась так, что, казалось, лоп-нет. С любопытством разглядывал он чуднОго студента.

Выслушав теорию подобия многоугольников – он дал задачку. Колодников решил. Николай Иваныч собрал свой лоб в морщины (отчего тот сразу поблек и по-синел),- проверил придирчиво решение и почему-то нахмурился еще больше.
Написал примеры по алгебре на упрощение выражений.

И =когда Колодников, с легкостью (почти не задумываясь) пропорхнул над листком и вывел ответ – необъятный математически лоб пошел черными трупными пятнам. Ни всегдашней иронической снисходительности, ни благодушного превос-ходства над простыми человеческими лбами не было теперь в нем и помину.
Он усох как-то, сделался почти нормальным, как у всех людей: из под него стали видны небольшие светленькие глазки, озадаченно смотревшие на молниенос-но сделанный Колодниковым пример. И впервые – не опуская взгляда перед мате-матическим сиянием Учителя – Колодников в упор обсмотрел его и понял простую тайну этой лобной твердыни. Несмотря на свою молодость (ему было лет тридцать) Николай Иваныч Щетинин был лысоват,… и то, что от робости и почтительности принималось ослепленным Колодниковым за сверхчеловеческий лоб – было всего лишь широкими белыми залысинами, далеко уходившими к плоскому маленькому невзрачному темени – с редкими жиденькими волосками.

Будто в наказание за кощунственные эти колодниковские мысли – громых-нули, как молнии, труднейшие вопросы из прошлого материала! Сверкнули, пора-жая неверных, каверзные трехэтажные  алгебраические примеры. «Упростить! Уп-ростить! Упростить!» - сухо щелкал над ухом щетининский голос.
 Сокурсники Колодникова, бросив задачки, с испугом следили за дуэлью.

- А это что? – вдруг крикнул Щетинин, ткнув острием карандаша в при-мер. – Разве я ЭТО вам объяснял? У «Киселева» нет ничего подобного!
- Я взял это из вузовского учебника, - ответил со страхом Колодников, ожидая грозы.

Но тут – тучи бровей разошлись, морщинистые облака ушли далеко вверх к самому темени – и все вокруг ослепительно засияло от натянувшегося в удовольст-вии лба.
- Вы меня удивляете, Колодников! Недоверчиво вглядываясь в студента светлыми, рыжеватыми глазками, сказал Щетинин.
            Покатал карандаш в белых, нежных пальцах…и впервые начертал в зачетке большой острый ВУД.

- Ну, как учеба? – спросил в коридоре ректор. (Шимбирёв) (Он помнил студента, сказавшего: «девчонок набрали, а рабочие парни тоже хочут!»)
- Не хуже других! – лихо, начиная по обычаю впадать в эйфорию, отчека-нил непочтительно Колодников.
- «Девчонок?» – напомнил ему Шимбирёв.
                И холодно прошел мимо.

Полугодие было «взято»!. «Дальтон-план» – спас его. Колодникова оставили на курсе.

Шура узнала об этом на бюро комсомола (членом которого была тогда), а те-перь еще раз -  из Дневника Колодникова
Ин-те-ре-сно-ооо… – сказать нельзя!



                6.     ОТЦА ВЗЯЛИ В АРМИЮ

Почему удачные в жизни дни связываются в памяти с солнцем?
А печальные – с непогодой?
Может, так ПОТОМ кажется?

Во всяком случае в день проводов отца в армию лил страшный дождь.
«Как из ведра».

Васька Ткачев (сосед отца и собутыльник) засомневался.
Хныкал, чесался; спрашивал отца, ругался с женой  Акулиной (принявшейся выть с утра); - «нажрался» с горя и – остался «до завтра».

А Шурин отец («батяша») сказал: «Солдат в любую погоду должен быть го-тов к службе». (Начальству на фабрике всегда нравились такие его настроения).
 «К тому же примета хорошая, - добавил он, - дождь! Счастье мне будет». (Это понравилось РОДНЫМ). Решили ехать.

Мать Татьяна («матяша»), брат отца – Алексей, сестра Хима пошли прово-жать до станции.

Шура с «братиками» и больная бабка Лукерья глядели в тусклое окошко, как выйдя, все раскрыли зонты. (Культура! Не какая-нибудь «деревня». Все фабричные рабочие!, ткачи!-- В галошах!)
 На «батяше» кроме того начищенные сапоги, цепочка с часами из под жи-летки. Курчавая черная бородка с усами, подправленными «под царя Николашку».     Бравый, солидный. Маловат, правда,  рядом с белолицей, статной женой, и «старо-ват» для нее (10 лет разница) (- это всё бабка, гладя в окно, шептала), - но зато «по-ложительный»!, бравый! и на примете у начальства.

- Помашите, попращайтеся с батюшкой! – сказала бабка, - может, и не увидите его больше никогда.
И засморкалась.
Стало страшно, и дети заплакали.

Косинские жители (продолжавшие, несмотря на все войны – ездить по-старому в Москву на «Введенье» и «Воздвиженье»… «к родственникам») – привез-ли вскорости  весть: отцу Сергею Семенычу (как грамотному и служивому) дали звание унтера, оставили в Москве (как-то): «обучать солдат».

А товарища его (Василья Ткачева, поехавшего на другой день – в «вёдро» и солнце) – сразу отправили на фронт. Где он почему-то очень скоро попал в плен (уж не по пьянке ли: перепутав, где свои, где чужие) и 4 года был в плену, работал на какую-то безмужнюю немку (офицерскую вдову).

«Батяша» же служил рядом!, в Москве!, частенько наезжал «в гости»,- весе-лый, бравый, с унтер-офицерскими погонами, с закрученными по-особому усами – Привозил подарки: купил Шуре к школе, к первому классу красное плюшевое паль-тецо, валенки с галошами (то-то было радости!) и - теплый платок! Как же – боль-шая, почти невеста, хватит в матерных обносках ходить.

А товарищ его – Василий Ткачев – все 4 года работал на немку-вдову и воз-вратился только к 1918 году, приехал прямо к отцу Шуриному домой (тогда все они уже в Москве жили, в Черкизове); побыл у них дома, рассказал про свои злоключе-ния и,  не заезжая в Косино – делать-то там уже было нечего (глупая жена его – Акулина за это время, не имея вестей об муже и веря в «санькино виденье», вторич-но вышла замуж) – уехал к матери в деревню – Фенино.

Вот как они – эти солнечные-то да дождливые дни.
А ведь вся жизнь из них – из этих дней: дождливых да солнечных.
 Перепутанная.

Пошла Шура в красном своем пальтеце в школу.
Валенки с галошами и теплый платок (с пальто) – свои, а школьную сумку (ранец), пенал и книжки с тетрадками выдали в школе. За счет фабрики. Грамотные уже требовались рабы на фабрику. (И унтеры в армию). Грамотным легче втемяши-вать царские манифесты о защите отечества, патриотизме… и общности интересов с фабрикантами.

Даже на рождественские елки не скупились.

Дети-то не знают ничего. У них глаза, как слюдяные елочные фонари: парты выносят! Посреди – елка с розовыми витыми свечками!
 «Ура! Царствующему дому!» – с царями, фабрикантами и министрами…   Осклабившийся управляющий Собакин раздает детям гостинцы. Нуждающимся – валенки. Пальто.

Глупой Шуре (со слюдяными, горящими, как свечки, глазами) жалко было, что она «не нуждающаяся»: угнанный на защиту собакинской фабрики и царских «общих интересов» Шурин отец – купил ей уже: и пальто, и валенки с галошами.
Плакала от этого. (Что «не нуждающаяся»). Без отца. С солдаткой – матерью. С больной бабкой и двумя беспризорными братцами – разутыми раздетыми).

Учительница Катерина Михайловна – племянница Собакина – утешала.

«БУДУ такой,=-когда вырасту», - думала Шура.
 «Нежное, приятное лицо» (на собакинских управленческих харчах!), «чис-тые, мягкие волосы в узле на затылке! Прямой пробор! Интеллигентное пэнснэ на носу!»
«БУДУ такой!В пенсне!»
Не ведая, что «пэнснэ»-то это (без фабрик и управляющих дядЕй) ничего не стОит. «Интеллигентный пролетарий» – вот что это такое – «одно пенсне-то». То же самое, что « не нуждающаяся» твоя мать – солдатка. Тот же голод, тот же холод. А для интеллигентной ДЕВУШКИ еще и постоянная зависимость от «мужиков»:, ра-ботодателей, владеющих миром. (И всеми его прелестями). Вот тебе и «пэнснэ»!

Так думал Колодников, - вторично читая Шурины записи.
 Читал по-новому, художнически, философски. Читал и осмыслял. Читал – и умилялся. И Шурой, и своими глубокомысленными думами.
«ФилозОф!»…

6. АКАДЕМИЗМ! АКАДЕМИЗМ!

После успешного завершения техникумского полугодия – можно было «вздохнуть» и немножко «оглянуться вокруг».

Колодников так и сделал.

Он оглянулся – и увидел Объявление: о комсомольском общетехникумов-ском собрании.
Первый вопрос: Об академизме!
Второй – о танцах и галстуке!
Третий – о любви!
Четвертый – Выборы нового бюро.

Этот «академизм» намозолил уже Колодникову уши.
 Вместе с «Дальтон-планом» это были самые ходячие слова. Только и слы-шалось: «Комсомолец и академизм», «НЭП и академизм»,… «Лицом к деревне» и академизм,… «Международное положение и … академизм»!

С того момента, как Колодников стал «немножко оглядываться» и осматри-ваться, многое его поражало в техникуме.
Поразило теперь и то, с каким энтузиазмом, даже страстью, спешили на объ-явленное собрание. (Будто на заграничный боевик с Гарри Пилем в главной роли).
Кроме 300 комсомольцев привалили еще чуть ли не все остальные 500 уча-щихся техникума. Стать на одной ноге негде было. Давка стояла! Духота ! умопо-мрачительная.
 Теснились  в проходах, на сцене, на подоконниках, жались в раскрытых на-стежь дверях, толпились, задирая головы, в коридорах.

Комсорг Яшка Обухов, высокий, цыганистый, в неизменной своей выгорев-шей еще где-то под Перекопом гимнастерке, возбужденно вытягивая и расправляя под ремнем ее короткий подол, выкрикивал (будто на солдатском митинге) доклад, -который, конечно же, назывался «Комсомолец и АКАДЕМИЗМ».
Несмотря на многозначительную «научность» заголовка, дело было проще простого: комсомолец не должен «увлекаться одной учебой», забывая свою общест-венную роль.

Однако, были в докладе и «перегибы» (Как показалось Колодникову):
«НОВЫЙ КАПИТАЛИЗМ НАБИРАЕТ СИЛУ!Комсомолец!Оставь свой ака-демизм!»(Получалось, будто бы «бросай учебу!»).

«МЕЖДУНАРОДЛНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ ПАХНЕТ КЕРОСИ-НОМ!..Вандервельде..Пуанкаре..Муссолини рвётся к власти…»
Комсомолец! Не зарывайся в академизм!»
 (Получалось: бросай техникум им. Профинтерна, иди освобождай Италию от фашиста Муссолини)
(Не в прямую, конечно; но где-то все таки как-то подразумевалось).

«ЛИЦОМ к ДЕРЕВНЕ!» – к ее нуждам, к ее проблемам! – призвала нас пар-тия. – Не сдавать в деревне позиции классовому врагу… Комсомолец – в деревню! Не повредил бы тебе академизм!»

«ПРОМЫШЛЕННОСТЬ задыхается без новой советской интеллигенции: инженеров, техников!»..Комсомолец! Забудь про академизм!»

- Вот те раз! – думал Колодников, потея в студенческом месиве. – только начал учиться, вошел во вкус – бросай учебу, иди на производство?»

И конечно, все эти неясности – в спутанном клубке влечений и страстей у недавних солдат и батраков (не остывших еще от Гражданской резни, штыковых атак и споров и митингов по деревням) – бурно выкатились из жарких грудей и ртов во время дебатов.

Колодников думал сойдет с ума, когда начались прения.
Крик! Топот! Гогот! Казалось, обвалится потолок.

Выступали с жаром! С такой яростью, будто брали Касторную или Воронеж.
(у вчерашних солдат, недоругавшихся на фронтовых митингах и недавних батраков, недоматерившихся на сельских сходках).
Иногда прямо на сцене заваривались драки, - когда несильные в словах оп-поненты  переходили к кулачным аргументам. (Особенно неотесанные еще перво-курсники, -пришедшие «от винтовки» и «сохи»).
Как ни странно- больше всего против «академизма» (т.е. против учебы) вы-ступали старшекурсники (получившие от учебы уже всё, что хотели);
Нно находились «тумаки» и среди новичков. То ли подученные кем-то
 
- Бросать надо этот «академизм»! – кричал один из старшекурсников (по одежде и повадкам из «чистеньких», - ухоженных, маменькиных сынков). – Мы должны идти в гущу народа. Уходить на производство! В рабочую среду!

- Да! У деревню! – поддакивал ему в крестьянской серьмяге и «тумак» – первокурсник (толком не понимая, о чем спор и что сие «академизм»), однако раз-дираясь так, что жилы вспучивались на прокаленной деревенским солнцем шее). – Уязжать надоть у самые отдаленные глухие мяста! Нести туды просвященье! Бо-роться с кулаками и мироедами!

- «Я только приехал оттуда, - думал Колодников. – Только начал чего-то кумекать. И уже надо ехать обратно? А чему я буду учить и просвещать? Чего я знаю? Сам, как тюфяк – малограмотный!»


            --«Довольно! – выкрикивался очередной оратор. – Пора «идти в народ»! А то, пока мы занимаемся «академизмом» - враг займет командные высоты, изолирует нас от гущи, от массы!… (Это мальчишка – интеллигенчик  городской – из политпро-света).
- --…Гибнут! Товарищи гибнут – на передней линии борьбы с кулачест-вом, с торговцами! За руководящие позиции в селе и на производстве! Долой «ака-демизм».Я принимаю этот лозунг, как революционное требование момента! Борьбы с нэпмачами за власть, за командную роль!
             (Это комсработник – из райкома).
И зачитал паническое письмо из деревни.

Только и слышалось: «командные высоты», «руководящая роль», как-то « не сдавать» каких-то «позиций»,… «наши самоотверженные, честные, юные бойцы», «народные массы» и «гуща», «село и производство», «изолируют от народа, от мас-сы, от гущи», «кулаки и нэпманы»… «вперед – к сияющим вершинам!»

У Колодникова волосы вставали дыбом: от этой неразберихи, яростных кри-ков выпученных глаз, ненависти!
Против кого?! Против него?!. За то, что он хочет учиться?. Он не хочет зани-маться «академизмом» – он просто дорвался до техникума,  до «Киселева» и «Лоба-чевского» - и хочет учиться.
Он не понимал этой ярости, этой неприязни к учебе. Этого неистовства!

Перед трибуной, чуть не в президиуме двое вцепились в волоса друг другу. Да так, что их под смех зала разливали водой из президиумовского графина.

Потом в проходе самом, у двери – вдруг сыпанули все в стороны, как ни тес-но было кругом – и в освободившемся кругу Колодников увидел матросика с перво-го курса – с дикими глазами и ножом в руке.
- В атаку! – кричал он. – В штыки! Драться до последняво!

Яшка Обухов прямо со сцены сиганул в гущу прохода – ухватил моряка за руку и выломил у него ножик.
(На другой день оказалось, что матрос в тифу, и был в невменяемом состоя-нии.) Словом ужас. Жуть какая-то. А не собрание.

«О танцах», «о галстуках», «о любви» - неистовствовали и орали так же.
Казалось, решается вопрос жизни и смерти: быть завтра техникуму или не быть! Не меньше!

И резолюция была такая: ГАЛСТУКИ для комсомольца – позорный буржуй-ский пережиток. ТАНЦЫ – тоже; Но в меру можно.

Дружить, а тем более ЛЮБИТЬ кого-то из нэпманской среды – строго за-прещается. Вплоть до исключения из комсомола.
Учитывая влияние нэпманской молодежи (модно одевающейся и весело про-водящей время) АКТИВНО БОРОТЬСЯ ЗА КАЖДОГО СТУДЕНТА, втягивая его в ОБЩЕСТВЕННУЮ РАБОТУ! ВОПРЕКИ ЗАРАЗЕ АКАДЕМИЗМА!.

 А при выборах руководящего состава – Колодников (по рекомендации Обу-хова) неожиданно был избран в бюро.

Ну и  в самом конце (от имени парторганизации и администрации) выступил ректор Шимбирёв.
Холодно и сухо он сказала: «Сегодняшний гвалт и отвратительная распоя-санность показали всю нераспорядительность недавнего руководства техникума, от которого я принял ректорство. И хотя ректором был наш выдающийся словесник профессор Афанасьев – это не меняет сути дела.
С сегодняшнего дня прекращаются семечки в коридорах. Хождение девушек в брюках. И курение ими папирос. Прекращается развязанность в обращении друг с другом! Девушка, которая не позволяет себя «облапить» - почему-то презрительно называется «мещанкой».
Отставить жаргон и манеры шпаны. Сейчас не 19-ый год, и я не потерплю этого! Организуется стенная печать. Хоровой и физкультурный кружки. Драмкол-лектив. Не желающих считаться со всем этим – я выгоню. Всё! Можете быть сво-бодны!»..
              Шура читала эти места в Дневнике Колодникова, и все ей теперь представлялось далеким, смешным и немножко наивным.

9. МАТЬ УВОЛЕНА С ФАБРИКИ. 1916 ГОД

Вечером после работы холуй управляющего (мастер Стеблов) велел женщи-нам «зайти в контору».

Пойдете сегодня ко мне, - сказал управляющий (Собакин), - постираете к празднику белье.
         Женщины помолчали…

         (Не раз так было. Дома у самих дел невпроворот. Дети –безотцовщина бегают без призора. Мужья в армии… А тут – еще после 10-ти часовой работы- иди белье стирай. Уговорились: «не ходить!»)

          Акулина Ткачева ( соседка по дому и станку) толкнула мать-Татьяну в бок. «Ты    справедливая, Татьяна – ты скажи».
-           Не пойдем! – сказала  мать-Татьяна. – Мужья наши на фронте, отечество за-щищают, дома дети одни… Нам самим надо помочь – мы солдатки. Сейчас не 5-ый год!
-          Все так думают ?- спросил управляющий (Собакин). – Хорошо. Можете ид-ти…

 -  Может, всё-таки сходим??-  шла напопятную глупая Акулина, вытаращи-вая свои кругляки. --А то ведь они власть, сила… Как жа супротив их-то?…
- Дуры вы!- рассердилась мать. – Потому и гнут нас, что мы враздробь. А были б вместе – нипочем ему с нами не совладать. Сейчас не 5-ый год!

          Через день   ее уволили.
 Каморку в бараке велели «освободить».

И как раз накануне праздника ( победу что ли какую-то отмечали) пришли несколько холуев с фабрики (во главе со Стебловым) выбрасывать пожитки. Мать не дала.
 Нацарапала «Прошение» к мировому судье – каракульками, как умела. Глу-пая Акулина Ткачева прозвала мать-Татьяну «активиской», ходила, как свидетель-ница, с ней на суд. Собрались фабричные, соседи… Неслыханный случай: работни-ца, баба! вызвала в суд ХОЗЯИНА!

Ни разу никто еще не видал этого ХОЗЯИНА.
 Был управляющий, Собакин. Ну, знали, что фабрика Горбачева. А кто он? Где он? – никто не ведал. ТУЗ какой-нибудь.
А тут вдруг приехал. Хорошо одетый, вежливый господин, с тросточкой и в котелке. С усиками. Маленький.
Был не «5-ый год», был 1916 – июнь – буржуазия была прогрессивной.

- Она не нужна мне на фабрике,- сказал Мировому хозяин.- Она заводила. Она тут всех мне рабочих перемутит…

- Я не могу заставить хозяина взять вас обратно на фабрику, - сказал матери-Татьяне судья. – А вот относительно комнаты: даю сроку месяц на подыскание но-вой квартиры. До этого срока они не могут вас выселить.
Ну и на этом спасибо.

Пошли с Шурой искать «квартиру»: где фабрика  есть и к отцу чтоб (к служ-бе его) поближе.
 Дошли чуть не до Москвы – все «нет» да «нет».

Уж в селе Черкизове – под самой Москвой – свободных комнат много,-но – спросит домовладелка: «ФабрА?»
- Да, с фабрики. Ленты шелковые вырабатывала.
«А муж игде?»  - В армии. «А детей сколь?» – Трое: дочка, два сына.
«У-у…«фабрА!» – фабричные дети все озорные.»
- Они у меня хорошие. Учится девочка хорошо…
 «Нет, нет!»  И уходит.

Глубокий п о д в а л ! – вот где им нашлось место. Как и еще нескольким трудовым семьям, ютившимся тут вдоль подвального затхлого коридора: Тетка Ус-тинья – ткачиха, дядя Герасим-ткач (муж с женой)… Семен-сапожник за стеной. Как полагается  - пьяница. В комнатушке- ничего – шаром покати: голая лавка да стол в углу. Да «робятишки». Этого добра почему-то сколько угодно: семеро!
Пахнет кожей и дратвой. И стук всегдашний. Трезвый работал, песни пел: «Богачу, дураку – век с казной не спится. Беден гол, как сокол – поет-веселится!»
-  Какое ж тут веселье? – скажет жена. – Сесть не на что! И колодки все прО-пил
-- «Ах, мать твою!»         И тд

Вот какое было  «новоселье»

10. ВОНЮЧКА

Он сидел почти рядом ( через острый угол стола) и вонял. Колодникова пря-мо мутило от их близости.

«Нет, это не ОН, - думал Колодников. – Тот должен быть в Кашире. Не мог же ОН за полгода: перелететь в Москву, окончить три курса и теперь быть дипло-мантом – (выпускаться вместе с Шурой из педтехникума.)
Заметил его Колодников еще вчера, на комсомольском собрании, - когда он рьяно выступал против «академизма», грозился сейчас же бросить техникум и уе-хать в самую глухомань, чтоб  «не сдавать там» (как-то) «командных высот»  врагу. Хотя до сих пор почему-то еще не уехал. А сидел вот через острый угол  с Колодни-ковым на заседании комсбюро и тошнотворно вонял. Это было как наваждение.
Так ОН? Или не ОН? (Не может быть такого буквального сходства).
И обратно: не мог этот дипломант быть тогда с Гришкой в Кашире. Не мог быть членом тамошнего горкома, мешать жить и работать Колодникову. ОН должен тогда  быть в своей вечной «кепке»: его так и звали тогда «хиляк в кепке», «вонюч-ка»,- по-глупому рассуждал Колодников. (Ведь «в кепке» или без «кепки» - это же было непринципиально).
 Таких «вонючек» вокруг комсомольских  и партийных учреждений было как ни странно всегда навалом.
 Был такой «тип», например, и в общаге, в одной даже комнате с Колоднико-вым,- когда он, приехав из Каширы, сдавал вступительные экзамены. Тот тоже как-то сразу не взлюбил Колодникова: за его невиданное «везенье» на экзаменах, за рост, за силу…
 Сам же он был, как и ЭТОТ (за столом) плюгав, немощен и необыкновенно вонюч. Над его свойством портить воздух, где бы он не появлялся – потешалось все общежитие. ( Как и над «хиляком в кепке» в Кашире).
Учился он плохо, но чванился своим «пролетарским происхождением» не-сказанно. Больше того, умел тонко им пользоваться и едко подкалывать тех, кто был менее «порОдист» и «успевал». Этих «маменькиных сынков» (как он их называл), «которые сладко и жирно ели в детстве» за счет нищеты его дедов и отцов (и за счет нищеты и бедности его самого) – он ненавидел лютой ненавистью. «Потому и мозги у этих поповских детей лучше соображают – что жрали сладко»,- говорил он. А у него в мозгах –де не хватает «питательных веществ» из-за этого…

Этот «потомственный пролетарий» чванливо теребил, бывало, гришкин эк-заменационный лист и, воняя на всю комнату, спрашивал с ухмылкой:
- Неужели ты до этого нигде не учил физику?
- Нет, - простодушно отвечал тогда Гришка. – Ни о физике, ни об алгебре я до поступления в педтехникум понятия не имел. Я окончил всего лишь церковно-приходскую школу да два класса высше-начальной. Да и то очень давно.
 - А не из попов ты? – подозрительно лыбился тот.(Ну точно, как и кашир-ский «хиляк в кепке», когда Гришка вставал там «на учет». – Ишь, какие у тебя пальцы: «длинные, музыкальные»,- добавлял тогда он.- И лицо: белое, «благород-ное»).
 - Из «помещиков» я! – в тон им ответствовал (и тому и другому) Гришка, за-бывая как-то, что с этим шутки плохи. И тотчас получал от вонючки-общежитника козырной ход:
«А как же ты тогда: не учась в гимназии и не питавшись «булочкой с мас-лом» – можешь сдавать на одни «ВУДы»? И лекции первоклассно читать на заняти-ях агитпропа? У тебя мозги ж должны быть АТРОФИРОВАНЫ!
- А читай побольше да воняй поменьше, - отвечал им Гришка. – И вы тоже будете ВУДы получать. А мозги – разработаются, - если их упражнять почаще, а в носу ковырять поменьше.

«Вонючки» в таких случаях заливались краской. Они умели ненавидеть «свя-тым пролетарским инстинктом». Были злопамятны и скрытно мстительны. Как тот, так и другой.

Но Гришке некогда было замечать их переживаний по этому поводу. В Ка-шире он работал с утра до вечера («колесом у колеса» в типографии, так что кровь шла порой из носу по вечерам), - а в техникуме: каждый экзамен при поступлении, и каждый предмет при обучении в первом полугодии – надо было тоже: кровь из носу – а «взять».
Так что – за этими «заботами» он и не разглядел тогда как следует ни того, ни другого до конца. Да и зачем ? Нужды не было…

А теперь…

- Доклад к Диспуту пусть сделает Коврежников! – пробился до слуха Колод-никова командный голос Яшки Обухова (и жест- в сторону колодниковского соседа-вонючки). – А организацию Диспута в целом – я думаю, поручить надо Колоднико-ву! ( И жест – в сторону задумавшегося Гришки). – Ты чего такой ?
-  Нет, ничего.
          И дело с очередным Диспутом было решено.

- А как зовут Коврежникова? – спросил Гришка после бюро у Обухова.
- Степан. А что? Слушай: чего-то ты сегодня смурной? А? Что происходит?

(Точно! И тот вроде был «Степа». Фамилии его Колодников в Кашире нико-гда не слышал. – «Степа» да «Степа». «Хиляк в кепке». И все. Значит ОН.)

Однако, во время подготовки Диспута, (во всех этих разговорах-переговорах) – Коврежников никак не обнаруживал своего каширского знакомства с Колоднико-вым. Будто и не знал никогда. Глядел туманно…Значит, не ОН. Совпадение…
 Кашира – Москва,- за полгода три курса невозможно… Так что ж: Колодни-ков настолько невнимателен, что не мог заметить это сразу?...
А что ж? – это с ним бывает.(Когда становится «задумчивый», ну, очень со-средотачивается на чем-то. А тут – с экзаменами этими: старый знакомый  пройди рядом и то – не узнает, да и на что ему знать этих «вонючек»?..
Ну, НА ЧТО ОНИ– е м у ?! А?

А оказалось…

Диспут назывался, как  и полагалось: «Лицом к деревне» и академизм».
 С ума сойти. Кто пер эти темы – понять было трудно.
И опять пошло-покатилось. «Гибнут! Гибнут наши ребята-комсомольцы! В деревне!»
Толстяк Бочкин со слезами читал письмо, как изнасиловали и убили учи-тельниц-комсомолок… Зачитывали статью из «Комсомолки» о гнусной травле акти-вистки Лапшиной в Козельске… Давали клятву «Отомстить»…
И опять: «Упускаем командные высоты в деревне», «не оставаться в городе», «итти в гущу!».

Колодников не против был «итти в гущу» - его это не пугало: он вырос в этой «гуще» и всю жизнь там жил. Он не понимал, почему это увязывается с тем, чтобы «бросать учебу». Ведь это значит оставаться неграмотным, а значит, действи-тельно, по существу сдавать «командные высоты» в соревновании с «бывшими», образованными классами и на производстве, и в деревне. Он считал это левачест-вом, загибом, дешевым романтизмом. В деревне нужны политически грамотные люди, а не лихие невежды… А эти…

- Нам нечему учиться у нынешних профессоров-мещан! – кричал вонючка Коврежников. – ОНИ должны  у нас учиться.
Кричал, что: «Он гордится!..
                Что деревня  всех вскормила!..
                Что надо ехать в самые далекие от города места!..
                Что он поедет немедленно, куда пошлет его комсомол!..
                Что он клянется и отмстит!..»

Шура и Катька Воробьева (ее подруга) улыбались восторженно, слушая его ; заразительно хлопали в поддержку: они-де тоже «клянутся»! и тоже «отомстят»!.

Колодников не выдержал и сказал все, что он думал:  и о вонючем Ковреж-никове, и о его позиции,- как «неверной и близорукой»…
И что тут началось!
 Теперь даже и те, что сначала спорили будто с Коврежниковым, (подсмеи-вались над его максимализмом),- набросились почему-то на Колодникова.
 «Исключать из комосмола за это!» – требовали они.
Шура с Катькой Воробьевой выскочили на сцену.
«Соглашатель!» – крикнула Шура. - И трус!.. Мы кончаем в этом году – и бе-рем комсомольское обязательство: поехать в самое глухое село – нести свет и куль-туру! А соглашателей – на свалку истории!

Слова её покрыли бурной овацией. Все хотели «нести свет и культуру»: и Алешка Брагин со свечой в холодном когда-то и страшном мучном складе купца Абалымова ( из колодниковского детства),ставший теперь в Москве чекистом. И во-нючка Коврежников. И Шура с Катькой Воробьевой ( в конопушках и с извилистым носом)… И все аплодировавшие на Диспуте – хотели «нести».

Один Гришка Колодников – «не хотел».

Поэтому Коврежников и бросился пожимать отчаянной Шуре и Катьке Во-робьевой руки. А после Диспута пошел их провожать. (И даже взял Шуру Беляеву под РУКУ!)
А Колодников пошел один. И был пристыжен.
Вот ведь как!

11.    17-й ГОД.   БОИ   в   МОСКВЕ

Было страшно. Лопались окна . Сыпался потолок.
Мать-Татьяна, ( будучи и на новой ф-ке «активиской»), ушла со всеми «на демонстрацию»; бросив детей. Остановить ее Шура не смогла: – та была, как невме-няемая.
Палили из пушек. Говорили: «из Лефортова». Все небо красное в стороне Кремля.
Братики залезли под стол. Шура  с испуганными глазами стала думать, что делать: матери нет,  в подвале одни старухи  да тихая девочка Ира, - (которая сама прибежала к  Шуре – «прятаться»).
Шура уже во втором классе, она – старшая. Решила занавесить окно. Повеси-ли вместе с Ирой одеяло. Стало еще страшней.
Потолок начал обваливаться. Догадались вытащить ребят и старух на волю. А оказалось, ничего страшного: на улице половодье от народа, идут с флагами, с песнями.         « Отречемся от старого ми-ира…» Кто-то кричал: «Выпустили? Вы-пустили?»..
«Из тюрем выпускают.- Сказала соседская бабка с клюкой, стоявшая в воро-тах, и которая всегда «все знала». ( «дворовая газета» – ее называли).
Городовой с перекрестка  (с рыжими усами; Шура его знала) забежал к ним в подвал, спрятался под печку. Но ткач дядя Герасим ( с красной повязкой), бежавший следом, и сапожник Семен (трезвый, веселый) вытащили, похахакивая, «рыжеусого таракана» из-под печки, завернули в рогожу и повезли в тачке к реке Яузе.
--Много их уже потопили, - объяснила Шуре «дворовая газета». – Есть кото-рых и не трогают. Вон хозяина нашей фабрики – Василья Андрияныча – не тронули. Он бывший рабочий, потом управляющим стал, к рабочим хорошо относился.
В поисках матери Шура с братцами оказались вместе с тащившей их толпой на фабрике.

Гудел тревожно гудок. Хозяин – Василь Андрияныч – в богатой шубе с на-дорванным воротником, бледный, тихо сидел на стуле в проходной. Под охраной; чтоб не убили. Сам, говорили, пришел. И семью привел. Все смотрели на них. Аха-ли. Кто ругался, грозил по пьянке: «А помнишь, как ты меня! А ?…Сымай шубу!»
--«Не срамись, Прохор! – стыдили его. – Ты рабочий человек!… На шубу по-зарился! Теперь ВСЁ твое!

Мать пришла только поздно вечером, злая, возбужденная, в порванном пла-тье. Пришла вместе с той – тихой, интеллигентной женщиной «в пэнснэ»; женщина плакала.
- Папу выпустили? – папу выпустили? – прыгала вокруг нее ожившая вместе со всеми девочка Ира.
- Выпустили, выпустили! – отвечала ей та, продолжая плакать. – Поедем зав-тра к нему. Он теперь в Совете.
- А чего ж Вы тогда плачете? – спросила Шура, с сочувствием глядя на зали-тое влагой пенсне, которое она так любила на интеллигентных людях.
- Кремль жалко, - ответила женщина. – Столько разрушено! Столько погуб-лено! А это реликвия русской культуры!
- Эка невидаль – «Кремль», - буркнула мать-Татьяна. – Буржуйский оплот!.. Мне вон платье порвали, я и то не плачу… А Кремль? – будет наша власть – все за-ново отстроим и сами жить там будем! Правда, дочк? Отца твово искала везде – ни-где, черта, не нашла. Может убили его, дурака! Вот об чем печалиться надо. А то «Кремль».
И тоже заплакала. И смеялась (одновременно) сквозь слезы. На себя. Что плачет. По «чёрту».
Много непонятного было в тот год для Шуры.

А фамилия женщины в пенсне оказалась У г л А н о в а.

(Это что же: секретаря нынешнего МК что ли? – удивлялся Колодников, чи-тая это место у Шуры.)


11. ДОЖИТЬ ДО УТРА!
(Дотянуть… до того вон поворота!)
(«Нам только бы ночь перемочь да день продержаться»)
 

«Б л а г о п о л у ч и е… Какое гладкое, уютное слово,» – писалось далее в дневнике у Колодникова.

«Благополучная семья»… «Пхиличная хабота»… «Похядочная захп”ата». «Похядочная куахтиха». «Были в СочАх», «пхилично отдохнули…»
Так рассказывал всегда о своей жизни приятель Абрама Раева – Зяма Файкин (из далекого местечка под «Кхеменчугом»); пристроенный родственниками и зна-комыми в московскую газету «Батрак»; и развивавший тут (с кланом таких же, как он, кременчугцев и одесситов) бурную добывательско-обывательскую деятельность по устройству своего домка-теремка – в общей системе Индустриально-Социального Строительства. Главное, чтоб «пхилично» все было да «похядочно».

Звал он и Раева (да и Гришку Колодникова, раз тот рядом в общаге сидел) в эту «бодягу»; приглашал (а может хвастал) пристроиться на этот «конвейер»: «пхи-личного» и «похядочного» бла-го-полу-чия.

По недотепистости своей и по крайней наивности Колодников вообще не знал (и даже не подозревал) об этой стороне жизни. И честно сказать: просто НЕ ВЕРИЛ В НЕЕ: «трепятся»! «сочиняют»! Анекдоты да басни.

А между тем, было, было: и понятие такое, и узкий (но достаточно емкий) коридор этого Бла-го-по-лучия… Видела и Шура иногда: и «благополучную пару» в дорогих манто, вылезающую из СВОЕЙ машины; и «благополучную женщину» в удивительной шубе, забредшую по ошибке в «наш» «Шурин» магазин (в котором мы изнываем в бесконечной очереди за сорной картошкой), и где она (не картошка, конечно, а … «женщина»!) – с брезгливой гримаской заезжей иностранки осматри-вала пустые «наши» полки и нас – около них. Но Шура тогда как-то не задумыва-лась над всеми этими. …

-  «И всё идет в этом «кохидохе» - размеренно, - рассказывал Файкин, - со-лидно, в хороших традициях; тащит тебя некий невидимый конвейер: семьи, дина-стии; клана; знакомств и положения; служебной лестницы–эскалатора. Тебя опека-ют, холят в семье. Пристраивают в особый ВУЗ (ВГИК? МГИМО?) Потом на осо-бую работу (в «фирму», как это называется). Ты всем улыбаешься, тебе все улыба-ются. Только выполняй «УСЛОВИЯ ИГРЫ»! (Не лезь! Не возникай! Не выпендри-вайся!) И ты шаг за шагом (в общем ряду и цепочке – со знакомыми, родственника-ми и сослуживцами) восходишь медленно, но верно, по лестнице Благополучия…

Так развивал уже (и домысливал) файкинские слова в своем Дневнике Ко-лодников…
 Сначала маленькая, но перспективная должность при большом начальнике. Потом должность побольше, переходящая к тебе постепенно, чуть не по наследству. Потом – в пом”ы; потом – в зам”ы. Потом зав.отделом! Соответственно ты растешь и бытово: меняешь комнату на две, потом на три; получаешь отдельный льготный телефон; получаешь другие льготы – через местком и рай-гор-обл-респуб-КОМ. Благодетельствуешь санатории, осчастливливаешь курорты; комфортабельно и уютно болеешь-по РАЗ ДВАДЦАТЬ в году- в кругу таких же благополучных деяте-лей, - благополучно поднимающихся на дрожжах всеобщего Индустриально-Социального Строительства (: поддержке родственников и – знакомых!)
Потом (также неспешно, но равномерно) приходят всякие звания, и награж-дения; спецлечение и спецснабжение (это уже Я наблюдал); шлафвагены и депутат-ские комнаты.
 И вот, наконец, в этом узком (но достаточно ёмком) семейно-знакомом и родственно-династическом «коридоре» Благополучия – ты попадаешь в Номенкла-турные, (Неприкасаемые, Непререкаемые и Оберегаемые). Вовремя и добротно ме-няют тебе зубы на фарфоровые коронки и платиновые мосты, потом – удобные про-тезы; подлечивают подагры и реабилитируют инфаркты, - пока (тоже очень благо-получно) в удобном и просторном саркофаге – не отвезут тебя (не за город, за три-девять земель, в глину, а) на ближнее и почетное кладьбехранилище – с дорогой мраморной глыбой «От любящей жены и родственников» (а то и скромно так: «От народа»).
И не будет там ни одиноких, каких-то отчаянных и безнадежных слез (как у наших бедных матерей и жен, остающихся после смерти «кормильца» бесприютны-ми «во всем божьем мире»). Напротив того: будет быстро утешающаяся оставшейся «пхиличной» персональной пенсией и нажитыми (на «бескорыстном служении») дачей и квартирой (в 600 кв. метров!) «любящая жена» в окружении «любимых» родственников, сослуживцев и знакомых, оставшихся ДОЕДАТЬ (недоеденный по-койником) Благополучный Пирог.
И все по 80! – 90! Лет! При всех правлениях! И режимах! При всех курсах и оттенках! ДО «хеволюции»! во «ВХЕМЯ хеволюции»! ПОСЛЕ нее! – При всех «ца-хях» и «междуцахствиях». ВСЕГДА. ВЕЗДЕ. ВСЮДУ. – ПРИ ПОЛНОМ БЛАГО-ПОЛУЧИИ: от СОСКИ и до гробовой ДОСКИ!…

У КОЛОДНИКОВА ЖЕ… НЕ ЖИЗНЬ.
СПЛОШНАЯ ЛИХОРАДКА!

Выразить ее (правда, очень приблизительно) можно только так: «Нам бы ночь перемочь, да день продержаться!» ДОЖИТЬ до УТРА! До ЭТОГО ВОТ рас-света! Дотянуть хотя бы вон до того поворота. А там отдышимся. Придем в себя. И… МОЖЕТ БЫТЬ – начнем жить.
Случавшиеся (архитрудные) «успехи» – всегда какие-то нервические – не грели; а жгли. И стоили ТАК дорого, что после них нечем было жить. Они опусто-шали.
А уж если ПОРАЖЕНИЯ! – то ВСЁ! Были, как смерть. Казалось, больше не встать. Не дотянешь «до утра». Не доползешь, даже вон до того «поворота».

Так было со вступительными экзаменами.
Так было с первым полугодием.
Так было – после Диспута.

Вонючка Коврежников (исподволь, но мерзко) стал вонять везде про Колод-никова старой каширской вонью: будто Колодников – «бывший». Не мог-де чело-век, нигде ранее не учившийся – сдать на ВУДы сложнейшее полугодие. Он-де скрыл, что он бывший «гимназёр», и сын попа А после Диспута (где он себя-де вполне «обнаружил»: - выступил против лозунга партии «Лицом к деревне») - его надо исключить из комсомола и отлучить от техникума.

И вот тут-то Колодников и спасовал. Написал для одного из танцевльных Вечеров покаянную инсценировку «Международное положение и… академизм!» Ужас!.. Где разоблачался студент, увлеченный одной учебой и забывший про «капи-талистическое окружение».- Ну, самоосуждение. И покаяние.

И не спасало его от собственной совести ни то, что вместо шаблонного док-лада, (порученного ему) – он сделал талантливую Инсценировку, - в которой был Суд, был Состав Суда: Обвинитель (под которым подразумевался «вонючка» Ков-режников и несчастная Шура), потом некий Студент по имени Недотепа – подсуди-мый; и Защитник (под которым Колодников вывел себя и пытался перед Шурой за-щитить бедного Недотепу, желавшего во что бы то ни стало учиться! Вернее даже, не защитить (защищать его было не положено), а хотя бы как-то оправдать, вызвать сочувствие что ли. Дескать, не прав, конечно, но заслуживает снисхождения). Сло-вом что-то путанное, грозно-жалобное, нервическое…
И это было нехорошо. «Не принципиально». А он всегда стоял за «принци-пиальность» («Несгибаемость»! «До конца»! Джордано Бруно там, Робеспьер, Чер-нышевский. И кто там еще? (А поступал, как Галилей: пусть я немного уступлю, а там потом верну все слихвой. Делайте, что хотите, (пусть он тоже будет против «академизма»), только дайте ему продолжить учебу.
И получалась какая-то чепуха: ради того, чтоб учиться, он выступал ПРО-ТИВ того, чтоб учиться. – Из-за «капиталистического окружения».

Конечно, соглашатель. Путаник. Действительно, недотепа.

Но тонкости эти не разобрали. Инсценировка всем понравилась. Успех был незаурядный: заворожило всех мастерски выстроенное драматическое действие, те-атральный талант автора. Шура с Катькой Воробьевой подошли поздравили с успе-хом. В общежитие пошли вместе с ним, вспоминая всю дорого и повторяя с хохотом удачные словечки из Гришкиной инсценировки… И еще целый месяц катились по техникуму и общежитию весёлые отзвуки  этого успеха.
Но успех этот,. как говорилось, не грел, не ласкал. Он, именно, жег.

То же с «Предметными комиссиями».
 Их создали, чтоб студенты участвовали в обсуждении проблем и методики обучения; Колодникова выбрали в комиссию по литературе и русскому языку. И хоть он делал в ином слове больше ошибок, чем было букв в нем, - он заседал те-перь вместе с профессором Синицыным, профессором Рыбниковой и профессором Доброхотовым и учил их, КАК им НАДО УЧИТЬ. И хоть не понимал ни бельмеса ни в сути, ни в назначении этих Комиссий, - умело подражал внешним приемам си-девших рядом. И даже, обнаглев, вылез однажды с предложением оценивать сочи-нения ДВУМЯ оценками. Одной – за грамотность, другой – за содержание. Ему это было выгодно :   орфография и синтаксис были для него пока темным лесом. Тогда, как «содержанием» он всегда удивлял педагогов.

Предложение это так понравилось малограмотным, что было с восторгом ими принято, и два года, пока Колодников учился в техникуме, неизменно выполня-лось.
И это тоже, конечно, был «успех». Но тоже какой-то больной.

А там наступила весна. (Конец второго полугодия). И опять началась лихо-радка – экзаменов. А там – проблема будущего: что же дальше? Только ли 2-й курс?

Нет, - Благополучия (а то и просто благоразумия) – у него никогда не было.
Ведь он был НЕДОТЕПА.


12. ПОСЛЕ БОЕВ

Ну… в Кремле мать с Шурой жить, конечно, не стали. Во-первых, потому что Кремль пока еще толком не восстановили. Да и ходить оттуда далеко до фабри-ки (где мать Татьяна продолжала по-прежнему вырабатывать шелковую ленту). Ре-волюция-то революцией, но лента нужна всем. Так что…
А вот квартиру – получили. (Вместо разрушенного подвала и еще не отре-монтированного Кремля). Некрасовская улица, дом 20. Дом сбежавшего кондитера Морозова: большой, двухэтажный, очень красивый. Около дома сама кондитерская фабрика. Теперь «государственная народная собственность». Ну и Шуры с матерью в том числе. (Правда, это как-то не чувствовалось непосредственно: трескали они по-прежнему с утра до вечера одну только картошку. (Ну, разбавляли свеклой ино-гда).
А квартира была прекрасная. Большая кухня, 3 светлых комнаты, (одна – проходная). Просторный сени. УБОРНАЯ в СЕНЯХ! (А не в холодном дворе, как было в подвале). И два входа: черный и «парадный».

Так что – чего там «Кремль»!

Большой двор, садик с вишнями. В саду «беседка». В «беседке» частенько сидит Нюра Прошина – Шурина сверстница, дочь ткачей Прошиных, живущих в та-кой же квартире, но на втором этаже...

Но квартиры квартирами, а вот топить их (просторные) было нечем. А зима была лютая. Шел 18-й год.

Батяша всё в армии. («Нашелся»). Правда, уже без погон.
Обучал теперь красногвардейцев, как защищать от буржуев рабоче-крестьянскую республику Советов. (Т.е. и ихнюю, конечно: вместе с Шурой и ее матерью). Спать приходил домой. «Дрых», накрываясь по-прежнему, с головой; храпел так же, как и до революции: на всю квартиру. «Жрал» водку тоже по-старому, по-дореволюционному. Только вот холод (из-за отсутствия дров), и в осо-бенности, голод  (из-за «отсутствия» даже картошки) – были такими «революцион-ными», - каких, пожалуй, не видели не при каком самодержавии и буржуазиях: 50 грамм хлеба на день – вот и все пропитание. Последняя доска из соседнего забора – вот и весь «обогрев», хе-хе. Все в мире, казалось, остановится от стужи и голода.

А Шура? С ее братцами (Пашкой и Сашкой) Ого-го! У них глаза, как слюдя-ные, елочные фонари; а мир – интересная, большая игра. Сделает вечером Шура уроки с братцами (Пашка – во втором, Сашка – в первом, сама – в третьем классе! Уже!), оденутся потеплее – и: к магазину! (записываться с ночи на утрешний хлеб). Интересно -  страсть! Пришли домой – н а груди у каждого мелом написано: у Саш-ки – 1001, у Пашки – 1002, у Шуры – 1003. Дома не поняли: что за тысячные знаки у каждого? Оказалось, - очередь! Перевалила за тысячу. Смеху! Будто классы: Сашка – в 1001-м, Пашка – в 1002-м, а Шура – в 1003-м. Обсмеешься!

Пошло соревнование: кто раньше займет, у кого очередь всех меньше.
 Однажды Шура пришла с отмороженными щеками и руками, но 50 граммов получила САМАЯ ПЕРВАЯ!
Смеху!...

 Смазывали обмороженные места гусиным салом! Пищали! Но в школу при-шла, несмотря ни на что: ровно в 9 часов! (Очень любила учиться). Да и подкармли-вали в школе после уроков.
 Последний звонок! – привозят из фабричной столовой обед! В К У С-Н Ы Й!...   Наедались «от пуза»; казалось, больше некуда. А приходили домой – опять есть хочется…. «Некалорийное питание», - говорила «опытная», ученая соседка сверху.
 Смеху!..

Запомнился Шуре один зимний вечер.
Декабрь! Темнеет рано: Тем- нотища-а!
 В большой квартире из трех комнат, как в зимнем лесу: так же холодно, одиноко и жутко.
 Света нет.

 Собрались все в одной маленькой комнате потеплее: «Выспавшийся», нако-нец, «батяша», злая мать–Татьяна и трое малявок. (Бабка Лукерья умерла до того незадолго).
 На столе колышущийся лиловый огонек лампадки – на перевернутой каст-рюле (чтоб повыше, повидней); и огромный чугун мороженной картошки.
Картошка сладкая, противная, но и голод не тетка: едят все похваливают, по-сматривают на «батяшу» (в ожидании от него, как всегда, каких-нибудь «кунштю-ков»), прыскают смехом. То он суп назовет «габер-супом», то попавшуюся гнилую картошку «посылает» как-то на «цугундер». То расскажет, каков обычай был у прежних солдат в 16-м приветствовать «Их превосходительств»: «Здрав! Жлайм! Ваш! Приса!»
 Что за «приса»!?
 Смеху!

Одна мать–Татьяна («матяша») – не понимает общего веселья. Сидит злая, насупленная: «Чего смеются! Голод, холод, а они смеются! Ну, «батяша» понятно: он всю жизнь «дрыхнет» да вино «жрет» – ему больше и делать нечего. А эти-то ду-раки? – Ему потакают!»

Пошла за солью на кухню – не видно ни черта!
Спичек нет – товар дефицитный; взяла лампадку – лампадка загасла.
 «Черт вас знает, что это за жизнь! – ругается она на кухне. – А эти только смеются! Нет бы помочь!»

«Выспавшийся», наконец, батяша идет на кухню, чиркает зажигалкой, засве-чивает лампадку. Соль на столе, ужин продолжается.

Шура смотрит на всех: тени длинные, глубокие; сидят все, как мертвецы – с запавшими глазами, заостренными носами, странные, непохожие ни на людей, ни тем более, на родственников. «Вий»! Как у Гоголя!
 Смешно! Невозможно!

Так и просмеялись весь страшный 18-й год.

13. АДАМ И ЕВА

«Адам и Ева – кто были? – До-по-топные дети. И «ничего не знали», - читала дальше Шура у Колодникова в Дневнике.

«Но потом они увидели, что они голые.
И им стало очень трудно». Хи-и

«И хоть в результате «всего этого» явилось человечество (а мы с вами этим «трудностями» просто обязаны жизнью), - но все-таки ВСЁ, что тогда НАЧАЛОСЬ! (от этих трудностей») и ЗА-ВА-РИЛОСЬ…(вроде всяких там «ЛЮБОВЕЙ», … «ГРЕХОПАДЕНИЯ»,… «СМЕРТЕЙ»)…
 – все это мы никак не можем расхлебать и по сей день.»

(Глубокомысленно писал Колодников)

«И никак до сих пор не поймем: марионетки ли мы в чьих-то руках, и через нас (и помимо нас) осуществляется какая-то важная и кому-то нужная Программа? Или всё это один лишь мерзкий анекдот («пустая и глупая шутка одичавшего от вселенной скуки и одиночества «Бога», - устроившего для развлечения самодея-тельный «Театр Для Себя»,- где он и драматург, и постановщик, и исполнитель главной роли.) И всякие там «любови», «грехопадения», «всемирные истории» (с сотворением Солнца, Звезд и грандиозного спектакля на Голгофе)… – всего лишь один большой радужный Мыльный Пузырь,- который выеденного яйца не стОит.
А нравится нам играться во всё это,  пока вот мы сами, как этот Пузырь: – молоды! пусты и глупы! и Пузырь нас пьянит своими мыльными красками.
А «проспишься», отрезвев,  (с возрастом, с болезнью или с другим каким - не «мыльным» - обстоятельством), - и нет ничего: кроме боли, смрада червивого и – СКУКИ.

Нет, нет, не «мне так представляется». Не мне!
Я скорее оптимист: ведь я пишу этот Дневник, а может и Роман – такую длинную и трудную штуку!
Я сажусь даже каждое утро за него (до лекций) с приятным ощущением, что напишу сюда «еще одну главу». И за этим легким, пьянящим возбуждением забы-ваю о… «будущем»: (и этих глав, и себя самого, и самой Земли!»).
 Но читал я Екклезиаста, «Гамлета», и Толстого (да и у самого бывают не ко-роткие периоды таких настроений)…
 – Так что не все тут так просто, дорогие мои, - нет, не так просто. И не стоит ли и вам, беспечным, задуматься об этом?»…
 И тд, и т п. НА многих страницах

И «серьезная» Шура (любившая выписывать глубокомысленные цитаты та-кого рода) – прочтя сии «философские» нагромождения – действительно, «задума-лась»:
А кто же такие Шура и ее однокурсницы? Тоже ли эти «беспечные»?

Ну, они, конечно, не «допотопные» какие-нибудь там «дети». («Не знающие» ничего.)
 Они были Детьми Революции! Да!
И они плевать хотели на мещанские сказочки о «грехопадении и искупле-нии»! Они точно знали: что «Адам» и «Ева» – миф!
А «любовь» - это мещанский идеализм. (С геранями и комодами).
Что «любви» нет, есть физиология! – как хлестко выговаривали вычитанную где-то (и переписанную всеми однокурсницами у Шуры) цитату –все  «взрослые», «просвещенные» девушки ее курса.
И Шура тоже – ВЫГОВАРИВАЛА! Да еще как! С таким великолепным ли-хим революционным цинизмом! Что всякий нэпманский нна-хал (с его мещанскими вздохами, луной и «вечной любовью») отлетал от нее на версту, ахая. («Эти уж «всё» небось испытали. Пробована, небось, перепробована. Пробы ставить негде!»)

И никто не поверил бы: что, несмотря на эти лихие цитаты (которыми испи-саны были ее тетрадки), несмотря на 19 лет и на выпускной диплом с ВУДами за биологию и физиологию… – она совершенно (ну, совершенно) была наивна «ВО ВСЕМ». Ну, т.е. до такой невозможной степени, что, выписав откуда-то метафору «от их поцелуев родились дети» – совершенно всерьез верила, что дети рождаются именно от поцелуев. И очень боялась целоваться.
Т.е. она прилежно учила там всякие «физиологии» и слышала рассказы под-руг и знакомых, читала Мопассанов и «Монт-Ореолей». И ВУДы за это получала.    Но все это к ней как-то не прилипало. Учеба учебой –это для экзаменов, для дипло-ма. А дети – все равно «рождаются от поцелуев».

Еще одна «Недотепа»! Наверно….

- Ты свободен?
- Да. У нас только что кончилось бюро, посвященное концу года.
  (Он стоял, по обычаю, у Доски в вестибюле, читая перед уходом Расписание. Рука легла ему на плечо. Даже не обернувшись, он понял, КТО это: лицу стало жарко.)
- Пойдем в общежитие? – спрашивает она.
- Пойдем, - отвечает он.

И вместо общежития – они бредут этак в теплом летнем солнце по бульвару.    Ну, просто так. Навстречу всему: Навстречу Москве, навстречу жизни. И руки их не разнимаются. А рты не закрываются от пустобрёхства.

Колодников рассказал, что видел вчера Луначарского с красивой женой в ма-газине – и все глазели на то, как она на голову выше своего наркома.
Шура – про статью Семашко в «Комсомолке» – «Зачем нам нудисты в Моск-ве?» (про голых, появляющихся иногда на трамвайных остановках.
 («ХодИте, пожалуйста, - писал Семашко. – Раз вы не доросли пока до иного понимания Свободы. Но это просто негигиенично по нашему климату. И не в обы-чае на Руси».) Ха-ха-ха.

Бульварное кольцо – было восхитительно. Старые деревья – прекрасны! Го-ворливая толпа! Магазины! Звонки трамваев.. – забавны до чертиков! И Шура не понимала, почему.
Особенно уморительны были заборы! Во-первых, их было много. А во-вторых, они перебрехивались, спорили и показывали языки друг другу, как дети: афиши облепляли их снизу доверху:

«Диспуты! ДИСПУТЫ! Диспуты!!!» – Обсмеешься!

                «! СУД НАД РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРОЙ!» (Ха-ха-ха)

«! Суд над Чемберленом!» (Ну, это ж нужно!)

Какие-то: «!Ничевоки! Имажинисты!
                ! Комм-футуристы! Кубисты!
                Конструктивисты!…»
(Шура хохотала, как сумасшедшая)

«КЛУБ:
Х – удожников
Л – итераторов
А – ртистов
М – узыкантов»

(Что читалось слева, как ХЛАМ!)

  Шура задыхалдась от смеха. Было даже неприлично                Но не могла ничего с собой поделать .
,
«ТЕАТРЫ!... КИНО -театры! (Ха-ха-ха)
Театр импровизации
СЕМПЕРАНТО! (держите меня!)
Театр ОДНОГО актера! – (вы подумайте!)

«Рабочая живая газета
«СИНЯЯ БЛУЗА» (Это было невозможно!)

«Студия! СТУДИЯ! Студия»:
Создается! Возобновляется! Открывается!.
«НОВАЯ студия!», «ТЕАТР-студия», «МХАТОВСКАЯ студия!»…
От этих СТУДИЙ щекотало в животе.

- Смотри! – хохотала Шура. – Здесь какая-то еще «Пере-Тру»!
- Это, наверно: «Пере-движная Тру-ппа» - расшифровал Колодников, - при-няв роль разгадывателя аббревиатур и словосочетаний.
- Ну, да: «веселье и труд – все Пере-Трут», ха-ха-ха. А вот смотри: «АЗЕФ» в Малом театре! И кто играет!
- «Шпика ДЕВЯТКИНА, - прочел Колодников, - ИСПОЛНЯЕТ САМ АВТОР ПЬЕСЫ Алексей ТОЛСТОЙ. ВСЕ БИЛЕТЫ ПРОДАНЫ!!!»

(Шуре становилось страшно: она не управляла собой)

Испуганно она на ходу вела пальцем по афишам – в глазах рябило:

 «Приключения мистера Веста в стране большевиков» (Ха-ха)
 «Игорь Ильинский – в кинокомедии «ЗАКРОЙЩИК из ТОРЖКА» (Ха!) «Студия ФЭКСов»… Мейерхольд, ЗИНАИДА РАЙХ… пародии АРХАНГЕЛЬ-СКОГО… Вечер: ВЕНЕРА МИЛОССКАЯ и ВЯЧЕСЛАВ ПОЛОНСКИЙ:… Асеев, КИРСАНОВ, Маяковский… «МАРИЕНГОФ: ВСЯ правда о смерти ЕСЕНИНА»…

Шура покачнулась и повалилась Колодникову на руки.

- Знаешь что? – сказал он (В замешательстве) – пойдём в какой-нибудь
этот вот  «театр».

Был полдень. Была «генеральная».
В театре, куда они непонятно, как попали  (впускали строго по пригласи-тельным!) шла настоящая ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА: ехали по проходу настоящие броневики, стреляли настоящими патронами, трещали мотоциклы, пороховой дым застилал партер.

Шура прижалась к Григорию. Было страшно: за театр и за актеров.

Один из актеров прокричал: «Спектакль посвящается легендарному военко-му, герою Гражданской войны Льву Давидовичу ТРОЦКОМУ!»
Часть зала зааплодировала, часть зашикала.

Густоволосый во френче и в пенсне  - с очень острой маленькой бородкой – вскочил в ложе и, вскинув руку, звонко выкрикнул: «Джугашвили – узурпатор! И тиран! Я не хочу даже называть его – именем, которым он сам себя назвал: «Ста-лин» – под русского. И звучит, как «Ле-нин». Даже «В.И.» есть. А он всего лишь не-доучившийся грузин-семинарист, сын сапожника – частника! Захвативший партию и ЦК!
- У вас тоже псевдонимы русские: «Зиновьев»! «Каменев». А всё одни ев-реи! – ответили ему из зала.
          (Ну – «Нашла «Сталь» на «Камень», - съиронизировал кто-то рядом с Шурой).

- За «Каменева» я не отвечаю, - уверенно парировал густоволосый. – Я все-гда был и остался ТРОЦКИМ! Мне не нужно приукрашивать себя устрашающими дикарскими кличками. Я достаточно известен, как руководитель Октябрьского пе-реворота! Как военком СССР! И главком в Гражданскую войну!
- «Главком» оппозиции! – отозвался из-за зала тот же голос.

- «Грузин» – не «еврей»! – зло  закричали с галерки. – Его сам Ленин по-ставил! А евреи – торгаши! Что ни лавочка – то еврей! «семейственник» и паразит на коренной нации!


Что тут началось!
 Будто «гражданская война» со сцены переместилась в зал, взметнулась в партере: стояли там и тут броневики , трепыхались флаги, и запах пороха плавал над вскинутыми руками…

Протискиваясь с Шурой на выход – Колодников слышал, как густоволосый звонко перекрикивал всех:
-  Нет ЦК!
                Нет партии!
                Нет пролетарского государства!
Есть – партаппарат, схвативший партию за горло!
Есть – термидор! Сталинская фракция! И диктатура Секретариата вместо Пролетариата.
Есть – Джугашвили! – могильщик Революции!

Опять поехали, стреляя, броневики (будто на Шуру с Колодниковым). Свер-ху посыпались листовки, в дверях заварилась драка. И, очутившись снова на яркой, солнечной улице, они долго не могли еще придти в себя, переживая виденное и слышанное.
      
- Ужас какой! – шептала Шура. – Что это? Зачем?

И перебегая бесконечные площади, и толкаясь в узких улочках – они еще долго несли в себе краснофлагий театральный кошмар, партерную пороховую тьму, которую пронизывал звонкий высокий голос: «Я не знаю еще, отчего умирают наши цекисты! Но думаю, что неспроста! Увидев в газетах очередной портрет в черной рамке – вспоминайте Джугашвили!»

Теперь было не до улыбок, не до смеха. Не до заборов.- БЫЛО СТРАШНО!
 (будто броневики еще ехали за ними; будто на всё надвигалось что-то тем-ное, тяжкое – непонятное).
 Шуру била дрожь.

Когда вышли опять на бульвары – солнце уже  садилось в самом их конце. Все было в кровавом свете. Жить не хотелось. Жизнь вместе с гаснущим солнцем заканчивалась на Земле…

И тут Шура увидела Адама и Еву!

Она все время опускала глаза из-за бившего в конце аллеи солнца, - а тут вскинула веки.
И увидела их!

Они шли навстречу.
 Как Шура с Колодниковым: крепко взявшись за руки.
И сквозь соприкасающиеся тела их, сквозь щель между ними – (в такт их ша-гов) – вспыхивало между ними солнце.

Шура не сразу поняла, что происходит. Ее слепили вспышки. Она ощутила только, как Колодников напрягся и – остановился.
Вокруг улюлюкала толпа. Свистели мальчишки. А она и понимала, и не мог-ла понять, в чем дело.

И вдруг дошло: ГОЛЫЕ! (о которых писал Семашко).

Они шли голые! – совершенно!. Как в Раю.
 Ева была статная, рослая еврейка, с распущенными рыже-золотыми волоса-ми до пояса. У него – волосы черные, до плеч, и узкая библейская бородка. Через плечо – наискось к голому бедру – шла лента, на которой, когда они поравнялись с Шурой, она прочла вызывающие слова: «ДОЛОЙ СТЫД!»

Шура не знала, что ей делать: стоять или бежать. Она была как во сне. Но в то же время ясно видела, как те напряжены, не смотрят по сторонам – крепко и су-дорожно держась за руки.
И Шура всем существом ощутила, как им трудно. И поняла, что были: Адам и Ева. И что есть любовь. И что они – с Колодниковым -тоже голые. И что дети ро-ждаются не от одних поцелуев.
И тогда ей с Колодниковым стало ТАК ТРУДНО, - что пульс перебился, а руки сделались «как лед».

14. НА ПРОКОРМ

Ох, уж эти родители.
Хуже детей: беспокойств! Суеты! Тревоги! И все из-за чего?

Ну, поезд стоит на путях. Ну, с их детьми. Ну, все окна и двери унизаны вих-растыми головами. Ну и что?

Ну, правда Шура с братцами (Сашкой и Пашкой), как нарочно, в предпо-следнем грязном и страшном вагоне почему-то оказались. Да к тому же в проходе. У окна.
И сортир рядом. (С вонью, конечно. И все дверью хлопают)

Ну и все таки; можно ж и порадоваться: Первый раз в жизни дальнее путеше-ствие. Организованно; со своими же педагогами. Едут. На Полтавщину. В хлебные губернии, на прокорм. Так нет – истерика!
Там же – солнце. Там эти самые:… «садочкы». Юг. Сытно, тепло. Словом, «Хохляндия»; «та шо вы мэни кажете, - дядько?» А родители плачут. Видятся им какие-то «черные взрывы», «черные всадники с саблями» да вагоны под откосами, и дети их, истекающие кровью… О-хо-хо…
Всем весело,  дети снуют с места на место, перекрикиваются, пересаживают-ся, хохочут. А родители – плачут. Смехота.

Мать–Татьяна –( вся красная, с растрепанными волосами) – бегает от окна к двери, истерично кричит чего-то и ПОСЛЕДНИМИ СЛОВАМИ ругательски ругает ненавистного «батяшу».
 Ну, а кто ж еще виноват? Конечно, он! Что революция! Что «19-й год»! Что есть нечего! Что полка досталась верхняя и в проходе! Что сортир рядом! И воняет оттуда! Конечно он. А больше никто.
«Дрыхнет» только всю жизнь да вино «жрет». А дела ему нет ни до чего.   Сейчас бы как? Намахала бы: «Пай к черту!» А теперь вот – мучайся. Разводиться что ли? – детей куча-мала!

Поезд не отправляют почему-то! Целую ночь! Черт вас знает!

Дети спать хотят. Они ведь как? – Бегали – бегали, а вдруг – раз: и уже спят. Как котята. А родители: сидели всю ночь и ждали.

И опять: кто виноват? – «батяша!» А кто же еще? Милые! Пошел бы, разуз-нал. Нет! Сидит – тоже спит! «Я устал», «я остарел».
Да ты никогда и молодым-то не был – всю жизнь СПИШЬ!

«Батяша» не выдержал, плюнул под конец – и ушел. (На работу ж к тому же вставать – в 6 утра)

И тут вдруг поезд тихо тронулся.
 Неслышно. Еле-еле. Будто боясь разбудить прикорнувших детей.

Все к тому времени окончательно перессорились, изнервничались. Кто-то и ушел, а кто-то еще оставался. Мать – Татьяна (работавшая весь тот день полторы смены: сменщица заболела; да провозившаяся с вечера за сборами в дорогу) неза-метно так прислонилась (после ухода «батяши») к столбу… и на минутку (только на одну минутку! И неожиданно хорошо так) задремала.
Очнулась – а поезда НЕТ!
Ни на путях – никого, ни около: ни детей, ни родителей – будто и не было. И на работу пора!
Очень не понравилось ей всё это. (Не к добру). И ЗА-БЕС-ПО-КОИЛАСЬ так! Что…

А беспокоиться-то было совершенно и не из-за чего.
 Ехали всего-навсего каких-нибудь ПОЛТОРЫ НЕДЕЛИ! Всё взятое подъе-ли. Но особенно не голодали. От веселья! Останавливались, во-первых у каждого столба; Пути разрушены – гляди того с рельс соскочишь – два! Смеху!

Станции – взорваны. «Садочкы» - повырублены. Посевы – выжжены. Безлю-дье.
Валяются (действительно!) под откосами паровозы. Да воронье – над ними. Разве не смешно? Вот и ехали смеялись.

Всё было поводом для смеха. Бутылку с молоком разбили – ха-ха-ха; Хлеб вываляли в пыли – уронили – ха-ха-ха. Руку дураку–Сашке в сортире дверью при-щемили до крови – ха-ха-ха. Плакса Пашка поносом заболел – ой, как смешно!

Пока смеялись – оказывается, заехали не туда; пути разрушены, ехали-то как-то окольно. Наконец, приехали на свою станцию (не то Пирятино, ни то Путятино); - никто их не встречает.
Помещичья усадьба, (где будто бы должно были жить) – сожжена.
 На перекладинах обугленных висят повешенные. Ветер свистит в «садоч-ках», раскачивает трупы, несет гарью.

Педагоги (молодые-премолодые девчушки) – задумались: что делать, как быть? Ни «садочков», ни «Юга», ни «дядечек с караваями» – безлюдье. Как во вре-мена Батыя.

Приходили к поезду какие-то оборванные, страшные старухи с выплаканны-ми иконными «вочамы». Протягивали костлявые длани с корявыми, мозольными пальцами – просили подаяния. Рассказывали совершенно невозможные истории: «Налэтэлы бандюхи, усе крухом пожглы, старцив порубалы, безобразылы над дыв-чынамы» «Какой тут «прокорм»? Дэточкы! Какы туточкы «садочкы»?! Самы уси с холоду пидохлы. Подайтэ заради Христа!»
И отдавали им последние московские «осьмушки» бесхитростные Васятки да Ванятки, - приехавшие из голодной Москвы «подкормиться» на «Полтавщину».

Девушки-педагогши от всего виденного-слышанного струхнули, стали дро-жать со страху. В дополнение ко всему машинист (60-летний «Пафнутьич», единст-венный «мужик» в поезде) напился воды из грязного колодца – заболел «животом». А помощником у него был внук (14-ти лет всего от роду), ничего в деле не смыслил, и поезд от всего этого ни «туды ни сюды» не может ехать.
Простояли два дня среди всеобщей пустыни. Ночами (слева и справа по кра-ям темной земли) полыхали дальние пожары. Слышалась канонада…

Однажды ночью свист! Топот коней! Выстрелы!
Поднялся крик! Плач!… Шура, как мать, обхватила братиков, сама прижа-лась к ним. «Пусть убивают, только вместе и побыстрей».

Одна педагогша – Нереида Владиславовна (16-ти лет, из интеллигентной се-мьи) сошла с ума.(Нежная очень была). А самая старая (22-х лет – Евдокия Андре-евна) ходила по вагонам, говорила страшным, клокочущим, как у орлицы, голосом: «Дети, никого не бойтесь. Я с вами. Я ваша мать! Я вас в обиду не дам. Умру. А не дам».
 И плакала страшными слезами.

В конце 2-го дня машинист умер. Это был ужас, какого никто еще не видал.

На третий день началась фантастика.
Стоявший поезд… стоял – стоял / видит: машиниста нет, дети погибают /, - тронулся и пошел.
 Сам.
 В обратный путь.

Ехали - уже не смеялись. С места на место не пересаживались. Сидели тихо,  серьезно, молчали.
Грязные. Чумазые. Голодные.

Стояли – ехали. Стояли – ехали. Куда ехали – неизвестно. Где стояли – тоже неведомо. Казалось, конца не будет ни стояниям этим, ни езде. Так и будут ехать теперь всю оставшуюся жизнь.

Однажды Шура проснулась. Поезд стоял. Было раннее-раннее утро. Все хра-пели. (Всхлипывали во сне, Вскрикивали).
Взглянула в окно – написано: «Станция Черкизово. Московской окружной дороги».
- Вставайте! – крикнула. – Москва!
Никто не шевельнулся.

Растолкала братцев, выволокла их (упирающихся, не понимающих) из поезда – и пешком – мимо родного, тихо лежавшего в низких зеленых бережках Черкизов-ского пруда, - повела, как клуша цыплят, своих братиков домой: на милую, такую уютную свою Некрасовскую улицу, дом 20 (бывшего, сбежавшего, кондитера Мо-розова).
Везде тишина-а – невозможная. И ни-ко-го. Лишь собаки одинокие, с подве-денными животами, встречались на углах.

До самого дома Пашка с Сашкой хмурились и упирались, не понимая со сна, куда их тащат, и норовя назад в поезд. И только у самой двери дома, когда Шура в сердцах крикнула: «Ну, ДОМ же! Не видите что ли – ДОМ!» – они пришли в себя и, не веря в такое чудо, очумело (как проснувшись, наконец), осматривались вокруг.
Стучали долго. Оббили все руки, развеселились. Стучали и ногами.

- Кто там? – сонно спросила мать. («Батяшу», видно, нельзя было разбудить и ногами).
- Мы! «Хохли!» – смеясь, крикнули хором.
И услышали, как в сенях загремело ведро. Потом долго не отпирался замок: мать плакала и ругалась на него. И наконец, увидели в двери злое, красное и заплаканное лицо простоволосой матери.

- Детей ему не жалко! – кричала она «батяше». – Только спит! Сколько я слез выплакала, пока вас не было! Нарочного за вами Совет посылал! Телеграммы отби-вали во все станции! А ему – хоть бы хны!
И было такое впечатление, что она больше рада случаю уличить «батяшу», нежели счастливому возвращению детей…

А 14-летнего внука умершего машиниста «Пафнутьича» – оказалось, звали «СанЁк» (все тогда были «СанькИ» да «САньки»)
Видела его Шура: ходил бледный, строгий такой – одни глаза.

ЭТОТ ВНУК и ПРИВЕЛ ТОГДА ПОЕЗД.

Ночью Шура ни о чем ни хотела думать, как об этом «СанькЕ». От его стро-гого, немальчишьего лица – ШЕЛ СВЕТ!

«Девчонки!» О чем они еще могут думать! (Прокомментировал у Шуры это место Колодников)

15. «ВСПОМИНАЙТЕ ДЖУГАШВИЛИ!»

А потом «стало трудно» – Колодникову.
И случилось это – по дороге в общежитие, в «клубе с бильярдом». (Внизу – бильярд, наверху – сцена, папиросный, накуренный гам):

                «ВЕЧЕР ПАМЯТИ
                БЕЗВРЕМЕННО ПОГИБШЕГО
                ПОЭТА ЕСЕНИНА»)

Истерическая атмосфера: «Жить незачем, не с кем, не для кого. Идеалы Ре-волюции потерялись, попраны

                «Милый друг! Ты встречу мне назначил.
                Я иду – я не могу иначе…»

И в доказательство серьезности заявления – читавший стихи тут же на сцене вытащил браунинг.
 Поднялся визг. Кто-то бросился отнимать, завязалась борьба.

- Да пусть СТРЕЛЯЕТСЯ! – произнес кто-то веско в дверях. – Похороним. Вот рубль на похороны. Он давно уже  мертв. Воняло!

В распахнутой двери – четко вылепленный в дневном свете фойе – стоял (в двух шагах от места Колодникова) крупный мужчина: с кием в одной и пивной кружкой в другой руке. (Стук бильярдных шаров доносился снизу, «из подвала»)
Видно было, что он только оторвался от азартной партии: кося большим ло-шажьим глазом через кружку, он жадно глотал желтый срез пива. Тяжелая грудь вздымалась под приспущенным галстуком, а рукава ярко-белой рубашки были зака-таны, как для колки дров.

И для Колодникова все перестало существовать.

Еще не зная достоверно, КТО это – он сразу (всем существом своим) почув-ствовал присутствие Чуда. Явления, - которое не забудет всю жизнь.

Трудно было сказать, из чего это складывалось (и было-то оно очень, очень именно,  сложным и неоднозначным), но оно – это ощущение – БЫЛО. И жуткое чувство, какое испытываешь во сне: когда, повернувшись, неожиданно видишь в двух шагах лениво стоящего ТИГРА, который еще не знает о тебе, но в любую ми-нуту может остановить на тебе свое «внимание».

А еще: ощущение подавляющей ГРУЗНОСТИ. Тяготения этого места. Непо-нятного, «ослепительного» ГНЕТА. Будто пространство прогибалось рядом со сто-ящим.
И ведь не было на первый взгляд ничего особенного в этой рослой монумен-тальной фигуре (в ярко-белой рубашке – без пиджака, в широких ладных штанах, и очень больших, остойчивых башмаках)

И лишь значительно позже (и то не до всех) доходило, что простота эта – есть высший класс изысканности!,(до которой добирается человечество), И проис-ходит не от «бедности», а от физической и духовной, напротив, ПЕРПОЛНЕННО-СТИ!.

Что рубашка и брюки эти, и остойчивые башмаки ОЧЕНЬ (ЧРЕЗВЫЧАЙ-НО!) ДОРОГИЕ: сделаны специально, по индивидуальному рисунку и заказу, и из особого (удобного и прочного) материала.
Что во всем этом (кроме того) бездна вкуса, выражающегося в трех законах: ПРОСТО. УДОБНО. КРАСИВО.
 (О чем Колодников туманно и смутно догадывался как-то, - читая Байрона, «Демона», «Ставрогина»…, во что не верил, - что это возможно так вот – в жизни; - и что впервые вдруг – вот так запросто и наглядно узрел в двух шагах от себя).
Ну, разве не Чудо?

Он, конечно, не мог ничего из этого осуществить в своей жизни. Ибо для этого (чтобы сделать из себя самого такое вот  ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОИЗВЕ-ДЕНИЕ) надо было (в гришкиных условиях) затратить всю эту его жизнь,- когда в конце лишь ее,.. МОЖЕТ БЫТЬ,.. что-то такое и забрезжило бы ее.. ФИНАЛОМ. Неким Апофеозом.- Ну, именно КОНЦОМ!.
А тут – это являлось с такой легкостью и непосредственностью, будто ничего для обладателя всего этого не стоило.
 Хоть бы и с этой «одеждой». Видно было, что не ОН – для нее. А ОНА – для Него (служанка и раба). И не дорожит-то он ею – ну, нисколько. И оттого Он госпо-дин: над жизнью, и над смертью.

Кто-то крикнул: «Ваше мнение о смерти Есенина!»

Но он не пошел к сцене. Он стал говорить тут, у двери, - уверенный, что где он – там и центр, и сцена. И весь интерес.
И это следующее впечатление от Него – было впечатление и необычной, яр-кой Свежести!
 Молодости!
 Игры нервных, эмоциональных сил!
 Которыми ВЕЯЛО – от всех его законченных жестов; квадратного рта; чис-тых и блестящих каштановых волос; чисто и красиво пробритого виска; громадных ноздрей; и сочных, монументальных интонаций.

Да, это было, действительно, Чудо.

 И Колодников – жгуче и нестерпимо ВЗРЕВНОВАЛ ВДРУГ Его: и к Шуре! И к залу! – ко всей своей жизни!
Ибо в единый миг понял: что ЭТО место ЕГО!
Что он сам из ЭТОЙ же породы.
Но что «место» это ЕДИНСТВЕННОЕ, уникальное в своем роде! И что оно уже невозможно, непоправимо ЗАНЯТО.
И что этого уже не изменить! НИЧЕМ!

И, задыхаясь от обиды, от подступивших нежданных рыданий – он потащил обескураженную Шуру из зала, от людей и от Него, - и долго не мог успокоиться, выкрикивая с болью,

 что это:
– «футуристический хулиган!
                Рисующий хам и нахал!»

Что это:
 - «чванливый выскочка!
                Презирающий таких, как Гришка!»

Что это:
- «подделка под «народ» -
                его, якобы, грубость и бесцеремонность.

Что
 -« от Него за версту прет барственность и элитарность!»…   …

А Шура – от испуга не понимала: ни колодниковской ярости, ни ненависти, ни его чуть ли не слез, блестевших в глазах, ни клокочущих взрыдываний в голосе.

- Это ХАМ! Хам! – кричал он на всю улицу. – Ему нипочем Пушкин! Тол-стой! Есенин! Или Горький! Это мелкобуржуазная, ниницшеанско-ставрогинская стихия! Чванящаяся своей псевдо-ррреволюционностью!
             Это богема! Элита! Шайка! И им дела нет до наших, моих трудных проблем! Деспоты, мамаи, Чингиз-Ханы, создающие себе культ в литературе!

И он больно дергал Шуру за руку, таща с такой скоростью в общагу, что она еле поспевала.
Продолжал кричать, дергать и в общаге, - пока она собирала свои вещи. Кри-чал и дергался всю дорогу до ее домика на окраине, - будто она ЛИЧНО – была ви-новата в том, что зашли после театра в «этот» клуб! Что Шура-де с «нескрываемым интересом» смотрела на «Хама», а Колодникову не везет ни с учебой, ни с «одеж-дой», и что, конечно, ей НРАВЯТСЯ такие преуспевающие и удачливые «Хамы»; - «патриоты», выряженные в дорогие заграничные тряпки.

И опомнился только тогда, когда они сидели уже в тихой темноте ее садика у дома. Шура плакала, - и кричать, и размахивать руками было не на кого, не за что и не к чему!

И тогда (ни с того, ни с сего, без всякого перехода) вдруг возникло желание близости. И целованья. (Черт его знает, отчего).
У Шуриных продрогших ног лежал ее узелок. В низеньких окошках домика поблескивала сонная тьма. Они сидели и молчали.

И без поцелуя Колодникову вроде нельзя уже было уйти, и целоваться – так вот ни с того, ни с сего – тоже не было причины.

Так и сидели. Пока просто не закоченели.

(А небосвод темный над ними между тем невидимо поворачивался, и тихо шуршала полночь, и иногда падал лист. Плыло неповторимое, никогда уже потом невозвратимое «мгновение – их жизни»)

Скрипнула дверь, и Шурина мать, накрывшись одеялом, осторожно выгляну-ла, с удивлением узнавая дочь на лавочке да еще с каким-то незнакомым совсем парнем, и многозначительно кашлянула.

Колодников встал, не к месту сказал «здравствуйте», потом тут же сказал «до свиданья» – и отправился ПЕШ-КОМ (трамваи давно уже не ходили) - восвояси.

Добрался он до общаги только к рассвету, когда пошли первые трамваи, дворники начали мести тротуары, а расклейщики газет расклеивали свежие утрен-ние газеты.
Колодникова привлек портрет в черной траурной рамке, повторявшийся от газеты к газете. Он подошел и, взглянув на нерусское, с полусонными глазами и мушкетерской бородкой лицо, испуганно прочел: «скоропостижно скончался ПредВСНХ, основатель ВЧК, член ПБ и ЦК Феликс Эдмундович Дзержинский». И невольно всплыли в нем слышанные в полдень в театре слова: «Я не знаю еще от чего умирают у нас цекисты. Но думаю, что неспроста. Увидав в газетах очередной портрет в черной рамке – вспоминайте Джугашвили!»

Он даже остановился!: так это неожиданно и быстро совпало!

!Что это? О чем это? Зачем это я? – но мыслей уже нельзя было затормозить. Они крутились в вызванном газетным сообщением направление, и какое-то нехоро-шее предчувствие сжало Колодникову сердце.

«А! – наконец, сказал он сам себе. – Сам-то я тоже хорош: с Шурой, сегодня. Приревновал к выдуманной фигуре. Разошелся! Будто ее у меня отнимают. Что она – вещь? Захочет – будет со мной. Не захочет – уйдет с таким, как «тот» А я уже: «Моя, у меня» Все мы – собственники. Деспоты и Мамаи. В каждом из нас сидит «Джугашвили».  «Троцкий», и «Джугашвили»! Вот что!

Но тотчас в сердце кольнуло: Постой! Так это что же? – Ведь она забрала вещи из общаги. А он за истерикой своей не понял, что она же получила «Направле-ние».
 Учеба закончена. И она едет на работу в «глушь», (куда она самозабвенно тогда напросилась). Надолго… Навсегда! И значит…

И тут между ним и Шурой стала разверзаться пропасть.
 Будто они стояли на хрупкой льдине. Льдина треснула, и между ними начала  расползаться все шире и шире промоина: Шура – там, а он – всего лишь на первом курсе. А за это время…

Сидевшая на лавочке в темном садике молчаливая девушка (которую звали Шурой, которую он нещадно дергал и лаял целый день, с которой он встречался, не ценя того, раз по пять на дню в техникуме и что была когда-то всего лишь «одной из многих») – приобрела вдруг ни с чем не сравнимую, невыразимую ЦЕННОСТЬ! Впору было поворачиваться и бежать к низкому домику на окраине, к оставленной, пустой лавочке. Только бы дождаться утра, только бы увидеть еще раз: сказать, что не сказано! (за весь ДОЛГИЙ день). И: нет, нет – не отходить ни на шаг – всю жизнь. «Моя! Моя! Никому! Ни за что!»
И повернулся уже было, чтоб, действительно: «бежать» – к Шуре. (Завла-деть! Подавить! Навязать!) Но плюнул всердцах и, выругавшись, стал быстро под-ниматься по общаговской лестнице; зло повторяя на каждый шаг: «Мамай! Деспот! Вспоминайте Джугашвили! Бату-хан!»…

(Впрочем, последние записи в Дневнике, начиная со смерти Дзержинского, многие вставки, а также редакции – были сделаны явно позже:
Шура поняла это по почерку и чернилам.

И были похожи больше на художественные зарисовки, чем на факты).
О хо-хо хо-хо…

                И  вот:
16. ДЕТДОМ «ЖИВОЙ РОДНИК»

Это и был Живой Родник.
Потому что попадавшие сюда голодные дети Москвы буквально воскресали из мертвых.

Как уж это получалось в точности – пойди теперь узнай.
Известно только, что главной живоносной струей этого Родника был зав. детдомом – народный учитель с хорошей русской фамилией Летаев.
С не менее хорошим именем Александр.
 И отчеством Андреевич.

И жену его звали хорошо: Анна Александровна.
А про сестру его (22-летнюю Евдокию Андреевну,»Серафиму» – при царе)) и говорить не приходится: она была та самая «самая старая учительница», что спасла шурин поезд с детьми на «полтавщине».

Ну, какая это была прелесть: - выговаривать их добрые, приятные имена: Александры, Андреевичи, Андреевны…
 Шура просто без ума была от них от всех, особенно от Евдокии Андреевны. Глядела ей в рот, ходила по пятам, надевала даже иногда ее пенсне, которое со сме-хом давала ей поносить 22-летняя, но уже «слепая» от непомерного чтения, Евдокия Андреевна («Серафима»). Потому что Шуру – все эти «Александры» и «Андреев-ны» – тоже очень любили, и была она у них тоже заведующей: Зав. Хозяйством «от ребят».

Потому что все тут было «ре-бя-чье!»

Хозяйство (коровы, лошади) чьи? – «ре-бя-чьи».
Козы, свиньи, куры – чьи? – «ре-бя-чьи».
 А учителя, воспитатели чьи? Ну! – да тоже «ребячьи».
 Так внушал всем ребятам «народный учитель», щепетильной честности че-ловек, зав домом – Летаев Александр Андреевич.

Старики говорят иногда: «ТАКИХ (де) больше не бывает».
 Вот он и был из ТАКИХ.
 Кругом голод, разруха! «19-й год», «Осьмушка хлеба» А у него – процве-тающий Дом, и дети – краснощекие.

Говорили: «Зна-аем. Пристроились «при детях». Детям масло выделяет рес-публика. Сахар. Пшено. – Выгодно!»

Александр Андреевич слышал, знал про это. Знал и то, что «слаб человек». Какого учителя ни поставь, - имеешь дело с маслом – «замаслишься»; сахаром – «сладким» станешь. Поэтому поставил у Масла, у Сахара – Пшена только детей: пусть «маслятся», пусть «сахарятся» – это для них и выделено.
 Так и получилась Шура – заведующей всем Хозяйством. А Пашка (средний ее брат) – Зав. Сахаром. А Сашка – малявка – Маслом. А Нюра Прошина (соседка по дому, со второго этажа, что в дворовой беседке сидеть любила) – Пшеном! И ходили они всегда с маслеными губами и с носами в сахаре (*пробовать-то приходится!)

«А пусть! – говорит Летаев. – Это же ИХ масло, и сахар. Они ж не мимо ухо-дят». И очень был доволен своей выдумкой. Дети – тоже.

Белье воспитателям (хоть тому же Александру Андреевичу); паек (хоть той же Евдокии Андреевне, «Серафиме») и прочее – выдавали кто? – «Ре-бя-та». И больше никаких.

Говорили: «Ну, юродство. Глупые эксперименты».
А кто: «Мудрено что ли сделать «видимость»? а бесхитростных детей обжу-лить, обхимичить?»
«Можно» да «можно».

- Да, можно, - отвечал он. – И не только детей. (Целые классы! Народы!)
Ну, да: Слюнтяев! Маменьких сынков! «Какашек в шоколаде»! – НЕДОТЕП! «можно»!  - Их так и воспитывают.
Называется «Пи-о-не-ры». «Пионерская организация». «ребячье само-управление». А это «самоуправление» учителя ПАРАМИ водят! За руку- «само-управляют». И Знамя под своей учительской подмышкой тащат. И барабан с горном (никому не нужный) потеют - сами волокут.
Как же тут не вырасти «какашкам»? Недотепам! Которые ни за себя постоять не могут, ни общие права, записанные в Конституции, защитить. Даже не знают, с какой стороны за это взяться.
 Паспорт уже есть, Диплом, Свидетельство о браке… – ГРАЖДАНИНА – НЕТУ! Потому что за руку его водили и Знамя подмышкой за ним таскали».

(Не этими точно, конечно, словами, но примерно так и в «таком духе» выска-зывался тогда, а то и «взрывался» просто – горячий Александр Андреевич).

(И до сих пор ведь  всё так. –
Это уже автор этой книги от себя тут добавляет. – Видел. Знаю. Я сам так – в пионерах – ходил. И сейчас так всех «водят»)

Ничего подобного не было в детдоме. (У народного учителя, бессеребрянни-ка Летаева)…

«Мы чего хотим из детей видеть? – Новое общество?!
Мы чего создаем? – Нового человека?
Так какого же хре… (Извините). Какого дья… (прошу прощенья)... водим своих детей по жизни «за руки», ноги им до Диплома «переставляем»! – кричал он в райнаробразе и на губернских учительских совещаниях. Кричал так и ДО револю-ции (за что не очень почему-то ущемлялся), но особенно распоясался – ПОСЛЕ.          Спасу от него не было.

 А на обвинения «в юродствовании с детьми» – кричал: что..
 «Нельзя научить плавать  на берегу педагогических теплиц!
 Чтоб научиться плавать – нужно ПЛАВАТЬ!
 А чтоб «научиться жизни», борьбе за жизнь – надо в этой жизни УЧАСТ-ВОВАТЬ!»
              Вот для чего дети у него заведуют хозяйством и ездят сами по на-кладным получать белье и продукты.

 (Чтоб «не обхитрили» потом: ни «педагоги», ни «демагоги».)

«Да, да, да: на равных со взрослыми! Как это было всегда в крестьянских трудовых семьях,
 где ни сюсюкаться, ни няньчится некогда было с семерыми детьми, а то и с 12-ю,- как у моего отца было!»

«Я в пять лет уже ухаживал за младшими. В 6 – помогал отцу в конюшне. В 7 – на пахоте. И все «проблемы жизни», всю «политэкономию» узнавали не формаль-но (из книг, да к экзаменам), а своими руками, глазами – шкурой, в самом натураль-ном виде».

Поэтому Шуре в детдоме и выправили по полной форме документы, и она ездила принимать продукты;
 Она же их потом и отпускала, она же за них и отвечала, - и знала, как офор-мить, зарегистрировать, как рассчитать нормы и пайки.
Очень хорошо и аккуратно всё делала. И любила это делать.

Ну, были, конечно, и ошибки. И даже крупные просчеты.
Так что дело доходило и до судов.
Случались ТАКИЕ истории, что… выхаживал даже раз два Александр Анд-реевич по берегу Яузы (где стоял Дом – помещение бывшей помещичьей усадьбы) и высматривал место: поглубже да пообрывистей. - Чтоб сходу уж: рраз! – и поминай, как звали…
 Но зато росли у него Люди. Человеки! Учились смотреть в глаза жизни. Зна-ли конкретные жизненные коллизии (хозяйственные и психологические), знали, как к ним подойти, как их решить

Казалось бы, чего лучше?

Но брали (особенно в часы таких вот «выхаживаний» по обрывистым местам Яузы) брали Александра Андреевича неприятные сомнения: уж слишком, порой, бескомпромиссны были его воспитанники, слишком прямолинейны в своей честно-сти и порядочности.
Жулика – так в лоб и называли «жуликом», а мерзавца – «мерзавцем», ну точно так, как и сам он делал. (От этого, кстати, и «истории»-то вышеназванные, по большей части, случались, и суды после них.)

 И победы, как он теперь стал понимать, в такой нелицеприятной и прямоли-нейной борьбе – очень редко приходились на праведную сторону (а попросту гово-ря, «недотепам»). Уж в этом он хорошо убедился на своем долгом и горьком опыте. Который подтверждал только уже давно известное: поражения эти происходили всегда оттого, что «честные» (как говорил где-то Герцен) поступают с подлецами по честному, а подлецы (с честными),как с подлецами.
И когда  вспоминал (во время тех своих одиноких и горьких яузских «выха-живаний») про всяких Талейранов и Фуше, «Наплевонов» и Октавианов Августов, то с честной откровенностью перед собой и глубоким прискорбием для себя – дол-жен был признать, что… НЕ ПОДГОТОВИЛ ни себя, ни, в особенности, своих по-допечных к испытанию такими вот фигурами. И ситуациями…
 И хоть ему и его ребятам противостоял пока лишь «фуше», в виде  зав. базой Зямы Осиповича Файкина (Воньберга), хитрого, интеллигентного ворюги, приспо-собившегося и под русскую фамилию и под честного райнаробразовского снабжен-ца (и под новое красное правление) (уютно, и тихо наедавшего зад и рожу на ре-бячьих, голодных харчах) – Александр Андреевич, намахнувшись изучить и решить эту проблему на исторических и философских уровнях – пошел однажды в… биб-лиотеку.

«.. Существует преступность, уголовно обычно ненаказуемая, но таящая в себе огромную социальную опасность, - с усердием читал он. –
«Если бы народы – знали, из-за чего мы воюем, - откровенничал Фридрих 2-й, - из-за каких наших мелких и чванливых, а порой просто вздорных интересов, - никогда не удалось бы устроить хоть одну «пхиличную войну». (Так выговаривал это слово зав. Прод. Базой Зям Осипович Файкин (Воньберг). Любимыми его слова-ми были «пхиличная хабота» и «похядочная захплата»)

«.. Что значит для такого человека, как Я», - читал дальше, уже про «Напле-вона», Александр Андреевич в библиотеке. – «Что значит для такого человека, как Я, какой-нибудь миллион человеческих жизней!» (А это прямо наш Зав. наробразом – демагог и деятель «Мировой Революции», - думал Литаев). - Случайно ли, что Первыми министрами у «Наплевона» стали самые коварные, самые подлые люди той эпохи, как Талейран и тот же Фуше! (А у нашего зав. наробразом – такие завба-зами, как Зям Иосифович Файкин!(Воньберг)

«.. С трудом представляешь себе, - читал он дальше у Стефана Цвейга про Фуше, - что тот же самый человек, с теми же волосами и лицом, был в 1790 году учителем монастырской школы, а уже в 1792-м – реквизировал монастырское иму-щество; В 1793 г. был коммунистом, а 10 лет спустя герцогом Отрантским и мил-лионером»! А?!
 (А это про нашего зав. ГУБнаробразом: иуду и политикана: Янислани!)

«..А  Людовик XIY – начинал войны от… скуки, - не подвергая себя при этом, разумеется, ни малейшей опасности и лишениям».

(Как же это удавалось делать? – наивно задавался вопросами Литаев и читал)

«.. Во всех этих случаях, особенно Наполеону, «наследовавшему» идеалы Демократии и Революции, - предварительно приходилось уничтожать свободу сло-ва, печати и собраний; свободу объединений и голосования. Вводить цензуру и за-прет на все это. Словом, прежде всего: лишить народ возможности узнавать правду и вырабатывать эту правду передовым умам. А насаждать вместо этого многолет-нюю массовую, всепроникающую ЛОЖЬ – с амвона, а также через печать, театр и школу».

         (Да, действительно; - соображал Александр Андреевич в промежутках: - происходит, видно, незаметное ПЕРЕРОЖДЕНИЕ революционной некогда системы. То, что применительно к «Наплевону», называли ТЕРМИДОРОМ т.е. попранием идеалов Революции и Демократии, - когда властью завладевал Единственный, Непо-грешимый, Несменяемый Депутат – а по существу Монарх и Самодержец, каковым себя и провозгласил впоследствии «Наплевон». Или Октавиан Август).
(И, конечно, к этому ни себя, ни ребят своих я НЕ ПОДГОТОВИЛ. И не знаю даже, как готовить. И поэтому-то мы с нашим «Живым родником» последнее время прогорали. И уже не сегодня, так завтра я попаду снова под суд и в тюрьму, а Живой Родник Наш ИССЯКНЕТ).

Подтолкнутый этим интересным чтением; а также назревавшими в детдоме проблемами и поисками их решения – начал Александр Андреевич записывать ста-рые свои и приходившие внове мысли. Из которых стала складываться масштабная политико-педагогическая работа:

                «Теория новой нравственности
                (или Новая Религия)
                РАЗУМНЫЙ ЭГОИЗМ»

Где писалось:
«Лучший способ позаботиться о себе – это озаботиться о всех, .- Ибо  мы  так увязаны друг с другом, что... даже если ты  захватил удобное место в трамвае, ты не доедешь до своей остановки ДетДом «Живой Родник», если не создашь условий для прокладчика рельс и хорошего самочувствия для твоего вагоновожатого: соскочишь с  плохо уложенных рельс, свалишься в Яузу и попадёшь в морг.
             Заботиться   ТОЛЬКО   о своём  месте в трамвае - это недалёкий (животный) плохой способ заботы. Как  лиса заботится ТОЛЬКО о своей норе. Ей дела нет до леса. Она не видит связи между своей норой и лесом. А тем более с климатом или пожаром.
Лучший (человеческий!) способ заботы о себе – озаботиться о: добротной отливке рельс, о квлифицированных укладчиках их, о квалифиикации вожатого (об Общем Общественном устройстве) т.е. о всём и О ВСЕХ . (с кем включён в общую жизнен-ную цепочку: от прокладчика рельс до вагоновожатого). В идеале: о всей Земле и даже Космосе.Ибо мы – дети Земли. И  Солнца.И без солнечных дней (если не «по-просишь» у него) – ничего у тебя НЕ ВЫРАСТЕТ!! И едем на этом земном трамвае меж звёзд. И без них (без живительных лучей, без леса, без лисы в этом лесу, без электричества, что движет твой трамвай , без добротно проложенных  укладчиками рельс и весёлого вагоновожатого…) никакое удобно захваченное тобой место в норе или в трамвае  …  НЕ СПАСЁТ тебя!  от аварии и морга. НЕ уподобляйся  дикой. Ограничененной лисице. Этой дохристианской, (узко-животной)  плохой заботе о себе.
   С  Христа («заботиться о всех и всём») – началась ЛУЧШАЯ забота о себе. Началась эпоха истинного гуманизма (не выдуманного, не  притворного,а  естест-венного и разумного) : самой совершенной заботы о себе: ЧЕРЕЗ ЗАБОТУ О ВСЁМ и ВСЕХ.  Ты и есть это всё!(Ибо Ты и есть  из этого воздуха, воды и  лучей)
   Ну, а   «ВСЁ» – это ТЫ!... 
   Вот она – Новая Нравственность. И Новая Религия. Христианская и- Комму-нистическая.
   РАЗУМНЫЙ (человеческий) ЭГОИЗМ. Ура!)

И стали тогда Александру Андреевичу (после этого всего и на этой «теоретиц-кой» основе) проясняться методы и приёмы , которыми он мог бы (пока в пределах своего ДетДома) провести эксперимент по подготовке себя и воспитанников своих к тем поворотам жизни, что на данном этапе представали им в виде Зямы  Воньберга- Файкина и опекавших его сверху  всяких там рай- и губ-образ..ин…
И он уже успешно  стал продвигаться в этом направлении, и в разоблачении особенно этих «образин»…
Как наконец-таки.. замечательный мечтатель и утопист Александр Андреич Ле-таев внезапно был  вновь снят с работы и – в очередной раз- отдан под… праведный и разумный советский суд. В чём непоследнюю роль  сыграло и его «крамольное» сочинение…
Что и обеспечило ему несколько ссыльных лет на Русском Севере, где  ОЧЕНЬ пригодились его  педагогические таланты и «разумные теории» на…
 Л е с о п о в а л е.

   (У Шуры сохранилась копия этой рукописи. Из которой она  потом и выписа-ла в Дневник некоторые цитаты и эпизоды из жизни самого Летаева. Особенно за-интересовало среди них Колодникова одно выражение: «Космос- отец, Земля – наша мать, а мы их дети, и значит, все братья»)

Ну, а «Живой родник» (детище всей жизни Летаева) был его «братьями по разуму») небрежно переформирован, назван «просто и скромно» «Детколонией № 13» –
директором которой временно назначили тоже «простого и скромного» (не заносившегося перед начальством) совслужащего – вы догадались: Файкина Зяму Иосифовича.(т.е.Воньберга)
На этом для Шуры Беляевой и ее сверстников – «Живой Родник» (прямоли-нейных решений и честной бескомпромиссной деятельности) иссяк. А Шуру с под-росшими однокашниками (не спрашивая на то никакого их согласия) «передали» в педтехникум, где завом был некий брат Янислани; а через год перевели всех в дру-гой техникум – им. Профинтерна в Москве, где Шура и встретилась (к счастью, а, верней, всё же к несчастью) с другим, как и она, недотепою – Гришкой Колоднико-вым.

«Потому что все они (и Литаев А.А., и сестра его С.А., спасшая поезд с деть-ми –т.е. Евдокия (Серафима при царе) Андреевна, -  и их воспитанница Шура Беляе-ва) – были, как видно из Шуриных записей о делах в Детдоме, - 100-процентными НЕДОТЕПАМИ т.е. совершенно неприспособленными к практической реальной жизни ЛЮДЬМИ»…

 Так лихо определил их всех Колодников, заканчивая чтение этого места в шурином Дневнике.

 Уж он-то лучше их всех распорядился бы в этих делах.
 А как же?!      
                И вот:

17. НЕДОТЕПА ЗАНОСИТСЯ

«… Как я буду есть эти… пи-рож-ные, - когда вокруг даже хлеба порой не хватает», - ответил (будто бы) Дзержинский Лещинскому, когда тот (очень ожив-ленный) притащил «дорогому Феликсу» добытое где-то редкое лакомство.

Толстяк Бочкин благороднел прямо на глазах, рассказывая это в общаге, - Будто уже тем, что он знает и может поделиться этим с общежитниками – бросало и на него незакатный отблеск святого сияния: душевной чистоты и совестливости.

          -« А я слышал, как он выбросил в 18 году в окно «оладышки», - когда жена, желая порадовать семью, испекла их из муки, купленной у спекулянта! – рассказал в свою очередь всегда голодный сирота Абрам Раев, - которого только вчера настыр-ный земляк Зяма Файкин опять искушал «благополучной жизнью» в своей «бодяге» и переманивал к себе…

Был вечер того дня, когда узнали о смерти «кристального Феликса», и обще-житники, сбиваясь в кучки по комнатам и  в коридоре, со строгими и испуганными лицами вспоминали приглушенно, кто что знал, слышал о нем.

Над всеми невидимо висела, плавая в воздухе, траурная кайма…

Даже презираемый всеми вонючка-рыжий, желая тоже приобщиться к этому общему высокому поминальному настроению – сообщил, (как свои собственные) вычитанные им сегодня из газеты высказывания знаменитого чекиста: «У чекиста должна быть холодная голова, горячее сердце и чистые руки!»
И Колодникову стало вдруг холодно от восторга – от сопричастности «всему этому» (несмотря на вонючего – рыжего). Что вот они сидят тут – в коридоре на по-доконнике – при тусклой лампочке и говорят «об этом»…

А ночью он вертелся на кровати и не мог спать от озноба. Виделось что-то нетленное, сияющее, невозможно прекрасное.

Утром он достал траурные газеты и, будто стихи, читал–перечитывал зве-невшие с газетных страниц фразы-афоризмы Дзержинского:

«Тот, кто стал черствым – не годится для работы в ЧК»
 «ЧК должна быть органом ЦК, иначе она вредна – тогда она выродится в ох-ранку или орган контрреволюции».
 «Чекисты должны знать декреты Сов. Власти и руководствоваться ими в своей работе,… чтобы самим не превратиться в преступников против своего наро-да».

- Да, да! – шептал Колодников, по художественности своей натуры вжива-ясь в великого наркома и как бы от себя повторяя его слова: Да! Все должны видеть, что мы не новая каста, дорвавшаяся до власти, чтобы сладко жрать. Мы должны въехать в Светлый Дом, (который строим) – последними! Пропуская вперед «сирых и убогих». А не первыми хватать жирный кусок. В этом стимул и особая жертвенная радость нашей работы. Это новое подвижничество, новая религия! Ради этого стоит жить!
     Он «заболел» Дзержинским. Стал заглатывать материалы по истории пар-тии. Пристрастился читать «Правду», и каждое слово в ней представлялось ему ис-тиной в последней инстанции.
Он ходил, «как Дзержинский»; выпячивал грудь, будто бы «подражая Дзер-жинскому». Он завел бы и длинную до полу шинель, если б не боязнь показаться смешным перед ребятами. Словом, это была, действительно, какая-то болезнь; на-вязчивый, прекрасный бред, (с которым он ничего не мог поделать).

А однажды услышал Бухарина.
 И еще сильнее влюбился уже в НЕГО! Тем более, что этот был живой, дос-тупный изучению и обозрению.
И Гришка стал ходить по собраниям, где можно было послушать Бухарина.   Но когда попал как-то раз на Луначарского,… - то вышел на улицу «очумелый», с недоумением и смятением спрашивая себя: так кого же он больше любит и кем хо-чет быть?
 Получалось, что он в педтехникуме вроде б не на своем месте.

Он стал манкировать занятиями, пропускать семинары.  И…
И однажды наконец со всей наглядностью перед ним встал вопрос: А кто же он такой – Григорий Колодников? И чего ему надо?
Ну, перешел он на 2-й курс. Ну, занял прочное положение в комсомоле, в тех. бюро.
Опять «улыбаться»?
 Чему?

«Три кита» свои (физику, математику, русский) он знал теперь лучше, чем дипломники, изучал самостоятельно уже вузовскую программу. И по математике, например, теперь не он приваживался за помощью, а сам готовил отстающих для Щетинина.
 У Колодникова открылся неожиданный педагогический дар: «ученики» к нему валили толпами (как в свое время к Шуре; говорили, что он понятней объясня-ет, чем профессора (и сдавали его «подопечные» Щетинину, действительно, «бле-стяще», как любил выписывать этим необычным словом свои оценки лобастый Ни-колай Иваныч, даже не подозревая, что «тупой» студент (которого он язвил и шпы-нял «Титом Ливием») – вступил уже в соперничество с ним по части преподавания.

Что впереди? – 2-й курс. 3-й…
Ну, диплом. Учитель младших классов в деревне. Ну, даже старших! (Он вы-тянул бы и старших, «учил» же он своих недотеп – студентов в техникуме).

Но и этого ему теперь было МАЛО!

«Заболев» Дзержинским, Бухариным и Луначарским – он искал пути к этим вершинам.
 История! Философия! Философско-историческое образование, политэконо-мия – вот что ему нужно. И место, где все это можно получить – было только одно: М Г У.
Вот это цель!
                М Г У!…
Эти три буквы светились в его мозгу. Как магический знак Макрокосма. От-крывающий все тайны Мироздания. Вот, где его место. Вот звезда его жизни. Если он туда найдет пути – больше ничего не надо.
 И когда он однажды ясно понял это, - все, чем бы он ни занимался тогда, все стало ему пресно.
 А то, что цель эта (в его Настоящем) выглядела для него абсолютно неосу-ществимой – только сильней разжигало его желание: как высокая и недоступная ро-мантическая любовь. Чем выше и недоступнее был «предмет» – тем больше он в не-го влюблялся; тем вожделеннее была честь: добиться!

Доходило до смешного: вокруг этих трех букв стоял какой-то свет, колдов-ской ореол. Пиэтет. Они мучили его. Жгли по ночам. Дошло до того, что он пере-стал спать, ища путь к цели. Потерял аппетит, исхудал с лица. – Все было не мило.

И вот тогда…


17. 1-Е ПОСЕЩЕНИЕ УНИВЕРСИТЕТА

Он ходил благоговейно вокруг желтых священных корпусов, с трепетом взи-рая на каменных Герцена и Огарева, стражами стоявших у врат в святыню и строго посматривавших на него с постаментов.
Прошел однажды, робко, между ними, ожидая окрика: «ТЫ КУДА?» И про-ник, как вор, внутрь.

Было воскресенье. Все было пусто. С каждым гулким шагом под толстыми арочными сводами – в коридорах возникали великие тени. Оживали в Гришкином воображении.
Сумрачный Лермонтов (с мальчишьими усиками) стоял с книгой у толстого, как в монастырях, окна.
Юные Огарев и Герцен, выбежав из аудитории, поцокали каблуками вниз по лестнице – в катакомбы…
Где-то тут вот, наверно, был и карцер, в котором сидел Герцен. (Колодников читал про это в «Былом и Думах», читал, духовно возвышаясь и очищаясь, - чувст-вуя, как и в нем зреет человек, способный к жертве во имя родины, во имя народа…)
 «Услышав» за спиной громкий спор, он, обернувшись, узнал впалогрудого Белинского с белокурым Станкевичем,
и вслед за ними вошел в «Фундаментальную библиотеку».

При входе (справа, на стене – под потолком) светилась золотописная крупная строка: ИМПЕРАТОРСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ.
 10 лет, как нет императора; сколько лет прошло с Октября, а надпись еще сохраняется.
Небрежность?
Или многозначительное напоминание рабоче-крестьянским студентам, всту-пающим ныне в этот храм: КОМУ принадлежало тут раньше всё, даже наука.

Колодников спустился вслед за Герценом и Огаревым в катакомбы (которые с улицы вели прямо во внутренний двор),
обошел этот внутренний двор,
заметив в глубине его (справа, от катакомб) «Анатомичку» – корпус медфа-культета,
прямо – «Физический факультет» с его лабораториями,
и много другого, чего понять он вполне еще не мог, но что произвело на него НЕВООБРАЗИМОЕ впечатление…

Шел он «домой» томный, шатаясь от счастья и блаженно улыбаясь, будто побывал в духовной бане или приложился к святым мощам.

Второй раз, (теперь в «ГЛАВНОЕ» здание Университета) – пошли они вме-сте с Косаревым: земляком с под Самары и МГУшником ныне ( с этнологического факультета).
- Почему ты на каком-то «этнологическом»? – спросил ничего не знавший Гришка.
- А там есть как раз историко-философское отделение, - ответил Косарев. (Колодников это отметил).
             Прошли (теперь мимо «Ломоносова»)– прямо в Парадный вход!

Косарев, конечно, держался смело, обживисто: похлопывал на ходу знако-мых студентов, «ручкался» с бородатыми профессорами! Перемигивался с улыбав-шимися лаборантками, заводил малопонятные для Колодникова разговоры.

- Здесь вот Богословская (теперь, конечно, Коммунистическая) аудитория, - кивнул он в сторону, куда устремлялись вал за валом студенты, - и в  распахнутые высокие двери увидел широкий амфитеатр вокруг изогнутой сцены- кафедры: ряды сидений шли от нее вверх – к самому потолку.
- Фу, ты, черт: как в театре.
- Ну и ну!

Косарева остановила одна из групп, шедшая в зал; пошло знакомство:
- «Мильман! Николай Иванов! Ливчак!
- – А это наши девчонки: Муралова! Сара Данкман…
- - Да мы же знакомы! У Косарева тогда! Помните? С девушкой такой – чер-ноглазой – вы еще, Гриша, были! – Шура, кажется? Такая глазастая! Ха-ха-ха…
- -     Запомнил лавелас! –
- А как же: на это у меня глаз «вострый».

Вокруг двух точек бились духовные волны группы: Когда речь шла о совре-менности – оборачивались в сторону Мильмана (красивого, высокого еврея); когда углублялись к истокам – верх брал невзрачный, но «твердый» Гришкин самарский-земляк Косарев; и спор  завязывался всегда, начинаясь с них; - остальные же – по ходу спора – лишь «разбирались», склоняясь к той или другой стороне. Соперниче-ство в лидерстве этих двоих было очевидным.
А всвязи с Колодниковым (бывшим батраком, намеривавшимся поступать в Университет, и – хе: чуть ни рядом вот  с   Герценом и Огаревым, уже учившимися здесь когда-то), - зашел спор о преемственности революционных поколений и  о… «единстве устремлений».

- Это так, - веско сказал Косарев. – Но не забывайте при  этом и разницу: ведь они были богатые ПОМЕЩИКИ! И хотели они, или не хотели…
- Не хотели! – вставил Мильман.
- «Не хотели».., - Но с пеленок и до зрелого возраста приобщались к ду-ховному богатству и культуре ЗА НАШ (с Гришкой) СЧЕТ. Мы даже буквально пи-тали их своей кровью, своим телом: целые поколения наших бабок и пробабушек выкармливали их самой дорогой и чудодейственной пищей: грудным молоком, - об-деляя и истощая тем своих собственных детей.
- Но Герцен-то с Огаревым сполна возвратили вашим «бабушкам» этот «долг» – усмехнулся Мильман.
- Нет! – жестко уперся Косарев. – Это ничем невосполнимо! Пытались, ко-нечно, (кто спорит!), но до ПОЛНОЙ расплаты и близко не подошли. Наши (с Гришкой) предки отдавали помещикам лучшую еду, одежду, жилища, - оставляя се-бе только хлеб да квас. Все остальное (самое лучшее) они высасывали из нас, пре-вращая нас в рабочую скотину, физически и духовно истощенную.
- Но Герцен-то здесь причем? – воскликнул Мильман.
- Я ВСЮ ЖИЗНЬ СВОЮ ощущаю эту глубинную ИСТОЩЕННОСТЬ! – крикнул вдруг Косарев с какой-то личной болью, и, закашлявшись от крика, вытер тряпочкой сразу закровевший розовой пеной рот. – Чахотка! Видишь? – зло показал он. – Я все время чувствую какую-то наследственную усталость, - переданную мне в соках моих предков. Проклятую усталость! Я быстро и отчаянно устаю. А мне надо заниматься! Работать! А я ничего не успеваю.
- Но от Герцена-то что ты хочешь?
- Нелепо поставлен вопрос. Но если все-таки  отвечать на него в этой плос-кости – то хотелось бы, чтоб расплачивался он с нами (вот с Гришкой) почестней: т.е. жил бы ну, хотя бы, как граф Толстой – победней да поскромней.
- А он и…
- А они с Огаревым – до конца дней жили БАРАМИ! По-барски! Несмотря ни на что. ПРИВЫЧКИ! – Привычки, дорогой мой Мильман, всосанные с детства! Как вот твой завидный румянец, вынесенный из твоей адвокатской семьи, и наклон-ность к первенству во что бы то ни стало. Быть на виду. Вопреки даже очевидности.

                Все засмеялись.Видно, зная, о чем речь.

- Наша «семья» тоже угнеталась! – на национальной почве! – оби-делся Мильман. -Я этот гнет до сих пор испытываю, - когда мне в трамвае кричат: «Эй ты, жид пархатый! В какой лавочке торгуешь?» А какой я «торгаш»? Мой отец – в партии с 17-го года.
- Правильно. Вот и спроси по счету с защищаемых тобой предшест-венников, с Достоевского, например, и Пушкина, разделявших это «народное» «пре-зрение» к «жидам»… Только все-таки есть существенная разница между «адвокат-скими страданиями» (защитников народа) – и судьбой тургеневского Муму!… Мне кажется, вы больше рисуетесь своим положением «изгоев» на Руси, «униженных и оскорбленных»…
- А погромы! – крикнул теперь (тоже с личной болью) задетый за живое Мильман. – А дискриминация всюду! Это постоянное ощущение второсорт-ности! «чужестранности»!
- Сейчас?!
- И сейчас!
- Не верю. Поза!
- Знаешь что! – выговорил разрумянившийся еще больше здоровым, свежим румянцем красивый Мильман. – мне ТОЖЕ иногда «кажется», что тебе…
- Ну договаривай:… что мне НРАВИТСЯ быть злым, больным и ус-талым! Удобная де позиция для нападения, а тем более для защиты – от слишком наседающей критики! Так? И что в своих болезнях и усталости я САМ виноват. Ведь Станкевич вот с Белинским тоже были помещиками, а умерли от чахотки!

Наступила заминка, - во время которой все поняли, что сказано в запале лишнее,…( а главное, несправедливое - с обеих сторон!) и, комично, споткнувшись об это «несправедливое» – замолчали.

Только Колодников, не понимавший всех оттенков и подводной сути этой распри – залился вдруг неожиданным смехом от комичности сцены, а главное, от острой симпатии к ним обоим: «МГУ-шникам»!

… «БУДУ таким! Как они! Как Мильман и Косарев! Как Бухарин и Дзер-жинский!» - твердил Колодников, волочась после всего к себе «домой» на Маросей-ку.
 И хоть то, что говорил теперь Косарев сильно отличалось от слышанного Гришкой от него же 10 лет назад в родном Богородском (под Самарой), морозной ночью в жалкой каморке косаревского домишки (его отца-церковного понамаря), - а мысли Мильмана вообще были далеки и непонятны – они оба были милы ему. По-тому что они оба были «философами», УНИВЕРСИТАНТАМИ. И этого было для них достаточно.

«Буду с ними!»

И он понес документы в 1-й МГУ! (Этнологический факультет, историко-философское отделение). А копию – еще и во 2-й МГУ! - на экономический факуль-тет! (Можно, оказалось, подавать сразу в оба).

И все бы хорошо. НО…
Но опять все уперлось в… Справку об ОБРАЗОВАНИИ! Которой (несмотря на всю вонючую клевету Коврежникова, что Колодников «бывший», что он скрыл свой «семинарий» и «гимназий») – у него НЕ БЫЛО.

- У меня два курса техникума! – заносчиво сказал он в Приемной комис-сии.
- Ну и принесите эти «два курса», - ответили ему.

И он пошел к Шимбирёву. Ректору…

Шимбирёв даже разговаривать не стал.
- Ты дезертир! – крикнул он. – Мы приняли тебя! Без документов об обра-зовании! С заваленными вступительными по математике! На тебя тратило средства государство уже 2 года! А ты на все это наплевал!
- -  А я разве убегаю куда? – ошарашился Колодников. -Зачем вы так – Павел Николаевич! Я только хочу получить высшее образование. Зачем вы встаете на моем Пути? Ведь я принесу больше пользы «государству», если буду служить ему высшим образованием.

Шимбирёв открывал и закрывал нервно бесчисленные ящики стола.

- Да, вы приняли меня в техникум. (Даже с несданным вступительным по математике). Но разве я вас обманул? – когда пообещал, что догоню ВСЕХ! (Хотя вы и смеялись тогда над этим). Но вы пошли мне навстречу, дали возможность по-лучить мне среднее образование, - которое я приобрел за ДВА ГОДА! Где же мое преступление? Чем я приношу «вред»?
- Тем, что у нас в деревне будет одним учителем меньше, - а нам нужны учителя в ДЕРЕВНЕ! Где сплошная неграмотность.
- Но зато и одним учителем с высшим образованием будет БОЛЬШЕ. И я САМ буду готовить этих «учителей для деревни». И тогда…

Тот вдруг встал и пошел вон из кабинета.

Вместе с хлестким хлопком двери – внутри у Колодникова что-то будто обо-рвалось: заболела голова, ломота пошла по суставам, стали мокрыми ладони. («Много вас лезет на наше место! – вспомнил он слышанные разговоры о профессо-рах. – А нас-то, профессоров, куда же?»)

Он пришел в общагу, встал у своей кровати с жалким серым одеялом – не видя ничего, не соображая, что же теперь делать…

- Ты очень занесся! – сказал примиряюще толстяк Бочкин, как всегда из-за тяжкой толщины своей лежавший на кровати и, конечно, жевавший. – Я всегда был за тебя. Ты помнишь, я пошел к Шимбиреву, когда тебя (тоже из-за этой Справки) не брали в техникум. Я пошел в партком, когда вонючка Коврежников вонял про те-бя, что ты «бывший», что ты не мог догнать всех, нигде раньше не учась… Но те-перь и я тебе скажу: ТЫ ОБЕЗУМЕЛ! МГУ – не для нас с тобой. Высока горка! Не досЯгнешь..
И подскочил на кровати! – так резко повернулся к нему Григорий
 – БУДУ! – крикнул он страшным голосом; прямо добряку Бочкину в тол-стую мордень. – БУДУ в МГУ! Черт вас всех возьми!
БУ-ДУ!

Бочкин перестал жевать. И даже дышать. Глядя на такой «анфас» – (как он потом всем рассказывал)

          -  БУДУ! – еще сильнее крикнул Колодников. – Чего бы мне это ни стоило. Или не жить!
И хлопнул (как Шимбирев) дверью.

Бочкин – сперва начал дышать; потом опять жевать; кряхтя нагнулся (под-миная под себя непомерный живот) – и положил на стол – упавший с притолки от яростного хлопка – гуталин.
- «Чу-ма-чечий!» – раздумчиво проговорил он. –Добром это не кончится, нет. Такая страстность. Такое напряжение. Его ждет пропасть. Тяжелые удары. Где-нибудь да надорвется!

А Бочкин был мудрый человек.
 Когда все время лежишь вверх животом и жуёшь, глядя на трещину в потол-ке, - становишься провидцем.

19. УЧИТЕЛЬСТВО ШУРЫ  В МАКАРОВЕ
 (Или: «Колокольчики – бубенчики»)

Дочитывая (вторично) шурин дневник – Колодников не то, чтоб испытывал разочарование (Нет, после первого опрометчивого раздражения общеизвестностью содержания – Дневник шурин теперь как-то и умилял: наивностью, искренностью слога, - а он мог уже это оценить, сам пописывал.
И ему льстило, что такая «нетронутая душа» доверилась ему для… ну, рабо-ты что ли над ней: созидания - из этого девственного материала - Человека. Жены! Ну, Друга! Соратника!

Но при всем том закрадывалось сомнение: ТОТ ли это (вполне) человек, что ему нужен? на том Новом, Светозарном пути, который он избрал в последнее время для себя.
Не простовата ли? (Сверх всякой меры). Не приземлена ли? – чрезмерно.
            Не виделось в ней некого… «икаризма» что ли. Полетности! Азарта!…
            НИ ОДНОЙ ЛЮБОВНОЙ ИСТОРИИ! В 19 лет!
            Может быть это и неплохо,- Но уже слишком. Убожество какое-то.
            Стерильная. кипячёная вода!

 А последнюю главу: «Учительство в Макарове. Первые шаги учительницы»  он опять не мог читать без раздражения.

Нет, написано было как раз интересно, даже с потугами на художественность (глава была в форме рассказала от третьего лица: везде Шура именовала себя «учи-тельница»). Но в последнее это свое время Колодников все рассматривал с точки зрения «политики». (Он сам был теперь «политик» и других так оценивал).
А у Шуры во всем была какая-то… недотепистость. (Которой и он когда-то страдал).

 Честность, бесхитростность, чистота – кто же против этого спорит!
Но надо же, товарищи, немножко разбираться и в социологии! Психоло-гии!,Ну быть, что называется ПОЛИТИКОМ.
А у нее ну, полное неумение ни людей оценивать, ни обстановку. Глаза, как слюдяные, елочные фонари, распахнутые с доверием ко всему на свете. И – НИЧЕ-ГО НЕ ВИДЯЩИЕ. (кстати, уже тогда как бы стала оправдываться ее давнишняя жажда по «пенсне»: развилась преждевременная «учительская» близорукость, и большие выпуклые глаза ее смешно и подслеповато щурились).

Читая «рассказ», Колодников, будто редактор, иронично переписывал его у себя в голове, - дав ему новый заголовок: «Колокольчики – бубенчики» (Недотепа в деревне). Персонаж, изобретенный Колодниковым однажды для техникумовской инсценировки, но теперь как бы переодетый в женское платье).

Ох, и хмыкал же он, и издевался, переиначивая шурино писанье, вплоть до того, что бери карандаш и пародируй.

Ну, в самом деле.
 Приехала в уездный Талдом. После ПЯТИ часов изнурительной дороги. «С корзиночкой в руке» (Все ее «вещи»).
«Спешите»! – говорят ей в Уездном Исполкоме (УИКе), вручая направление на «Макаровский погост». До «Погоста», говорят, 15 километров; время позднее. «А Вам еще подводу нужно найти в ту сторону».

И вместо того, чтоб помочь ей с этой «подводой», спросить: не устала ли, не голодна ли?, - устроили себе развлечение: таскали ее (пыльную, усталую, с «корзи-ночкой») – по кабинетам – «знакомиться»!
и рассматривали с ухмылками ее открытую, наивную шею, ноги в бедных носочках и груди под ситцевым платьем («в цветочках»).

А она –ну,  ничего не видит.
Только улыбается всем. От радости, что зав. УОНО Симаков здоровается с ней (как-то) «за руку» и «привстает». И что дал ей «Направление» – сразу: и на учи-тельство! и на ЗАВЕДЫВАНИЕ! И она теперь (в 19 лет) и учительница, и глава школы на «Макаровском» этом «погосте»…
               
            Кошмар!

           Туда никто не едет –
           там учительницу такую же недавно изнасиловали и убили. Глушь несусвет-ная. Глина. И разбой.
           А она – ДОВОЛЬНА-А… Прямо зашлась от радости!

Вышла – обсмеянная вся, общупанная ухмыльными взглядами – и шепчет, запоминает всех этих «Пред”ов», что ей «напредставляли» - записывает их в кни-жечку (как дура!), удивляясь количеству этих «Пред’ов»:
- Пред ВИКа (ВолИсполКома) – Анисимов! («Как раз там, где Вы будете работать «Хи-хи-хи»)…
- - Познакомьтесь: Пред УсофПрофа – Лопатко. Профсоюзный деятель».
- Очень приятно. Поработаем вместе… как же! Хе-хе-хе…

Потом: «Пред УИКа Корнилов»;
потом: «Пред» какого-то «Правления Кооператива».
 Потом: «Пред сапожной артели»;
«Пред ревизионной комиссии»;
 «старший ревизор», «младший ревизор»; «секретарь ВолКома Колобов» («Там, где Вы будете работать, хо-хо-хо»)

И сама она будет потом тоже «Предом»: - «Председателем РевКома Сельпо» – как страшно революционно именовалась скромная погощанская Ревизионная Ко-миссия сельской потребительской кооперации,
в ведении которой всего лишь и была-то одна Чайная да лавочка… О-хо-хо…

Знакомили с кем надо и не надо, всех совали: местных и приезжих!
 Пока, сам Пред УИКа Корнилов (услышав ненормальный гогот по вверен-ному ему учреждению) – не пресек этот «балаган»! выведя Шуру за руку из кабине-тов:
- Вы зачем сюда приехали? Направление получили? Ну и поезжайте! Стыдно!
Вывел ее на крыльцо и захлопнул дверь.

И вот стоит она (со своей «корзинкой») посреди Сенной площади: темнота, дождик накрапывает, куда ехать и как – не знает. (За «представлениями» и знаком-ствами никто этих пустяков не объяснил). А время позднее – с базара уж все давно разъехались по деревням. Добирайся, как хочешь. Хоть пеш-ком.

А она до-воль-на-а! О-хо-хо…

Наконец, когда уж порядочно намокла – показался пьяный малый на телеге, распевавший песни.
- Эй, лупоглазая! Не меня ждешь? – раззявился он в ухмылке. – В Макарово? Подвезу!
- Нет, отвечает, -СМОТРЯ в его осоловелые гляделки меж вислым красным носом. Но видя, как пропадает в темноте и дожде эта последняя телега – побежала
- -«Стойте! Я еду» и села на грязную солому в задке подводы.

И не видит, с КЕМ она едет!
Сын кулака, матерый разбойник и мерзавец. Его отец – Будилов – пролез в Председатели кооператива и стал зав. местной Чайной.

А она ни-че-го не видит.

Всю дорогу Будилов-младший по пьянке врал и куражился, - поносил изна-силованную и убитую учительницу:
- А это я ее и это… ха-ха-ха! Она меня шибко любила! Слаба была на пе-редок. А у отца мово растрата в Чайной оказалась ха-ха-ха… Она и погрозилась, что донесет. Ну и это… ха-ха-ха… Чего смотришь? Лупоглазая! А ты докажи! Улик нет! Все шито-крыто! Ха-ха-ха. Ну, следователь приехал. Туда-сюда. Докажи! Все – молчок. Ха-ха-ха. Вот как! Ты и меня будешь лю-вить. Я ух, какой для баб сладкай!

- Куда Вы меня везете? – спрашивает все-таки она.
- На «погост», га-га-га. Тебе ж «на погост», сказали?
- На Погост. Макаровский.
- Ну, вот и везу – на «погост», га-га-га…

(«Нет, постойте! – сама себе вдруг говорит она. – Погост – ведь это что? – это кладбище! Зачем же мне на кладбище? Светлана я что ли? – из поэмы Жуков-ского? Мне на кладбище делать нечего. Мне в школу надо». И озирается по сторо-нам).
А по сторонам что? Мрак, дождь и глиняные ямы с водой всю дорогу. Только и делали все 10 вёрст, что мучались с телегой: то колесо провалится по ступицу, то лошадь ухнет по брюхо. Вылезала и она в своих туфельках матерчатых, городских – вытаскивать «помогала». А куда едут – не примечает. И, конечно, не видит, КАК оглядывает ее будиловский выкормыш…

Ехали  ДВА часа! (До Чайной)

В Чайной не замечает, как ее – еле стоящую на ногах, измученную всю, про-мокшую (в платье, сквозь которое просвечивают все ее девичьи тайны) осматривал сам Будилов и подкулачники-рецидивисты братья Осиповы; как перемигивались, давясь тишком от смеха… Как, «погревшись чайком», повезли ее МИМО сельсовета (куда следовало ей сначала) прямо на Погост (именно на кладбищенское поле!) – к забитой (с того страшного преступления) церковной школе. И там стали ЛЕЗТЬ! На нее!
В этом месте Колодников вскакивал, зло дрожа, плевался на Шуру: тьфу! Тьфу! Тьфу!

Написано, конечно, здорово, ничего не скажешь. Но дурость! Недотепи-стость! Это дура какая-то!
 Слепая! Беспровестная дурость! Слепота!

Бегал по комнате, швырял Дневник об пол, ругался на Шуру последними словами.
Ужас, что творил!

20. «РУКОВОДИТЕЛЬ ПАРТИИ И ПРАВИТЕЛЬСТВА!»

Он даже не понял толком, как  «это всё» быстро и здорово сделалось!

Отправился опять к ректору. Шимбирёву.За справкой.(А «куды от яво денес-си»?).
 Нет, ни на что не надеясь. Просто так.
 (Ну, надо ж было что-то делать).

А у Шимбирёва – закрыто.

Зашел к парторгу.
Поплакаться. (Благо и кабинет рядом)
- А Шимбирёва нет. – Сказал Ефим Петрович. – Он в отпуске.
- А кто ж замещает его?
- Я


Поглядел Колодников на Ефима Петровича: лицо приветливое вроде, улыб-ка. (не хмурый Шимбирёв!) И рассказал ему про МГУ и справку об образовании (Не говоря, конечно, про отказ ректора).
Ефим Петрович задумался.
Перекладывал бумаги на столе. Подправлял их в стопочку.
- А заявление есть?
- Вот.

Ефим Петрович долго читал,… усмехался на колодниковские «обороты». (Известно  ведь, как писал Колодников: с одной стороны, вроде умоляет человек «войти в положение»; с другой – грозится: «Не имеете права»!, «Советская власть»! - словом, «права качает» ).
 И, конечно, несмотря на 2 года техникума – грамматических ошибок!!!... – Которые Ефим Петрович тут же и поправлял. Прибавляя с нарочитым вятским «оканьем»: «пОд стОл  сейчас  пОлезу! пОд стОл»… …. …
 «С чего это? » - не понимал Колодников

- Может, до Шимбирёва? – очень расположено наконец спросил парторг, не желая влезать в незнакомую историю.
- Прием Заявлений заканчивается! – соврал Колодников, ерзая на стуле.

- Эх! – весело- отчаянно проговорил парторг. – Нарушаем «субординацию и прерогативы!»

           Вздохнул глубоко и написал: «В канцелярию. Выдать справку об образова-нии»
Колодников пошел в канцелярию и получил Справку.
(Да не Справку, чёрт!  а ПУТЕВКУ! в ЖИЗНЬ! !)
Вот как!

 В тот же день отнес документы во 2-й и 1-й Университеты и, получив за них расписку, вышел из Приемной комиссии на улицу!

ВСЁ!

Он стоял на улице, смотрел по сторонам, покачиваясь на носках.
Вроде бы и делать на Свете было больше нечего. Всё сделано. Всё осуществ-лено. Даже и учиться-то вроде бы было незачем. Вот же: он добился.  Значит, и уче-ба для него ничего не стОит. Чему его могут еще научить? Он САМ всему может теперь обучиться! И добиться!
Он ЗНАЕТ, как это делается. И он сделал!

Впрочем, как же это? А… экзамены!
Ну что ж, что «экзамены»? Теперь он не тот, что был когда-то, когда 2 года назад тоже с плетеной корзиночкой (где лежали кружка да лоскутное одеяло) при-волокся с КаширГэсСтроя поступать в свой  техникум.
Теперь он знал кой-чего! И получше многих!

Однако, конкурс есть конкурс. (27 человек на место!) Можно и провалиться. Так что….
 Но что сейчас? Куда?

Ну, действительно, было прямо странно: впервые ощущать, что делать вроде бы нечего. Не надо ни рваться никуда, ни спешить, не стягивать брови к переносице. Просто можно вот так стоять, покачиваясь на носках, и поглядывать на всех сверху вниз.
В кино? В столовую? – Деньги есть! Получил вчера «пособие» 5 рублей от профсоюза связи (Каширстрой – еще по старой памяти – подбрасывал иногда). Ко-лоссальные деньги! Папиросы 10-15 коп. пачка; хлеб белый (побаловаться) – 11 коп. фунт. Да и от подработки недавней (грузил-разгружал вагоны в выходной; работал по ремонту мостовой около техникума) – кое-что еще осталось. Так что…
 Да и без денег при случае можно: пообедать – в техникумовской столовой; а в киношку – и так пропускают: «студент? – проходи, у вас денег нет!»

Махнуть, может, к родителям – на Волгу?
Нет, запрягут в работы (а ему готовиться надо).
 Тогда в Царицыно, под Москву? – там сейчас общаговская «дача» (все наши небось там): там и питанье бесплатное, и подработать тоже можно, как прошлым ле-том (диваны делали деревянные, скамейки садовые – неплохо заробили!)

Но поехал он все-таки не к родителям и не в Царицыно.
Поехал в Семлево (к сестре, под Смоленск) где она еще с голодного 21-го, когда всей семьей с вымиравшего Поволжья спасались тут в коммуне у Латышей, - осталась с нерусским мужем.

            И  съездил, поглядел на ее первенца Кольку (белобрысого, нерусско-го, в отца-латыша); подчитал, позанимался малость. И поработал у них в коровнике (на хоздворе): неплохо эти латыши хозяевали (коров уже хороших штук 40 приоб-рели!)

     И приехал в августе обратно – на первый экзамен: сочинение по литерату-ре:
          «Л.Н. Толстой и И.С. Тургенев, сравнительная характеристика их творчества».
 
          Колодников выписал эту свою тему, уселся поудобнее и оглядел с любопытст-вом огромный зал.
          Да-а… Это тебе не техникум. Все огромное!
         Много столов, много поступающих. Все подавляет могучестью, масштабом (своды! Стены! Арки окон!) и в то же время возвышает – духовно! (атмосферой, ис-торией, которую вот прямо ощущаешь -  в воздухе.)
         Шутка сказать: стенам – 150 лет!…

Состояние обманчивой эйфории опять овладевало им.
 (Он все уже сделал! Всего добился! Ему можно ни о чем не беспокоиться! Сочинение – это ерунда!)
 Он сидел  в приятно-пьяном забытьи, ничего не делая и не выводя ни строч-ки.
Пока не услышал за плечом деликатно-тихий полуголос: «Вы не знаете, как писать?»
- Нет-нет, - поспешно ответил он вежливому молодому ассистенту в оч-ках. – Я обдумываю

Но, покосившись на соседа, с испугом осознал, что прошло уже пропасть времени; может быть даже больше половины срока, - потому что около соседа (не-ведомо откуда взявшись) уже громоздился целый ворох исписанных листков!

«Что ж это я! Надо ж писать!! – заторопил он себя, лихорадочно ища, с чего бы начать, и видя, что на нижнем листке соседа (вылезавшем из-под остальных) вы-ведено крупное слово: «ПЛАН» и ниже – «ВСТУПЛЕНИЕ».
Колодников не знал, что нужно писать по «ПЛАНУ» (он всегда писал, как Бог на душу положит), но вот слово «ВСТУПЛЕНИЕ» ему понравилось, и он решил тоже как-то «вступить».

Он написал про.. 150-летние стены; про Герцена и Огарева… у врат Святи-лища (и о том, как они посмотрели на него в первый раз, когда он про-шмыг-нул между ними, - прямо выей, затылком ожидая каменного окрика: «ТЫ КУДА?»)

Описал подробно свое первое посещение Университета (так и озаглавив не-понятно чего в самой середине текста: «1-е Посещение Университета»). К чему само собой пристегнулось и «2-е Посещение» (которое он тоже выписал зачем-то, как За-головок).
Было непонятно, но красиво.
Он же должен показать, что он ФИЛОСОФ (он же поступает на «философ-ское отделение!»), что он умеет философски мыслить, - а не писать там какое-то школьное «сочинение».

Изобразил, как стоял у окна (с толстыми проемами) Лермонтов; как зашли в Фундаментальную библиотеку спорившие Станкевич с Белинским и т.д. и т.п., раз-говор Мильмана с Косаревым про барина-Герцена и крепостного Муму (с Гришкой Колодниковым). Рассказал, что вот он – батрацкий сын – теперь сидит рядом с Гер-ценом и Тургеневым, пиша про них сочинение и …и – понес, и понес…

Однако, Тургенев-то Тургеневым, но надо же было сказать где-то и о Буха-рине и Луначарском: о том необыкновенном повороте, что произошел в Гришке од-нажды ночью под их влиянием; о том восторженном ознобе, которым он продрожал тогда всю ту ночь.

И со своей интересной особенностью оборотня (вживаться, перевоплощаться в тот образ, в то состояние, в котором он в данный момент находился) Колодников краем глаза замечал, что когда он писал о Толстом – слог его становился громоздко-углубленным; в «тургеневских» же  местах цвел изяществом фразы и ритмическими повторами; вытягивался витиеватыми ораторскими периодами в «луначарских» и сверкал сарказмом и юмором в «бухаринских» кусочках..

Ну, и конечно, не обошлось без «ДЗЕРЖИНСКОГО»!

 У Гришки сладко сжалось что-то около пупка («под ложечкой»), и вот хоть что тут происходи (пусть расценят экзаменаторы как хотят, пусть даже экзамен он этим свой провалит – вот даже до чего «закидоны» его доводили, сумасшествие ка-кое-то!), а он НАПИШЕТ о «той» ночи – в день смерти Дзержинского – о том Не-тленном, Сияющем и Невозможно-Прекрасном, что привиделось ему в тогдашнем «чумачетчем» озарении, и что никак он еще с тех пор не смог осмыслить, и что вот только сейчас, тут (за сочинением) вполне осозналось в его душе:

«Я – хотел идти по пути наших новых святых – наших вождей и революцио-неров, - быстро строчил он. – Я – хотел стать одним из Руководителей Партии и Правительства…
 Нет, не карьера, не жирный харч (или какие-то другие привилегии) прима-нивали меня. Меня не интересовала личная жизнь, отдельная от благополучия всего народа. «Просто» сладко есть и спать мне было скучно. Для меня – идеалом была ленинская гвардия революционеров. И участвовать вместе с ней в упоительном пре-образовании мира – вот что вспыхнуло однажды красношелким пламенным светом в темном углу моей убогой общаговской каморки, - когда я, дрожа от восторга, впе-ривался глазами во тьму… Вот это Дело! Вот это Религия! Вот это Цель, ради кото-рой и стоит жить, - думалось мне. – Вот почему я пришел в эту залу. В этот светлый Грааль моей мечты!».

Ночное состояние его (тогдашнее) так ясно в этот раз (в сочинении) вырази-лось, что с возгласом: «Вот!» «Вот оно!» – он распрямился и засмеялся от счастья      От самопознания, которое сейчас произошло.

И – осекся: громадный зал был ПУСТ.
СОВЕРШЕННО.

Смех его дико, одиноко раскатывался под непомерными сводами. Не было никого: ни абитуриентов, ни экзаменаторов. Он был совсем один!

Он закрутился на месте, пытаясь осмыслить случившееся, и услышал вкрад-чивый, знакомый голос за спиной: «Вы кончили?»
Он обернулся – и увидел бородатого профессора Орлова и его вежливого оч-кастого ассистента уже в пальто и со шляпами в руках – тихо сидевших за его спи-ной – , чтоб не смущать его тем, что они с ним остались одни. Деликатность такая потрясла Колодникова.

- Вы пишете уже 6 часов, - вежливо сказал ассистент. – Готово?
- Но это чер.. черновик, - замялся Колодников. – Мне еще надо пе-реписать.

Вставшие – узкие и длинные (в своих черных длиннополых пальто), со шля-пами в руках, деликатные, тихие экзаменаторы немножко как-то.. смутились.
- Это что же: еще 6 часов? – переглянувшись  с ассистентом, спро-сил бородатый Орлов.
- Да нет, я быстро, - сказал Колодников, лихорадочно перекладывая и нумеруя бесчисленные свои, мятые листки (которых было на взгляд этак штук 20-30).
- Тогда, - покорным голосом проговорил бородатый, - разрешите я позвоню домой: чтоб не беспокоились и не ждали к ужину. И вышел из аудитории.

Колодников перечитывал через пятое-десятое написанное, видел, что вместо «сравнительной характеристики двух писателей» он написал только одно «Вступле-ние»; что казавшиеся писанные золотом и огнем строки – просто куча пепла и золы, бестолково и претенциозно перемешанные с нелепыми выкриками и истерическими заявлениями – с массой восклицательных знаков и подчеркиваний; что поправить тут уже ничего нельзя… – и отчаянно-горькое чувство злости и обиды на что-то за-лило ему живот и стало быстро подниматься к горлу. Торопясь упредить это подни-мавшееся (до того, как оно захлестнет горло и будет поздно) – он, комкая листки, сложил их в стопку и, сунув на стол обескураженному, вежливому ассистенту, вы-метнулся из залы.

«Руководитель Партии и Правительства» стоял в коридоре у темного уже ок-на и горько и одиноко глотал злые слезы, отирая их иногда обшлагом куртки. Все было кончено. И как глупо! И бесславно…

Тень какая-то шевельнулась в глубине.
- Гриш! – сказал тень. – Это ты?
Колодников обернулся. Маша Якуценко (выпускница с шуриного курса) подходила к нему в полутьме.
- Ты чего так долго? Никого уже нет. Я тоже писала. Сдала 2 часа назад. А потом вот все ждала тебя. Думала, что-нибудь случилось. Ведь никого уже нет. Во всем Университете только ты да я. Что произошло?

Колодников ничего не говорил.
Они шли рядом, и Маша молча и серьезно вытирала ему всю дорогу слезы…

21. «КОЛОКОЛЬЧИКИ-БУБЕНЧИКИ» (Продолжение)
А еще так можно озаглавить:
«… И ВСЁ ПРОГРЕССИВНОЕ  ШЕЛОВЕЩЕСТВО!» Во как!

Это всё Колодников так изгилялся: «КОЛОКОЛЬЧИКИ-БУБЕНЧИКИ» – и   «ВСЕ ПРОГРЕССИВНОЕ ШЕЛОВеЩЕСТВО!».
Издевался над шуриным последним «рассказом» (про учительство в Макаро-ве). Ой, что творил, что творил! Уму непостижимо! Сам потом казнит себя за по-добные штуки, но… Ничего с собой поделать в такие минуты не может. Характер такой… Халерный!

Ну… побуянил, покидал на пол Дневник, поплевался вдоволь – отвел душу. Но жить-то дальше все равно надо. И с Шурой. И с Дневником. Ну!
Поэтому пошли постепенно у него из уст тексты помягче. Вроде того, что, конечно, не могла она в точности знать, что везет ее именно сын кулака Будилова. И про братьев Осиповых (разбойников),
и про главу всей шайки – самого Будилова в Чайной – тем более…

Но ДОГАДЫВАТЬСЯ-то хотя бы! ЧУВСТВОВАТЬ-то что-то, дескать, такое - она могла?!
Видит подъезжает к ней «такой» – не садись! Ничего, со следующим бы уе-хала.
Ну, хорошо: не разглядела сначала,… Но в дороге-то, во время длиннющего пути, уж узнала ведь КТО это (Тем более, он САМ, сам ей цинично и признается во ВСЕМ: и в изнасиловании учительницы им самим! И чуть ли ни в убийстве!) ЗА-МЕТЬ ЭТО!
А доехала до Чайной – сиди! Не езди с ним больше никуда. Хоть до утра!         НЕТ! НИЧЕГО НЕ ВИДИТ! НЕ ПОНИМАЕТ! Опять – в ночь, дождь – едет с ним дальше! Да еще двое головорезов (бывших уголовников, каторжан - рецидивистов) подсаживаются с гоготом! С откровенными подначками: изнасиловать. Ну, разве ЭТО уже НЕ ВИДНО?!

Нет, ее поведение ничем объяснить невозможно. Это мрак! Туман какой-то у человека в голове. Видит ведь прямо: ВЕЗУТ ЕЕ (вот прямехонько) на безобразие и убийство. И все равно: садится и едет! Ну, как же не мрак?

Ну, и они, конечно, довозят до кладбища (до церкви, до погоста), до забитой школы, где нет ни одной живой души (ночью! В дождь!) и: естественно, НАЧИ-НАЮТ ЛЕЗТЬ НА НЕЕ! А чего ж им ЕЩЁ-ТО остается делать? Раз САМ человек – прямо вот ИДЕТ к ним в руки! Берите меня и это… насилуйте!
Ну, и им не остается ничего другого, как «ПРИСТУПАТЬ» к… этому «ДЕ-ЛУ».
И она, конечно, «ничего дальше не помнит». (Ни лиц, ни имен, ни фамилий, хотя они всю дорогу, и в Чайной, только и делали, что называли открыто, и показы-вали себя). Помнит только, что вдруг бросили почему-то ее, попрыгали в телегу и (не добившись своего) укатили…

(С этого места Колодников, поохладев, стал читать дальше. Конечно, со сво-им взглядом, со своим прищуром).

И вот сидит она на крыльце забитой школы (вся истерзанная, истисканная), - а к ней из темноты, из дождя (с кладбища!) подчавкивает по грязи, по улице упырь, вурдалак из могилы – с вывернутыми, как присоски губами, - с которых кровь еще каплет. Ну, кровососец, вампир. На кладбищах живет. Ни мертвец, ни человек – не поймешь что. Старый мир! Кровью питается!)

Подходит этот вурдалак – и говорит человеческим голосом: «Вы, - говорит, - учительница новая? Я Егерев – пред. Сапожной артели здешной, коммунист». (Еще, значит, один «Пред»!) «Я, говорит, вижу: волчьЁ это увязалось с Вами (я в Чайной был) и пришел следом: думаю, чаво б не сотворили с Вами. Ко мне пойдете ноче-вать?»
И теперь (где не нужно!) Шура думает: «Обман! Заманивают!»

- Нет, - говорит, – спа-сси-бо… (А у самой зуб на зуб не попадает).
- Ну, говорит, - «коммунист-вурдалак»: - тогда я сейчас попадью с ключом от школы пришлю – растолкаю…

Приходит через время простоволосая попадья (добрая, вятски -словоохотливая): «отворя-т» дверь, «затаплива-т» печь, поит Шуру молоком с хле-бом. И такая-то она вся  теплая, мягкая да велеречивая.
Раздела Шуру, растерла всю салом (про синяки, похмыкав, спросила). При-тащила с попом (тоже хохотуном да ерником)  свою постель и уложила почти бес-чувственную, изнемогшую учительницу спать в натопленной потеплевшей комнате бывшей несчастной (убиенной рабы Божьей) прежней учительши.

Пришла утром румяная, свежая (еще нестарая) попадья – глядь: вокруг шко-лы детей видимо-невидимо: (через Чайную распространилась весть, что московская учительша приехала) и стоят-молчат. А в школе кто-то (звонко так) – поёт заливает-ся: «Колокольчики-бубенчики, заливные голоса! Ах, ты удаль молодецкая да эх ты, девичья краса!»

«Кто ж это? – думает попадья. – «Ведь вчера чуть живую учительницу-то – всю в ознобе да в синяках уложила».
Входит с ребятами в школу, - а новая учительница расхаживает по единст-венному классу (уже ею вымытому - вычищенному) и поет, заплетая черную деви-чью косу, разливается. Вчерашнего и следу нет.

Встала попадья у притолки и заплакала сквозь улыбку – себя вспомнила: как приехала сюда 15 лет назад и учительствовать начала так же вот-  в этом классе…

Разнесли ребята по ближним деревням весть о поющей учительнице, и про-звали ее (вместе со звонкой ребятней), кто «Колокольчиком с бубенчиками» (т.е. с детьми), кто (особенно, когда с самодеятельностью стали ездить-выступать) – про-сто «Эвон «Колокольчики-бубенчики» приехали».
А между комсомолкой-учительшей и общительной попадьей завязалась с той поры «скрытая» дружба. Потому что попадья была «политичной» и понимала, что «открыто» общаться с ней комсомолке не пристало. И вот от Марьи-то Сергевны (от политичной попадьи этой) и узнала Шура всю местную политику, все тайны Мака-ровского погоста.
Стояла попадья горой за Советску власть, ругала кулаков и, особенно, зав. Чайной Будилова с его сыном-головорезом; а всего больше, секретаря волостного комитета комсомола, Колобова, жена которого МЕТИЛА на должность учительни-цы в школе и ревнует это место теперь ко всем. «И к Вам, конечно!... Они Вас съе-дят! Съедят! – твердила словоохотливая попадья. – «Будьте начеку! Будьте начеку!» – повторяла она, (чтоб быть понятной Шуре), новое «комсомольское» слово.
- «Наговаривает! – сообразила Шура. – На сельсовет и комсомол на-говаривает!»
- Ну, как же так! – вскрикивала попадья. – Ни встретить! Ни приве-тить! Разве ж так раньше делалось! Милые мои! Меня с цветами встретил церковно-школьный «совет», с музыкой! А тут! Избили, изнасильничали и бросили! Милые мои!

(«Все это хорошо, - рассуждал Колодников, вспоминая это место. – Живо на-писано. И характеры. Но глаза-то! Глаза-то твои где?! Не туда смотришь! Не того боишься!»)

… Приехала однокурсница (Катька Воробьева) – напарница по школе, тоже сюда распределенная. И чем же они стали там заниматься?
Надо врагов и мироедов к ногтю…
А они – «самодеятельность!» («Колокольчики-бубенчики!»).
И как-то все их «по-лю-би-ли» («Эвон – «Колокольчик с бубенчиками» идут!» «Эвон «колокольчики-бубенчики» приехали – сейчас концерты будут де-лать»)

Приходит какая-то «молодежь» – к школе – (по ночам почему-то). С гармо-нью. (Две девки городские! – в школе-то! Два «колокольчика»)

- Вам что?
- Поглядеть на вас. (Хмм?)
И Шура – наивно так – выходит – одна! Ночью» на крыльцо:
- Ну вот я – поглядите. (Хмм?…)
-
А среди «молодежи» этой оба ухмыльные братья Осиповы, а «с гармонью» – насильник ее и враг – кулацкий выкормыш – Степка Будилов, первый жених и гар-монист на селе. И глаза у него уже не осоловелые, а «голубые и грустные» и похож он, оказывается,уже на кольцовского косаря (а то и прямо на Кольцова), и по ночам Шура думает: «А почему он так отнесся к ней в первый раз?…» И что за него, на-верно, надо «бороться». Просвещать и воспитывать. Он же не виноват, что он ку-лацкий сын.
Литература-де немало знает примеров, когда искреннее чувство перерождало человека. И не насильничать он тогда хотел, а просто… ну… влюбился в нее. И сей-час ему «тяжело», и ему надо (как-то) «помочь».

Ей так и нашептывают со всех сторон и Марья Сергевна, и школьницы,... что Степка Будилов по ней «сохнет» как-то. И это ей льстит. И все у нее уже как-то «хо-рошие люди», «ей с ними тут работать и жить, и надо уживаться!» Вот как!

И не видит, что всё это подставная липа: кулаки да подкулачники,- которым одно только нужно: скомпрометировать московскую учительницу-комсомолку.

И точно. Все идет дальше, как по писанному: как с прежней учительницей.    Назначают ее, как и прежнюю, Председателем РевКома (т.е. ревизионной комиссии) над Чайной и лавочкой (кооперативом), Председателем которого глава всей кулац-кой шайки (бывший матерый кулак) Будилов. И она в первой же проверке обнару-живает откровенно подделанные и подчищенные ведомости – десятки пудов това-ров идут на сторону – кулакам.
 А Будилов расправил бороду и нагло так смотрит на нее: знает, что учи-тельша уже клюет на стёпкины амуры и никуда не денется: подпишет ведомости.

Шура к Анисимову (ПредВолИсполКома). Тот посмотрел, сказал хмуро: «Вы только приехали, а начинаете уже склоки заводить. Нехорошо».
Она к Колобову – секретарю ВолКомсомола. ЖЕНУ его тут увидала, этакую деревенская фифу, с городскими претензиями. И отвечала Шуре ОНА (вместо всё время молчавшего Колобова): «Вы школой занимайтесь. А не по чужим мужьям хо-дите».

Шура резонно назвала ее соображения мещанскими; сказала, что она не «к мужьям» ходит, а к должностным лицам по общественным делам!
- Зна-аем! – совсем обнаглев, заверещала та. – Вас и из УИКа-то в первый приезд Корнилов за руку вывел на улицу – вы по кабинетам бегали – грУди свои показывали!

Шура на таком уровне и разговаривать не стала.

Написала в Уезд, председателю УИКа  этому самому Корнилову (который ее  «за руку»  как-то  -«вывел»). (Указала ему и на этот «факт», на который она в пер-вый раз не обратила внимания).

Приехал «младший ревизор»(с которым ее знакомили в УИКе, когда «таска-ли по кабинетам») – по фамилии Козловский – проверять шурины кляузы на Буди-лова.
Ничего не делал, только вокруг нее увивался двое суток (пока командировка не кончилась). Марья Сергевна все ворковала Шуре: «Какой милый, как вы ему нра-витесь»! Сводила.

Написала ВТОРИЧНО!

Приехал «старший ревизор» Симуков. (Тоже «глазевший тогда на ее груди»)
И тоже только пил чай в школе да масленно посматривал на молодых учи-тельниц.

Она написала в уездный комсомол.
ВСЕ ОПИСАЛА! «ЧТО ТУТ ТВОРИТСЯ!»  (Всех мерзавцев назвала мерзав-цами, их жен тоже вывела на чистую воду. Не забыла и про «любвеобильных» – так и написала – ревизоров, что больше ревизовали стати юных учительниц, нежели ку-лацкие ведомости).

А письмо это почему-то переслали в местную погощанскую комсомольскую организацию Колобову, т.е. понимай – жене его. И от Колобова (а точнее, его жены) все «жулики и мерзавцы» тотчас узнали, кто у них тут главный шпион и доносчик.

И – НАЧАЛОСЬ! (В Макарове!)
Классовая, гражданская ВОЙНА!

Расстановка сил такая: с одной стороны – матёрое, озверелое кулачьё (с то-порами да вилами). Зверюги, бородатое мужичье. А с другой – одна Шура. (Ну, правда, еще «Мировой Пролетариат». И всё «Прогрессивное ШеловЕщество!)

А ВолИсполком, и ВолКомсомол, и уездная вся власть (с ревизорами и стар-шими ревизорами) – вся как-то за кулачье. А свой класс Шура как-то не смогла оты-скать. Задевался куда-то.

Так и воевали: на одной стороне – кулачье с топорами, а на другой Истори-ческая Справедливость и Всё Прогрессивное ШеловЕщество. Ну, где ж тут кулакам устоять!
Ну, убьют. Изнасилуют. Но Справедливость-то все равно не уничтожат. Ис-торическая Справедливость-то все равно восторжествует – так Шура вечерами вну-шала перепуганной на смерть Катьке Воробьевой, истерически ТРЕБОВАВШЕЙ, чтоб Шура немедленно (НЕМЕДЛЕННО!!!) отступилась! И не корчила из себя Жанны Д”арк!

 А тут еще Шура в книжном шкафу, в старых тетрадях обнаружила ужасную вещь: ПРЕДСМЕРТНЫЙ ДНЕВНИК их несчастной предшественницы, где черным по белому, простыми и страшными в свое простоте словами было рассказано, как совершил над ней «безобразие» первый гармонист на погосте «Степка Будилов», и как она боялась, что ее убьют, если она об этом расскажет.
 Как потом от страха уступила и во второй, и третий раз, как покатилась по наклонной, подписывала в Ревизионной комиссии поддельные ведомости,.. наконец, забеременела и, поняв, что окончательно запуталась, не видя выхода из своего по-ложения, решила повеситься.

Учительницы читали всю ночь эту страшную повесть и плакали над каждой строчкой, предугадывая в них и свою судьбу.

Когда встал вопрос о том, что делать с этими записями – Шура предложила немедленно отослать в ГПУ: ведь это фактически улики против всего кулацкого гнезда в Макарове.
И тогда Шура увидела, что с Катькой Воробьевой что-то случилось: ни слова не говоря, та схватила бумаги и бросила их в печку. Шура попыталась было выхва-тить из огня горящие документы, но Катька, как закостенела у печки, закусив губы, встала перед топкой и зло и молча отталкивала Шуру руками и ногами. Вышла без-образная драка, в результате чего у Шуры осталось все-таки некая толика обгорелых листов, которые она и отослала утром по назначению, а Катька сказала, что НЕ-МЕДЛЕННО (НЕМЕДЛЕННО!) уезжает отсюда.

Ночью пьяный Степка Будилов ходил у них под окнами, бился в стену голо-вой, говорил, что если Шура ему не уступит – он взломает дверь, их обоих убьет, а потом сам повесится.

Воробьева сделалась, как больная: со слезами упрашивала Шуру «уступить» Степке: «ну, что тебе стоит? – бестолково и глупо повторяла она. – Он красивый, и он все равно тебе нравится!»

- Что ты говоришь? Дура! – кричала Шура. – Опомнись!

Кричала громко. Громче нужного (на свою несчастную напарницу). Кричала так, потому что чувствовала в глубине души правоту Катьки. Что, как ни странно – ни пьянство выродка, ни его отвратительный поступок с ней в первый день приезда, ни страшные признания их предшественницы – не вызывали в ней ни только ника-кой гадливости, а ощущались напротив как жестокие достоевские страдания влюб-чивой, страстной мужской души (Рогожин! Рогожин! А она – Настасья Филиппов-на!) И вызывали в ней – жалость и… симпатию! Да! Черт возьми! «Ррроковое эта-кое влечение!» Нда-с!

Поэтому дрожа (уже сама не зная толком отчего) – она вскочила полуголая с постели, вытащила ключ из двери и спрятала «от Катьки» (а уж не от себя ли!) под подушку.

Обе не спали всю ночь. А на утро Шура (то ли от стыда за себя, то ли за Катьку) – сказала ей: «Ты больна, Катерина, - уезжай! Я одна здесь останусь»
Воробьева странно так (и долго) посмотрела на нее, собралась в миг и в тот же день уехала.

А Шура осталась воевать одна. (Ну, правда, как уже говорилось, вместе со «Всем Прогрессивным Шел…шело…вЕществом»). Это так Гришка изгалялся, вы-говаривал

И война эта проходила так.

Содержание посланного Шурой «Дневника учительницы» почему-то тоже стало достоянием всех и каждого в Макарове. Все затаилось, как перед грозой, ожи-дая чего-то страшного. Братья Осиповы ходили, ухмылялись: вякали, что настали последние шурины деньки. «Прощайтесь, дескать, со своей самодеятельностью»

… Шел в школе концерт. Главным номером, конечно, как всегда Шура со своими «Колокольчиками-бубенчиками».
Женатые мужики и те приходили слушать. Жёны (из-за Шуриного пения) стали ссориться с мужьями. Помоями обливали порог школы.
«А я – пою!» – писала Шура в Дневнике.
(Тут членовредительство творят своим женам из-за Шуры; Будилов вслух го-ворил в Чайной, что надо «с этой сучкой» кончать; братья Осиповы ухмыляются слюнявыми, пьяными губами.
 «А я – пою!»)

И вот «врывается» в школу пьяный Степка Будилов, настроенный отцом и обиженный лично невниманием Шуры и прямо посреди пения обзывает ее «гуля-щей девкой, комсомольской городской сукой!»
И Шура на глазах у всех «падает (как-то) в обморок». Закаленная!, из рабо-чей среды девка! как-то «падает в обморок».

Уголовники братья Осиповы (вместе со Степкой) хотели было ее (как-то) «утащить» (Куда? Зачем? «Умыкают» что ли? Как на Кавказе?) (Будто другого вре-мени не было – без людей и без свидетелей!)
Но оказавшийся опять как-то «кстати»: пред. сапожной артели, коммунист Егерев – со своими сапожниками отбивает ее (у Шуры написано: «принял меры к удалению негодяев, а учительницу, взяв в руки, унес в ее комнату и вызвал врача. Вечер продолжался своим чередом»).
Как так? Никто внимания не обратил что ли? Не хватает еще написать: «А я – пою!»)
«Когда я пришла в себя – около меня сидел Егерев вместе с врачом. Я виде-ла, как он возмущался поступком хулиганов».

 «Ну, прямо «ярой»! ярой! ой!…» (кривился Гришка в усмешках)

Степку судили в Талдоме, и он был приговорен к… ну, к большому денеж-ному штрафу. (А деньги для него ерунда). Не посадили – вот главное! А ему только этого было и надо.
Возвратился победителем!
И начали тогда Шуру убивать! (А чего же еще?) На глазах у всех.

«А я – пою!»

«Колокольчики-бубенчики, заливные голоса…
Ах ты, удаль молодецкая! Да эх ты, девичья краса!» Их, ты!»

21.
 «РУКОВОДИТЕЛЬ ПАРТИИ И ПРАВИТЕЛЬСТВА»
 (Продолжение)

- Меня нет! НЕТ меня! – кричала ему в лицо, как глухонемому, вся сияя Маша Якуценко. – МЕНЯ НЕТ в вывешенных СПИСКАХ!
Колодников глядел на нее, не моргая («Спятила девка. Нет, значит, нет. Чему ж тут радоваться?!»)
- Так и меня нет. – Скушно сказал он. – Значит, мы провалились. Чего ты веселишься?

- Олух ты царя небесного! Посмотри в заголовок твоего списка – что там написано! «Список лиц, НЕДОПУЩЕННЫХ к дальнейшим экзаменам»!
Подскочив к спискам очумелый Колодников не может долго понять смысла. «Недопущенных, недопущенных…»
- Ну, да, - твердит у него за плечом Маша: «Недопущенных! Т.е. отсеян-ных! А мы с тобой, значит, ДОПУЩЕННЫЕ! Понятно? Дурак!»
- А ведь в самом деле, - не веря в столь быструю перемену его судьбы, обескуражено улыбается он. – А я смотрю…
- «А я, а я! Свинья!
Она целует его в щеку и, всегда такая уравновешенная, серьезная, схватив его за руку, никого не замечая, вихрем вытаскивает на улицу!
- Подожди – говорит Колодников. – Надо ж узнать, когда устный по ли-тературе!

И когда поднимались опять по лестнице – встретили еще двух педтехнику-мовцев (тоже, оказывается, поступавших: на юрфак-) Ямлиханова и Харченку.
- Мы прошли, мы прошли! – закричала им бесстыдноЯкуценко.
            Те холодно поздравили, проходя мимо. Оба провалились!
           («Хо-хо-хо!» – в руку, не в силах сдержать своей радости и понимая, что не-удобно – захлебывалась смехом Машка, отбиваясь от дергавшего ее Колодникова: действительно, спятила девка от радости).

На другой день в техникуме прокатилось известие, что Якуценко с Колодни-ковым «приняты» в Университет. «Да только первый экзамен сдали» – отмахивался Колодников. «Ладно, не скромничай!» – кричали в ответ, видно поверив в то, что Колодников «может, ДОЛЖЕН там быть!»

И опять на него накатила эйфория: «Все смогу! Все осилю!»

Он менялся прямо на глазах. Только что Якуценко вытирала ему слезы! Только что стоял без кровинки у злосчастных вывешенных списков! А вот уже пе-ред ней опять «руководитель партии и правительства»! говорун! Хохотун! Ровня Герцену и Лермонтову, и сам черт ему не брат!
Это было поразительно! Машка не могла надивиться ему: глядела серьезно и выпытывающе своими серьезными глазами, будто оценивала его, взвешивала для чего-то: подойдет? – не подойдет?

 И действительно, теперь для него не было, пожалуй, уже никаких трудно-стей: устную литературу, математику, всякую там физику – он мог сдавать без под-готовки…

Он вошел к экзаменатору по литературе «гоголем»: чуть не на руках  и вверх ногами.
За столом сидел почтенный человек, борода с проседью. Глаза из-за толстых очков смотрели углубленно и внимательно. И хоть Колодников никогда не видел его – но понял, что это Автор знаменитого «Букваря», знаток русского языка и быв-ший ректор их техникума – профессор Афанасьев. Надо же было так!

- Ты к Афанасьеву не ходи! – предупреждали все. – Провалит, - ес-ли узнает, что ты из «его» техникума.

Колодников не понимал, чем его пугают.

Разъяснение он получил неожиданно и за минуту до экзамена. И от кого же?
В пяти шагах от экзаменационной двери (будто преграждая путь в нее) стоял его злой «гений» - вонючка Коврежников! (Никуда от него не денешься!)
 И пока Колодников подходил, - тот медленно и криво растягивал свой тон-когубый рот в ухмылке.

- Поступаешь? – спросил он, суя липкую руку.
- Поступаю. А ты?
- Уже год, как на юрфаке. Без экзаменов. По путевке комсомола.

Колодников смотрел на его криворотую ухмылку и услышал внутри себя его мерзкий визгливый голос на техникумовских собраниях: «Мы будем исключать вся-кого, кто нарушит первую заповедь комсомольца и не поедет после техникума в де-ревню!»
И вот стоит перед ним – этот «потомственный пролетарий», что получив вместе с Шурой (не понятно как) диплом, - никуда не поехал – и уже год, как учится на юрфаке МГУ – в солнечном Граале колодниковской мечты. Стоит чванливо пе-ред ним – Колодниковым и ухмыляясь, по обыкновению, воняет во все стороны.

Что ж это значит? Что это такое?
Хоть разбейся – никак не догонишь его!

Как в старой сказке: Колодников пыхтит, выбиваясь из последних сил – изо-бретает сапоги-скороходы, думает: ну, погоди! Прибегает к цели – глядь: а злодей – уже загорает впереди его и, этак зевая, участливо спрашивает: «Ноги не посбивал? Надрывамшись Не-до-ттепа!»

У Колодникова даже дух перехватило от… от  ненависти!

- Ты к Афанасьеву не ходи, - покровительственно провонял Коврежников. – Завалит. Он был ректором у нас до Шимбирева. А мы его выгнали. Теперь он злой на нас.
- Так это он на ТЕБЯ злой. А на меня-то ему чего злиться? Я не учился то-гда. Я в Кашире вкалывал – «колесом у колеса», как «бывший».
Тот даже ухом не повел, что помнит и знал Гришку по Кашире.

- Будет он разбираться, - процедил Коврежников. – Жди!
(«Да, ты вот не будешь, конечно, разбираться – попадись тебе я, или этот Афанасьев… Как не стал разбираться со мной в Кашире, когда зачислил меня в «бывшие» и не дал ходу в комсомол. Как вонял на меня в техникуме, грозя исклю-чением. Гнида вонючая! Тварь навозная!)
И брезгливо отодвинув его от двери – с неприятным чувством, но «высоко поднятой головой» – вошел к Афанасьеву…

- Ваше «сочинение» я оставил без оценки, - мягко и ласково сказал Афа-насьев. – Оно такого рода, что не может быть оценено в той шкале, что применяется на экзаменах. Его надо или принимать целиком, как оно есть, или не принимать во-все. Ибо там нет ни «Тургенева», ни «Толстого», ни тем более «сравнительной ха-рактеристики их творчества», как заявлено об этом в теме сочинения. Хотя… там есть ДУХ некий и того и другого писателя, - чувствуется, что вы начитаны в них и вообще духовно богаты. И вот эта особенность вашего «сочинения» (несмотря на его странности, а, может быть, именно благодаря им) (и вопреки массе орфографи-ческих ошибок хе-хе) – послужила поводом допустить вас до устного экзамена и посмотреть, что же вы такое?!

(Разговор получался ну, точно такой, какой был у Колодникова с профессо-ром Синицыным на устном экзамене при поступлении в техникум!) («Что я за олух такой!» – ругал он сам себя)

- Расскажите, что вы знаете о Гончарове, и дайте краткий анализ его романа «Обрыв», проговорил Афанасьев
.
В чудодейственной памяти Колодникова неслышно раскрылся знаменитый роман и мягко зашелестели страницы с восхитительными картинами, родными близкими картинами его собственного приволжского детства…
До чего ж милый, прелестный, такой русский роман!
Настоящее художественное произведение – это волшебная палочка, при-косновение которой воскрешает твои собственные видения, всколыхивает твой соб-ственный мир. Насколько богат ты духовно – настолько отзовется в тебе творение художественного мастера. Без внутренней твоей жизни любое произведение для те-бя ничто – одни пустые печатные знаки.
И как ни странно было, что писался роман «царским чиновником, офици-альным цензором», помещиком о помещиках – всё в нем было понятно и близко для бывшего батрака, сына крепостных – Григория Колодникова. Он увидел опять свои приволжские раздолья, «дворянскую дочь» Ниночку Шеншину, с которой сидел за одной партой, и своего Марка Волохова – Алешку Брагина, и Бориса Райского – Фильку Косарева, Марфиньку – Доманьку Денисову…И у него голова закружилась опять от счастья

- ВУД! – коротко сказал он Маше Якуценко, тоже отлично сдавшей, когда она встретила его в коридоре. – Все! – добавил решительно он. – Я в Университете! Все остальное для меня… пус-тя-ки!

Пока в «Георгиевке» обедали (взяли только первое,- на второе денег не хва-тило), - узнали, что провалилось уйма!
 Колодников так возгордился, что смотреть на него было просто уже смешно: выпячивал грудь, глядел петухом, шел, вырываясь вперед, забывая про Машу, едва поспевавшую за ним.

И  математику («Объём шара») и «Историю революционного движения» (О Робеспьере) (по которым отсеялось еще больше) сдал, можно сказать, молниеносно . ,- Как  впрочем и все остальные предметы.

Обнаглел до того, что на самый последний заключительный экзамен – физи-ку (которой, кстати, тоже совершенно не занимался – «гулял» в Сокольниках) – умудрился даже опоздать: пришел самым последним, когда раздраженный экзаме-натор уже надевал пальто…

 И сразу – сильный электрический разряд от раздражения экзаменатора, на-полнявший аудиторию – передался ему. Он вздрогнул, поняв, что зарвался и стрел-ки на приборах его замечательной памяти скакнули и забегали бестолково, сбивая его, взад-вперед!

Преподаватель явно торопился и был сильно раздражен за опоздание.

Колодников чувствовал, что вопрос простой, проще простого, но ответы за-клинило где-то на выходе из черепа. Взвинченность психической атмосферы, общее перенапряжение суматошило тонкие, нежные приборы его памяти – на них твори-лась паника и суета!
Он думал уже не об ответе, а о том, что вот экзаменатор оденется сейчас и уйдет!
Чего он роется в портфеле? Чего ищет по карманам? Одел кашне… застегнул пуговицы… Щелкнул портфелем… Взял шляпу!

- Ну? Не знаете?

Колодников стоял, как столб. (Преподаватель потянул к себе экзаменацион-ный лист. Развертывает. Мокнул перо в чернильницу. Пишет  «неуд») Колодников отвернулся, чтоб не видеть позора, смотрел на окно. Там лежали наглядные посо-бия, большой деревянный циркуль, деревянные же сантиметровые кубики для чего-то.
 «Сан-ти-метр… сантиметр!»

- Постойте! – крикнул вдруг он. – Не пишите!

Некогда было искать бумагу. Прямо на столе он стал писать: грамм-сантиметр, секунда-квадрат.
- Дина – единица силы, сообщающая массе в один грамм ускорение см/сек в квад..…..

Экзаменатор что-то говорил, но Колодников не слышал его:
- Эрг… Эрг… Это работа муравья, - заикаясь, торопился он. – Это дина на сантиметр.
Хлопок двери прервал его. Экзаменатора не было. «Неуд» в экзаменацион-ном листе был зачеркнут – вместо него сверху написано «УД».(удовлетворительно).

Шатаясь, Колодников вышел из аудитории; Не чувствуя никакой радости, сел в трамвай. В отупелом безразличии доехал до Сокольников, лег на траве и про-лежал так до самого вечера.
И только тут тихая радость шевельнулась глубоко внутри: СДАЛ! Все сдал! И теперь уж наверно буду студентом МГУ!
От сознания этого было сладостно, но и страшновато.

Вся прежняя жизнь как-то переворачивалась. Чувствовалось, что перейдена некая важная черта. Сзади оставалась юность, пробы, метания. Впереди маячило что-то большое, таинственное, очень ответственное.

До этого твоя судьба казалась игрушкой случая, непонятных враждебных сил. Надежды, счастье, мечты – от тебя не зависели.
 Теперь – нет! теперь все зависит от тебя. Ты – творец и кузнец своей и ок-ружающей жизни. Ты полномочный наследник Прошлого (Герценов и Лермонто-вых), ты ответственен за его будущее, за будущее корневых русских живоносных сил.
Ты отвечаешь за ВСЁ.

ПРИНИМАЙ ДЕЛА!



22. «НАУЧИТЕ МЕНЯ УЧИТЬСЯ!»

Он сидел и млел в сладкой дреме.

То ли сон, то ли явь.
Слева – студенты МГУ. Справа – студенты МГУ! Под тобой откидное, (как в театре) сиденье – одного из рядов, амфитеатром спускающихся к сцене-кафедре. И все это – Коммунистическая аудитория Московского Государственного Универси-тета – основанного 150 лет назад русским самородком Михайло Васильевичем Ло-моносовым
 – где сейчас вот Гришка Колодников по праву сидит и дремлет на лекции по политэкономии…

Сказка! Сон!

Выходил со всеми в коридор – курил не спеша.
 Слева – студенты МГУ. Справа – студенты МГУ. Он – посередине.
 Нет! Никто не поверит!

Подходила испуганно-улыбчивая Маша (тоже, наверно, в таком же состоя-нии):
- Я ничего не понимаю, улыбаясь говорила она. – Ни словечка.
- Я тоже, - сладко потягиваясь, отвечал он. – Обвыкнем – будем по-нимать.
           ( А говорила-то  она о ДРУГОМ! (не о том).

В концу недели пришел в себя, стал вслушиваться – нет, тоже непонятно. Хм!
Происходило то, что когда-то на первых лекциях было в техникуме…
«Ничего. Наберу книг – вникну»
.
Пошел в библиотеку, обложился книгами, читал до одурения – и те и эти. Ни черта!...
Что за слова? – «семантика – гносеология - онтология»!
Пошел в Семинарский корпус (около Консерватории, на ул. Герцена) – «гно-сеология – онтология – семантика!»
Сидел в «Доме Союзов», в Румянцевской библиотеке, в Историческом музее, в «МК партии» - «ОНТОЛОГИЯ, - ГНОСЕОЛОГИЯ – СЕМАНТИКА!!!» Тьфу.
Отбросил книги, сидел постукивал пальцами. Почему  он НЕ ПОНИМАЕТ?

Взял словарь.
 Будто иностранный текст – стал переводить слово за словом. «Семантика – онтология – гносеология…» Перевел слова, слепил фразу – фраза непонятна!
Вспомнил у Герцена выражение: «птичий язык». Да, вот именно – это и был «птичий язык»! Гегель. Кант. Шопенгауэр. Ницше.

Что было делать?

Набарабанился пальцами, пошел опять на лекции. Кой-кто из ребят мозгует, но многие тоже не понимают. В чем дело?
Блестящие лекторы! Долдонят каждый день, - по шесть-восемь часов каждый свое: гладко, умно…
«Философские системы» читает Карев (молодой профессор, почти ровесник Колодникова: лет 28-30). Речь плавная, умная, красивая – ничего не поймешь.

Политэкономия (профессор Любимов). Внушительно, основательно, серьез-но – Ни черта не входит в голову!

Профессор Магеровский – «блестящий оратор» - История права.
- Ни бум-бум!

Что же это – товарищи! Дорогие мои! В чем дело?! Или я – сплошное бревно, или лекторы «блестят» не тем местом, которым нужно.

Нет, были, конечно, просветы: ну, знаменитый Переверзев – русская литера-тура.
 История Руси – Мороховец (с громадной черной бородой) («Илья Муро-мец», прозвали). Ясно. Просто. Интересно.
Но ведь главное – философия. Политэкономия! А тут опять: запоминается какая-то ерунда, к делу совершенно не относящаяся.

Профессор Германидзе, например (семинар по политэкономии) – беспрерыв-но курит.
 Колодников сам курил, но такого курилку – свет не видал! Сизый дым в ау-дитории стоял облаками. Дышать было нечем. Девушки вообще не ходили на семи-нар. Курил одну папиросу за другой, весь дымился – будто у него внутри что-то го-рело – и никак не могло сгореть. И все время попрошайничал спички.
Ему регулярно со спичками передавали две копейки, - чтоб покупал. Про-фессор улыбался, клал деньги в карман, а назавтра опять просил «спичку».
От него оставался только дым – и в аудитории, и в голове.

Изредка случались ПРАЗДНИКИ: налетали «гастролеры». Историк Покров-ский прочтет лекцию. Или схватятся в диспуте два соперника, два популярнейших философа: Саробьянов – Деборин, и факультет разламывался на болельщиков: са-робьяновцев и деборинцев.
 Ухали и ахали, как на футбольной встрече: удар!- Гол!.. Бац! – 2:0 в «нашу» пользу!
После диспута спорили до посинения! («саробьянцев? -Вали!.. «деборинец»? – бей!)
 Правда, немало определялось тут национальными особенностями оппонен-тов: Саробьянов был русским, Деборин – евреем. Но Колодников этого не понимал, не принимал, он любил обоих. Для него тот был «лучше», кто интересней! – Недо-тепа был неисправимым интернационалистом…

Наконец Луначарский…
 
Появлялся из-за кулис маленький Мефистофель, быстро посверкивал пенсне, лысый, затрапезно одетый, мятый. Даже будто заспанный.
На ходу снимал пальто, говорил: «Значит, сегодня о Рембрандте!»
- Нет, - смущенно замечал председательствующий, - о Рабиндранате.
- А мне по телефону послышалось: «О Рембрандте».
- Нет, Анатолий Васильевич, о Рабиндранате. У нас же не ВХУТЕМАС. У нас тема: индийская философия.

- Ну, хорошо, давайте о РембранАте… т.е. о Ра-бин-дра-нате!... Итак, РО-БИН-ДРО-НАТХ  ТХАКУР! (как говорят индусы). ЕГО ФИЛОСОФСКИЕ ВОЗ-ЗРЕНИЯ!
              И полтора часа выразительнейших жестов, модулированных интонаций, мефистофельской мимики лысоватого, одухотворенного лица с черной бородой и густыми бровям вразлет.

Никогда Колодников не слышал таких ораторов.
 Что он там говорил – Колодников, конечно, не мог проконтролировать (мозжечка  не хватало!), но вся внешняя сторона дела – его просто завораживала!
На первой же фразе у Колодникова (автоматически) от зачарованного внима-ния отваливался рот (так что насмешники иногда вставляли туда окурок). И закры-вался только тогда, когда Луначарский, на ходу одевая пальто – тут же исчезал, - за-бывая на столе каракулевую (пирожком) черную шапку, - с которой бежали за ним следом, крича: «Шапку! Анатолий Васильевич! Шапку!»

Что это было? – трудно сказать.
Фокус? Дар волшебный? Мистика?
Для Колодникова было и то, и другое, и третье.
Это было выше его понимания. Вершина, о которой он не смел мечтать. Ко-нечно, мистика! Колдовство! Чары! – Луна-чар-ский!

Но Луначарский – Луначарским (развлечение, почти театр), а нужны ЗНА-НИЯ. По ФИЛОСОФИИ. Политэкономии!
 Впору было кричать: «Научите меня учиться!». Но никто не учил этому. Лекторы долдонили свои лекции. Надо было что-то делать самому. Творить! Изо-бретать! –
 И он изобрел.

1-е положение было такое: ВСЕ ЛЕКЦИИ – ЕРУНДА. (даже самые «блестя-щие»). Пустая трата времени. (Для него! Для него! – А не вообще, конечно. – Для его учебы! Для СЕГОДНЕШНЕЙ – ЕГО – УЧЕБЫ!). По каким причинам – не важ-но. (По его неподготовленности ли, по неумению ли лекторов примениться к его восприятию) Но…
И он ПЕРЕСТАЛ ходить на лекции.
 (Ну, на семинары может быть – иногда).

С книгами тоже была морока. Какие книги, каких авторов! Где достать!

Выяснилось, что рекомендуются (по программе) не ВСЕ авторы и не ВСЕ издания!
 Хорошо, если только из ПЕДАГОГИЧЕСКИХ соображений, - а если из ка-ких-то ДРУГИХ?! Из классовых, групповых, а то и просто личных (пристрастий то-го или иного лектора! А?)
 К какому классу относился Колодников – ясно, А группа? Слой? (Вон, гово-рится: верхушка рабочей аристократии, интеллигентская прослойка. Да и в кресть-янстве: батрак, бедняк, середняк, подкулачник, кулак…) А еще личные особенности: темперамент, склонности, вкусы, привычки. Одному нравится Пушкин, другому Лермонтов. Одному Есенин, другому – Маяковский.

Увидел, что за некоторыми книгами ОЧЕРЕДЬ, борьба за «некоторые» ар-хивные источники, а иные просто не достанешь: «нет», «не дают», «запрещены»!
 Э-ге-ге.
 Оказывается, не простая это проблема: добыча знаний, доступ к источникам информации.
Те знания, что ему доставались до сих пор – были так – расхожие бытовые наборы всяких «бытовых» сведений: что есть водород, формула объема шара, дваж-ды два – четыре, Волга впадает в Каспийские море.
Но на доступ к действительно серьезной и ключевой информации, оказыва-ется, надо было иметь ПРАВО. А ПРАВО это давалось ПОЛОЖЕНИЕМ в обществе, государстве, партии.
 А у Колодникова какое Положение? Как он ни пыжился – никакого Положе-ния не было, кроме полунищего студентишки с1-го курса какого-то там факультета. Ну и правА соответственно: учи, что укажут: вот от сих до сих – и аккуратненько сдавай на экзаменах.
А будешь нарушать правила игры, будешь ершиться, странности всякие вы-кидывать – под зад коленом, без стипендии, без общежития, вообще без всякой уче-бы останешься!

 Не понимал сначала всего этого.
«Я – пролетарий!» «Я – батрак!», «Я – советский студент!» А ему раз по но-су! Раз – по жопе! Бац – поддых! И ходит – утирается….

 Пока додумался до 2-го ПОЛОЖЕНИЯ:

 «Главный источник знания – жизнь. Книги – только часть ее, вторичное, от-ражение, соображения о жизни живших до него людей. Поэтому книги, конечно, книгами, но основное – умение отбирать и анализировать факты живой жизни. И делать выводы и обобщения. Это и есть: дело политика и философа. ВЫВОДЫ, ОБОБЩЕНИЯ. И! Потом! – рекомендации для практического действия. Во как! Только так выковывается настоящий самостоятельный деятель, настоящий мысли-тель, властитель дум, религиозный и политический руководитель. А формальное (лекционно-книжное) обучение создает лишь службистов: чиновников! и рабов!».

И пошлО.

            На лекции не ходит. Книги рекомендованные не конспектирует. Сидит – пи-шет: «отбирает факты жизни», «анализирует», «делает выводы и обобщения». Как всегда неординарные и сверхскоропалительные. Острополитические. Прямыми пер-выми попадающимися словами, открытым текстом. («Мерзавцы – называются мер-завцами, жулики – жуликами»).
             И непонятно, зачем человек добивался Университета, зачем состоит студен-том первого курса.

Его спрашивали удивленные сокурсники об этом.
«Ну, научите меня учиться!» – отвечал он им на это (Вернее, обращался к ним с этим положением в форме вопроса).

Они не понимали, что он спрашивает.

 «А! Не можете! – тогда я САМ научусь! – без ваших лекторов и лекций!», - говорил он. И продолжал свою странную (ОЧЕНЬ странную – для некоторых, «НА-БЛЮДАТЕЛЬНЫХ», людей) деятельность.

И:  к концу первого месяца обучения была готова «первая» философская ра-бота:
«О ФОРМАЛИЗМЕ в ОБУЧЕНИИ. К РЕФОРМЕ ШКОЛЬНОЙ И ВУЗОВ-СКОЙ СИСТЕМ НАРОДНОГО ОБРАЗОВАНИЯ»

С наивностью неофита – он преподнес ее, как подарок – на первом же фило-софском семинаре.
 Где встретили ее… с молчаливым недоумением.

- Это прямо надо посылать в Политбюро, - сказал профессор Германидзе, обсыпая Колодниковские каракули пеплом. – Чего ж ограничиваться одним нашим семинаром?

А к концу второго месяца, в новой –(уже курсовой) – «философской» работе – он обрушился на конкретных представителей формального обучения: ругал тех, у кого учился; особенно досталось Деборину и деборинцам. Кроме критики метода обучения, (не освоив еще и сам как следует диалектику Гегеля) – ругал деборинцев за то, что материалистическую диалектику отождествляют целиком с диалектикой Гегеля.

И тут..- набросились на него евреи!.

 Сначала он им отвечал, не замечая по своей недотепистости, почему же это оппоненты его - одни евреи!. Но потом ему стало как-то противно дальше продол-жать полемику, если заранее было видно, что если еврей – то он обязательно будет на стороне еврея – Деборина.
Это было до такой степени очевидно, научно нечестно и просто по-человечески неудобно, что он (по своей скоропалительной простоватости) решил было обрушиться (этак по-простому, по-комсомольски) и на эту «особенность» сво-их оппонентов, но… вдруг застеснялся как-то перед этим… откровенным, нахрапи-стым, простодушно-зоологическим национализмом,- боясь обвинения в антисеми-тизме.

Однако, за первую работу – русаки прозвали его «троцкистом» (за критику «советской системы обучения»), а за вторую – евреи (во главе с Мильманом) – окре-стили его всё-таки «антисемитом». Так и ходил он – троцкист-антисемит, не пони-мая как совместить эти понятия.
Плюнул на всех и написал ТРЕТЬЮ работу: «Азиатский способ пр-ва » - по политэкономии. И выступил с докладом на семинаре!..
 Тут уж все руками развели. «Странный человек к нам попал».

Так и прижился на него взгляд, как на «странного».

А Коврежникову (который выбивался уже в руководство университетским комсомолом и прочился на редакторство студенческой многотиражки) – Коврежни-кову только это и было нужно.
И он начал «наводить о нем справки». «Собирать материал».

- Значит, говорит: «НАУЧИТЕ МЕНЯ УЧИТЬСЯ?» – выспрашивал он простоватого Николая Иванова, жившего в одной комнате с Колодниковым. – Ну, а ты читал сегодня?
- Чаво? – не то в шутку, не то всерьез чавокал придурковатый Ива-нов.
- «Чаво, чаво».Лапоть! Троцкого с Зиновьевым исключили из ЦК! Слышал? Вот тебе и «НАУЧИТЕ МЕНЯ УЧИТЬСЯ!» Чуешь: куда дело идет?! А?.
          
            И поглядев внимательно на Иванова – добавил:
            -  «Мы «их»  «научим». Погоди!»

23. РАЗВЕНЧАННЫЕ БОГИ. НЕДОТЕП ПРИБАВЛЯЕТСЯ
или так:
(«НЕДОТЕПЫ. ПРОСТОФИЛИ. И – ДУРАКИ»)

- «… КАТАСТРОФА? РАСКОЛ? ГИБЕЛЬ ПАРТИИ?…»
Да полноте, граждане, шутки-то шутить. Два человека исключены из ЦК. Вот вам и весь «раскол».
Все эти «оханья и аханья» (о «гибели и катастрофе») – есть плод воображе-ния исключенных Зиновьева с Троцким.
Ну,да:  катастрофа есть! И гибель! – Лидеров оппозиции.
НО НЕ ПАРТИИ!»…

Аплодисменты обрушились, как шквал. Все ревело и клокотало. Колодников сидел, замирая от влюбленности: его Бог, его Кумир – Николай Иванович БУХА-РИН – грохотал в Коммунистической аудитории!
(Это не изысканный Луначарский – с витиеватыми, длиннейшими периода-ми. В «гал-стуч-ке»!)
НАРОДНЫЙ ТРИБУН!!!
Сатиновая косоворотка (под вытертой кожанкой)! Кепчонка в кулаке! Сапоги – со сбитыми каблуками! – Весь – сверкающая, революционная мысль.
Молод. Искренен. Честен.
И ВСЕ ВРЕМЯ УЛЫБАЮЩИЙСЯ! (Олицетворенная улыбка: Ирония! Сар-казм!)
Колодников просто кусал губы от восторга.
А забитый доверху зал надрывался от хохота. Просто ры-дали в иных местах.

… - Товарищ Каменев, ринувшийся на их защиту, - придумал для оправдания их капитулянтской демагогии  Замысловатую Теорию: «случайно ВЫРВАВШИХ-СЯ» из уст оппозиционеров «фраз». Ну, он же у нас «ВЫДАЮЩИЙСЯ» теоретик. (Смех).
Ну, мало ли, что Троцкий сказал! (что: «Нет ЦК – есть лишь джугашвилиев-ская фракция»)
Мало ли, что Зиновьев сказал! (что: «Нет ЦКК – есть лишь орган террора в партии»)…
ЭТО У НИХ «ВЫРВАЛОСЬ». (Смех)
Мало ли, что Троцкий сказал! (что: «Джугашвили – могильщик революции».
что: «Его идейное убожество заменяется ап-паратным могуществом: диктатурой секретариата вместо диктатуры пролетариата».)
ЭТО ТОЖЕ СЛУЧАЙНО «ВЫРВАЛОСЬ» (Оглушит. Смех, -пишется в Протоколе)
Мало ли, что Смилга (Преображенский, Сапронов, Радек) сказали! (что: «Центральный пункт их атаки: это вопрос о товарище Сталине» («Смех»- в Прото-коле)…
…что: «Никакого  пролетарского государства нет, а есть лишь бюрократиче-ская, авторитарная система; есть партаппарат, схвативший партию за горло»
ЭТО У НИХ ТОЖЕ «ВЫРВАЛОСЬ» («Оглушит. Смех» - в Протоколе)

И пошло-поехало: «вверху-де только решают, внизу – только исполняют. («Смех»).

«Профсоюзы – формальная организация: выборы-де в них фикция, руководи-тели же просто фактически назначаются»,.. Ну, тоже: «ВЫРВАЛОСЬ» (Смех)

Что: «Борьба с прогулами, (которые-де являются  следствием продажи водки, спаивания рабочих), - превращаются в систему полицейских мер. Т.е. в полное-де самодержавие администрации при личной незаинтересованности трудящихся» (Смех)

Что: «На собраниях царит-де казенщина и безразличие, - ибо: сверху только говорят, а снизу только слушают»; «недовольные или сомневающиеся боятся под-нять голос, и думают лишь «про себя», врозь, под спудом»…
Тоже - «ВЫРВАЛОСЬ!» (Смех)

«Развитие молодежи зажато-де в тиски, - которые загоняют сомнения и во-просы «внутрь», подсекают критику; и этим сеют неверие и упадок в душах (с од-ной-де стороны), и карьеризм – с другой». (Смех).

Что: «Верхушка комсомола – это чиновники (из молодых-де да ранних). Вы-теснение пролетарских-де элементов интеллигентскими и мещанскими. И: ЧУДО-ВИЩНЫЙ-де СТРАХ ПЕРЕД КОНТРОЛЬНЫМИ КОМИССИЯМИ!»
Ну, вы подумайте! (Смех).

Что: «Джугашвили» вам себя еще «покажет»: с Троцким-де разделался (с помощью Зиновьева); теперь с Зиновьевым разделывается-де с помощью Бухарина. А подождите: доберется-де и до Бухарина! Тогда-де и побежите к нам товарищ Бу-харин - «объединяться – против «Джугашвили»! (Смех и гыгыканье)  И тд. И тп

И ВСЁ ЭТО «случайно» у них как-то «ВЫРВАЛОСЬ»! (перекрикивал Буха-рин зал). Ну, «вырывается»: слово! Фраза! Даже… целая речь!
- Недержание РЕЧИ! -  выкрикнули  азартно из зала. –Понос!
- Во-во! Видите, какие «эмоциональные натуры»! – подхватил тотчас Бу-харин. – Вы правильно смеетесь. Сейчас уже не драма с оппозицией разыгрывается. А фарс!...
            Почему, думаете, Каменев «побежал» объединяться с Троцким против «Джу-гашвили»?    А вот - пожалуйста: У Каменева (по этому поводу) «вырывается» такая фраза: «Я объединяюсь с Троцким, как ЛЕНИН с ним объединялся… и ОПИРАЛСЯ на него»
ВО, КАКОЙ «ЛЕНИН»-то у НАС НАШЕЛСЯ! А мы-то и не видели! (Сделал Бухарин «зверско-удивлённое» лицо)

Колодников обернулся – и не понял, что происходит: зал рры-дал! От смеха. Лица были красные, страшные.
 «Да что ж это!» – подумалось на миг. – Ведь этак с ума сойти можно» Но тут же забыл про это; звенел сильный голос:
- Но мы видели другое: что Каменев и Зиновьев весьма странным образом «ОПИРАЮТСЯ» на Троцкого: они «опираются» на него так, что Троцкий «ВЕР-ХОМ» сидит на них обоих!!!

       (Хохот, переходящий в рыдания).

            -  При этом Каменев – из-под этой идейной гегемонии Троцкого – сиплым голосом ПИЩИТ: «Я опираюсь на Троцкого»…

(С рядом сидевшей девчонкой началась смеховая истерика).

- МА-ЛА-ДЭЦ! – не выдержал и профессор Германидзе за столом прези-диума. – МА-ЛА-ДЭЦ Бухарин! Прямо НЭ говорит, а ррэ-жит! Ввах! Ма-ла-дэц…

… Шли из Университета вместе с Косаревым.
Был он хмур и мрачен. Утыкался поглубже в шарф (связанный Доманькой).
- Ну как тебе Бухарин?! –восторженно спросил Колодников. Тот долго молчал.
- Нас посмешил – и себя потешил. – Неожиданно ответил он. – Про-стофиля!
             Колодников подумал, что ослышался.
- Как, как?
- Плакать надо от того, что он говорил, а не смеяться!
- Так и плакали, - несуразно возразил Колодников.
- А отчего «плакали»-то? – скривился Косарев, и Колодникову по-казалось, что тот сам сейчас заплачет. – Дураки-и! Ах, дура-ра-ки-и!
Косарев замотал головой, как от зубной боли. Остановился – и долго кашлял, прикрываясь тряпочкой (Доманька ему наготовила) знала, что платки жалеет – вы-брасывать ведь!)
- Побежит! – Побежит «объединяться» с Троцким – против «Джугашви-ли,»-кашлял сквозь платок Филька.- Никуда не денешься! Это пока еще Он его не прижал! А прижмет – и побежишь! Потому что спасения нам никому от этого не будет. Никому.
- Так ты что же, - зашептал Колодников, - не любишь Бухарина?
- Я «Джугашвили» - «не люблю»!
- Так ты что же, - еще больше затишил он голос, - тр… троц… кист что ли?
- Нет пока еще… но «скатываюсь»,… «сползаю на позиции…»
- Так ты за Троцкого?!, - расширяя глаза, испуганно шептал Колодников.
- Да что ты заладил: «Троцкого! Троцкого!» – зло закричал Косарев. – Ле-нинец! Я! Чернышевец! Да деваться некуда! Другой силы нет! Вот тебе и «Троцко-го». Деваться некуда! Черт!
И смотрел на Колодникова набухшими красными глазами, зажимал рот кро-вавой тряпкой и кашлял.
- Погибаю я! Погибаю, черт всё побери! Погибаю! Дураки-и! Ах, дур-раки-и!…

… Колодников лежал в темноте, не спал. Иванов ворочался напротив. Ос-тальных в комнате не было – «по девкам» ходили…
- Гришк, - сказал вдруг Иванов, - Я тоже – «троцкист».
Колодников помолчал.
- Как это «тоже»?
- Ну ты же - «троцкист». Тебя так все зовут. Да еще «антисемит».
- Дурак ты набитый! Мерзавцы говорят, а ты повторяешь.
- Нет, ты – троцкист. Я знаю. По мыслям твоим. Ты всем недоволен. И я – «троцкист».
- Какой ты «троцкист» – ты «ваньтя» из под Вятки. Лапоть! А у них – одни маменькины сынки, да дети «адвокатские» (как Мильман). Евреи сплошные!
Но тот не слушал.
Спустив ноги с кровати – шептал жарко: «ГОловы» (чего-то) «гОловы поле-тят»!
Ох, Гришка!»
Колодников глядел на его всклокоченные волосы в темноте, на круглые вят-ские «лупалки» под бровцами, суконное, «хрясьянское» мурло…
- Ты болен, Николай. Тебе лечиться надо.
- Нет, я троцкист, Гришка, – бормотал он – «ГОловы» (чего-то опять) «гОловы»…
(Как в шурином рассказе: «Столбы на небе»)

… Через день на танцевальном вечере в университетском клубе – подошел к Колодникову военный. (Чин немалый: в петлице сверкали два ромба!)
- Прогуляемся? – спросил военный. И они пошли по бульвару.
- Я с «Лубянки», - сказал «военный».- Лакшин – иоя фамилия – По реко-мендации вашего товарища – Иванова – предлагаю сотрудничать у нас.
Колодников слушал, как оглушенный. Сказал, что «подумает»… Сказал, что «почитает за честь… Что  всегда влюблен был в Дзержинского»
- Ну и заходИте, - сказал «военный». – Вот телефон.
На том и расстались…

- Как это ты: «рекомендовал» меня на «Лубянку»? – спросил Колодников у Иванова.

Был вечер, опять лежали в темноте.
«Лапоть» молчал.

- Какого черта! – Что происходит?- Крикнул Гршка. – И как это ТЫ – ЕМУ – меня «рекомендовал»? А? Говори! Сейчас же!
Было сумрачно и тихо. Сожители их по комнате всё еще «ходили по девкам».

- Я агент, Гришка, - тихо вздохнул «лапоть».
- Какой «агент»?
- Завербованный. С «Лубянки».
- Зачем?
- За вами следить. Доносить. Что вы тут говорите. Делаете…

Колодников знал уже, что тот… ненормальный. Но не до такой же степени!

- Да ты же «троцкист». Как же ты.
- А разве откажешься? Ты что?! Тут в каждой комнате мы понатыканы. Коврежников тоже из «наших». Выспрашивал о тебе.
(Не поймешь: всерьез человек говорит или дурачится…)
- Ну и ты что?
- Сказал, что ничего не знаю.
- Гхм. Ну и как же ты… выкручиваешься?
- Чаво?
- Ну, доносить же надо! – что-то, черт тебя возьми. Они ж тебе перестанут верить!
- Конечно. Надо хитрить.
- Ну и как же?
- Ну… «рекомендую» вот иногда кого-нибудь («вербую»). Из дневника вот тут твоего переписываю и «им» отношу.

Теперь Колодников спустил ноги, сел на кровати. Волосы у него на голове торчали.

- Да.. ккак же.. ты?!..
- Не боись. Я самые безобидные места. Про «Джугашвили» и ваши бесе-ды с Косаревым я пропускал. Про «Азиатский способ» выписал (тем более, что ты его на семинаре докладывал) и всякую такую мелочь. Надо же мне как-то оправды-вать свою службу! – засуетился Иванов. – И потом всем и так известно, что ты троцкист. Гх. Легальный, так сказать. Ты же сам везде обо всем, чем недоволен – вываливаешь. Из тебя так и сыпется!
Колодников не знал, что говорить. Вокруг него замыкалось какое-то непо-нятное кольцо. И этот еще – ненормальный.—

             -       А  как же: «троцкиста» и «рекомендуешь»?
- А им и нужны такие, чтоб «забрасывать» в троцкистскую среду. А по мне-то сразу видно, что  я «вятский» «лапоть».

Гришка рассказал обо всем Косареву.
- Пускай, - сказал Филимон. – Лучше пусть такой будет в нашей группе; чем настоящий. А он честный малый.
- Но он дурак.
- Не такой дурак, как кажется. Это его маска.

Колодников не понимал антипатий Косарева к «Джугашвили».
Хорошо: он – «чернышевец», «ленинец». Но «Джугашвили»-то – это ленин-ское ЦК. Его поставил сам Ленин. Он клялся у гроба – на верность ленинизму! Кни-ги, речи его ясные, четкие – Колодников все в них понимал, а у Троцкого – не пой-мешь ни черта. («… историческая музыка растущего социализма». «Ленинизм, как система революционного действия, предполагает воспитанное размышлением и опытом революционное чутье, которое в области общественной – то же самое, что мышечное ощущение в физическом труде»).
 Мудрено! Витиевато! Дешевая патетика, красивость.

Нет!, конечно: Троцкий – фигура, величина! Но, с другой стороны – почему одни евреи? Нет, это борьба грузина с евреями! За власть!
Мильман на факультете и вся его «команда» – «штатные» выступатели на комсомольских собраниях… - ну, «одни евреи»!… Конечно, не откажешь Мильману ни в уме, ни в толковости доводов в пользу оппозиции.

- Но все –таки – ПОЧЕМУ «ЕВРЕИ»?! – приставал он к «тоже троцкисту» «лаптю» Иванову.
Тот не мог этого объяснить и даже как-то НЕ ПОНИМАЛ, этой проблемы. Не видел ее. «При чем тут «евреи»? – сердился он. – это не «евреи», а КОМСО-МОЛЬЦЫ! Или КОММУНИСТЫ!
- «Коммунисты» – ТРОЦКИСТЫ! – подкалывал Колодников.
- Да, троцкисты! Но причем тут «евреи»?
- А может тут тот случай, когда социальное выражается через на-циональное? – философски поворачивал Колодников вопрос. – И «еврей» сейчас выражает какую-то общественную тенденцию? Например: «Ск. будет дважды два?»– .- И еврей отвечает: «А ск вам нужьно?»  А?
- Да ну тя в... болото! – ругался «лапоть» и, как всегда во время спо-ров уходил в туалет: у него схватывало живот… О хо-хо хо-хо….

Но все испарялось, исчезало, как дым, как неприятный сон, когда приходили ПРАЗДНИКИ! Как же Колодников любил эти ощущения: приподнятости, какой-то слитности (с… общим Делом, Народом, Страной…) Ах, как это было ХО-РО-ШО!

«Я счастлив, что я – этой силы частица! Что ОБЩИЕ даже СЛЕЗЫ из глаз, - бормотал он стихи «нелюбимого» Маяковского, которые – хочешь не хочешь – лез-ли в глаза и уши со всех газет, со всех транспарантов, со всех эстрад.
«Сильнее и чище нельзя причаститься – великому чувству по имени Класс!», - бормотал он, припарадиваясь для ноябрьской демонстрации и начищая ботинки.

«Лапоть» Колька Иванов тоже пыхтел рядом, раскладывая на кровати какой-то транспарант, стопки праздничных листовок на столе…
Гришка взял одну, и глаза у него полезли на лоб: листовка называлась «Рабо-чий вопрос», в глаза бросилось: «… методы довоенного самодержавия на фабри-ках»… «Нет пролетарского государства, нет системы социалистического типа – есть госкапитализм, бюрократическо-авторитарная система»
Хватанул другие – замелькало знакомое: «Экономическое и политическое перерождение!»; «термидор»; «диктатура Джугашвили, а не пролетариата»; «Запис-ка 46-ти; «заявление семерки»; «Заявление шестерки»; «Платформа 83-х».
- Что это такое? – спросил Колодников.
- Не лапай! – вырвал листовки Иванов.
- Во что ты играешь? – добивался Колодников.
- Увидишь!

                И увидел!

Это и в самом деле напоминало игру.
Был ОСОБЕННЫЙ Ноябрь: ДЕСЯТЫЙ! ЮБИЛЕЙНЫЙ! Накануне были опубликованы патетические тезисы к XY съезду партии: «Наступление социализма по всему фронту! Развертывание коллективизации сельского хозяйства! Обеспечена победа социалистической индустриализации! И превращение страны в могучую ин-дустриальную державу! Привет 1-му съезду Работниц и Крестьянок! Торжество со-циалистической демократии!»… А в  Предпраздничном Манифесте провозглашался переход к 7-ми ЧАСОВОМУ РАБОЧЕМУ ДНЮ!

А «эти» – шли отдельной игрушечно маленькой колонкой (Мильман, Ливчак, Сара Данкман, Фира Шварц, Ида Пульнер – девчонки, которых Колодников хорошо знал, но не видел еще в такой группе) кричали слабыми, писклявыми голосками (как-то без энтузиазма) троцкистские лозунги, разбрасывали «ивановские» листовки и несли «ивановский» транспарант, на котором было написано «Джугашвили – мо-гильщик революции!» А сам «Лапоть» шагал почему-то с Колодниковым в общей университетской колонне и деревянным голосом вместе со всеми пытался перекри-кивать своих «сообщников» в троцкистской колонне. Как же не игра! Игра! И – глу-пость!
Взлетали песни: «Наш паровоз вперед лети! В коммуне остановка! Иного нет у нас в пути», «Куем мы счастия ключи! Вздымайся выше наш тяжкий молот…», «в руках у нас винтовка!» Полоскались в морозном ветре (дувшем с Москва - реки) многочисленные флаги.
И вдруг Колодников увидел среди «троцкистских» девчонок-евреек МУРА-ЛОВУ! Батюшки! Она-то как туда попала? Серьезная, умная студентка (дочь из-вестного партийца, члена ЦКК) Муралова училась в одной группе с Колодниковым. Ну и ну! (В эту демонстрацию многие ПО-НОВОМУ открывались друг другу). Две рядом шедшие колонны с любопытством глазели друг на друга, подсмеивались, пе-рекрикивались, как бывало на общефакультетских собраниях , спорили…

И тут – КОЛОДНИКОВ УВИДЕЛ КОСАРЕВА! В ТРОЦКИСТСКОЙ КОЛОННЕ!
Сзади шедшие стали налезать на Колодникова (потому что он неожиданно остановился).
Косарев шел хмурый, ни на кого не глядя, уткнувшись по нос в доманькин шарф. Руки в карманы. Еле волочил ноги.
Колодников хотел крикнуть: «Куда ты? Зачем?» Но не успел.
Разрезая многолюдье – между колоннами вклинился черный лимузин. В нем стоял в расстегнутом пальто и с болтавшимся на ветру шарфом – первый секретарь МК партии Угланов (его все знали). (Он тоже был гришкин «Бог»)
- «Рвите у троцкистов флаги и лозунги! – кричал он университан-там, протягивая руку к соседей колонне. – Бейте их! Уничтожайте напрочь, своло-чей! (кричал чуть не матом).
И тотчас (будто ждя этого сигнала) кто-то толкнул Колодникова: мимо него (слева и справа) ринулись какие-то совсем незнакомые парни (целая группа, при-соединившаяся к мгушникам незадолго до этого), увлекая за собой ничего не по-нявших ребят из университетской колонны и Колодникова. Заварилась толчея, пе-решедшая в драку. Перед Колодниковым мелькали кулаки, руки (со сломанными древками), разрываемые с треском транспаранты, чье-то окровавленное, страшное лицо…
- Что Вы делаете? Как Вам не стыдно? – закричал он Угланову. – Физиче-ская расправа с инакомыслящими! Это же зверство, фашизм!
Но тот, не слыша ничего, кричал и кричал, напрягаясь жилистой шеей: - бей-те! Уничтожайте это сволочье! Бейте их, ребята! Напрочь! Совсем!
Кто-то мазнул Колодникова древком по лицу, толкнул в грудь. Не помня се-бя, он двинулся к лимузину Угланова, но в этот момент увидел упавшего Косарева.
Сквозь руки и сновавшие ноги – он склонился к нему и получил вдруг такой удар, что потемнело в глазах. Он поднял валявшееся древко (с яростью ощущая, что разнесет сейчас и лимузин, и Угланова в щепки), но вокруг никого уже не было. Ва-лялись только искореженные транспаранты, изорванные лозунги и вдалеке разбе-гавшиеся остатки троцкистской колонны…
«Боги» были развенчаны. Недотеп прибавилось. А «дураки» и «простофили» (и кто там еще?) – улепетывали, показывая пятки.
А самый недотепистый из них стоял (со сломанным древком в руке) посреди площади.
                И собирался махать после драки кулаками.


24. А ВОТ ОН БОГ- НАСТОЯЩИЙ!
(И его железные ангелы)

… - Он предупреждал меня: не ходить с ними, будет избиение.
- Кто?
- Алешка Брагин.
Косарев, лежа на кровати, плевался кровью. Плачущая Доманька суетилась с тазами и тряпками: «Ой, Боже ж мой! Да что ж это такое! Ведь говорили тебе: не ходи!»
- Ты с ним виделся? – допрашивал Фильку Колодников.
- Он сам приходил. Как в прошлый раз. Совсем неожиданно.
- Ну и что он?
- «Фигура»! Два ромба! – майор по-старому.
- Ну и что дальше?
- Я сказал, что «иду», потому что не вижу другой силы. «Дяваться некуды».
- А он?
- А он ответил, что никакой «силы» нет и быть не может. Оппози-ция не победит – никогда! Мало ли, что «там» «великие ораторы» и «выдающиеся» теоретики. Время митингов и ораторского искусства прошло. Народ устал! На смену романтической болтавне пришла-де практическая хватка. Строить надо! СТРОИТЬ! А не болтать. После беспрерывных революций и войн все хотят-де спокойно жить, есть и любиться. «И как же, - говорит, - ваши «бескорыстные» ораторы и «теорети-ки» ПЕРВЫМИ набросились на ха «сладкую жизнь». Вы-то, говорит, ничего-де не знаете. А мы следим (служба-де «такая»). «Бескорыстные, народные» ваши говорит, деятели (трезвонящие о «перерождении») – САМИ все, вперед всех, вперед всех пе-реродились! Ты посмотрел бы, говорит, какие дачи они себе завели! Апартаменты! (все эти «зиновьевы», «троцкие» и «каменевы») Какие виллы на южном побережье! Да хорошо еще сами (они заслужили; ладно, жрите!) А полки родственников! Теток племянников! Детей теток и племянников! Любимчиков и подхалимов! Знакомые и знакомые знакомых, да их толстомясое бабье: актрисочки и наложницы!… Море! (Енукидзе-де оргии устраивал в Большом театре. Карахан-де с балериной Семено-вой сожительствует..)
А «ОН» (Ну. О Н!! «Усвтый»), дескать: спит на железной кровати, ходит в простой шинели и смотрит: валяйте-де! Мало вам? Вот вам еще: всякие льготы, по-дачки (в конвертах – к праздникам Октября!), всякие привилегии. Жрите!
Еще Ленин-де говорил: что социализм приходится строить руками несоциа-листов. Но тогда и знайте-де, КТО ВЫ ЕСТЬ! Хрюкайте. Но делайте, что вам гово-рят! А задираете пятачки – мы хвать вас (Эа жопу! С поличным!): «Вот вы какие «народные трибуны»! Вот вы какие «народные заступники»! ВЕЛЬМОЖИ вы! А не «ораторы и теоретики»! ВЕЛЬМОЖИ И ЛАКЕИ, - готовые за жирный харч да тол-стую любовницу – певицу из Большого театра – НА ВСЁ! (Даже на хе-хе строитель-ство социализма)»…

Вот что Брагин-то мне в тот раз говорил.

 «И будут делать-де всё, что ЕМУ нужно. А ОН знает, что ЕМУ (для социа-лизма) нужно. И прежде всего, чтоб ДЕРЖАТЬ ВСЕХ В РУКАХ! Чтоб «больше де-ла, меньше слов», «Делу время – потехе час». Работать! Работать! Вкалывать! ПО всему фронту! Чтоб Европа с нами считалась! И Америка! И белые недобитки! И т.д. и т.п.
Я ему говорю: «Как же так? Какие «пятачки»? Какие «хрюкалки»? Славная ленинская гвардия! Прошедшая тюрьмы и ссылки!
- Какие, говорит, это «тюрьмы» да «ссылки»?! Чернышевский-де с Писа-ревым полное собрание хе сочинений начирикали и опубликовали, СИДЯ В ТЮРЬМЕ! Даже Ленин (ярый враг царизма) и всего лишь в ССЫЛКУ! На ТРИ года! Хо-хо-хо…
Да мы, говорит, для своих врагов ТАКИЕ тюрьмы оборудуем! Такие меры найдем! Что… Это, братцы, говорит, ДИКТАТУРА ПРОЛЕТАРИАТА! А не какая-нибудь там слюнявая монархия ваша или кадетщина. «Слово страшное, кровавое, - говорил Владимир Ильич. – Такими словами на ветер не бросаются». Будут лететь вверх тормашками да только оглядываться. Второй Парижской коммуны  не полу-чится! Т.е. задавления не ждите!

- Но позвольте, - говорю. – а кристальные-то, твердокаменные, настоящие ленинцы-то. Что ж их – нету что ли? Одни «хрюкалки» да «пятачки» из-под кнута да за «жирный харч» строят всё, что ни прикажет Его Партийное Величество?
- Есть, конечно, - отвечает. – Есть! (со вздохом). И с ними-то, говорит, трудней всего. Ибо придется их под корень (в «расход»). Потому что «не понимают момента»: все им, как когда-то, «разъясни, да покажи, да убеди». Да «давайте посо-ветуемся с народом», да «давайте дискуссию откроем» да давайте, как при Влади-мире Ильиче, Пленум соберем. А не понимают, что уже НЕ ТО ВРЕМЯ! (Для Раб-кринов всяких, контролей да инспекций!) Кого, вы хотите «контролировать»? Честь и совесть нашей эпохи?! С каким «народом» «советоваться»? С кулаками да подку-лачниками? Или с малограмотными пентюхами из наших крестьян7! Или с буржу-азными спецами да учеными из старой интеллигенции? (которых Ильич еще «гов-ном» называл). Или с вашими меньшевиками из оппозиции?! А? А? (Вот так и «Акал» всё мне в лицо: «А? А?») Всё, дескать, ясно на сегодня! Это не 20-й год. Ра-ботать. Работать надо! Вкалывать! Промышленность! Армию создавать! А как? ОН все знает сам. ОН Ильича назубок выучил. «Основы ленинизма» читал? «К вопро-сам ленинизма» – знаешь? Чего тебе еще нужно? Там, как дважды два, весь социа-лизм, как на ладони. Любому тумаку! Чего тебе еще?!
- Но ты, однако (говорю) «простую» шинель вот не носишь, - а синюю, старо-офицерскую, а еще вон и в кожанке щеголял. И на «железной» кровати, поди, тоже не спишь. И жена твоя (Ниночка Шеншина, внучка старорежимного поэта-крепостника) в шелковых чулках ходит.
- Каюсь, говорит. – Слаб человек. Особенно, говорит, когда жена «такая». Да и зарплату (за нервную и круглосуточную работу) прибавили. Поэтому-то Он для нас – недосягаемый Бог! А мы лишь всего «ангелы» ЕГО – «железные». Но… я всё имею ПО ТРУДУ! Только по труду. Работа тяжелая! Как у вас что ли? Плешивые, а всё «учатся».
- «Ангелы-хранители»? Охранители, (говорю), значит?
- Да, хранители (говорит), - хотя ирония твоя мне непонятна. И неприят-на.
- И это (отвечаю ему) говорит человек, который когда-то (в далекой юно-сти в нашем родном Богородском) выжег на груди «ПУСТЬ СОДРОГАЮТСЯ»!
- Да, говорит, пусть содрогаются. И на завтрашней демонстрации будет для них, отвечает, НАЧАЛО.
- Кристальные, честные ленинцы, (говорю) – «пусть содрогаются»?
- Да, и они, - отвечает. – Коли «не понимают момента».
- Ну я (говорю) перед тобой содрогаться не буду. И «момента» не прини-маю.
- Ну, а я (говорит) тебя честно предупредил. А там твое дело.
              Встал и пошел.

- А не боишься (кричу ему вдогонку), что сделаете вы завтра палаческую работу, - а потом (понадобятся ему не «железные», а «стальные»: кровать переме-нит; да и к фамилии ближе) и вас, дураков, в ту же яму?!
А он не обернулся, а только хлопнул дверью.

- Ну, а ты? – спросил Колодников.
- А я? – пошел. На демонстрацию. С «этими». И вот – со мной по-кончено. Очередь за тобой. Не пряником – так кнутом возьмут. И «побежит» твой разлюбимый Бухарин (как я сегодня) «объединяться» с «ними» (с «евреями»). Вот и всё…

… «Неужели и всё»? – думал Колодников, лежа ночью у себя в общаге. – «Неужели и весь тут Бухарин? (простофиля и недотепа: «Нас посмешил и себя по-тешил») Неужели и в самом деле «дяваться больше некуды», как к троцкистам?
О-ё-ёй!…

25. «ЕСТЬ ТРЕТИЙ ПУТЬ!»

«Позвольте, - думал Колодников следующей ночью.- А почему я должен принимать «их» взгляды на «Джугашвили»? Ну, «им» он чем-то досадил. А мне-то что плохого сделал?… Я, сын батрака, учусь в лучшем  учебном заведении страны! Мне дали койку. Платят стипендию. Так в чем же дело? Това-ри-щи!»

«… И не «Джугашвили» он никакой. Бросьте! – (Разговаривал он сам с собой в ТРЕТЬЮ ночь). А – Генеральный секретарь ленинского ЦК Всесоюзной  комму-нистической партии (большевиков) – Иосиф Виссарионович СТАЛИН! Вот он кто! Выдающийся деятель международного коммунистического движения; выбившийся из семьи ПРОСТОГО ГРУЗИНСКОГО САПОЖНИКА в руководителя и вождя та-кой колоссальной страны! Это… беспрецедентно! Попробуйте-ка!
(Правда, «Наплевон»… тоже ведь: бедный корсиканец  и даже не француз. А замусоленный Муссолини?)         
Ну и  ЧТ О?!
И «железная кровать» его – хороша! И книги его мне нравятся. Да, черт возьми, НРАВЯТСЯ!»

В четвертую ночь стал перечитывать «Об основах ленинизма» (Благо любве-обильные  Донжуаны (соседи по комнате) не приходили, а «Лапоть» Иванов после демонстрации куда-то пропал, не появлялся).
И – зачитался !

Как всегда в период своих увлечений им овладевала восторженность. Эйфо-рия.
«Какой слог! – вскрикивал он на всю пустую комнату. – Какая сила! Мощь изложения! Это Писатель! – Характер! Убежденность! Настоящий ленинец!»…
Ведь даже конспектируя Ленина,  Гришка – не всё и не всегда понимал. (Не говоря уж о Марксе)
А  вот СТАЛИНСКИЙ социализм был для него абсолютно понятен. Страни-цы звучали, как восточные стихи (их хотелось твердить наизусть):

«Из ЭТОЙ темы я беру ТРИ вопроса:
первое…
второе…
третье…
КРАТКИЕ выводы!…»

Потрясающе! Строчки отпечатывались в мозгу. Его захватывало влюбление, как в Бухарина.

Достал «Уроки Октября» и «Новый Курс» Троцкого. Нет, не нравился он ему, далек чем-то был с формальной стороны, не увлекал. Многословно, мудрено, витиевато.
Но – НЕ ПРОТИВ ЖЕ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ! Не против ленинизма!
Значит, при ОБЩИХ УБЕЖДЕНИЯХ – что-то личное! Личная неприязнь. Несовместимость «грузинского» и «еврейского». («Дважды два – сколько будет?» – «А сколько вам нужьно?»… А там – «п”ачистым батынки, «дорогой»! П”аччему нэ хочищь?!»

Значит – ОБЪЕДИНИТЬ! Убедить в объединении сил. На какой основе? – На терпимости, лояльности, большей вежливости, внимательности (коли дело в личных моментах – в характерах, национальных особенностях, темпераментах).
От радости открытия - Колодников даже вспотел.
Это же – ленинское! Ильич объединял в работе всех. Почему при нем были  увязаны в общем деле и Троцкий, и Сталин, и Зиновьев…? Он был великий педагог! А сейчас даже друзей (чуть, что ни так) отпихивают, а уж из сочувствующих просто делают врагов! (небрежностью к ним, нежеланием выслушивать, считаться)… Ко-лодников прочел у Горького, как радовался Ильич: «Троцкий с нами!»
А сейчас что?…

На факультете он провоцировал на спор «троцкистов» (Ливчака, Мильмана) и проводил их к признанию сталинских положений (не называя их так). Затем таким же манером заставлял «сталинистов» признавать справедливость большей части оп-позиционной критики.
Но маневр его разгадали и прозвали «буфером» (по аналогии с «буферной» платформой Бухарина в 1921 году в профсоюзах), а то и похуже: «оппортунистом и соглашателем»,  и он получал шишки с обеих сторон (а то и «со всех»), как бес-принципный путаник и («единоличник»).

- Троцкистская оппозиция, конечно, права в своей критике, - гово-рил он, например, Мураловой, - но нельзя же свою правоту «доказывать» организа-цией антипартийных и даже подпольных блоков!

Выдержанная и серьезная Муралова от таких слов Колодникова приходила просто в неистовство:
- «Как ты не понимаешь, что нормально «доказывать» в партии стало невоз-можно.-кричала она шопотом. - Джугашвили, окружив себя подхалимами, угодни-ками, - расставив, будучи генсеком, везде своих людей – в губкомах, наркоматах… - стал императором Иосифом 1-м! ЦК партии – это его вотчина, где он полновласт-ный хозяин. А  в Политбюро ему все засматривают в глаза! Ленинские принципы партийной демократии попраны в грязь! Неужели ты не видишь ничего? Не слы-шишь?

Глаза ее из голубых становились темными, обжигающими!

Колодников не понимал ее. Требовал «факты», просил привести какой-нибудь «пример». А она рассказывала какие-то пустяки. Вроде того, что  во время болезни Светланы Алиллуевой (дочери Сталина) –она зашла ее навестить. Та лежа-ла в постели. И вот распахивается дверь, входит «Сам»; Едва кивнул Мураловой; подошел к дочери, и как был в своей излюбленной «солдатской» шинели и фуражке – так и плюхнулся к ней на кровать!.
Муралову этот поступок («неотесанного грубияна и хама») невозможно воз-мутил, а Колодников не видел в нем ничего особенного; напротив, ему понравилось, как запросто тот пришел к дочери, их товарищеские, непонятные для «утонченной» Мураловой – отношения… Колодников с удовольствием засмеялся (и от неожидан-но представившейся ему грубовато-простоватой семейной сцены, и от реакции «чо-порной» Мураловой, на которую «грубиян» «Джугашвили» не обратил, смеясь с до-черью, никакого внимания) Колодников засмеялся, а Муралова обиделась.

Чувствовалось, однако, за ее словами нечто большее, чем она могла сказать: какая-то глубинная скрытая НЕПРИЯЗНЬ – и ее (и, верно, ее отца ЦККиста) ко все-му «Джугашвилиевскому». Им даже ИМЯ его было противно – они не хотели его называть  ..»Сталиным»..

- Как же так? – кричал Колодников Косареву, рассказывая про Муралову. – Три ленинца (Зиновьев – Сталин – Троцкий) – не могут объединиться? Коллегиаль-но! Коллективное руководство, завещанное Лениным!
- Три ленинца – может быть и объединились бы. Но три сталинца – нико-гда!
- Сталинца? – поразился Колодников.
- Ну да. (Или троцкиста). Потому что каждый из них хочет быть генсеком, во что бы то ни стало, независимо от пользы делу. Ведь и Зиновьев с Троцким объе-динились с натуги. Лишь бы скинуть Сталина. Вот и вся причина их общей вражды.      Увязать это соперничество в коллективное дело мог только Ильич с его авторитетом и педагогическим даром.
            «ЭТИ» же не уступят друг другу. Троцкий во всяком случае ни в чем! Как и Джугашвили, конечно.
             Вопрос, как я понимаю, стоит так: пусть все на свете пропадет, даже ленин-ские принципы, даже советская власть, - а мне быть генсеком. Без «генсека» т.е. ца-ря – мне не нужна ни эта страна, ни эта «такая) власть – без МЕНЯ!
            Во какая игра! И какие характеры! Шекспир! А мы пешки в этой игре. И Рос-сия – шахматная доска.

Колодников слушал, разинув рот. Его всё занимало прежде всего с художест-венной стороны. И «Шекспир» ему подходил. (Он еще не видел, не увязывал СВО-ЕЙ судьбы в этой политической игре чужими жизнями, и  своим будущим).
 Был «просто» ну.. разговор, «просто» философская дискуссия, момент учебы на историко-философском отделении; ну, книжные, полу-отвлеченные вопросы!  А Косарев…
               -   И победа одного из них, - долбил Косарев,-это смерть демократическому творческому обсуждению острых проблем.
              В этом смысле – «Джугашвили» - могильщик революции (как и Троцкий! Если победит).
             Я пошел в его колонне, самонадеянно рассчитывая тем «усилить» его, урав-новесить с «цекистской» (сталинской) фракцией.
             Не нужно победы ни одной стороне. Равновесное противоборство их – залог здоровой атмосферы в партии и государстве: с открытым обсуждением спорных во-просов, идеологическим творчеством, нелицеприятной критикой, «не взирая на ли-ца» и посты.
             И я «сползаю на троцкистские  позиции»,  потому, что сталинские безраз-дельно побеждают. И в этом опасность: в единовластии! единодержавии .  Вот и всё.

Косарев откинулся на подушке и тяжело дышал. Доманька делала знаки,чтоб Колодников  уходил: хватит!  Ему и так нельзя говорить!
- Значит, если бы побеждал Троцкий – ты встал бы в ряды сталинистов ?
- Да. Пока нет другой сформировавшейся  партийной силы. (Он еле гово-рил).
- Значит ты за многопартийность? Фракции?
- Да. Это единственный залог свободы мнений, и поисков истины – нор-мальной творческой общественной жизни. А Арбитр – нация. В таких только усло-виях возможна действительная свобода слова, печати и собраний. Обсуждений и демонстраций.

Косарев умирал. Доманька плакала. А Колодников не успел еще «всего вы-яснить».
- Поэтому сейчас «наш» путь к Троцкизму,-заплетался языком Фи-лимон.- Не для того, чтоб он победил, - а для того чтоб его уравновесить с «джугаш-вилизмом». Иначе конец, - хрипел Филимон…

…На улице шел дождь со снегом – мерзей не придумаешь. Трамваи на коса-ревской окраине не ходили. Колодников хлюпал подошвами по грязному месиву и думал: куда бы деться? Не видеть, не слышать ничего. Мозг был перевозбужден, не-рвы на пределе. Неделю почти не спал: читал и думал. И вот – «додумался»: жить не хотелось!

В прежнем (техникумовском) общежитии на Маросейке встретили его, как родного. У Абрама Раева был день рождения; пришел из своей «благополучной жизни» его искуситель, земляк Зяма Файкин (конечно, с обильными приношения-ми).    
 На досчатом, голом и жалком студенческом столе уже валялись бутылки, пустые красочные коробки из под сластей, недоеденные консервные банки, стояли стаканы с недопитым желтым и красным вином. Все были уже ненормальные, пот-ные, а Зяма Файкин совращал общество рассказами о «красивой жизни»:

           -«Взяли, значит, коньяку, шоколад, фрукты там всякие и в Кунцево! Миша Светлов, Эдик Багрицкий, Исак Эйдельнант… Девушки – как мотыльки на огонек. Очаровательная была там Элочка одна, Эйдельнант пять месяцев был от нее без ума, потом Светлов у него ее отбил…,- трепался Файкин, цедя вино

 Напоили  и Колодникова… Он лег на «свою» (когда-то бывшую) кровать и, согреваясь от тепла и от вина – глядел вприщур в полудреме на своих бывших тех-никумовских товарищей…

            -Я купил как-то золотые часы с четыхьмя кхышками, - продолжал свой трёп Файкин, - Очень удачно: на аукционе в московском городском ломбарде… фирмы «Лонжин», за 25 рублей… Так Светлов  потом целый год меня иначе не называл, как «Лонжин». «Эй, Лонжин, привет! Едем в Кунцево?»…

… Лето с Ниночкой провели прекрасно, наслаждаясь и упиваясь друг дру-гом… Но как  ни коверкали свои молодые организмы, как ни ухитрялись, подвергая хе-хе… свою половую жизнь рискованным экспериментам, к концу лета Ниночка все же забеременела… Катастрофически трудно – даже по знакомству – достать  было эти самые.. штуки…
 «Знаете «успехи» нашей хезиновой пхомышленности!-трепался Файкин- И у нас в хедакции, если кто-нибудь кхикнет: « У Фехейна – в аптеке – дают! «– То вся хедакция, во главе с ответственным хедактором – бежит к аптеке, чтоб схватить хо-тя бы один пакетик – больше-то в одни хуки не отпускают…
А что такое в наших условиях абохт? хазхешение получить на него – это убиться надо…»- трепался Файкин
  И тд. И тп..

(         (А…почему «в редакции»? – думал Колодников, глядя на масленые, шевеля-щиеся губы Файкина. – Он же заведовал продуктовой базой. А потом детским до-мом…»)
- -А сейчас собихаются стхоить шахикоподшипниковый завод, на Суки-ном болоте, будто отвечая на мысли Колодникова, балабонил Файкин. – Хедактохом многотихажки – Наум Пуховицкий!
И  зовёт меня – выпускающим; Додя Рахман – секретарь, и Мося Бердичев-ский – заместитель. Давайте к нам – а, хебята? Пхиличная захплата, похядочные ус-ловия, льготы всякие, командиховки. Пхавда, пока у них там всего лишь конухА на голом пустыхе, но дело пехспективное: будем выпускать боевую ежедневную «Под-тихашку». А? Чего смеетесь? Сейозно!

Громче всех хохотал сидевший на кровати напротив Колодникова зашедший на шум да так и оставшийся – завхоз общежития пожилой латыш Иван Адамыч.

Колодников глядел сквозь прищур на сплющевавшееся, а то растягивающее-ся в смехе морщинистое лицо Ивана Адамыча и вспоминал, как разыскивал он Ко-лодникова, когда тот, не доложившись, не сдав техникумовское белье, переселился в университетское общежитие на Пироговке: сначала в палате – комнате, размером с вокзальный зал, вмещавший до 200 железных кроватей, на одной из коих и нашел его все таки хозяйственный и дотошный Иван Адамыч.
- «Ты стё зе, Игорий, - сказал он тогда, приглядываясь к «вокзалу», кишевшему, как муравьями, студентами. – Утасиль постель-то?»
- Нет, просто перенес свое из техникума. Простыни на сегодня уже выброшены – износились. А одеяло – еще вот – живо, но все, как видите, порва-лось».
И видя, как Иван Адамыч (не глядя на одеяло, жадно осматривает все вокруг) – добавил: «Иван Адамыч, неужели вы пришли ко мне за рваным одеялом? Я могу вам его вернуть. Но, во-первых, мне одеваться нечем – здесь пока не дали; а во-вторых, вы его просто выбросите за ветхостью…»
- Да нет, стё одеялё! – я присёль посмотреть, как ты устлёился. Проходиль мимо – ребята сказали, что ты уже учисся в УНИВЕРСИТЕТЕ! Вот и засёл поздра-вить. А о постели – это я так, кстати, - пошутиль. Павел Николаевич на тебя о, как золь, что ты усёль в Университет. Он и приказал отобрать у тебя одеялё.»
Зачем же он приходил тогда? – думал, глядя на него сейчас, Колодников. – Неужели все таки за рваным одеялом?!
И без всякой связи (как бывает в дремоте, в потоке образов) всплыли почему-то предсмертные стихи Добролюбова: («Милый друг, я умираю, потому что был я честен, но зато родному краю, верно, буду я известен…») умирающий Косарев за-мельтешил перед глазами; а пропавшая где-то в глухомани Шура «встала» в дверях комнаты, прошла не спеша и села у него в ногах.
- Может, надо было не уходить отсюда? – сказал он ей. – Здесь было хо-рошо (Он хотел добавить «с тобой», но не сказал, застеснялся) А то: вот отсюда ушел (всех обидел, Шимбирева, Ивана Адамыча) и там не прижился. Чужой я там… А без Косарева теперь (он хотел сказать:»И без Тебя!»,но опять застеснялся) ..я  во-обще…
- Теплая компания, собралась теплая компания, - бормотал где-то рядом голос Файкина. – Давайте к нам, а? Ребята! – В  «Подтирашку»!
- «Может, и в самом деле – сюда вот – в уютную жизнь (говорил Гришка будто Шуре): будет у нас с тобой, Шура, семья, комната. Надоело, в самом деле – мотаться всю жизнь по чужим углам, да общагам. А? Как ты думаешь? «Вот и ТРЕ-ТИЙ путь! Ну его все к черту!
А Шура как-то смотрит поверх него, далеко куда-то, и не то поет, не то дек-ламирует. Но не «Колокольчики-бубенчики», а чего-то «Молодость! Молодость! Все может молодость! Не зря душа! – радостных сил-полна-а. Много нас! Счастли-вых много нас… И все тебе – мы отдадим – стра-а-на-а»
Не то гимн какой-то, не то траурный, величавый монолог.
«Да, - повторял Колодников (сентиментальные и трогательные слова, будто сочинял сам или вычитывал их на каком-то камне): «Молодость! Как много ты не-сешь в себе мечтаний; близких, (а больше далеких) надежд бескорыстных и самоот-верженных. Молодость! Ты не защищена, открыта твоя грудь, (а с нею и душа) всем бурям и ветрам... Молодость, как чутка ты к справедливости и несправедливости, беззаветно-нерасчетлива в своих помыслах и поступках. Молодость, ты способна идти на заклание – ради лучших идеалов человечества. Молодость!, ты чиста в сво-их поисках и непрактична в жизненных…
Горячие слезы неизвестно отчего текли ему на уши, щекотали шею
- Смотхите! – крикнул Файкин. – Гхишка упился. В драбадан! Пехвый хаз вижу!
И захохотал, как сумасшедший…

26. НО ВСЁ «ОБОШЛОСЬ»…
(Слово-то какое!)

Начиная главу мне иногда хочется сказать что-то «от себя». Но я стесняюсь. Мне кажется, что так «не принято». А между тем, без этих «лирических вступле-ний», «отступлений», наверно, обедняется мой рассказ. Потому что то, что сажусь писать, частенько вытекает из психической атмосферы сиюминутных дел, сего-дняшнего утра.
Вот сейчас проводил дочку на Мосфильм (вызвали, наконец, на долгождан-ную «главную роль» и как будто, именно, в «музыкальный фильм» - мечту всей ее – уже ДВАДЦАТИ ЧЕТЫРЕХ - летней жизни. Правда, всего лишь пока «на перегово-ры», хм.) Нарядилась, накрасилась, завилась… о-хо-хо (сколько раз так было!) (Впустую).
Вышли к автобусу и – что так легко? Не поняли сначала. Впервые, после ме-сячного (мешавшего жить, думать, спать) гудения (шипения, как там еще назвать?) – (ТЭЦ-25 – Очаковская – гудит и гудит – нагло, бессовестно, подло) – наступила ти-шина. И так хорошо – на сердце, на душе. Слышно птичье пересвистывание. И по-думалось: ради этого мига, минуты этой (тишины, покоя) (этого душистого, тихого предмайского утра) – стоило мучиться эту ужасную для меня зиму, терпеть все не-урядицы в чужом для меня городе, тоску по родине (да таковой стала для меня Ря-зань), перемогать надоедливую постоянную боль распухших на пальцах ног и рук суставов (полиартрит) и абсолютную бессмыслицу своего существования. И полу-чается – стоило терпеть. Может что-нибудь и засветиться еще впереди! А?
И мне захотелось написать, как выдался «такой момент» и у Колодникова. И даже целый период.

Обнаружился прежде всего Иванов–лапоть. Говорили, что встречали его в столовых студенческих, хотя «домой» (к Гришке) он еще не заявлялся; и на лекции тоже. Появились и еще кое-кто из «пропавших» после ноябрьской драки на демон-страции.
Вчерашние антиподы, дубасившие друг друга на площади – как ни в чем не бывало пересмеивались в курилке, беззлобно подтрунивали друг над другом, указы-вая на синяки и шишки.
И, наконец, - однажды, - пришел (с палочкой) и встал, улыбаясь, в дверях ку-рилки – как воскресший Лазарь в проеме склепа – Филимон Косарев. Все «враги» и друзья – крикнули «ура» и бросились обниматься. Как же это было хорошо!
Колодников почувствовал, что ради этого мига, ради этой вот минуты – (ти-шины и покоя в душе) – стоило терпеть все нелегкое первое университетское полу-годие. И оказывалось, что жизнь не так уж и плоха.

А в дополнение ко всему – на зимних каникулах (проводя время у сестры Анны в коммуне латышей под Вязьмой) – получил совершенно неожиданное пись-мо от… Шуры! Да какое! Шура признавалась в… любви!
Ничего больше. Очень коротко: где она живет, учительствует (он до этого совсем даже «не знал, где»). И три слова: «Я тебя люблю». Всё.

Он глядел на короткое это письмо, переворачивал на обратную чистую, пус-тую сторону, заглядывал в пустой конверт. Ничего.
«Я учительствую. В Макарове. Я тебя люблю.» Все. Хм!

Второе полугодие проскочило (под знаком всех этих «приятностей») почти незаметно.
 Ему так хорошо было все это время, он так радовался всему (и затишью в позиционных схватках, и выздоровлению Филимона, и наладившейся учебе, и Шу-риному письму), что как-то (за всем этим) даже и забыл ответить Шуре на ее удиви-тельную откровенность. Как-то очень УСПОКОИЛСЯ на счет ее отношений к себе: дескать, тут все в порядке). И, как у него бывало при хорошей полосе, - самонадеян-но благодушествовал.

И тут – в конце летней сессии (душистым июньским утром) приехала сама Шура: чужая, худая, стриженная, востроносая и – в пенсне!
Колодников не узнал ее.

Долго бродили по улицам, выясняли отношения. Шура холодно и сухо доп-рашивала, почему не ответил на письмо?
- Да ведь я о тебе ничего не знаю, - смутившись до красноты, на-шелся-таки чего сказать он. (На самом деле: он просто забыл)
Тогда она пристально посмотрела на него – сквозь отчуждавшее ее от него ПЕНСНЕ (и еще более увеличивавшее ее и без того большие, выпуклые глаза) и сказала очень серьезно: «Хорошо. Я тебе дам мой Дневник. Из него ты узнаешь все.»
И тут же достала (будто специально заготовленную) тетрадь!
 Колодников даже вспотел от такой степени доверия и откровенности. Было как-то очень ответственно. Даже тягостно. Чувствовалось, что происходит что-то необыкновенное и что в это необыкновенное его прямо как-то запихивают: серьезно и делово.
Деваться было некуда.

Он повел Шуру к себе в общежитие на Козицкий (после пироговского «во-кзала» он жил теперь здесь, «на первом этаже, в комнате №8», как все точно выс-просила и записала Шура), - и торжественно вручил ей СВОЙ Дневник.
Так они обменялись своими душами, как верительными грамотами; верну-лись тотчас каждый к себе (ибо говорить после этого не о чем было: от невозмож-ной торжественности оба чувствовали какую-то опустошенность) – и в совершенно одинаковых позах (подложив подушки под спину) засели на своих кроватях за чте-нием этих своих простодушных писаний (которым придавалось такое значение): он – в своей комнатенке в общаге, она – у родителей «в Черкизове, на ул. Гражданской в д.107, кв.2, около Богородского кладбища», о чём  также очень важно спросил и тоже записал «при Шуре» – Колодников).

Так выглядела эта очень серьезная детская игра. Повторявшаяся, наверно, уже СОТНИ РАЗ НА ЭТОМ СВЕТЕ…
 И всё будто впервые.

27. «НО ЛЮБИЛА Я ТОЛЬКО ТЕБЯ!» или: «ИСТИКТЫ»
(Припев с… куплетами)

Эпиграф: «В глазах, - как на небе светлО.
В душе ж ее – тёмно, как в море.»
Лермонтов

Часам этак к… 2 ночи с шуриным Дневником в Гришкиной общаге было по-кончено. Колодников знал о Шуре Беляевой – ВСЕ!
Да и знать-то особенно нечего было.

Может быть, и не совсем хорошо это, НО – скучно, черт возьми читать все про «правильное да праведное».
 И «злодей» (и «злодейское») бывает ТОЖЕ (в некоторых случаях, «иногда», изредка, порой) интересно. И увлекательно. И посильней, чем «праведное»…
Дочь вон мне говорит (зевая): «Богдан человек хор..хороший… Но – сексу-альности в нем – НЕТ!» (Так «по-современному», «по-молодежному» «по-комсомольски» выражаются, когда хотят сказать: с ним скучно.
А вот с.. пьяньчужкой, курилкой – с лабухом каким-нибудь…ну, вот  инте-ресно. Хм!)

Почему уж так получается – не знаю.
 Но видел (замечал): - я сам таков! И умный-то я, и развитый, и… ну, «нрав-ственный» там (по полгода вокруг женщины выхаживаю, пока решусь на что-то).     Но со мной… скушно.Да. (Поэтому!)

И с женами тоже..
 Конечно, праведная жена хорошо, - но хочется, черт возьми, чего-то! Этако-го! Бог его знает, что под этим подразумевается… ИгрЫ что ли какой-то. Полетно-сти! Азарта! Икаризма!  Даже «поддатости» - там вином и куревом…
Ну,скушно!... Ходит – хмурая! Придет – и впялится в телевизор!

… Уже скучая от шуриной сверхправедности и пресности – добрался Колод-ников (чуть не зевая) (вторично!) до дневникового конца с заключительной фразой: «Вот и вся моя жизнь» (которая так раздражила его в первый раз, когда он доиски-вался чего-нибудь сугубо «девичьего» и «женского»)…
            И обнаружил сейчас, что дневник-то на этом… НЕ КОНЧАЕТСЯ!

То есть строго говоря, записей больше не было. Но было еще (незамеченное им в первый раз) «Приложение».
(Видно и Шура чувствовала, что без «кой-чего» Дневник не может считаться вполне откровенным).

Колодникову не нужно было больше никаких «откровенностей» от Шуры: он был совершенно спокоен за нее – до скуки. Он знал ее, как голую, всю с ног до го-ловы. За время чтения он так привык считать, что она «его», (чуть ли не собствен-ность) – единая и неделимая, что делать с ней вообще уже было совершенно нечего.

Прочтя же это «Приложение» (в виде «любовного письма» к какой-то «Рай-ке») он фактически нашел то, чего искал так страстно в самом начале т.е. все жен-ские и девичьи тайны!
И…
И не обрадовался!
Да что там «не обрадовался». Легко сказано. Он просто «обалдел!»
Потерял дар соображения.
И все перед тем читанное и казавшееся знакомое перезнакомое в Шуре – пе-ревернулось совершенно вверх ногами (может быть даже в буквальном – стыдном – смысле).
И Шура стало вдруг совсем непонятной. То есть ну, будто близко даже ее не видел. (Вспоминалось ее ПЕНСНЕ, худоба, сухая холодность) О-хо-хо… Хоть бери и листай Дневник в третий раз.

И – таинственной! Да, и таинственной. Именно так.
 За ней была какая-то тайна. Проклятая тайна всего этого девичьего, женско-го, в котором ты почему-то нуждаешься, и которое затягивает тебя! Черт его возь-ми! Чепуха какая-то!

Вроде такой же человек, студентка, все знаешь про нее: вместе ходили, ели, сидели, разговаривали. А оказывается: ничего не знаешь!, все другое! Фу ты, черт!

Опять в первоначальной тревоге, в возбуждении, перебрасывая дрожащими пальцами листки, он читал и перечитывал это длинное письмо (или копию, или чер-новик). Скуку и благодушие, как ветром сдуло. Мобилизовались все природные си-лы.
Прежде всего, непонятно было, к кому обращалась Шура. Письмо было к ка-кой-то «Райке». Но называлась эта «Райка» везде «он». И глаголы, относящиеся к ней, все были с мужскими концами.
Шура оправдывалась перед этой (тьфу! Этим!) «Райкой» в своих бесконеч-ных влюблениях, и заверяла, что несмотря ни на что, любила всегда ТОЛЬКО ее.
(Т.е. как же, как же? Не «ее», а – его! Так?
Ну, а почему – «Райка»?
Может, это Абрам Раев?
Но ведь он «тумак» и «недотепа». Он стихи даже не мог ей сочинить, и Гришка писал ему любовные стихи для Шуры… Значит, что же: – все обман? Игра?

Нет, понять тут что-нибудь было невозможно.

В письме к «Райке» она признавалась, что и в техникуме, и особенно в  Ма-карове лезли к ней бесчисленные мужики (Колодников насчитал их чуть ли не дю-жину). Но что любила она ТОЛЬКО его!
«Кого? Кого?» – очумело сам себя спрашивал Колодников. «Она ж МЕНЯ любила. И л… любит.
Да, но я же не «Райка!»

Так кого же она «любила»? и   л… любит?
И Я тут при чем?
Какое тут МОЕ-то место?

Он встал и заходил по комнате. ВСЕ, совершенно Все менялось на глазах. Дневник – ясный, недлинный простой Дневник – перестал восприниматься одно-значно. За каждым словом, событием стояла чужая, недосказанная многослойная жизнь. А он так буквально, поверхностно верит словам. Недаром сказано: мысль из-реченная есть ложь. Все – лишь видимость. В словах – самая поверхность видимо-сти. И даны порой для того, чтобы СКРЫТЬ сущность, а не прояснить ее.

Во всяком случае «Приложение» меняло ВСЕ!

Вспоминались беспрестанные выражения в Письме: - вроде:
«… Попадья, напоив нас чаем, ушла. Я закрыла /!/ за ней дверь.
       Потом я стояла перед ним и пела.
Он меня обнимал…!»
                Но любила я ТОЛЬКО тебя!!!… (???)

Или:
«… Школьная уборщица Марфуша поставила самовар на стол. Мы пили чай, болтали. Марфуша устала, ушла спать, а мы остались. Он полупьяно вылез из-за стола, сел на кровать: «Шура, посиди хоть рядом со мной – я хочу с тобой гово-рить…»
Я гладила его волосы – и пела…
                Но любила я ТОЛЬКО тебя!!!»… (???)

Что это все значит?…
Ну, хорошо – пусть какой-то «Райка». Но даже и по отношению к нему тут нет никакой логики: «Ты проводил меня – мы целовались, мне было приятно. Я тут же уехала в Макарово к гармонисту!»
Получается: «потому, что «я люблю ТОЛЬКО тебя» /??/ Чепуха  какая-то.

Да… Хоть он до сих пор не выяснил истории с пресловутыми письмами к Ямлиханову, но это было похуже всяких писем. Это был маразм! Бесхитростный цинизм какой-то. Сексуальный бред!
Все в нее как-то «влюблены»! Все влюбляются! ОНА во всех «влюбляется». Гуляет «до рассвета». «Поет».
                А любит (как-то) ТОЛЬКО «его».
Кого? «Райку»?
У Колодникова ум за разум заходил.

«… Кругом тишина.(Писала Шура дальше) Теплый осенний вечер. До школы идти больше километра.
- Шура, можно вас взять под руку, а то вам ИДТИ (???) «НЕУДОБ-НО»(???)
- Попытайтесь», - говорю я. И - ПОЮ!…

Марфуша открыла дверь и ушла спать. А мы сели на крылечке.
- Как любят вас все крестьяне, - сказал он и взял меня за руку. А я запе-ла!»…
… «Поляков, - говорю, - идите домой. Не хорошо, что вы задерживаетесь! Вас жена ждет.»
- Не хочу, говорит, идти. Эх, Шура, знаете ли вы, что разрушаете крепкую советскую семью?
(«И тут, Райка, я поняла, что люблю тебя все больше и больше» – окарикату-ривал уже совершенно в своих мыслях эту сцену Колодников.)

- Гоните меня от вас, - говорит «Поляков». – Жена и то стала пенять, что много «шефствую» над школой, а отец мой улыбается, когда она ругается, - и гово-рит: да мы мужики и то, как придем в школу на собрание или на концерт – так и уходить не хочется от учительницы. Уж больно хорошая.» Так что гоните меня, Шура.
- Уходите, говорю, а сама не выпускаю рук из его волос…»

Но любила я ТОЛЬКО тебя! (Кричал в этом месте за Шуру Колодников)

Зачем же тогда она Дневник и Приложение это дала читать Колодникову?! Да взяла еще в обмен ЕГО Дневник?! Черт тебя возьми!!!…
                …..     …..     ……
- Она лювит МЕ-Я, Гриша, - хрипел несчастный Абрам Раев под злыми ру-ками Колодникова. – Что хочешь со мной делай, но она МЕ-Я лю-вит…
- Да за что тебя любить-то!? – кричал Колодников в отчаянии. – Ты тумак! Недотепа! И – пьяница! Тебя Файкин всего споил! Смотри, на кого ты похож! Рожа!
- Это ничего не значит, Гриша, - по-пьяному  бестолково оправдывался Ра-ев. – Это пси-хлогья. Поньмайшь? Глу… глубинные ис.. тикты.. Эр.. ротизм. Ты это-го не можешь понять. Потому что ты мозговик.
- Как так?
- Вот так.. Ис..истикты.

В мокром пальто (на улице была гроза) Колодников громоздился над Раевым, брошенным и чуть не задушенным на кровати. Стол был полон объедков и недопи-тых стаканов. Под ногами катались бутылки.

- Что ты врешь! Какие «истикты»?
- Да. Мне один артист объяснял. У них там.. ну на сцене.. Ну ты знаешь:.. амп.. луа.. там, комики, там перрый лювовник… Вот я, понимаешь (прости, коэш-но,) но «перрый лю-вовник..» Извини, коэшно, но… Вот!
- Кто? ТЫ?!
- Я! Извини, коэшно, Но – вот! (Раев все пытался подняться и поправлял и поправлял разорванный ворот, не понимая, почему этого ворота нет на месте. Это было смешно и противно).

- А она кто? – допрашивал Колодников.
- Кто?
- ШУРА, черт тебя возьми!
- А она.. эта.. ну.. «первая лю..бовница» Вот! Извини меня, коэшно.
- Проститутка она! – вот кто! А ты – пьянь!Вонючая! Тьфу!

Большими шагами он шибко шел по мокрой улице, не замечая, что ступает по лужам, обрызгивает чертыхающихся прохожих. Но странное дело: Шура, после всего услышанного, не только не возбуждала у него отвращения, но вызывала ост-рое и сильное влечение, отталкивала и одновременно притягивала. Словом, проис-ходила какая-то подлая, безнравственная ерунда, которая командовала им и с кото-рой он ничего не мог поделать. «Истикты»! черт их возьми. «Истикты!» – передраз-нивал он дурака Раева, «чтоб черт вас всех подрал»; «первый любовник»! Ну вы по-думайте! Он – пьяная рожа – «Первый любовник»! А я – «этого понять не могу», я – «мозговик»! Подлюки, пьяные твари!

Но постепенно – то ли от быстрой ходьбы, то ли от ругни – он становился все тише и тише, жар в щеках и руках прошел. И – заметил вдруг (как бывает в сонном состоянии перед засыпанием), то войдет что-то в голову, коснется так – выйдет, по-теряется, потом – опять. Что-то: «… Хранит молодое чело – по воле и радость и го-ре. В глазах, как на небе светло, в душе ж ее – тёмно, как в море.
- Что это? Что это такое? Чье? Откуда? Зачем?
«Ей нравиться долго нельзя – Как цепь ей несносна привычка. Она ускольз-нет, как змея, вспорхнет и умчится, как птичка» – реяло вокруг него под ритм ша-гов.
«То истиной дышит в ней все!» (уже громко, на пол улицы выговаривал он) Как здорово сказано! Именно: «То истиной дышит в ней все!» (И, как актер на сцене – скривившись, процедил ): «То всё в ней при-твор-но и ллож-но!» И раскинув руки (так что привлек внимание встречных) сказал, как бы удивившись: «Понять невоз-можно ее…»
«Зато не ЛЮБИТЬ – НЕВОЗМОЖНО!» – выкрикнул он и засмеялся: и этой неожиданной и вместе с тем точной (и будто бы ЕГО, СОБСТВЕННОЙ, сейчас ро-дившейся) мысли и еще многому, что как в фокусе сосредоточилось в краткой и та-кой простой вроде строчке, - (а в частности, и киоскеру, пристально воззрившемуся на разговаривавшего с самим собой Колодникова). 

   И наконец…

И, наконец, до него дошло: ЛЕРМОНТОВ! Это же Лермонтов!
Ну как же.. здорово! Как точно! Кратко, емко и точно. Будто и с Лермонто-вым сто лет назад все это происходило! Сказка, чудо какое-то, а не (он засмеялся на секунду), а не «проститутка».
 Тут что-то такое… (Он помахал кулаком перед носом). И он разгадает это. Уж будьте спокойны! Разгадал же он все эти «онтологии, гносеологии и семанти-ку».
                Разгадает и это! Да!

28. НОВАЯ БИБЛИЯ

Да-да! Вы узнаете, кто он такой!
Кто тут «первый любовник» и кто «мозговик»! Какие такие «истикты», и по-чему «не любить – невозможно»! Он разверзнет все эти тайны и даст ответы на все вопросы. Это будет восьмое чудо света! Все увидят: вот что такое философия. Вот вам новая религия! Вот вам  Новый завет!
Здесь будет, конечно, и рекомендация идеального общественного устройства (вроде «Города солнца» Кампанеллы), и об «Азиатском способе производства» и обо всем.

Он нашел место и «для себя»! (а именно удивительную форму, в которой можно было говорить обо всем: исповедально и торжественно, просто и серьезно, с юмором и с лирикой, не снижая ни общего пафоса, ни важности темы).
Описал первую встречу с Шурой (новыми глазами) (используя материал из ее Дневника), рассказал (по-новому) все их похождения и сложности – вплоть до се-годняшнего дня, сей минуты.
Там было и о «Джугашвили» и его соратниках; о «Платформе» и Троцком; об оппозиции, о Мильмане, «о еврейском вопросе» и о Филимоне Косареве…
Словом, «всё, всё, всё»…

Когда он опомнился – светало…

В комнате никого не было: «Лапоть» не появлялся (хотя на улице иногда вроде бы мелькало где-то его мурло), «дон жуаны» – будто для того и поступили с великим трудом в Университет, чтоб все дни и ночи проводить в комнатах у девчо-нок. (Когда они учились – было непонятно. Колодников даже в лицо их плохо знал). (Видел, что какие-то «красавчики» – маменькины сынки с румяными сытыми щека-ми в модных куртках).
Взглянул на стол – и поразился тому, что он сделал. Сказано, действительно, было ВСЕ ОБО ВСЕМ! Без всякой оглядки на что-либо. КОРОТКО, ПУНКТИРНО, но ОБО ВСЕМ! Это было Откровение! Новая Библия. Божественная комедия. Нечто неслыханное и невиданное.

Вот теперь посмотрим!

Поборемся с «первыми любовниками», с «Дебориными», «Германидзе», Мильманами и «иже с ними»!
Шура увидит, ЧТО он такое! С КЕМ она имеет дело! Какие ТУТ «истикты»!

Он потянулся, сладко треща затекшими суставами, и поглядел в окно. Начи-нался жаркий (знойный уже с раннего утра) июльский день. Вчера асфальт плавил-ся!
Собрал быстро рукопись и пошел на выход, неся Шуре и свою рукопись и СЕБЯ!
      Дверь перед ним отворилась будто сама. В ней стоял Косарев с палкой.
- Цоцки тотОва! – еле выговорил он, что-то трудно глотая.

Лицо его было бледно и испугано. Дышал часто, губы дрожали.

- Что? – спросил Колодников, никак не собирая в одно: жаркий насту-пающий день, свою рукопись, Шуру (к которой надо идти) и неожиданного Косаре-ва, явившегося чуть свет.
- ТРОЦКИЙ АРЕСТОВАН! – зло выхаркнул новость Косарев и закашлял-ся. – черт! Я предупредить. Знаю ведь тебя! Растяпу!
- А... (Колодников хотел спросить, откуда это всё известно)
- Брагин только что был у меня. Он его и брал! По всей Москве идут аре-сты!
Они стояли друг против друга в дверях и слушали, как (несмотря на ранний час) – по улице неслись и неслись машины, делая какую-то работу!
- Варфоломеевская ночь… Слышишь?

И тут его глаза (а за ними и колодниковские) остановились на пачке листов, рвавшихся на сквозняке в руках Колодникова.
- Сожги! – злым шепотом крикнул Косарев.
Колодников смотрел на листы и, не двигаясь, слушал нараставший, прибли-жающийся и потом удалявшийся рев машин…

Сжечь?
Только что созданное и написанное?!
Сжечь свое вдохновение! Откровение!
- Я для этого и пришел! – опять шепотом крикнул Филимон. –Знаю ведь тебя! Растяпу! – повторил он, и вырвал рукопись. – К Шуре небось? Хвастаться?!
- У нее Дневник мой.
- И Дневник там! – иронически воскликнул Косарев. – Идем! Там и со-жжем все! я все сжег. Главное, сейчас не сидеть дома!

Но тут Колодников, не понимая почему, стал наливаться краской.
- ОТДАЙ! – сдавленно сказал он.
- Да ты…
- ДАЙ! – крикнул Колодников. И так резко бросился к Косареву, что заце-пившись за порог, упал на Филимона и оба покатились в разлетевшихся листках по коридору. Палка Косарева откинулась и тоже покатилась к выходу.
И в этот миг дверь с улицы распахнулась и появились пропадавшие целые полгода «дон жуаны» (усатые армяшки) – в шляпах набекрень, в обнимку с какими-то девками и с бутылками в руках!
Прервав песню, они остановились перед валявшимися на полу друзьями и, озадачившись на минуту, принялись отчаянно и пьяно хохотать.
Прямо помирать со смеху…
Один из них двинулся, пританцовывая – по колодниковской рукописи (на-ступая именно на листы): «По улице ходила…»
- Большая крокодила, - поддержала его девка, обошла в танце вокруг си-девших на полу Косарева и Колодникова и завалилась в комнате на кровать, задрав в хохоте ноги.
Тогда все захороводили, огибая их: «Она! Она! – голодная была!!!
- Па-пА па-пА
Па-рАм
Па-пА    Па-пА
Па-рАм
ПАМ!

Косарев кашлял…


ЧАСТЬ ВТОРАЯ. УДАРЫ.
(О которых предсказывал Бочкин)


                1.   УДАР НАОТМАШЬ

Зяма Файкин объяснял всё так:…

Цензура книгу «Уроки Октября» не пропускала! (Конечно, по указанию свейху, - добавлял многозначительно Зяма). Тогда Троцкий договорился с директо-ром типографии – Шуней Брыскиным («мой хо»оший знакомый»), и книгу набрали, отпечатали и переплели, как прошедшую цензуру, и пустили в продажу по государ-ственным магазинам.
Джугашвили, конечно, разгневался и решил разделаться с оппозицией.
Вот почему Троцкого арестовали и сослали в Казахстан. Как и многих дру-гих. «Кстати, мне пхишлось пхисутствовать на пховодах Смилги на Севех…»

Слушали его: толстяк Бочкин (который, как обычно, лежал) (И жевал); во-нючка-рыжик, который от приношений Файкина еще больше вонял; совершенно спившийся уже с красными глазами алкаша "«первый любовник"» - Абрам Раев и завхоз (в полувоенной фуражке, которую он никогда не снимал) простодушный ла-тыш Иван Адамыч.
В половину не понимавший, что рассказывал Файкин, Иван Адамыч однако всегда громко хохотал – он считал, что Файкин говорит только про смешное; а Иван Адамыч любил посмеяться. К вину и еде он никогда не притрагивался. «Не пью!» – говорил он. И хохотал.

«Только не стреляйте, товарищ Троцкий! Только не стреляйте! А то нам при-казано не стесняться:  тоже придется стрелять!»
А так рассказывал  Косареву БРАГИН ( Об аресте Троцкого).

Троцкий проявил удивительное упорство. И самообладание. Он не уехал в ссылку, когда ему было предложено добровольно уехать, как это сделали многие из оппозиции.

Входную дверь пришлось ломать.

Пока ломали – он забаррикадировался за следующей, (стеклянной дверью) во внутренние комнаты. Сыпались матовые стекла… Брагин порезался, пытаясь через разбитое стекло открыть дверь изнутри. Он знал, что у Троцкого есть револьвер, и пока ломали, возились с дверью – покрикивал – предупреждал, что тоже в случае чего будут стрелять. А там в многочисленных покоях, переполненных дорогими ве-щами, полно домашних: «теток и племянников» и – секретарш!.

Как Зимний брали! Еще пяток дверей пришлось разбить в щепы. Визгу! Шу-му! Думали весь квартал сбежится. Троцкий на это и рассчитывал. Думал, бросятся «отбивать». Сцену из этого устроить, привлечь внимание. Не хотел, чтоб его, как овечку, тихо уносили в мешке.
«Сильный, отчаянный человек – ничего не скажешь, - с уважением добавлял Брагин. – «Даже смущение раза два брало: неужели это мы – мелюзга – ТРОЦКОГО арестовываем! Холодок какой-то: а ну как нам за это потом…А?!... И не дай Бог – стрелять придется! Ну-у…
А после – «ничего», – даже хорохорились: честь нам какая оказана! Ну и всё!…»

Так рассказывал Брагин в 4 часа ночи в доме у Косарева, зубами и свободной рукой потуже затягивая марлю на кой-как перевязанной, окровавленной руке.
Гимнастерка и галифе тоже были в пятнах крови.
- Вот и началась опять литься братская кровь, - сказал грустно Филимон.
- Пока лишь только моя собственная, - бурно дыша и как волк рвя зубами затяжку марли ответил, глядя через руку на Косарева набухшими, сумасшедшими глазами Брагин…

- Почему он сделал это?– напрямую по-детски спросил Колодников у Ко-сарева.(На первом трамвае они доехали до Сокольников и теперь шли по Стромын-ке, направляясь к Богородскому кладбищу, где жила Шура.)
- Ну, он же на службе, - не то оправдывая, не то обвиняя, ответил Фили-мон…
- Я не про то. Почему он к ТЕБЕ пришел?! Он же рискует! Да еще как!… И в тот раз перед демонстрацией!
- По старой дружбе. – Как-то не хотел понимать Косарев, о чем спраши-вал Колодников.
- И это не то. Он может иметь уже десять НОВЫХ  «дружб», получше нашей.
- Ты не догадываешься – «почему»?
- Нет.
- А я это давно понял, - со светлым озарением в глазах проговорил Коса-рев. – И знаю точно. И даже больше того, что знает о себе сам Алешка. (По этому поводу).
- Ну, - что же?
- Он не уверен в деле, (которому служит) Раз! (блестя глазами, четко вы-говорил Косарев)
- Ну! Ну!
- И потому у него нет там «НОВОЙ» дружбы! (которой бы он доверял.) Два! Он чужой там! – радостно крикнул Косарев и растрогано и смущенно заморгал воспаленными очкастыми глазами. Потом снял очки и стал их протирать.
- Ты что? – спросил Колодников.
- … Люблю я его… - смущенно ответил тот – как брата…
- «Как это хорошо» – подумал Колодников, и в горле у него тоже что-то защипало.
           Остановившись, растроганные – они уперлись друг в друга лбами – и постоя-ли так некоторое время – два волжанина, посреди чужой (ничем не близкой им) ка-кой-то «Преображенской площади», в чужом и враждебном сейчас городе. То ли детство осенило их крылом в этот миг, то ли мечты общие вспомнились – шмыгая носами и вытирая повлажневшие глаза – они заговорили наперебой, почти не слу-шая друг друга:
- Да! И нас хочет сберечь!
- Ну да! И уважает нас! Верит, что мы не продадим!
- Конечно! А их – не уважает! Их продает нам – их тайны!
- Но он здорово замарался! Он же чувствует! Он же переживает!
- А  как он двусмысленно сказал тогда, что «второй Парижской комунны у нас не получится»! А?  Ты понимаешь, как это звучит?!
- Можно понять, что «генералы Галифе» не застанут нас врасплох!
- Но можно понять и в том смысле, что у нас ГОСУДАРСТВО  НЕПРО-ЛЕТАРСКОЕ!
- Ну..да… Нет, он не с ними…
- Конечно: – он разочаровался.
- Он проверяет СЕБЯ  на ТЕБЕ…

- …А Шура уехала к себе, сказала им мать ее – Татьяна Ивановна, - соби-раясь на работу.- Жених ведь там у нее.
- Как «жених»? – оторопел Колодников. – Она сказала, что июль весь проживет дома у родителей; проводит меня в летние военные лагеря…
- Да уж вот так, - то ли смеясь, то ли всерьез сыпала словами говорливая Татьяна Ивановна. – Шура девушка видная, интеллигентная – за нее многие свата-ются. Вот и поехала – телеграмма пришла.

Они посидели в комнате Шуры –
 Колодников хотел оставить записку: мать – болтушка, мало ли чего наболта-ет. Он потянул тетрадь, лежавшую на столе, чтоб вырвать листок и, раскрыв, уви-дел, что это новый дневник, на первой странице которого четко было написано: «К тебе, к тебе… мой дорогой, мой сероглазый! Я еду сейчас же. Через несколько часов мы будем вместе» Стояла сегодняшняя дата и время – 6 часов утра. Здесь же лежал и его Дневник. Он взял его.
Закрыл тетрадь и не слова не говоря, не прощаясь, забыв про Косарева – по-шел вон.
- Может, жених, - а может, замуж уже вышла – на свадьбу поехала. Все мо-жет быть, - летели вслед ему обидные, жегшие, как крапива, слова Шуриной матери.

Косарев догнал его уже на улице. Из деликатности молчал до самой Преоб-раженской заставы. На том месте, где им надо было расходиться, он внимательно посмотрел на Колодникова и, положив руку ему на плечо, сказал: «Выходит, Григо-рий, получай удар наотмошь»
- Выходит.
- «Рукопись «Великую» сжигать будем?»
- Нет! – ответил Колодников и пошел прочь.

Косарев еще долго смотрел ему вслед, а Колодников шел, не оборачиваясь, и не мог понять, что же такое Шура? И что «все это» значит. Из Макарова присылает любовное признание. Сама приходит к нему в МГУ. Вверяет (заранее, видно, приго-товленный для этого) свой Дневник. Берет – его. И вдруг… «Райка», «сероглазый» «К тебе, к тебе» и вместо обещанной встречи и проводов его в лагеря – отъезд к ка-кому-то «Сероглазому», чтоб его!

Правда и он «хорош». В первый отъезд ее в Макарово провожал не он ее, а почему-то РАЕВ! В деревенскую школу не написал ей НИ ОДНОГО письма! А Раев слал беспрерывно. На присланное ЕЮ письмо – да какое: «ЛЮБОВНОЕ ПРИЗНА-НИЕ) – даже не ответил! А после прочтения (так доверительно врученного ему Дневника) – собрался идти к ней только на ТРЕТИЙ ДЕНЬ! Да и то случай выну-дил! А то б в неделю не собрался!

ТАК ОНА ПРАВИЛЬНО ПОСТУПИЛА!

Колодников даже остановился – (около Сокольников) Да он просто МЕРЗА-ВЕЦ! Как он раньше этого не заметил! Она пишет! Идет к нему! Признается! А ведь он даже ни разу не сказал ей, что любит ее!
У него даже кости заболели от этих мыслей. Жарко стало!
Что делать? Делать-то что?  Товарищи!

Неинтересными стали ни его Великое сочинение, ни учеба в МГУ, ни его Бу-дущее – все потеряло смысл, стало скучным и пресным. Без Шуры – все станови-лось ни к чему. Вот как оно оборачивалось.
И идти вроде было больше некуда. Что тут вот стой, у Сокольников, - что в общагу иди – без Шуры везде пустота. Центр и место его там, где Шура. А Шуры нет. И делать без нее в жизни нечего…

Колодников унизился до того, что пошел опять к Раеву – может, он (этот «первый любовник») что-то прояснит во всем этом. Тем более, что и его интерес (с появлением «Сероглазого») страдал.

Колодников не постеснялся даже Файкина.
 С Раевым разговаривать было нельзя – сидел, как стало обычным в послед-нее время – невменяемым. Разглагольствовал, (тоже как обычно) один Файкин, ко-торый всегда знал все.

Файкин объяснил дело так:
«Существует, рёбцы, половой подбор! И от этого никуда не денешься. Я с одной девахой мудохался ГОД! И в музеи ходили, и стихи читали, и «верность до гроба», и «любовь на всю оставшуюся жизнь!» А переспала случайно однажды со слюнявым пьянчужкой – лабухом из паршивого оркестра – и ушла с ним в тот же день: без всяких обещаний с его стороны, без «стихов» и «музеев».Во как!
Он – пьянь вонючая, грязный весь и заразил ее чем-то;  ПУЗО сделал! БРО-САЛ ЕЁ ДЕСЯТЬ РАЗ!..  – л е з е  т   к нему, как на мед. Рабой стала. А?! Так что тут – будь ты хоть «философ», хоть кто – хоть семи пядей во лбу и образец там во всем. А уйдет она с замухрышкой, с которым хоть раз испытала полноту полового чувства.
- Какую же она «полноту» может испытать с бессильным пьянчужкой, грязным подонком?! – кричал Колодников. – Он же поганый весь!
- Уж это я не знаю, - отмахивался Файкин. – Половой подбор! Женщина после этого становится сексуальной рабой…
- Она МЕ-Я  лю..ит, - твердил (ни к чему уже не пригодный) Раев. – Одно-го МЕ-Я! Я – ее перр..рый  лю-вовник, она моя перр..рая лю-вовница
- Да подожди ты! Не болтай! – кричал Колодников, стараясь вникнуть в рассуждения Файкина, в новую совершенно для него проблему. – Какой ты «первый любовник», когда тут «Сероглазый» объявился!
- Это ничего не значит, - стоял на своем Раев и пьяно копошась, доставал две шурины фотографии.
На одной (с – техникумовской – косой, в платье с цветочками и открытой по-лукругом шеей) было шуриной рукой написано: «Та, которую ты любил». На другой – (стриженой, серьезной, с пенсне на востром носу и в «английском» пиджаке): «Та, которая тебя любит»
- Вот! – (не давал он в руки) – Не лапай – не купишь! Вот кто «перрый» у нее лю-вовник! Извини, коэшно…
Колодников же показывал (в пику ему) шурино письмо к себе со словами: «Я тебя люблю» и становилось совершенно ничего не понятно. Наступал полный мрак и туман.
Каждый из своего бедного жалкого опыта стал рассказывать какую-то ни-чтожную жалкую ерунду: «Женщины тО! да женщины Это!… Да женщина, когда захочет – она…», говорили про какие-то «щекотные точки», которые у них надо возбуждать…Тьфу!
Нет, ничего неизвестно было об этом деле. Ни-че-го! Колодников думал, учась в первом Университете страны, что нет уже ничего, о чем бы он не составил своего самостоятельного мнения. А ,оказывается… б ыла целая ГРОМАДНАЯ сфе-ра жизни, о которой он и понятия не имел!!
. Никогда он об этом не думал. Даже в мыслях не было. Ну, было расхожее представление: «невеста» там, жена, дети… А тут вон оказывается; какой-то «поло-вой подбор», «первые любовники», сексуальная раба, «щекотные какие-то точки», чтоб черт их побрал. И ничего не значат признания, Дневники, «стихи» и «музеи». Какой-то половой рок, предопределенное влечение! Которому нельзя противосто-ять.
 Вот так черт! Колодников был полный профан в этом деле и узнать было не-где: ни в книгах, ни так. Сфера такая: тайная и стыдная. Во как.

Завхоз Иван Адамыч оглушительно хохотал в своей железнодорожной полу-военной фуражке, думая что разговаривают о смешном. А Файкин, соскучившись на колодниковской теме – уже рассказывал о другом:
- А это называется «самиздат», - увлеченно говорил Файкин хохо-тавшему Иван Адамычу – сами сочиняют и распечатывают.
            И показывал «Уроки Октября» Троцкого.

И рассказал, как жил он однажды с помощником комиссара какой-то Акаде-мии – Моней Пенером, и был он «троцкист». Правда, такого слова тогда еще не бы-ло, принято было говорить: «он за Троцкого».
 Проводил среди служащих беседы, но не официальные, а чисто товарище-ские, с возражениями и спорами по всем политическим вопросам. «Один раз принес статью Троцкого, напечатанную на папиросной бумаге, и сказал мне, что нужно ее размножить к 10-тилетию Октября. И достал машинку, две стопы бумаги, пригласил машинистку из нашей редакции, и после того, как все уходили на работу, она явля-лась к нам в общежитие и переписывала. Так продолжалось целую неделю. А когда наступила пора расплачиваться с машинисткой, оказалось, что платить из своих де-нег никто не хочет. Она некоторое время подождала, увидела, что об оплате никто и не думает – «Ах, говорит, вы – такие – сякие жиды пархатые», пошла в райком и все рассказала. Вот вам и «самиздат».
Ну, Джугашвили рассердился, конечно, и решил покончить с оппозицией. Вот Троцкого и выслали. В Алма-Ату. Ну, а ему что – там плохо жить? Целый вагон добра за ним поехал из Москвы. Охотится там на кабанов на Иссык-куле. Ему везде жизнь! Нам вот везде плохо.
 Как мылись два еврея в бане, один запарился и говорит с верхней полки: «Хаим, мне п»охо». А Мойша внизу в холоде сидит и злится, что он мерзнет, да еще должен стеречь обе шайки, чтоб их не уперли.
- ХаИм! – кричит сверху несчастный. – Вы что: ог’охли? Не с’ышите, что мне п’охо?
- Ему «п’охо»! – обращается к окружающим Мойша. – А кому сейчас из нас на Уси  хо’ошо?

Иван Адамыч оглушительно хохотал. Так что налезала на глаза его железно-дорожная фуражка.
Колодникову  так и хотелось: заткнуть прямо ему эту фуражку в хохочущий, дурацкий ,рот!!!.

                2.   УДАР В ЗУБЫ

Командовать! Как приятно командовать над теми, кто умней тебя!

Литые скулы комроты Потапова даже краснели при этом от удовольствия.
- Р”от’а-а.. шаг на месте! Эй, «в очках»! Вся рота идет не в ногу – один ты – в ногу?!

Шли строем в столовую. Запах борща, дразня ноздри, уже долетал из-под брезентового столового навеса и вдруг:…
- «В очках»! До лесочка… туда-обратно… бего-ом.. ммарш!
Косарев, обливаясь потом и задыхаясь, упал на взгорке. Колодников, гремя амуницией – бросился к нему!
- От-ставить! – хлестнула команда. –Ты ,«Длинный»! 400 метров… до ле-сочка туда-обратно бегом ммарш!
- Но он же не строевой! – возражал Колодников. – Его взяли в писаря!
- Отставить! Бего-ом ммарш!
Колодников побежал. Добежал до леска – развязалась левая обмотка… По-бежал обратно – развязалась другая. Хлопая ими, как флагами, и напряженно дыша он медленно приближался к топавшей «на месте» роте, пока черные ленты не раз-мотались на всю дорогу и наступив на одну из них он – под хохот сокурсников – по-катился вместе со скаткой и громоздкой винтовкой в кювет. И вылез весь в грязи!
И тут налетел дождь. Неожиданно холодный и проливной.
Топтавшаяся рота врассыпную бросилась под навес полевой столовой.
- КУДА?! – рявкнул ротный. – Марш на дождь! Смирно! На месте – марш! «Скубенты» паршивые! Я вас выучу, как в очки глазеть! Я вам протру очки-то! Вы у меня по линейке будете ходить! Очкарики вшивые! Маршировать, пока дождь не кончится! – левой! Левой! – притопывал он каблуком, сам стоя под наве-сом.
Борщ остывал на столах; дождь лил и лил, а новобранцы-мгушники, глотая голодные слюни, месили и месили под дождем глину у столовой…
Обливаясь потоками воды – Колодников вывел из строя Косарева и не обра-щая внимание на оравшего  комроты Потапова – завел Филимона под навес и поса-дил у дымившейся походной печи.
- ТРОЕ СУТОК! ВНЕ ОЧЕРЕДИ! – подскочил ротный.
- Отойди! – сказал Колодников, обтираясь от воды, струившейся ему по глазам. – А то, как врежу – своих не узнаешь! Сморчок! Салдафон паршивый!…

… - Это унтер Пришибеев какой-то! – выступал Колодников на комсомоль-ском собрании роты. – Нельзя терпеть в нашей армии такую палочную дисциплину. Косарев лежит в лазарете! Это фельдфебельщина в самом худшем издании!
Комроты сидел в стороне кирпично-красный, играл литыми, каменными ску-лами.
За «худшее издание», которое было особенно непонятно и тем самым осо-бенно обидно, - комроты Потапов возненавидел Колодникова смертельной ненави-стью малограммотных, дорвавшихся до власти. Колодников даже не подозревал, ка-кого врага он себе нажил в один миг. Ядовитый паук сверлил его малюсенькими глазками из под командирской выгоревшей фуражки в темном углу. Судьба Колод-никова в этих гляделках была решена.
Только ИНТЕРЕСНАЯ ДЕТАЛЬ: до собрания почти вся студенческая группа возмущалась. Некоторые расходились до того, что даже предлагали «доложить» (как-то) (уже усвоили новый лексикон) доложить об инциденте командованию пол-ка, а то и дивизии! А когда, выступая на собрании, Колодников выразил, как ему ка-залось, общее мнение – поддержали его единицы – и то как-то несмело. Остальные же – промолчали!
Немного струхнувший (ПЕРЕД собранием) комроты Потапов – увидел про-молчавших – и кривая ухмылка прошла по его кирпично-литым скулам.
А Коврежников, являвшийся секретарем комсомольской студгруппы, оценив ситуацию, предложил отметить в протоколе выступление Колодникова, как… троц-кистское!
Колодников даже вскочил! И обернулся в живом порыве к собранию, протя-нув руки за поддержкой. Сейчас взрыв негодования обрушится в защиту его.
Но произошла ОПЯТЬ поразившая его вещь: ВСЕ (даже те, кто – хоть еди-нично – но поддерживали его, даже те, кто предлагали перед собранием «доло-жить») – все как-то молчали!…

А дальше – н а ч а л о с ь!

На политзанятиях этот «вопрос с Колодниковым» (не с «комроты Потапо-вым», а уже только «с Колодниковым») был поднят вновь. И теперь уже – некото-рые (конечно же, подготовленные Потаповым и Коврежниковым) выступали против Колодникова, как «клеветника на Красную армию!» Что опять отметили в протоко-ле.
Теперь Колодникову пришлось выступать уже по необходимости. Он втяги-вался в смуту, которую осмыслить еще не мог.
- «Меня не трудно было понять с самого начала, - доказывал он. – Когда я го-ворил о палочной дисциплине – я относил это только к комроты Потапову и ему по-добным. и если такое поощрить, то палочная дисциплина грозит захлестнуть созна-тельную дисциплину, каковая должна быть присуща нашей армии. Я только, как мне казалось, выразил тогда общее наше мнение…»
И опять никто его не поддержал. Больше того, ЕГО слова пропустили мимо ушей, а квалификацию его выступления, как «клевету на Красную армию» – опять зафиксировали!
Колодников бросался от одного к другому: что же вы – Ливчак! Мильман! Вы же «докладывать» хотели! В дивизию! Трусость это? Или подлость?

И пошлО…

То тО, то сЁ. Колодников только успевал поворачиваться под сыпавшимися  со всех сторон взысканиями. Обмотки не так обмотал – чистить нужник!. Койку за-правил не по уставу. – Чистить картошку на кухне!. Поприветствовал не по уставу, осуждал приказание вышестоящего командира, вступил в спор, а  ночью в палатке вел агитацию за неподчинение «дурацким» распоряжениям…И тд и тп. И всё это  подшивалось, копилось, фиксировалось. Казалось, Колодников порой слышал сквозь все это въедливый шепот кирпично-литых скул: «Шибко грамотные стали! Я те дам «унтер Пришибеев», я покажу тебе «худшее издание»! Ты у меня совсем из-даваться не будешь!»
Наконец, дело дошло до того, что пришлось Колодникову вместе с Косаре-вым сесть и писать «Рапорт командиру дивизии»
«Я был назначен караульным начальником, - говорилось в нем. – Дежурил всю ночь. На следующий день я по уставу должен отдыхать. Когда скомандовали подъем – я продолжал лежать, на что имел полное право, как я сказал, по уставу. И комроты Потапов это знал. Но он специально пришел в нашу палатку и приказал мне встать.
«…Я доложил (да он и сам знал), что я ночью был на дежурстве, и продол-жал лежать. Через некоторое время меня вызывает к себе комбат Володин и объяв-ляет мне трое суток гаубтвахты. За невыполнение приказания младшего командира. Я заметил комбату, что я поступил правильно – я был на дежурстве. Володин про-молчал: Потапов ему об этом не доложил. Но своего приказа он все же не отменил. Пришлось отсидеть ни за что, ни про что трое суток. Приношу жалобу за незакон-ное наказание и обращаю внимание на бесчеловечное и недостойное советского ко-мандира поведение командира роты Потапова и поощряющего его комбата Володи-на.
Рядовой 7-й роты, 26-го полка, 14-й дивизии
Григорий Колодников.»

И кому же вручил свою жалобу на полковые дела Колодников? Он отдал ее командиру своего же полка для передачи в дивизию. Комполка пошевелил буденов-скими усами, покрякал, покрякал и передал жалобу комбату Володину! А тот кир-пично-скулому комроты Потапову.

Вечером после отбоя – Потапов пришел в палатку к Колодникову, сел на кровать и, покашляв, доверительно попросил от имени комполка не возбуждать де-ла. Ничего, мол, особенного не случилось. Подумаешь, наказание – трое суток аре-ста!
Ничего не видел, не понимал Колодников. Подлинно «шибко грамотные» – философы! Политики! Под носом у себя ничего сообразить не могут. Где уж вам в философию да политику лезть! Тут особые качества нужны. Особые свойства ха-рактера.
Его тронула доверительность Потапова. Он поглядел на него: ну простодуш-ный, недалекий служака. Чего с него взять? Живи!
И порвал рапорт.

А всем (от комроты до комполка) – только этого было и надо!
Через неделю полковое комсомольское бюро исключило Колодникова из комсомола. Даже не побеседовав с ним. Даже не поглядев, какой он там есть. (Прав-да, бумаг и протоколов на него было предостаточно).
Решение бюро было незамедлительно утверждено «нашей» студенческой комсомольской группой, имевшейся в полку. Колодникову даже не разрешили при-сутствовать на этом собрании. Косарев, пытавшийся вступиться за него – был вы-гнан с обсуждения и тут же исключен тоже: Колодников, как троцкист, Косарев как пособник троцкиста. Красиво все было проделано. Быстро, лихо! По-буденовски! Рубай, как капусту! И все!
Даже молчальники из его роты немного опешили, глядели испуганно на него, подходили с выражением сочувствия, даже «возмущались»! Колодников смотрел на них и не знал, что о них думать. «Где вы раньше были?» – думал он.
 Отъединенные сразу от всех некой невидимой стеклянной стеной они сиде-ли ночью с Косаревым и молчали.
До такой степени было все несправедливо, до такой степени несуразно, что даже жаловаться никуда больше не хотелось. Не верилось, что жалобы могут по-мочь.
И это была еще одна роковая ошибка.
Когда приехали в Москву из лагерей – Колодникова тотчас исключили из Университета!!!
.
Он лежал на койке в своей комнате, дымил в потолок – у него болели даже зубы – будто кто с размаху хватил его по зубам.

3. ВЕДЬМА РАСПУСКАЕТ ВОЛОСЫ

             Странные стали происходить с Колодниковым делА…
Выйдет, обкурившийся, в туалет, сунет голову под кран, и чудится ему, что не струи бегут по лицу, а молодая ведьма – распустила волосы над ним и – плачет.
И раз, и два так… Колодников стал бояться туалета, перестал умываться.

       В один из таких дымных лежучих вечеров появилась у Колодникова в общежи-тии мать Шуры Беляевой – Татьяна Ивановна. Глаза красные, заплаканные, в руках кипа бумаг (письма, дневники, официальные документы…):
- «Шуру затравили!

Из путанных рассказов матери, неясных писем и уж совсем бессвязных до-кументов – ничего нельзя было понять толком. Вставала (как у него – в лагере и ун-тете) какая-то жуткая картина умопомрачительной несправедливости, непробивае-мого формализма. Удивительного бездушия и, наконец, тупости и глупости с обеих борющихся сторон.
Вполне ясно было только одно: Шуру надо спасать!

Колодников бросил лежать и курить, кинулся со всеми бумагами в «Комсо-мольскую Правду». «Не падай духом, ты не одна!» - послал  он телеграмму по доро-ге.

В отделе писем сидела приятная девушка Елена Кононенко. Она прямо вце-пилась в бумаги. «Это важно, это очень важно! – повторяла она. – Мы сейчас ведём большую кампанию по этим вопросам. Вы читали историю с травлей Лапшиной? Ужасная история, правда?..»
Обещала убедить редактора, чтоб послал в Макарово корреспондента. И во-обще, как она выразилась, «взять это дело под контроль».

У Колодникова отлегло маленько от сердца. Теперь можно было заняться и своими делами, надо ж было делать что-то и с самим собой: не курить же, лёжа в комнате, до скончания дней. Успех с Шуриным делом немного окрылил, встряхнул  и его.
Накатал жалобу на «незаконное исключение из Университета» и потащил её в ЦК Союза РабПрос’а.

Выглядывая в тёмном коридоре надписи на дверях, увидел на одной из них табличку с фамилией «Антонов». Толкнул дверь, и ноги стали сами подгибаться от счастливой слабости : за столом небольшой комнаты сидел «Антоныч», е г о «Анто-ныч» – с каширской типографии, - спасший как-то его от страшного типографского «колеса» (когда от нечеловеческой работы кружилась ежесуточно голова и кровь тонкой струйкой непрерывно текла из носу); пославший его на рабфак, давший по-следнюю «горевшую» путёвку на учёбу в Москву. Человек! Товарищ! Друг!
Встреча была трогательной. «Антоныч» явно благоволил к Колодникову. Удивлялся учебным успехам, дотошно и с интересом расспрашивал, как же Колод-ников всего за два года осилил Педтехникум и уже год как учится в МГУ! Искренне возмущался тем, как с ним поступили в Университете.
- Да что они там, в самом деле с ума посходили? Рабочих парней исклю-чать из Университета! Кто же там  будет тогда учиться! 
Вопрос был улажен в считанные минуты.
- Иди и спокойно учись, - сказал «Антоныч». – Я не дам тебя в обиду, сы-нок.
Дело было сделано, надо было уходить, но Колодников почему-то продол-жал, молчаливо улыбаясь, сидеть: ноги его не держали.
Растроганный до слёз, он боролся со спазмой в горле и жалко улыбаясь, не знал, что делать дальше, как благодарить.
Колодникову даже показалось, что сейчас «Антоныч» поднимет руку и как тогда в Кашире, в день смерти Ленина, неожиданно, тепло и странно п о г л а д и т Гришку по голове.., (он даже увидел во взгляде «Антоныча» это намерение – некое борение с самим собой), но потом это борение погасло, будто «Антоныч» устыдился этого порыва при виде нынешней взрослости и интеллигентности своего бывшего мальчишки-рабочего.

           «Ах, Антоныч! Ах, Человек»

Как приятно было жить, просто находиться рядом  с такими людьми!
Всю обратную дорогу, блаженно улыбаясь, Колодников вертел головой, вос-хищенно цокал языком: «Коммунист! Ленинец! Вот он кто!.. «Они пришли очистить мир от скверны, и они очистят его!
(Однако, чем больше ходил он по учреждениям, просто чем дольше жил, тем всё меньше и меньше встречал Колодников таких людей. Почему?)

Вышинский – ректор МГУ – был совсем другой породы.
Его (Вышинского) высокий профсоюзный орган просил «восстановить» Ко-лодникова - он  «восстановил»! Но как?!
Приказ об этом был составлен так витиевато, холодно и по канцелярски без-лично! Что… От каждой буквы, каждого канцелярского оборота веяло сухостью и безразличием, будто составлял приказ не человек, а юридическая машина.

Колодников недоумённо читал этот приказ, с тревожным холодком сообра-жая: что восстановлен-то он восстановлен, но как будто бы БЕЗ СТИПЕНДИИ!
Как же так? Что это ещё за крючкотворство! Что за волокита! Почему БЕЗ СТИПЕНДИИ?! Ведь не мог же не понимать Вышинский, что «восстановить Ко-лодникова по просьбе ЦеКПрос’а» без назначения ему стипендии – это одна види-мость положительного решения вопроса, а по существу тонкое бюрократическое из-девательство, ибо без стипендии Колодников не мог проучиться и дня, и по сути де-ла должен был теперь просто САМ отказаться от учёбы….

Антоныч был разъярён!.
- Как же так формально можно решать вопрос?! – с возмущением кричал он в трубку. – Он же не из адвокатских детей! Родители его бедняки! Он и дня не может учиться без стипендии. Ему тогда надо просто бросать учёбу!.. Понять меня так, что можно рабочего парня восстановить на учёбе БЕЗ СТИПЕНДИИ – это зна-чит бесконечно формально и канцелярски-бездушно отнестись к делу…
 Он ещё долго не мог успокоиться. И вскрикивал: «Ну и буквоед! Ну и фор-малист! Это его адвокатская практика испортила!.. Это надо же быть таким сухарём! Чинушей! Поразительно!.. Как он может работать РЕКТОРОМ УНИВЕРСИТЕТА! – воспитательного (по своей сути) учреждения!.. К тому же быть коммунистом! Пора-зительно!..

Но всё же Колодников победил! И «с Шурой» обделал, и себя устроил…

Только начал учиться –…
- - Колодников! – тебя человек там спрашивает!
Вышел в коридор. Человек стоит невидный – «ни два, ни полтора», так – сморчок.
- Я из «Комсомольской правды», Резник моя фамилия. Насчет Вашего письма.
- Какого письма? Я никаких писем не писал.
- Ну, о травле учительниц в Макарове.
- Так это ИХ письма и бумаги.
- Ну, всё равно. Мне поручили разобраться с этим. Едете со мной?
- Как же я «поеду»? Я учусь! Я и так отстал на месяц.
- Ваше дело – а Вы не хотите ехать. Тогда и я не поеду.
- Это не «моё» дело, а комсомольское, советское… Вы бумаги-то их чита-ли?
- Да что «бумаги»?, надо ехать и смотреть на месте. Мало ли что пишут!
- Но я не могу… У меня… сессия скоро…
- Ну, как хотите… Я тогда тоже не поеду!
И валко пошёл прочь от Колодникова. Тот смотрел ошарашено вслед этой удалявшейся фигуре и не понимал, зачем этот Резник приходил, и что вообще тут происходило? О чем был собственно разговор?.. Чепуха какая-то! Никаких писем Колодников не писал в газету. Был хороший разговор с Еленой Кононенко, которая обещала убедить редактора послать в Макарово корреспондента и «взять всё это де-ло под контроль».. И вдруг является какой-то непонятный человек ( которого второй раз встретишь на улице – не вспомнишь) и говорит, что пришёл по колодниковско-му письму.

Пока два дня (а может, и неделю), занятый навалившимися за месяц учебны-ми задолженностями, Колодников в промежутке соображал, что надо опять сходить к «душевной» Лене Кононенко и объяснить всё сначала (да и пИсьма с документами разыскать , - может они там у них  где-нибудь затерялись…) – накатило прежнее:  ведьма!
Пришел в конце недели, как обычно очумелый из читальни «домой» (читал до самого закрытия, даже в очереди на сдачу), сунул воспалённую голову под кран – и опять – вот оно: наклонилась и – плачет над ним. Причем не во всех положениях. Чуть повернёшь влево, на одно ухо – ничего, вода и вода, струи бегут по глазам, а повернул нос в раковину – и начинается…
Тьфу, пакость.
Колодников даже один раз диковато медленно скосил глаза себе под ноги: не стоИт ли кто там в самом деле. Никого! Тогда он понял, что надо идти в больницу.

- А почему именно «молодая»? – сонно спросил толстый врач-психиатр, сопя волосатым горбатым носом: целые кусты волос лезли из ноздрей.
- Не знаю, - ответил Колодников, не понимая еще куда тот клонит.
- А почему вы думаете, что это – «ведьма»?
- Тоже не знаю… Так представляется… От «Вия», наверно. Читал, недав-но.
- Так вот, молодой человек, слушайте внимательно меня: НИКАКИХ ВЕДЬМ НЕТ.
- Нет? – глупо переспросил Колодников.
- Нет! – равнодушно самоуверенно, глядя сонными глазами, просипел врач.- Всё это одна игра вашего расстроенного воображения. Вы переучились! Вам надо взять академический отпуск и отдохнуть. Вы меня поняли?
- А? – Колодников что-то туго соображал. Эти сонные совиные глаза, вы-пукло блестевшие на него, эти кусты волос из носа не давали как-то ему сосредото-читься. «А не новое ли это ещё «видЕние»? – подумалось ему.

- Я говорю, что вам надо взять годичный академический отпуск. И все ведьмы исчезнут. Сами собой. Без всякого лечения.
- А-а-а!..
- Да-да. И не делайте вид, что вы сумасшедший! Вы здоровяк! На вас во-ду можно возить!
-
…Неужели дело зашло так далеко? Что его можно принимать за сумасшед-шего. -(Отчаянно думал Колодников). «Отпуск на год!». Он и так отстал от всех. Он вообще переросток по сравнению с другими студентами. Ему догонять ещё и дого-нять. Какие тут «отдыхи»! А тут ещё к «душевной» Кононенко надо сходить: выяс-нить, куда делись пИсьма?. Он бегал из читальни в читальню, всё время держа мысль о Кононенко, заходил к ней несколько раз, но не заставал, нигде почему-то не поспевал, сильно нервничал… Ел плохо, худел

А тут подвалило университетское собрание по отчёту «Комсомольской прав-ды». И он очень нервно выступил, потребовал вынести газете самое строгое осуж-дение – за невнимание к отчаянным сигналам комсомолок-учительниц из деревни, за волокиту с посылкой туда корреспондента, за бестолковость корреспондента, не вникнувшего в суть дела, отмахнувшегося от писем и отказавшегося разбираться в деле только потому, что Колодников не смог с ним ехать в Макарово: «Ваше дело, а вы не едете». Это не «моё» дело, а наше общее дело, дело комсомола, дело комсо-мольской газеты. Я свою лепту внёс. А что сделала комсомольская газета?

Выступление было встречено с раздражением. Ему не дали договорить до конца, лишили слова: «Нечего тут слушать право-уклонисткую демагогию».

Опять он плохо ел, спал, и худел, и бегал в «Комсомолку» и никак не мог найти Кононенко: то она ещё не пришла, то уже ушла, то на «планёрке», то в коман-дировке.., то болеет…, то в отпуске.., то…
Было студенческое собрание по отчёту Моссовета. И опять он выступил с очень нервной критикой: и в адрес Моссовета, и в адрес МК партии.
«5 лет идёт избиение инакомыслящих коммунистов, -(говорил он)- так назы-ваемым «большинством». Я не защищаю здесь этих инакомыслящих (ни левых, ни правых, как мне постоянно вменяют в вину). Но я, как старый комсомолец, (-- «Ты – не комсомолец!» – крикнул кто-то) Ну, как бывший рабочий и как студент: не могу оставаться безразличным, когда идёт междоусобная драка, отвлекающая умствен-ные и организационные силы революционеров от насущных задач социалистическо-го строительства. Надо прислушиваться ко всем членам партии, надо стараться по-нять друг друга, а не избивать. А что было во время ноябрьской демонстрации!? Побоище! Избиение! Недостойное ленинских методов борьбы с противниками. И разве Ленин заставлял поверженных оппонентов потом униженно каяться, вывора-чивая себя наизнанку, как делается это сейчас со многими «троцкистами» и «зи-новьевцами»? А ведь большинство МК и само наделало немало ошибок в хозяйст-венной и партийной политике. А ПРИЗНАТЬСЯ в этом сегодняшнем отчёте не хо-чет».
В заключение, он зачем-то ни к тому, ни к сему обвинил МК и Моссовет, что они «до сих пор» ничего не сделали, чтоб избавить Москву «от такого гнусного на-следия прошлого, как проституция». И под недоброжелательный смех зала расска-зал, как он несколько раз ходил по этому вопросу в Моссовет. «Я живу в общежитии МГУ, окна которого выходят на Козицкий переулок. Каждую ночь мы видим толпы обездоленных, голодных женщин перед нашими окнами. Мы их подкармливаем, особенно весной и осенью, выставляя на подоконники раскрытых окон небогатую нашу студенческую еду. Когда я пришёл с моими предложениями в Моссовет – на меня там посмотрели, как на ненормального или самогО сожительствующего с эти-ми несчастными женщинами, и ничего не сделали для ликвидации проблемы…

За его резолюцию: «считать работу Моссовета и МК партии за отчётный пе-риод неудовлетворительной!», под смех зала, поднялось Д В Е Н А Д Ц А Т Ь рук! А в официальной резолюции, («Принятой ЕДИНОГЛАСНО») было констатировано выступление Колодникова, как правотроцкистское, а сам он назван неразоружив-шимся, заядлым двурушником, злостно клевещущим на советскую власть.
На факультетских собраниях с подначки Коврежникова (ставшего теперь ре-дактором университетской многотиражки) всё чаще стали раздаваться голоса: про-сить ректора Вышинского отчислить Колодникова из Университета. Правда, пред-ложение пока проваливалось, но Колодников понял, что на философском факульте-те ему не жить, и решил (пока не поздно) добровольно перейти на… медицинский.  что ли?(благо это не политика)…

Ректор Вышинский слушал его молча, холодно-отчуждённо замерев в де-журной позе.
- А! (вдруг встрепенулся он). Это вы тот самый, который пытался поро-чить советскую власть! А за вас ещё вступался Антонов! Хорош деятель ЦеК-Прос’а!.. берущий под защиту неразоружившегося двурушника!.. Вы многозначи-тельно молчали, когда громили оппозиционеров. А теперь вы поднимаете их знамя. Не поздно ли! Одумайтесь!
Его свиные глаза с белесыми ресницами,- не мигая, (дулами наганов) устави-лись на Колодникова):
- -Одумайтесь! Иначе мы вас (и вашего Антонова) сотрём в порошок!
Спутанный клубок эмоций (отчаянной несправедливости, непонимания) ох-ватил Колодникова. У него заколотилось сердце. Во рту пересохло.
Он смотрел в эти наганные, уставленные на него глаза, и мысли, свиваясь и перекручиваясь, никак не подавались на язык, будто он стоял под расстрелом.

- Меня удивляет то легковерие в Вас, с каким вы восприняли наговоры на меня, - наконец, вымолвил он. – Вы – профессор, коммунист, наставник, глава  на-шей альма матер, даже по своему положению обязанный быть осторожным в кате-горических оценках ваших подопечных, и уж по крайней мере не приклеивать по-спешных ярлыков, не дав себе даже труда познакомиьтся с самим вашим воспитан-ником… и   делаете окончательные заключения обо мне. А между тем, всё, я под-чёркиваю: всё, что вам наговорено – абсолютная неправда! Я бывший батрак, рабо-чий-типографщик, честный ленинец и преданный комсомолец. Как же можно так набрасываться на человека, призванного после учёбы, заменить собой старую доре-волюционную интеллигенцию в наших учреждениях.

Губы дрожали. В глазах были слёзы.

Вышинский встал из-за стола, картинно прошёлся по громадному кабинету, остановился у окна, показывая Колодникову тугую спину в сером пиджаке.
- Идите, сказал он. – Я подумаю о вашей просьбе. Вам будет сообщено о принятом решении.
 (Ну Наполеон! Перед Аустерлицем!)

Прошла неделя… Другая.
О «принятом решении» его не извещали.

Колодников рассказал историю с Вышинским Косареву.
Тот некоторое время молчал, нервно покашливая.
- Ты что: не понимаешь, к кому ты идёшь? – наконец, как-то безнадёжно за
Гришку, спросил он.
- А к «кому»?
Тот опять недовольно покашлял, будто соображая: отвечать или не отвечать на подобные глупости!
- Ты ж знаешь, что он был Председатель суда в Шахтинском процессе!
- Ну и что?
- Как «ну и что»?!
Косарев даже глаза дурашливо выкатил на такую тупость: «..53 высококва-лифицированных, «вот так» нужных стране сейчас специалиста осуждены на срок от 4 до 10 лет! А некоторые честнейшие и нужнейшие инженеры – к расстрелу!
- Какие же это «инженеры», если они вредители!
Косарев завертел головой, будто его душил воротник, или соображая, уйти ему сразу от греха или сначала стукнуть Гришку палкой по башке.
- Дураком тебя, Григорий, назвать вроде нельзя.., а говоришь ты и дейст-вуешь, как…
И безнадёжно махнув рукой – пошёл прочь, прихрамывая на палку.
- Да в чём дело! – крикнул Колодников. – Скажи! Не чванься!
- Да в «том», что Джугашвили НУЖНЫ «вредители»!, чтоб отвести глаза от самого главного из них!..
- От кого же?
- ОТ СЕБЯ! Отвести ОТ СЕБЯ гнев народа за бесчистленные хозяйствен-ные и политические просчёты. А карьерист Вышинский – в этом ему споспешеству-ет!
- Как так?
- А так!
            И категорически не желая больше разговаривать с Колодниковым – обидно быстро захромал к трамваю.
Обидно же было Колодникову, чего они все так чванятся каким-то од-ним им доступным знанием. Не растолкуют порядком, не разъяснят… А вот он НЕ СОГЛАСЕН с их домыслами. Да! НЕ СОГАСЕН!.. Чегой-то он должен всё под кого-то подстраиваться!.. У него СВОЯ дорога! Он хочет жить СВОИМ умом! И баста! И подите вы все..!
И по мере того, как Косарев уходил от него к трамваю – он отдалялся от него всё дальше и душевно: «Да, ступайте от меня.… Катитесь вы все.… С ва-шим  о с о б ы м ,  чванливым знанием посвященных!»
Проживу и без вас!

4. ВЕДЬМА НАЧИНАЕТ ПОЯВЛЯТЬСЯ И ДНЁМ

- ШУРА ОТРАВИЛАСЬ!!!
Колодников никак не мог понять со сна: спит ли он ещё и это ему снится или всё на самом деле.
Заплаканная шурина мать. Кричит и ругается. Толкает его в плечо. Суёт те-леграмму.
Наконец до него доходит: «Шура!.. «Комсомольская правда»,.. Резник!.. «душевная» Елена Кононеко… Первый тревожный приход матери Шуры… Бумаги, письма о травле… Недели, месяцы… И он ничего не сделал! НИ-ЧЕ-ГО!»
Он начинает метаться. Выскочил в коридор – да ведь он почти БЕЗ ШТА-НОВ! Вернулся обратно, - забыл, где штаны. Наконец, догадался прочитать теле-грамму. «Опасность миновала.. но положение серьёзное..»

- Где КОНОНЕНКО?!
- Ой, ну что вы кричите! – сморщилась девушка в редакции. Я почем знаю? Она, кажется, болеет.
- ПИсьма! ПИсьма где, что я ей приносил!
- Ой, ну почём я знаю?! Придёт после болезни – выясните с ней.
- Что ж – без неё – вся работа по её отделу встала?
- Ну, я не знаю – посмотрите там у неё в столе… Она, кажется, Вере ос-тавляла… Вера, где письма, которые давала тебе Кононенко?...
- Я почём знаю! Их Резник брал…
- Ну поищи, вот товарищ их спрашивает…

Колодников вышвырнулся в коридор, опять заметался…

Дверь: «ГЛАВНЫЙ РЕДАКТОР»!

-       Вы куда?!!
- К главному!
- А вы видите, все к нему!
- Что – это все .. туда?
- Да. Что – вы лучше прочих?..

Колодников резко сел в конце длиннющей очереди, закрутился на стуле. Ближайший, взглянув на него – осторожно отодвинулся  в сторону.

«Так! О чём он собирается говорить с «главным»? Жаловаться? Искать пись-ма? Ругать Резника? Кононенко?.. Он производит впечатление ненормального, больного!.. Да и как поможешь Шуре этими разговорами! Нужна статья! Очерк! А не еще одни «душевные» разговоры с еще одним редактором!..
Надо было сразу писать самомУ! СамомУ! А не спихивать важное дело на чужих людей!.. «Классовые враги затравили учительниц-комсомолок». Заголовок очерка он увидел зияющим печатными знаками на газетной странице. Нужны факты и фамилии? Он и без писем обойдётся! Его чудодейственная память хранит каждую строчку, каждый факт!
Первые два абзаца блеснули в голове, как рапиры… Он им покажет, КАК на-до писать очерки ПРО ЭТО! Всяким скучным Резникам и «душевным» Кононенко.
Ноги пружиняще согнуты, глаза заострились! Раз-раз! Хоп! Подсвечник ле-тит к черту со стола! Шпага воткнулась в стену! (Он видел этот поединок в кино. «Знак Зорро») Он им покажет! Это будет речь Кателины против.. Это будет блестя-щий монолог Чацкого… Разящая противника герценовская едкая  фраза!..
- Товарищ! То-ва-рищ!.. Вы же рвались вперёд всех!
Колодников очнулся: А?
- Идите! Ваша очередь.
Он встал – и пошёл вон – на улицу: ОЧЕРК «КЛАССОВЫЕ ВРАГИ ЗАТРА-ВИЛИ УЧИТЕЛЬНИЦ-КОМСОМОЛОК» – был готов! Оставалось только его запи-сать.
Наутро он отнёс его в «Учительскую газету».

Но что за черт!.. Весело спускаясь с лестницы – он услышал свои же шаги за спиной. Остановился – и шаги остановились… Двинулся, прислушиваясь – да, дуб-лируются… Обернулся резко… Кто-то юркнул за угол. Он – за угол – никого! Скучный «Резник» (очень похожий на него) курил у тусклого окна, в конце коридо-ра.
- «Что же это такое?» Галлюцинации?
Всю дорогу за ним кто-то шёл. Повторяя его движения.
«Ерунда! Ерунда!… Вздор!.. Ерунда!.. Я сделал хорошее дело. Сейчас иду в Университет, к Абрикосову, на медфак – узнать, как с моим переводом? Кому идти за мной? Зачем? Я не делаю ничего предосудительного…»

…- ВАМ ЧТО НУЖНО?!
В деканате медфака шла какая-то «переборка» документов (то ли «ревизия» какая): стопки бумаг из распахнутых шкафов загромождали весь пол до двери.
- Извините, пожалуйста, - дайте войти! – поморщившись на  недоброже-лательность, ответил Колодников.
Пока он, лавируя между стопками, шёл к столу декана, тот смотрел на Ко-лодникова внимательно настороженно, казалось, следя за каждым его движением.
- Ну! – спросил он, не приглашая сесть и даже не маскируя своей непри-язни.
Колодников, борясь с раздражением, которое подкатывало к горлу, мягчай-шим голосом осведомился, не было ли каких распоряжений от Андрей Януаровича Вышинского насчёт перевода Колодникова к ним на медицинский факультет? Ему, Колодникову, было бы приятно об этом узнать, если декан позволит.
Тот пожевал красивыми, сухими, резко вычерченными губами, будто пере-жевал пренебрежительно всю подчёркнутую колодниковскую «вежливость», соби-раясь её выплюнуть.
Колодников и получил «плевок», когда услышал:
- Что вы: не видите, ЧТО тут происходит?!
- А что?
- Ладно, ИДИТЕ! И закройте за собой дверь! – едва перемогая себя, выго-ворил декан.

А Колодникова так и волокло нарываться резать против течения. Он пришёл за ответом НА ДРУГОЙ ЖЕ ДЕНЬ!
Всё было по прежнему, папок у двери только прибавилось.

Не впуская даже в кабинет, декан крикнул, что не возьмёт Колодникова к се-бе на факультет! Никогда!..
- Вы плохо себя зарекомендовали с политической стороны! – сказал чело-век, рывшийся в шкафах.
- И из комсомола вас исключили, - добавил другой, шуровавший бумаги на полу. Колодникову показалось, что это опять «Резник», или вот тот самый «дуб-лировавший» его шаги в «Учительской газете», а потом скучно куривший у тускло-го паутинного окна в конце редакционного коридора.

Вечером его вызвали в партийную организацию Университета для объ-яснений.
Кроме «Резников» (рывшихся днём в деканатских шкафах) там сидел редактор университетской многотиражки «За пролетарские кадры» – вонючка Коврежников и кто-то из ВузБюро.
- Мы предлагаем вам, - сказал один из них, - изложить письменно ваши политические взгляды и приложить автобиографию.
Колодников понял, что затевается что-то новое, совсем непохожее на прежнее. Но что именно, разве поймешь?

Перед сном, когда он обдумывал содержание предложенного ему пись-ма – к нему в общежитие ввалились два подвыпивших типа с треногой и стали его фотографировать.
- Позвольте! Что происходит? – спросил он их.
Пересмеиваясь, очень путано они объяснили, что они из МХАТа», что готовится постановка спектакля «Студент» и им нужен «типаж». И сняли его и справа и слева, анфас и «три четверти». И даже… с затылка!

- За тобой просто слежка! – сказала ему Муралова. – За мной, например,  ходят с самой ноябрьской демонстрации. А «мхатовцы» твои – агенты с Лубянки: для слежки за тобой им нужны твои фотографии,; Филёры, а не «ведьмы» плачут по тебе!
- «Да что за черт! – думал Колодников. – Неужели там на Лубянке рабо-тают дураки? Ведь там же чекисты-дзержинцы – синоним чести и совести наших карательных органов. Не могут же они не видеть, кто я такой!»

Во время возобновившихся каждоночно изнурительных бессониц он на-чал составлять письмо не в ВузБюро, а в… ЦК комсомола:
«.. Куда б я ни шёл – за мною всюду следует кто-то. Вначале мне это только казалось, - (думал я ) бред моего переутомлённого мозга; но потом, я всё больше убеждался, что за мной ходят просто по пятам, роются в моих вещах в моё отсутст-вие, читают мои записи и письма. Сперва я возмутился, но теперь даже доволен. Этой слежкой авось убедятся, что я не веду никакой «подпольной работы».Дико звучит, но вероятно, я именно на таком крамольном подозрении. Черт знает, до ка-кого абсурда можно  довести простое критическое выступление студента, бывшего батрака и рабочего, несправедливо исключенного комсомольца, цель которого не поколебать существующий родной ему строй, а вытравить недостатки из него для его же упрочения. Нигде мои речи в протоколах не были дословно зафиксированы. А Вышинский и Абрикосов с чьих-то чужих непроверенных слов считают меня по-литически неблагонадёжным. А в партийной и комсомольской организациях Уни-верситета я числюсь, как право-троцкисткий уклонист. Но я ни в чём не виноват. Нельзя «критику и самокритику» объявлять политическим уклоном, враждебным партии…»

Но сквозь эти каждую ночь низавшиеся одна к одной такие (казалось бы) убедительные строчки, еще убедительней с некоторых пор стал пробиваться  какой-то совсем другой (новый) позыв. Этакий подспудный, безумно-пьянящий, нутряной гул, перед которым становились неважными: учёба, университетские мелочные ин-триги, политика и тактика и даже это письмо в ЦК!
Он еще толком не осознал ЧТО это. Но чувствовал, что не сегодня – завтра ЭТО нарвёт, созреет – и ЛОПНЕТ из НЕГО ВО ВСЕ СТОРОНЫ СЧАСТЬЕМ!
Что же это? Что?.. Откуда? И зачем?
И чем звонче каждое утро обрушивались за окном подтаивавшие на весеннем солнце сосульки, чем ближе подступал апрель, тем неотступнее становился этот странный (и пугающий своей силой) позыв.
Он сходит с ума! Это ясно. Так это и начинается. С эйфории. Он читал про это. У Достоевского. В «Идиоте»
Ну и черт с ним. Пусть приходит!

Позднее утро (когда он, подобно всем неврастеникам, только и отсыпался) – позднее ярко-солнечное утро разбудило громким шелестом газет…
В коридорах Университета во всех руках трепыхались печатные страницы.
Нет не его очерк в «Учительской газете» читали всюду…
Совсем другое будоражило умы:

22.IX-28 г. Объединённый пленум ЦК-ЦКК и XVI партконференция конста-тировали, что правые в лице Бухарина связались через Каменева с троцкистами и вели с ними закулисные переговоры с целью изменения политики ЦК и ПБ…

- «…Ну, что я тебе говорил про Бухарина?!»

Косарев держал газету в руках.
У Колодникова тоже торчала полоса.
Они молча стояли с этими грязно-серыми листками и смотрели друг на дру-га. Говорить БЫЛО НЕЧЕГО.
«НЕДОТЁПА» БУХАРИН «ПОБЕЖАЛ»-ТАКИ к «ТРОЦКОМУ»: «ОБЪЕ-ДИНЯТЬСЯ»!  против Джугашвили.
 (А ведь как издевался за это над несчастным Каменевым! И как заверял, что с ним-то уж, может Каменев не беспокоиться: с ним-то – Бухариным – этого не слу-чится!)
И вот «случилось». Снят со всех ответственных постов, а на очереди исклю-чение из Политбюро и ЦК. 
О чем тут можно было  г о в о р и т ь!..

И ТОГДА КОЛОДНИКОВ ПОНЯЛ, О ЧЕМ БЫЛ ЕГО «ЗОВ».

Он тут же пошёл на факультет, подал заявление об академическом отпуске и (не написав никуда никаких «писем», ни с кем не простясь, никому ничего не объ-ясняя) купил билет на поезд и – уехал!..

 К  Ш У Р Е!

5. О  РОДИВШИХСЯ ПОД СОЗВЕЗДИЕМ «Быка»
(или: Правда об астрологии)

Была поздняя весна.
Те длинные , душистые дни, что устанавливаются перед наступлением лета. Они какие-то очень ясные, светлые.., небо чистое, голубое. И высокое.
 Тепло, - но не жарко.

Лёжа в ворохе сена на крестьянской телеге, (тащившейся от станции к шури-ному Погосту) – он весь отдавался этой расслабляющей, чарующей неге: душевной тишины, бездумного детского отдыха.. Будто едет он в родительский дом в далеком  Заволжье.

- Из Москвы? – спросила, охорашиваясь, крестьянка–возница. Женщина – везде женщина ( где бы она и в каком возрасте не была). Ей хотелось разговаривать.
- Да, вздохнул Колодников, поглядывая на крутившуюся на передке бабу. – Из Москвы…

С тяжёлым чувством уезжал он из столицы. Давно угасли в душе те радост-ные надежды, которые наполняли его, когда он поступал на учёбу: сначала в Пед-техникум, а потом в Университет. Сейчас прикосновение к этим местам в душе вы-зывало только боль.
Ну, ладно, ладно,.. прочь, ведьма, - уходи!.. Впереди ждёт свидание с Шурой! Вокруг меня веют охранительные духи детства. А тут…
Вот они – поля – точно такие, как под Самарой, когда едешь из Пугачёва (со станции) в родную Лавринку. В это время и там, они ещё не подёрнуты жарким и струящимся белёсым маревом, и кажутся пустыми и просторными, а даль – про-зрачной…И грачи…

- Ишь, - сказала возница, - разгуливает!

Грач – с чёрной лоснящейся спинкой – вышагивал вразвалку по подросшим близ дороги зеленям, поглядывая на Колодникова, на телегу; клевал редко, смотрел по сторонам.
- КОрма много, сыты – вот и разборчивы – в еде-то. Как люди! – с намёком поглядела баба на Колодникова, - вызывая на разговор.
- Да, как люди. (Вон малиновка в гнезде – с какой серьёзностью сидит).

 Лес пошёл слева, кустарник,(- с оглушительным птичьим посвистом).
- Все певчие пташки уж на яйцах сидят, деток выводят! – вздохнула со значением баба. – А это «женихи» заливаются – рядом-то! Накормили своих само-чек, наелись сами – и славят: и суженую свою, и Бога, давшего им такое счастье!
Колодников усмехнулся.

- Не к барышням ли едете – в Макарове-то? – поправила седеющие воло-сы возница
Колодников еще раз усмехнулся:
-     «К барышне».
- Это к которой же? – совсем закрутилась крестьянка.
- А как вы думаете – к какой?
Она посмотрела внимательно и сказала с уверенным сожалением к себе:
- Знамо, к черноватой,… к той – с большими глазами.
Колодников развеселился. От всего прежнего не оставалось и следа.
- Что – угадала? – невесело засмеялась баба.
- Угадала.
- Она ведь красавица, - вздохнув, прибавила возчица. – И учительница  хорошая: её детишки-то как любят! Как мать родную. – Ну дай бог!
И вполне поняв теперь, кого она везёт, - без дальнейших разговоров и объяс-нений подкатила его прямо к погощанской школе.

… Теперь уж трудно вспомнить, как точно произошла встреча. Какой-то су-етливый разговор с бабой, вроде: «Принимайте жениха, барышня…»
- ЧайкУ не хотите ли?
- «Благодарствуйте, до дома недалеко».
Отказалась и от предлагаемых за подвоз денег, чувствуя что «грех брать» за «такое»; ибо исполнила какой-то важный долг, привезя жениха к невесте; и понимая всю значительность момента, и что именно НА ЕЁ долю выпало это – она не хотела видно испортить в себе этого самочувствия ни чаем, ни деньгами… И уехала, глядя на них, (стоящих у школы) во все глаза – и в то же время почему-то горестно… (уж не на свой ли бобылий счет)… вздыхая.

Баба уехала, а они остались одни. (Среди оглушающей тишины и птичьего гомона).
 Школа, - вся заросшая до окон лопухами. Церковка – в березняке – с креста-ми. Зелёная лужайка невдалеке: - цветочный ковёр с гудящими пчёлами и бабочка-ми.
Взявшись за руки, - как дети, -они побежали в рощу, потом на лужок к цве-там… Жаворонок, поднявшись рядом с ними, трепетал, - звенел в голубизне неба; пчёлы путались у Шуры в волосах, - Колодников отгонял. И говорили, говорили… Сидели; вновь бегали; опять говорили…
 Впереди была целая жизнь; и они собирались идти по ней вместе – до самого конца..; пока сил хватит.

Шура рассказала, как спасла её колодниковская статья в «Учительской газе-те».
- Как? А разве она напечатана?
- А ты не знал?.. Давно уже!.. Тотчас восстановили на работе. ( Я ведь бы-ла снята!) Возвратили комнату ( а меня ведь с милицией выселили!). Привезли за ка-зённый счёт из больницы. (А то и лечить отказывались – « не по- комсомольски по-ступила»). В комсомол вернули. И со дня на день будет грандиозный, показатель-ный суд: 12 человек подсудимых! 33 свидетеля со стороны крестьян – за меня!… Словом, большая, Гришенька, у нас с тобой победа! И всё после твоей статьи! Гран-диозная статья! Так написана! Тут читали в каждом доме. По сто раз. Описать не-возможно, что было! Триумф! Полная победа!.. Катьку Воробьёву вызвали для суда, как свидетельницу. Вон она сидит у окна в школе – видишь? Книжку читает. Наду-тая! Недовольна, что её в это дело замешали, - засмеялась Шура.
              И схватившись с места они побежали дальше.

А «надутая» Катька Воробьёва глядела … совсем не в книгу ; С жадной зави-стью подсматривала она за влюблённой парочкой. А книга так – для маскировки: - «Астрология» какая-то, издание «Нивы» за 1912 год. ( У попадьи, Марьи Сергеевны, взяла; «для развлечения»)
Выискивала «про себя» (про родившихся под созвездием Быка – во вторую декаду мая).
И всё было сплошная неправда.
Писалось, что «Бык» представляет собой любовь и всё, что рождается «в ат-мосфере весны, наполненной негой; когда цветы льют свои сладострастные запахи, а птицы распевают брачные песни...
Руки, полные цветов, поиск ласк и поцелуев. Звонкий смех. Нежное и выра-зительное молчание возлюбленных..» – писалось в книге.
А у родившейся как раз в мае Катьки – не было ни ласк, ни любви, ни поце-луев. А один только страшный, (предполагавшийся на этой неделе) показательный суд. И всё из-за этой Шурки! Которая бегает сейчас беззаботно со своим, этим…

Катька была вся во власти зависти и злобы, - а в книге говорилось, что ро-дившиеся под знаком «Быка» «все во власти живых чувств, музыки и запахов; тепла и радостей любви».

Катька была глубоко несчастна, а книга утверждала, что «она счастлива, - ибо её партнёр, искусно участвует в любовном дуэте, не оставляя ни единого при-зыва без ответа, никакого порыва без гармонического отклика, ни единого дара без влюблённой благодарности»… Тьфу!

Да, она видела в окно, что ЭТО как раз там на лужайке и происходит, но только не с ней.

«Таинство встречи, - читала она, глотая злые слёзы. – Привилегия избран-ных, ведомых друг к другу звёздами, - которые на небе сами ищут друг друга с той же страстью и, можно сказать, с тем же упоением».

Колодников с Шуркой скрылись в лесочке, пропали из виду.

«..Вибрируя с неподражаемой силой, - читала Катька,- встретившиеся звёзды испускают ультразвуки, образуя вечный любовный дуэт, - чьё начало совпало с Первым днём творения, а окончится лишь при наступлении последнего вселенского катаклизма. Или же вспыхнет во всей гармонии для  н о в ы х сладостных мело-дий!..»    Во как!

А у неё была: сплошная ДИСГАРМОНИЯ  И   ДИССОНАНС!
 И -  СУД!

И зло зарыдав, швырнула Катька истрёпанную несколькими поколениями деревенских девиц книгу – в самый дальний угол!
Тьфу!

6. ПРОСВЕТЛЕНИЕ

- А где же мой очерк?! Шура!
Он яростно листал газету. Никак не мог найти. Где его грандиозный заголо-вок? Где его пятистраничный «герценовский» монолог «из Колокола»!?.. – ШУРА!»
- Да вон – вверху. На 2-й странице.
Он хватал жадными глазами: блеклые рисунки (вместо фотографий), смазан-ная тусклая печать,.. Скучные, невыразительные названия… ЕГО ЗАГОЛОВКА НЕ БЫЛО!
Шура, удивлённая, даже ткнула пальцем: «Да вот же! Ты что? Не узнаёшь своего очерка?»
Нет, он не узнавал.

Это!? «очерк»?!  - Несколько абзацев линялой, грязной печати!?
Где громокипящий заголовок: «Классовые враги ЗАТРАВИЛИ ( слово-то ка-кое!) учительниц-КОМСОМОЛОК!»
Стояло: «В талдомском уезде преследуют общественников».
Вместо «затравили» ( ! ) – «преследуют»; вместо «комсомолок» – «общест-венников».
Всё снижено, утишено, приземлено.

А что за язык?!
Разве это ЕГО фразы? ЕГО словарь? ЕГО манера? Ни одного слова не было ЕГО!
Вместо «речи Кателины, монолога Чацкого» – скучная, блеклая информашка, изложенная суконным, дежурным языком, газетными стёртыми (как этот грязный шрифт) словами. Ни одного кровоточащего факта! Ни одной подлой УИКовской фамилии – начальников, издевавшихся над Шурой.
И, наконец, под всем этим пятком абзацев грязной печатной сажи стояла подпись: НИКОНОВ. ????????

- Почему ты думаешь, что это Я? – ошалело спросил он у восхищённой Шуры.
- Ну, это так делается: когда разоблачают. – Ты поставил псевдоним.

Колодников не знал, что говорить.
Не ставил он никаких «псевдонимов». Не писал он таких заголовков. Не пи-сал такой статьи. Всё было не то, не так!
И, главное, при чем тут «Никонов»? Какой «Никонов»? Он не «Никонов», он – КОЛОДНИКОВ! Перед ним была какая-то подлая, не вмещавшаяся в голову, без-дарная чушь.
 Ему хотелось смять газету! Закричать на редактора! На глупую Шуру!
 Но увидев, как Шура довольна «очерком» (и «ВСЕ» как-то «ДОВОЛЬНЫ»).. – он посопел шумно носом, поиграл скулами и… ничего не сказал.
(«Ладно! Неважно! Лишь бы польза была! А польза есть!.. А что его индиви-дуальности не дали обнаружиться, раскрыться – это неважно!»)

Но где-то глубоко под сердцем (сжимая его) сидела ОБИДА!
«Почему «Никонов»? Какой «Никонов»! Когда он – Колодников! Герцен! Чацкий!».. Он ТОЖЕ хочет иметь своё имя! Своё лицо! Почему – не дают «обнару-житься» (по выражению Герцена) его индивидуальности? Его личности!.. Из-за это-го ведь Герцен и вынужден был уехать из царской России. ИЗ-ЗА  Э Т О Г О!..
 А он сейчас – в новой России, в СВОЕЙ  России!
Так какого же ччеррта!

И понять этого не мог.

(После вспомнил, что был в редакции какой-то «Никонов»: то ли зав.отделом, то ли корреспондент, которому он отдал свою статью. Но почему он поставил под колодниковским материалом свою подпись -  это было совершенно непонятно. Тем более, что напечатанное, по колодниковским понятиям, было неиз-меримо хуже того, что он написал. …
А, может быть, именно вот ПОЭТОМУ?…)

Потом был открытый Показательный (какой-то) суд,.. имевший «большой резонанс», - (как писала местная газета)  по всей округе. Разговоров было! Сумато-хи! Суеты!..
Те из начальства ,(все эти бесконечные «пред’ы») которые ухом не вели, ко-гда Шуру убивали на глазах у всех – теперь как-то все были «за неё»! (Как же: Мо-сква вступилась, центральная газета! А выглядели они неприглядно)
Слушая «своё» Дело в суде, а потом читая изложение его в газете – Шура (подобно Колодникову) и узнавала и не узнавала всего того, что было за эти кош-марные, длинные два года. Вроде говорили про неё и про то, что с ней творили, но – как-то акценты, суть были смещены, ракурсы искажены, будто портрет на плохой газетной фотографии: вроде и Шура,- но совершенно не ТА.
Назойливо мелькало в газете: «бывшие помещики и торговцы», Будилов, «лишенцы», какой-то «бывший хозяйчик» (член ВКПб) (Шура про таких и не слы-шала)–… затравили общественниц – комсомолок».
Смутно, но  вырисовывалась и неприглядная роль волисполкома.

«ВИК, волком ВКПб и ВЛКСМ», - говорил на суде инспектор ГубПрос’а, за-нимавшийся в своё время жалобами учительниц, -… «Эти учреждения предали делу склочный характер и не желали выяснять общественно-политическую и бытовую подоплёку макаровского конфликта. К ВИКу учительницы предъявляли требование о создании в школе лучших условий работы и тем обострили отношения с ВИКом-ским начальством и местной ячейкой комсомола (Колобовым). Обе были распоря-жением ВИКа от 26.10.28 г. уволены по смехотворному мотиву: педнепригодности! ( ? )
А предложения инспектора Козловского, (только «пристававшего со своими ухаживаниями»  к молодым учительницам и ничего не сделавшего для них) – были даже сформулированы так: «Снять с работы и применить медицинские меры», то есть освидетельствовать их на вменяемость – за их настойчивые жалобы в разные инстанции»…
Дальше умопомрачительная история излагалась газетой так: «УПРОС и УО-НО – восстановили учительниц на работе». «ВИК вторично уволил! – теперь уже только одну Беляеву, так как Воробьёва, не выдержав травли,  уехала». «По настоя-нию УПРОСа восстановлена опять». «ВИК стал тогда «собирать материал» на Бе-ляеву. На его стороне оказались местные разложившиеся руководители комсомола (Колобов), которые довели дело до исключения Беляевой из комсомола». И так да-лее и тому подобное.
….«Дальше в ход были пущены сплетни, поклёпы, и дрязги (писала газета), до которых не постеснялся опуститься тот же инспектор Козловский, написавший в газету похабно-бульварный фельетон на основании нашептываний и слухов, - вроде того, что «учительницы много гуляют; почему к ним ходит молодёжь?» и что «учи-тельницы моются на печке, - придётся-де, ремонтировать из-за этого школу!» А ре-дактору «Смотровой газеты» Козлову показалось этого мало, и он «усилил элемен-ты похабщины в фельетоне» («для художественности», как он выразился на суде, «и для яркости чтения».) А между тем, провести расследование материала и дать «Оп-ровержение» учительниц отказался и послал вместо этого телеграмму в ВИК: «Не-медленно уберите Беляеву, а то жены совращенных Беляевой мужьёв сами выгонят её из школы.» Всё было так. И не так. Упускались какие-то существенные тонкости, оттенки.
Да, - было безобразное родительское собрание (кулаки исподтишка направ-ляли): все орали на Шуру благим матом, (особенно жены «совращённых» мужьёв). После чего Зав.УОНО Галкин, ссылаясь на (подчищенные, как потом оказалось, ин-спектором Козловским) протоколы собрания – санкционировал снятие Беляевой и принудительное выселение с милицией зимой из школы, - что погощанским мили-ционером Савоськиным было в точности и осуществлено. Пожитки Беляевой (в ви-де небольшой корзины) были вынесены и поставлены у школы на снег.
На вопрос её: куда же она зимой пойдёт?
Милиционер Савоськин благодушно сказал ей: «А куды хошь!»

Шуру приютила уборщица из школы – Марфуша. Нескольким комиссиям (из УПРОСа, Инспекции труда, МК ВЛКСМ) «не удалось пробить сетки на глазах во-лостных и уездных организаций, - (писалось в газете) – у Беляевой иссякло мужест-во, и кончились средства к существованию. Тогда она пыталась отравиться…»
Шура с Колодниковым вместе читали каждый день эти газетные отчеты. И теперь: - Колодников восхищался, («как всем дали по мозгам»), а Шура наоборот недоумевала и возмущалась, «что всё было не так».
На суде, правда, вылезло много, о чём даже не догадывались Григорий и Шура. И что проследить  ни суду, ни тем более им было не по силам. А осмыслить так и подавно . Но Будилов, его сын и их прямые сообщники были всё-таки наказа-ны. (При том, что непрямые пособники травли – ВИК, Волкомсомол с Колобовым, инспектор Козловский, редактор «Смотровой газеты» и многие другие из этого ряда – отделались, как говорится, «лёгким испугом»».) и так далее и тому подобное.
Так что, хотя Историческая Справедливость и Всё Прогрессивное Человече-ство (вместе с Шурой) были и отомщены, но.. но для практической жизни, для сегодняшнего, каждодневного существования – Шура с Колодниковым не получили никаких преимуществ. А даже напротив того. И вот «все» вокруг как-то «радова-лись» (и среди  них всех больше недотёпа- Колодников), а Шура смотрела этак на них и думала: ну, хорошо – Справедливость восторжествовала…Но!
Но а как Шура будет жить опять и работать под началом всех этих своих «травителей» – начальников?, - которые все остались на своих местах, и откуда уже слышался ядовитый шепоток: Ну, погоди же!…

(Тотчас после суда) она подала заявление –(и теперь уже о «ДОБРОВОЛЬ-НОМ» уходе с работы!) И теперь оба они («победители») были без  места в жизни, без всякого общественного положения, без жилья и, фактически, без всякой защиты перед кем бы то ни было.
Птицы – и те на время яйцеклада – имеют гнездо и какой-то прокорм. У них же не было ни того, ни другого.
А Колодников радовался: они победили, и у них – СЕМЬЯ! После стольких ударов и нокаутов – наконец, ПРОСВЕТЛЕНИЕ! 
Ну, что ж – радуйся. Радуйся, НЕДОТЁПА! Теперь вас  ТАКИХ  д в о е !.

ЧАСТЬ 3.
 МУЖ И ЖЕНА (Колхозы – Приступ 1-й.)


                1.  «Мы – по-новому!» (По-советски)

- «Мы решили пожениться. Стать мужем и женой. И делаем вам об этом заявление как родителям.»
Ещё по дороге с вокзала Колодников с Шурой придумали этот текст. И едва войдя в дом, - не раздеваясь и не ставя вещей – протараторили его, будто дети на детсадовском представлении.

«Батяша» – только что пришедший с дежурства из милиции – (он рабо-тал теперь милиционером) и мать-Татьяна (с красными, злыми глазами) насто-рожённо слушали.

Матери не понравилось ВСЁ! – что «сорвалась» как-то дочь с «хорошей работы»; что привезла уже «зятя» – не предупредив, не посоветовавшись… А в Москве – безработица! Карточки!...
- Ну, что ж – дело хорошее! – напротив весело сказал «батяша», почувст-вовав только одно: попойку! Не понимая никакой политки, ни того, что влезши пер-вым, нарушает семейную субординацию.
- Подожди! «Хорошее»! – прервала его мать-Татьяна. – Как же так быст-ро! Ни сговора, ничего… И время не свадебное… До осени бы!

Молодые, переглянувшись, прыснули:
- Мы уж… как-нибудь… без «с г о в о р а», - с расстановкой, как для сла-боумных, снисходительно пояснил отсталой «тёще» Колодников.
- Мы, мама, по-новому! – уверенно добавила дочь. 

- А свадьба?!
«Батяша», с кряхтом стягивая сапоги и по обычаю тотчас собираясь «зава-литься» – с интересом поддакнул: «Да-да? Разгуляемся? А?!
- Подожди! – опять осадила его мать – Татьяна. – Тебе бы только спать да водку жрать. Это ж все не с бухты-барахты. Это ж все надо подготовить. Потом, в ЗАГС надо ж еще заявление подать.

                Молодые опять легкомысленно засмеялись.

Тогда  Колодников (чуя, что тут «двумя словами» не обойдёшься) – поставил вещи, расслабился и, сев на стул, пригтовился к «просветительской работе» среди этого мещанского захолустья:
- Во-первых, нам не нужны никакие «заявления в ЗАГС», - терпеливо и назидательно начал он. – Полагаю, что достаточно нашего «Заявления» ПЕРЕД ВАМИ. Зачем нам ещё «заявление в ЗАГС»?
- Мы не признаём над нашими чувствами никаких законов, - кроме нашей любви! – звонко отбарабанила Шура. Колодников одобрительно кивнул.
- Мы сделали ВАМ заявление, - закончил он, - и я остаюсь сегодня ночью у Шуры в комнате.

- Как?.. Без ЗАГСа и без свадьбы?! – удивилась мать. – А что люди ска-жут?!
- Да!.. – Батяше, сидевшему уже в одних кальсонах на кровати не нрави-лось, что отменяется попойка. – Как же без.. без свадьбы?! И без.. без..
- Да подожди ты! – крикнула мать-Татьяна. – Не об том речь!.. СОСЕДИ что скажут! Александриха! – которая водит каждую ночь мужиков. Она уж мне ора-ла надысь пьяная: «А твоя-то дочь тоже со студентом ходит!»

Колодников заводился быстро. Дай только повод. А когда начали их ровнять с.. с «Александрихой».. – тут уж стерпеть не мог:
- Во-первых, - нажал он на голос, - семейная жизнь, особенно её начало – это святая святых! Куда мы не допустим ни одного постороннего!..

Мать Татьяна заводилась ещё быстрее. Даже и без всяких поводов:
- Это я-то – «посторонняя»?! – вскрикнула, краснея, она. – Ну, спасибо! Ещё зятем не стал, а уж мать ему «посторонняя». Спасибо! А я-то, дура, думала, я – родная вам.
- Да подождите! – сказал Колодников. – Я не о том!
- На так называемых «свадьбах», - взвилась по-бабьи Шура, - заставляют при всех ЦЕЛОВАТЬСЯ друг с другом. А этого мы оба не можем выносить. Это наше личное дело!
- Да, и это! – подтвердил Колодников. – А главное: почему мы должны кормить и поить банду совершенно чужих и ненужных людей?! Которые приходят только для того, чтобы поглазеть, как целуются, да напиться на чужой счет.

Тут уж рассердился «батяша». Когда дело коснулось законной выпивки – тут уж «позвольте»!
- Как так? – крикнул он, яростно чеша кальсоны между ног. – Как это «напиться»! Какая «банда»! Я – ОТЕЦ! Я хочу, чтоб было как у людей! А не снюха-лись, как кобель с сучкой!.. «Напиться»!
- В общем, я прекращаю на этом уровне разговор, - встал Колодников. – Мы поступим так, как считаем нужным. И никто нам не указ. Мы свободные, взрос-лые люди. МЫ сделали вам заявление – и всё. Остальное вас не касается!
И ушли к Шуре в комнату.

Потушили свет и, не раздеваясь, легли сверху на кровать…
Всё получалось не так, как было задумано. По дороге, в поезде всё каза-лось простым: приедем, скажем – и начинаем жить как муж и жена в Шуриной комнате; кому какое до них дело!.. А оказывалось: этот такой «простой! (по их представлениям) «акт» – увязан был целой цепью связей и зависимостей: от ро-дителей; от соседей; от государства.. и ещё черт его знает от чего!..
Лежали, обиженно молчали. Колодников курил…
Вот тебе и первая брачная ночь!..

- …Шура! Иди сюда! – сказала вдруг в дверь мать-Татьяна.. – Я тебе ПРИКАЗЫВАЮ как мать!.. Я не.. БЛАГОСЛОВЛЯЮ  тебя! – заплакала она, хвата-ясь за последний, как казалось ей, КРЕПКИЙ по традиции – аргумент.
Шура вышла.
- В мещанском быту, - нервно выкрикнула она, - нуждаются в «благо-словлениях»! И прочих «обрядах». Там без выпивок и «свадеб» брак рассматривает-ся, как предосудительное сожительство… Но ведь вы с отцом – р а б о ч и е! Как же вы не выработали в себе нового взгляда на семью? А отец ведь ещё и коммунист! Служит в милиции, ему вон – и оружие доверили!..

Батяша вообще был покладист. (Если дело не касалось до выпивки!) Но если уж замахивались на…
- Кто он такой! – зыкнул своим самым громким (унтерским) голосом «ба-тяша» и подтянул, как гусарские рейтузы, кальсоны! – Он – чужой мужик! –в этом доме! И ложится с моей дочерью в постель. Сволочи! Я вам дам – «коммунист»! Я: как милиционер – сейчас отведу его в участок: как он здесь без паспорта и без про-писки. И ещё неизвестно кто!.. Под наганом поведу!
- Ну, хорошо, - утишающе вступилась мать: она знала, что когда батяша разойдётся – тут уж её «руководящая роль» пропадала. И произойти могло всё, что угодно. Один раз батяша, напившись, стал даже палить из нагана в стену, - еле от-няли.
- – Ну, хорошо: б е з  свадьбы! Но в ЗАГСе-то хоть НАДО расписаться? Это же не церковь. Это советское учреждение, - добавила она.
Это было резонно, Шура на миг озадачилась.
- Мы не против, - замялась она. – Но это не принципиально. Сходим ко-гда-нибудь. Над чувствами не может быть других законов, кроме любви!
- Да и денег у нас нет на «свадьбы», - сказал из-за двери, лёжа на Шури-ной кровати и жуя папиросу, Колодников.
- Я найду вам денег! – ответила мать-Татьяна. – Лучше я в долги залезу, но такого позора не допущу. Без свадьбы и без ЗАГСа я не позволю. Пусть он ухо-дит!
- Мама! – крикнула дочь. – Как тебе не стыдно! Тогда я уйду вместе с ним. (Если у меня с мужем нет места в родительском доме!)
- Уходи! – тоже крикнула мать. – Но тогда мы так и будем знать, кто ты такая! И как тебя называть! Разве вас этому учат в комсомоле? (Разврат устраивать!) Может вы с ним уже живёте?!
- Пошли, Григорий! – быстро сказала Шура. – Я не могу тут оставаться в мою первую брачную ночь.
- А куда мы пойдём? Из общежития я выписался.
- Не знаю!! Но здесь я оставаться не могу. Ты – муж. Ты должен знать, где расположить свою семью. Ты знал, на что идёшь!
Она вышла первая и хлопнула дверью. Ему не оставалось ничего друго-го, как последовать за нею – в глухую ночь, не зная толком куда.

Было ДВА ЧАСА НОЧИ!..

                2.   АХ, «ДОМ»!  РОДНОЕ  «ГНЕЗ - ДО»!

Это был почти уже «дом»: стены, окно, столик…
Колодников, проснувшись, глядел с верхней вагонной полки на Шуру, спав-шую внизу напротив.., и все подспудные, гнездовые, семейные комплексы его (все-гда жившие, но приглушенные в нём 25-летней круговертью) все враз вынырнули  из-под спуда и зароились, зажужжали в нём, как пчёлы…

Какое ж, оказывается, это великое дело: с е м ь я!
Ж е н щ и н а!.. Где бы с ней ни был – это уже  д о м. Где женщина – там очаг.
А чего это ему так легко и спокойно? Почему нет этой обычной постоянно (терзавшей его все эти годы) тревоги: «вперёд!», «быстрей!» «учиться!», «стремить-ся!» Будто всё он уже исполнил; и «учёба», и «стремления» все были вот только к «этому». И вот теперь «это» осуществлено – и всё. И больше ничего не надо…
Он вспомнил читанное, слышанное где-то, что «эта» (подспудная) цель и есть «основная»;  ведущая неслышно-невидимо через разные подставные, подгото-вительные цели,.. принимающие то форму «учёбы» (стать первым в  учёбе!), то пре-стижной работы, деятельности (стать первым в Деле, в глазах у «всех»). И всё для того, чтоб «добиться» ЕЁ – «Самой Лучшей» из «этих», из «них»
 (ну, с «бёдрами и грудями» которые)… Ффу-у!..

(Мартин Иден стал писателем – только потому, что.. к Ней! К Ней!..
 И, начиная с «Песни песней» Соломона до пушкинского «Желанье славы» – всё про одно и тоже: к Ней! К Ней!..)

Его, как всегда, уже «заносило».. Пошли «экскурсы» и «обобщения»…

А, может, тут и есть «Главная тайна» – «всего»? «Про-грам-ма»! А?
Которую ЧЕРЕЗ нас кто-то и осуществляет.
 Вот эта – «Шура Беляева» (с конкретным именем и фамилией его подруги и однокашницы) – в ней ведь, как в  каждой женщине, два начала: сегодняшнее (обы-денное) – это вот лицо, с короткой стрижкой 20—х годов ХХ-го столетия; и -  в е ч н о е: её груди, ягодицы, живот,.. принадлежащие «всем».., «всему»,.. – через которые (даже помимо неё самой) осуществляется вечная «Прог-рам-ма»..
Ффу-у!.. Ха-ха-ха…

Он постарался вызвать  в себе ту самую (проклятую) тревогу и беспокойство последних месяцев («колхозы», «партии», «политика»..)  и.. и не мог.
Всё в нём было  т и х о… и   с п о к о й н о.
Поезд, баюкая, вёз их в Саратов. (А там: в Пугачёв, и в Лавринку, - к его ро-дителям.) В кармане лежала квитанция от посланной  вчера ночью с Казанского во-кзала телеграммы: «Еду с женой Встречайте».

От нового (хорошего) волнения и радости ему захотелось курить. Он тихонь-ко сполз вниз – и вышел в коридор КУПИРОВАННОГО вагона.

Впервые он ехал в таком. Всё ему нравилось: и покачивающиеся в такт поез-ду занавески на окнах,.. и баюкающий перестук колёс.., и запах угля и дыма, прони-кавший в оконную щёлку,.. и поворачивающиеся вдали за окном пустынные пред-утренние поля с клоками паровозного дыма, оседавшего там и сям на озими…
Только суета и суматоха учебных будней  задавливали до сих пор звуки по-этических струн в его душе. Но вот отвалился придавливавший все силы гнёт – и творческие соки хлынули по онемевшим душевным сосудам: закололо иголками в ступнях, кистях рук и в затылке под волосами… Сначала возник ритмический шум, гул. …Повторы (будто приливы крови к голове)…  будто такты вступления к чему-то.. А потом…
Он очнулся… Бог ты мой! Что ж это было? Это ж надо записать. Но он не помнил ни строчки… Было только общее ощущение: Поэзии!. (Того, что только происходило в нём)… Божественный глас!.. Дуновение…
Он попытался вернуть, (взнуздать, оковать) это «дуновение», окольцевать рифмами и строчками. Быстро-быстро слепить в слове то, что было:..

Не запАнет нам в душу тревога:                Нам ясна к коммунизму дорога,
Наше счастье у нас не отнять,                Нас ведёт по ней партия…Мать!

Звучало как-то вроде даже и неприлично… Да что ж такое? Почему?! «Мысль изречённая есть ложь?» А может,  он просто не умеет переводить язык са-мочувствий, язык богов – на человеческий?..

Страна моя – родная колыбель -                В морозную ль пургу,
И детских лет, и юности моей,                в сыпучую ль метель
                Родная, мне тепло – от радости твоей…

Это было уже несколько лучше; но… тоже далеко не то, что происходило только что.
Слёзы выступили у него от сожаления, от предчувствия того, что могло бы быть, если бы он УХВАТИЛ за гриву того огненного, строптивого коня, что про-махнул над ним только что!..

Высокая женщина стояла через два окна от него в пустом предутреннем ко-ридоре. Тоже смотрела в поле. Тонкая, статная… Длинная –длинная шея лебединым изгибом переходила в узкую спину, на маленькой голове тяжелый узел волос оття-гивал затылок. Нервная, интеллигентная спина изящно прогибалась в талии.
«Да это ведь Муза!» – подумал Колодников. Кому ж ещё стоять тут – в пус-тынном коридоре, в предутренье! От неё по коридору тёк к Колодникову волшеб-ный запах вдохновенья…

- В Саратов?

Он даже не услышал, как она подошла. Только цветами запахло сильней.
- Да.
- А Вам не кажется, что мы знакомы? – Брагина, Нина Владимировна…

У Колодникова, как всегда, в памяти началась щекотка: два образа (тот, что в памяти, и тот, что находился перед ним) -  похожие, но очёнь далёкие друг от друга – сходились и расходились, не желая сомкнуться… Но вот они совместились, что-то щёлкнуло, и Муза превратилась в Ниночку Шеншину из Богородского.

- Не может быть! – сказал Колодников, растягиваясь в улыбке.
- Вот… Представьте!.. Скоро диплом… Готовлю концертную программу.
- Но ведь это совсем рядом со мной: я хожу туда – к вашей Консервато-рии, в библиотеку, на Герцена… Я ведь учусь в МГУ.
- Я знаю.
- Откуда?
- От Алёши
- А! Да-да..

И так много вдруг распахнулось за этим именем, что они замолчали.
И молча глядели, как пустынно и уныло поворачивались вдали предутрен-ние, кой-где пролесенные, поля; и клочья серого паровозного дыма, разлезаясь, осе-дали над ними… А поезд летел и летел, содрогаясь и громыхая!
- .. Вот и кончилась наша юность, Гриша… Целая жизнь.., - многозначи-тельно и протяжно сказала она, ведя длиннющим худым пальцем по занавеске.
- Да… (И всё  защемило в нём от невозвратимости ушедшего)
(Вспомнилось.. да не «вспомнилось» – ВСПЫХНУЛО, как при свете молнии: Богородское, общая парта с Ниночкой,  Гражданская страшная война, голод… Что-то дымило, трещало, падало…)

От неё пахло женским – для чего, наверно, и слов-то не было на человече-ском языке: и очень сегодняшним, даже сугубо утренним (предельно конкретным), и тотчас чем-то таким, отчего она отдалялась, и (как в перевёрнутом бинокле) виде-лось в ней что-то далёкое и вечное. Муз.. музы..каль-но-е..

И – ВТОРОЙ РАЗ! – над ним со свистом промахнул огненный конь: жаркий ветер дохнул в лицо, громыхающее ржание раскатилось над полями. И обрушился снаружи на стекло ливень!

Страна моя – родная колыбель                В сыпучую ль метель
И детских лет, и юности моей   Родная, мне тепло
В морозную ль пургу                от радости твоей!..

Оглянулся: - пустой коридор до самого туалета. Только дверь слабо цокнула в ближнем купе…

Весь длинный вагонный день рассказывал он Шуре про родную деревню Лавринку (куда они ехали), про школу в соседнем селе Богородском, где сидел он за одной партой с «дворянской дочерью» Ниночкой Шеншиной, потомком известного поэта. Про сокашника тоже – Алёшку Брагина ( ныне «майора» ОГПУ), уведшего у него из под носа эту «Музу». Про Фильку Косарева (все учились в одной школе), ставшего его первым и незабвенным другом..
И опять – хочешь-не хочешь – подступала (слезами к глазам) беспощадная Гражданская,.. и кони дыбились, опрокидывая тачанки, и чёрные кусты взрывов вы-растали под их вскинутыми мордами… И были они теперь (в рассказах Григория) уже не простыми конями, а вроде того – огненного – что промахнул над ним, обдав жаром, в вагонном коридоре.
 Ах, время, время! Свист этих огненных крыльев твоих слышал теперь Ко-лодников, рассказывая Шуре (а может «воссоздавая»? творя заново) свою юность.
Шура и не ведала, что ЭТАКОЕ могло стоять за ним. Своими тёмными, (а под пенсне ещё более выпуклыми и увеличенными) глазами – она, не отрываясь, смотрела на своего мужа: вот какой он у ней! Это ж нужно!

Под пенсне, за её глазами (в мозгу) вставали, как в кино, живые картины. Шли бои, шла борьба – смертельная, не знающая пощады ни с той, ни с другой сто-роны. А кругом на полях продолжалась крестьянская работа. И будто по молчали-вому сговору ни белые, ни красные не прерывали этой святой извечной деятельно-сти. Правда, подъезжали иногда к полевому стану конники, меняли своих лошадей на крестьянских и, переложив потное седло с одной лошади на другую - –скакали в степь: в бурлившее вокруг кровавое месиво. А крестьянин тут же запрягал подме-нённую лошадь (которой не нужно было привыкать ходить в запряжке) и продолжал своё вечное дело. И запалённые, издёрганные под конниками лошади эти постепен-но входили в тело, поправлялись, - чтоб через время быть вновь обмененнными! (Остервенелым ратникам требовались в борьбе свежие кони).

Красные не мешали крестьянской страде – потому что крестьяне: - у кого - были родственниками, или просто: «братьями по классу». Белые – «искали распо-ложенья у народа».. А главное, все знали: что кроме лошадей, (что получали они взамен загнанных) – крестьянский труд – это хлеб! пища! Без этого не может про-жить НИКТО!.. И только какой-нибудь озлобленный из белых или дурак из крас-ных, - (обезумев от бойни) опрометчиво рубил сук, на котором все они сидели.

Вроде того, как в конце 18-го года в селе Любицком (под  Пугачёвым) – Рев-ком под началом «старательного» (но бестолкового и крутого) кузнеца Брагина (от-ца Алёшки) вместе с комсомольским активом (этим самым Алёшкой, Филькой Ко-саревым, да и Гришкой Колодниковым) провели раз, как тогда называлось, «рекви-зицию» у местных богатеев – для «нужд Красной армии». По существу же (как по-том оказалось) был элементарный грабёж (даже у середняков и бедняков!) – вплоть до опустошения сундуков с последним крестьянским барахлом, которое тут же и растаскивали «по своим».
«Естественно» (как потом отмечали в Укоме) «не обошлось без сопротивле-ния революционным мерам». И «естественно» не обошлось и без ответных «мер», - что на обычном языке значило: убийства с обеих сторон – в запале, и озлоблении, (а больше: по спешке да бестолковости).
Пока УКОМ раскачивался с возвращением награбленного и наказанием Бра-гина – в село ворвались уральские белоказаки. И совместно с потерпевшими (среди которых были и середянки и бедняки_ - устроили резню над местными ревкомовца-ми и им помогавшими: прямо шашками, без суда – по одной указке пальцем – руби-ли людей на площади. А ободрённые казаками кулаки с вилами гонялись по селу за подростками-комсомольцами и, догнав, тут же закалывали их – на глазах у матерей и отцов.
И покатилась лавина смертей.
Не успели закопать изуродованные трупы – вломился с северной околицы красный отряд пастуха Баулина. Белоказаки удрали. И началась новая расправа: над «бунтовщиками». Вступал в силу уже автоматизм старинного позыва: «кровь за кровь, смерть за смерть». А так как разбираться было «некогда» (все и во всём торо-пились), то стреляли и в правого, и в виноватого (а больше в Невиновного) – хотя бы для.. устрашения!
А поскольку село за зиму и лето переходило раз двадцать «туда» и «сюда».. – то почти всё население его перебили, а оставшиеся разбежались. И запустела нива, и вымерли дома, и некому тут стало рОстить хлеб, и не у кого менять запалённых ко-ней. Так и стояло село до 20-го года пустыней… Вот как!
Действия таких вот Брагиных (а в Лавринке – дурака Ерёмки Моргункова с Парфёном Колодниковым) – были просто подарком Колчаку: они поставляли ему солдат из обиженных сёл. Правда, потом эти «обиженные» всё равно возвращались к советской власти – через полгода, а то и через месяц, - но не было бы Брагиных и Ерёмок  (с их старательной революционностью) – давно бы белое движение оста-лось без солдат и захлебнулось бы в первый же год само собой. Вреда от этих рети-вых было больше, чем от белых офицеров. Всё мало-мальски сомневающееся и со-чувствующее: то есть большинство ( середняка) отшатывалось после таких вот «ре-квизиций» на сторону беляков. И сколько потом требовалось сил, чтоб «вразумить» переметнувшихся свинцом и декретами…

А мальчишкам что!
Им разве до того: что Колчак – через их сёла и деревни – прёт соединиться с деникинскими армиями на юге? – и оторвать степное Заволжье от центральной (большевистской) России! Или что передовые отряды какого-то полковника Евси-кова с белочехами и  полковника Чапека – соткнулись под Орловкой (в 5 верстах от родной Гришкиной Лавринки) с чапаевскими частями, стоявшими в Гришкиной и соседних деревнях. (А слева и справа подходили для крепости красные отряды пас-туха Плясункова, батрака Баулина и рабочего с Иващенковского завода – Кутяко-ва!)… Нет, до этого им не было никакого дела.

Идёт под Орловкой кровопролитнейшее сражение…
А им?.. – Интересно!

40 дворов их деревни попрятались в погреба, снаряды рвутся в проулках, во дворах и огородах, размётывая стога и сараи, убивая скотину…
А им…- весело!

Бегают от одной дымящейся воронки к другой: кто первый ухватит, перека-тывая в ладонях, самый горячий осколок!
А там Гараська-брат нашёл ОЛОВЯННЫЕ ПУЛЬКИ (от картечи! Дождём рассыпающейся над их головами!.. Смеху-то!

На третий день боёв ходили собирать по степи жёлтые винтовочные гильзы, серые длинные гильзы от простых снарядов и белые, стальные от шрапнельных.
И однажды, будто чудо из сказки: из леска у оврага вышла к ним навстречу, позванивая удилами, ПАРА ИСПУГАННЫХ КОНЕЙ – с пустой тачанкой, залитой кровью, и на ней пахнущий порохом и смазкой – ПУЛЕМЁТ КОЛЬТА. Вот это был трофей!

По своей привычке,(расходиться) Колодников: – размахивал руками, показы-вая Шуре, какие были кони, какой на тачанке стоял, опустив хобот, пулемёт – так что храпевшие денно и нощно соседи по купе просыпались и ругались на Григория.
Переходя на шепот, Шура, (хоть и слушавшая с раскрытыми глазами) – ули-чала всё-таки (по своей дотошности) Колодникова во многих неувязках и несураз-ностях.
«В 18-ом году тебе было всего 12 лет, - шептала она. – Не мог ты ходить с реквизициями! И Одновременно по-мальчишечьи собирать осколки по степи с ребя-тами!»
Колодников очень сердился. Во-первых война шла 4 года. В начале войны ему было 12, а в конце-то уже 16! И В деревне ребята не то, что у вас в городе! И если не в 18-ом году, то в 19-ом, 20-ом были похожие случаи. Он просто обобщил – для наглядности, для интереса… Как вы этого не понимаете? Дело не в мелочах, не  в деталях…
«Нет, - упорствовала Шура. – Если ты обличаешь, если ты историк и поли-тик, - то должен быть достоверным и добросовестным. Ты вот и про голод в 21-ом году – очень невнятно говорил о причинах его. То у тебя получалось, что невидан-ная засуха, то потому что продотряды обобрали крестьян-бедняков «под гребло». А это ж не одно и то же, и не «мелочь», особенно в политическом отношении. Как ТЫ этого не понимаешь!
А Колодников и сам не знал, почему так действительно получалось. В самом деле: кое-чего из того, что он рассказывал, НЕ БЫЛО в данном месте, в ЭТО вот время, с ЭТИМИ конкретными людьми. Но в то же время он не чувствовал, что это «ЛОЖЬ». Он всеми печёнками ощущал, что это Правда! (Ярче и правдивей тех ма-леньких правд, что были по кусочкам и частям рассыпаны во множестве частных случаев). Он не догадывался тогда, что у него была не история и не политика, а  ОБ-РАЗЫ его времени. Правда ОБРАЗА!, а не конкретного одного факта. Правда Ог-ненного Коня! (с крыльями на боках), а не живой лошади с волосяной гривой и ко-пытами…
И  тогда история про «Музу» и, главное, про её тётку Ксению  Филипповну   разве это был «обман»?

Все дни, пока ехали, - Шура пыталась застать эту гришкину «Музу» в кори-доре;, рассмотреть!. Но та будто заснула на всю дорогу, не появлялась.
Только в Саратове, когда все выскочили на перрон – увидела Шура «сопер-ницу»: - уже одетую и с вещами – целовавшуюся со встречавшей её у вагона седой (и такой же сухой и длинной) матерью.
Колодников бросил Шуру, стоял возле них, улыбался.
Шура ревниво рассматривала. Ничего особенного: «длИна-будЫла», (как у них говорили в детдоме) да ещё на каблуках. А сухА, худА! – ни спереди, ни сзади! Как говорится, «ни сиси, ни писи». Ну, вылитая мать.
Но это была не мать.

- Помнишь? – оживлённо спрашивала Колодникова Ниночка, целуя встречавшую её женщину? – Тётя моя! Ксения Филипповна! Твоя учительница французского языка!
А это Гриша Колодников! – в МГУ теперь учится! В поезде встретились, - говорила она женщине.

Притворно ли, по-настоящему ли, но та вдруг заплакала; молча, (сквозь улыбку), стояла и плакала, - будто с Гришкой вспомнилось всё её прошлое: «дво-рянское». ВинА и лицемерие «перед народом»,- законным, величавым представите-лем которого теперь стоял перед ней этот «Гришка»; пожары родовых гнёзд – в виде возмездия, - и бесконечные смерти её близких… Она стояла жалкая, подавленная нынешним Гришкиным величием – и как бы просила милости у Гришки за послед-ний её «николаевский» обман перед ним. –«Простишь? – хорошо. Не простишь – буду терпеть. Что мне ещё остаётся?».. – как бы говорила эта её слёзная улыбка.
У него же всё напряглось. Напрасно думала Шура, что он «улыбался». Он ПЫТАЛСЯ улыбаться – но.. не мог! («Предательница! Врагиня!» – говорили его не-умолимые глаза)…

Всем этим подспудным, напряженным – встреча была скомкана, испорчена.

- Зайдём к нам? – недалеко тут от вокзала. Чаю попьём, - говорила Ни-ночка, гладя тётку по стриженным седым волосам.
- Нет, - ответил Колодников. – Мы тут с женой, к родственникам едем.
И кивнул в сторону стоявшей невдалеке Шуры.
Ниночка тотчас повернулась – и взгляды их испытующе соткнулись! Неко-торое время Шура глядела на неё; потом (будто в ознобе) передёрнула плечами и быстро пошла к вагону.
И так же, как Шура перед тем, Ниночка (придирчиво и дотошно) рассмотрела в свою очередь и её стати: Да, эта была «при сиси и писи». «Тёлка крестьянская ка-кая-нибудь» – успокаивающе подумала про нее Ниночка и отвернулась.

Пересадка на узкоколейку в Ершове, и вот на пугачёвском вокзальчике Шуру с Колодниковым встретили Гришкины родичи: нечесаный, в соломе отец ПётрА и оборванный, затёрханный хромой дядя Афанасий с женой-колодой (Фёклой), ко-ротконогой, широкоспинной…
 Он Шуриными городскими глазами оглядел их. Вот так родичи у него!: и они показались ему дикими монголами, сарматами, чуть ли ни дарвиновскими пра-человеками. О  хо-хо      хо-хо..

3. КОЛХОЗЫ: I-й ПРИСТУП 
 («Сплоть до курЕй»)

- А почему «Пугачёв»? – спрашивала Шура про городок, когда все (как водится) зашли в столовую: выпить и закусить.
- А потому,- хехекая, отвечал «воин и кутаис» дядя Афанасий (которого взяли, потому что он умел  «разговаривать с женщинами»)(И ещё: он не отдал ло-шадь в колхоз и  мог подвезьти). – А потому, что в этих мястах, барышня, - Емелька Пугач гулял со своей шайкой.
- Во-первых, Шура не «барышня», а из рабочей семьи, - строго сказал Ко-лодников.- А во-вторых: почему «шайка»? Пугачёв за народ шел, воевал с барами, как и мы сейчас.
- «За народ»! Конечно «за народ»! Вот поэтому и дали уезду яво имя, а до того он звался Николаевск – в честь царя Николашки, царствие ему небесное…
- Совсем ты дядя Афанасий захмелел! Какое же «Николашке» и царствие небесное?
- А что ж: тоже нябось человек был, помирать-то не хотелося… Это Хришкя Распутин яво мутил да царица, царствие ей небесное, а он-то добрый был сам, ховорять…
- То-то без ноги от его доброты остался.
- Это не от яво, это енаралы яво усё мутили: «мы ярманца шапкими заки-даем, нам с ярманцем как сесь пообедать!» – вот и дообедалися: ни царя не сберег-ли, ни сами не упаслися.
- Ну и на здоровье. На что нам царь?
- Хозяин нужОн! Без хозяина нельзя!
- Народ хозяин! Советская власть!
- Какой там «хозяин» – одни машенники! Тольки налоги деруть, а помо-щи никакой!
- А с генералами лучше было? – « Ня знай, лутче, аль нет, а порядок был! А ноне- нету!»
- «Таперя табе енаралом прозывають,- сказал вдруг молчун отец ПётрА. –
- Как так?
- А так. У табе, ховорять, Хришкя таперя, как енарал! Приедить – усё тута у нас у порядок привядёть..
Шура с Григорием засмеялись.
- А какой же у вас беспорядок? – спросила Шура.
- А такой, девонька, что хоть бросай усё и бяжи на чатыре стороны. Во какой!
И тут этих «сарматов» будто прорвало: заговорили наперебой, все разом – водка развязала языки.Кричала даже мутноглазая, широкоспинная Фёкла. Со сторо-ны казалось, что за столом возникла драка. Шура испугалась
Дело же касалось «обобчения» (Как выражался дядя Афанасий) крестьянских хозяйств.
- Зачем свяли на обчий двор тягловую скотину?- кричал он. – ВерблюдОв, волов, лошадей!
- Там куча-мала получилася! – вторила Фёкла.
- Зачем дойных коров согнали? Овец и коз! Свиней и телят?
- Сплоть до курей! – выкрикнул опять молчун отец ПётрА.
Из пьяных криков этих вылуплялось до такой степени несуразное дело, что Колодников не поверил. Впечатление было такое, словно какой-то-Батый, враг-злоумышленник – пришёл, перевернул всё вверх дном, чтоб разорить и озлобить крестьян, превратить сложившееся хозяйство в хаос, а потом бросить всё на произ-вол судьбы: нам «прОцент» нужен, а не ваше устройство.
Кто же был этот новый «Батый» земли русской? Оказывается, какой-то «уполномоченный». (Кем? Чем? – этого Григорий дознаться не смог). «Шут яво знаить! Полномоченный какой-то – и всё. Их у нас «подмоченными» зовуть».
Из путанных выкриков фигура «подмоченного» вырисовывалась такая: Его посылают сверху – он приходит. Вроде пса хозяйского, вроде надсмотрщика на плантациях: «погонялкина» и «наподдавалкина». Он маленький прут в железной метле, гвоздик в нагайке: «моё дело маленькое – мне приказали – я секу.»
Коллективизация? Введение более высокой организации труда? Процветаю-щее сельское хозяйство?.. Он – «подмоченный» – видит прекрасно, что ТЕМИ СПОСОБАМИ (и что ему приказывают) – это НЕВОЗМОЖНО. Тогда – или: совест-ливый – уходит (и обрекается на прозябание и отщепенство), или – остаётся (девать-ся некуда) – тогда: не думать, не вникать, а то с ума сойдёшь от мыслей. Не думать ни о хозяйственной целесообразности, ни о разумности, ни просто даже о человеч-ности. Ему – велели? («свалить всё в кучу») (На общем дворе!) (зачем? – не его де-ло). И дать «прОцент»  этой «кучи-малы»! И он – дал. Остальное его не касается;
Но такой ТОЖЕ долго не задерживается. Не бревно же ты, в конце концов, чтоб не видеть, не слышать, не чувствовать. И тоже уходит, или уклоняется под раз-ными мотивами. То есть рано или поздно тоже вступает в конфликт с начальством. И отсеивается. Ещё отсеивается. Ещё…
Тогда остаётся кто? Бесчувственные. Бессовестливые. Ну то есть именно – «БРЕВНО». Или злодеи-карьеристы… А крестьяне? – черт с ними. Россия? – напле-вать на неё. Дети, женщины, матери, жёны погибнут? – пусть их, ещё народятся, их пропасть. У него домок оборудован? Должность есть? Зарплата идёт? Ну и всё. А за «прОцент» у него будет повышение – перевод на более высокую должность (ДРУ-ГИМИ «подмоченными» командовать!), и в более широких масштабах раскурочи-вать сельское хозяйство…

В такую картину не верилось.
Колодников знал, что дядя Афанасий, как все Колодниковы, любил драмати-зировать, преувеличивать. Но уж больно искренни были крики и красны (не только от водки) лица и перекошены кричавшие растресканные крестьянские рты.

Дальше из криков выяснялось, что «обчие дворы» не были подготовлены к такой «куче-мале» – не было там ни яслей, ни колод, ни корыт для корма. Ничего не было. И не могло быть, - когда кричат только одно: «Скорей, скорей!», как на пожа-ре.
Скотина - с перепугу –( от необычности обстановки и от голода )– подняла рёв.
Привыкшая к индивидуальному содержанию – взбунтовалась и кинулась друг на друга с рогами, клыками и копытами. Драка не затихала ни на минуту. По-ранилось, покусалось, потопталось много живности.

Крестьяне всегда жалели скотину. Но когда их животина оказалась в общей свалке, – они перестали о ней заботиться, ожесточились, не хотели ни поить, ни кормить этих никому теперь не принадлежащих и по сути дела чужих животных.            Ревели недоенные коровы – бабы их и не думали доить. Мычали, блеяли голодные быки и верблюды и овцы – мужики не шли их кормить.

ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ НАЧАЛСЯ ПАДЁЖ СКОТА…

То же – с инвентарем.
Свалили всё в кучу: косилки, жатки, плуги, веялки, бороны (годные и негод-ные) – как правило насильно, вопреки желанию хозяина тащили, корёжа и ломая всё по дороге. И бросили всё на «обчем дворе» – ржаветь.
А «подмоченному» важно было не «обобществление орудий производства» для «более высокой производительности труда», более высоких «производственных отношений», а – «куча-мала». И «прОцент».  И как можно быстрее «отчитаться»! За это -  благодарность и премия.
А там хоть сржавей все эти веялки-сеялки. Он не от них хлеб получает. А из рук \начальства. А начальство ДОБУДЕТ хлеб!.
Любой ценой, а ОНО – БУДЕТ! Есть!  Хлеб!.
А не будет здесь чего есть, не будет ТУТ хлеба – в другой уезд переведут (с зарплатой, домкОм и должностью) – в другом уезде будет раскурочивать хозяйство, ломать, корёжить и озлоблять мужиков.

Не верилось. Ну, не верилось Колодникову в это. Ну, такой он был человек. Не мог он в такое поверить.
Хотя вспоминалось ему, как молодой (тогда!) Брагин (Алёшка, ныне «майор» ГПУ) «обобществлял» в 18-ом году для «Народного дома» в Богородском попов-скую фисгармонию. Вещь была тонкая; как обращаться с нею – никто не знал. Во-локли её – искорёжили всю по дороге. Но – хоть сломали и искорёжили – но ПО-СТАВИЛИ. И ОТЧИТАЛИСЬ,- что «Народный дом» создан, фисгармония в нём – СТОИТ!
И все три года, что она там стояла – в ледяном, бывшем мучном складе купца Абалымова – никто не извлёк из неё ни звука, не принося никому ни добра, ни радо-сти.
Да и не надо ему были (Алёшке) её звуки. Нужна она ему была «для форсу», «для формы» – для отчётности: выслужиться, выпендриться перед отцом (тогда  Предом Волисполкома) и перед Уездом. Отрапортовать!

«Подмоченные» ведь отвечали не за производительность труда, не за хлеб, не за сохранность крестьянской скотины и инвентаря. Это их совершенно не интересо-вало. С них спрашивали за «прОцент» - загнанных в «обчие дворы» животных и за «прОцент» загнанных таким способом «в колхоз» крестьян: в… так называемые «бумажные» колхозы.
Кому это было нужно – трудно сказать. Это было никому не нужно. И Ко-лодников в это не верил. Чего-то, видно, мужики не понимают. НЕ ТАК понимают.

Например, он порадовался, когда дядя Афанасий рассказал о раскулачивании и высылке Гришкиного врага и прижимщика Галкина. Но с удивлением вслед за этим узнал, что и «возмутителя спокойствия» и «крикуна» дядю Афанасия (бедняка и инвалида) ТОЖЕ высылают.  Хм!
- Как так? Ты ж бедняк, был всегда член Комитета бедноты, участник Гражданской войны…
- А меня сначала превратили у кулака.
- Как так?
- Окулачили. Раз я против «кучи-малы» – значить– я из кулаков, кулацкий подпявала. И как кулака мене надо таперя «раскулачить», то есть лишить  последня-во, и с сямьёй – то-ись с Фёклой и дятишками – отправить у тундру – околевать.
-
Колодников не знал что на это говорить. Он стал было защищать идею кол-лективизации, говорил о том, что это даст крестьянину, дяде Афанасию и отцу Пёт-ру, всё то, о чём читал в газетах и слышал на семинарах – не своё, не продуманное никем, нигде не проверенное – и думал, что говорит дело. Но на него так наброси-лись, что он решил отложить это, и самомУ сначала, своими глазами поглядеть всё
на месте.
С этим встали, взяли в дорогу ещё водки для мужиков – и поехали домой.

ДорОгой останавливались в степи и опять выпивали. Пили прямо из гор-лышка. Отец и дядя под конец уже и лыка не вязали, кричали непотребное, порыва-лись ехать в уезд, а то и в Саратов – жаловаться. Еле утихомирились – заснули.

И тогда наступила неправдоподобная тишина. После Москвы, потом грохо-тавшего поезда и угомонившихся мужиков – разлилась такая тишь, что Шуре пока-залось, что она оглохла.
Смеясь, она потрясла головой, повертела в ухе пальцем ,– впечатление глу-хоты не проходило. Скрип колёс да мягкий переступ копыт только подчёркивал глубину тишины.

Солнце садилось. Фёкла - сидя на передке, правила лошадьми, отгородив-шись от молодых своей широкой необъятной спинищей. А они, болтали ногами и, тихо смеясь, пытались незаметно от Фёклы целоваться. Смешно сказать, но называ-ясь уже с полмесяца мужем и женой – они ещё ни разу не были наедине друг с дру-гом. У них просто не было для этого места. В Макарове стеснялись (Катька!). В Мо-скве – не дали родители. Так они и не знали ещё, что они такое «наощупь».
Разомлев под поцелуями, Шура хотела лечь, но телегу занимали упившиеся мужики. «Вот своим родственникам ты потакаешь, - не утерпела упрекнуть она. – А в Москве выступал против свадьбы и попойки. А что сегодня было, как не «свадь-ба» и «попойка»! (Начинались, как видно уже первые семейные разногласия)

- Да, неправильно мы с твоими родителями поступили, - согласился вдруг Григорий. – Надо всё-таки считаться с их привычками. Нельзя было так резко гнуть своё. Тем более, что ЗАГС-то уж нам, конечно же не помеха. Нам ещё в Москве учиться и нам без родственников твоих не прожить.
При воспоминании о Москве и ссоре с матерью на Шуру нашло элегическое настроение «утраты»: детства, прежней жизни – целого большого периода… Она склонила голову мужу на плечо и глядела в бездонное небо…

- Смотри! - сказала она. – Кто это?
В вышине, не махая громадными, как полотенца, крыльями - плавала почти над головами странная, очень большая птица: не грач, не ворон.
- Орёл это. Беркут – ответил Григорий. – Добычу выглядывает.
Так вот какие они – орлы! Никогда она их не видела в своём Подмосковье. И верблюды ещё какие-то. Куда это она заехала? – на самый край земли.
- Сейчас мы выедем на сырт (холм) у хутора Чурина,- продолжал Григо-рий. – Оттуда видно Волгу,- вернее, Хвалынские горы, где она течёт у г. Хвалынска. Вон, видишь, синяя гряда? (На краю степи!)… Степь и Волга – как-то соединяются в моём сознании с самого детства. Сколько раз я здесь ездил, ходил… и всегда оста-новлюсь на этом месте –посмотреть в ту сторону. Здесь вот, где мы сейчас едем – кочевали когда-то сарматы – древние степные люди – потом их сменили гунны. Полчища Батыя катились через эти степи на Русь. Некоторые монгольские племена осели и поныне живут здесь бок о бок с нами (калмыки, башкиры, татары).
- И ты здесь родился? – с наивным удивлением воскликнула Шура.
- Да. Мои предки и предки этих вот мужиков, что храпят в телеге – бежа-ли из Орловской губернии от крепостной тяги в середине того века. На это реша-лись самые сильные. Мало кто выдерживал суровость дальнего пути и трудное врастание на новых местах. Дед Семён мой (по матери) был просто богатырь. Ло-шадь раз убил кулаком в гневе. Недаром Пугачёв и Разин находили здесь опору: не-покорный, свободолюбивый народ здесь вырастал – на этих просторах.
- Как ты, - сказала Шура. – Ты ведь, что вберёшь в голову – тебя  не ос-тановишь.
Григорий засмеялся.

- Ай! – вскрикнула Шура.
Плавно ходивший беркут – вдруг сложил крылья и со свистом врезался в землю.
- Разбился! – встрепенулась Шура.
- Нет, - сказал Григорий… Это…
- Да разбился! – порывалась она с подводы, указывая в то место, где ше-велилась, двигалась трава.
Какая-то борьба и звуки долетали оттуда. И вот беркут взлетает с тяжёлой ношей, свешивающейся с когтей и низко летит на ближний курган. И Шура видит, что там неподвижно поджидает его второй беркут.
- Беркутиха, - поясняетт Григорий. – А это её «уполномоченный», - за-смеялся он. – Выследил суслика или хомяка и несёт ей и её птенцам.
Беркут с хищными ухватками положил около самки суслика. Тот, видно, ещё живой, пытался уйти, уползти. Беркутиха на месте взмахнула, как махровыми поло-тенцами, громадными крыльями, но не летит, а бежит, видно, догоняет ещё живую жертву и мощным клювом приканчивает грызуна.
Шура схватилась за горло, сморщилась, будучи свидетельницей наглядной борьбы за жизнь.
Она видит, как беркуты разодрали добычу на части, одну отдали детям, дру-гую склевывают сами.
Потом, посидев немного, когтистый хищник, пригнувшись подпрыгивает и взлетев в небо и отлетев далеко в сторону опять повисает на своих растопыренных полотенцах, высматривая зоркими  холодно-беспощадными глазами очередную жертву.
Шуре казалось, что она в кино или во сне. И едет она где-то в Африке или в глубинах Азии…
Да, так оно почти и было. Азия была совсем недалеко, она начиналась здесь.
Шура всерьёз готовилась, что её привезут в какую-нибудь юрту или ярангу, и едва разглядела в темноте, когда подъехали к деревне, что вдоль улицы были обыч-ные дома, как дома.
Дядю Афанасия свалили, как бревно, у его дома, а когда въехали на ощупь в «свой» двор – Григорий сноровисто (к удивлению Шуры) распряг лошадей и на ру-ках внёс бесчувственного отца в родную избу.
Шура ощутила, как кто-то её обнимает и услышала бабье причитанье: «До-ченькя, моя доченькя приехала».

1. ИСПЫТАНИЕ НЕВЕСТКИ

С утра в тёмной тесной избе Колодниковых началась какая-то подозритель-ная деятельность. Падали ложки, горело масло, шептались голоса.
Грузная мать Федосья порхала пташкой, говорила с невесткой неестественно ласковым голосом.., улыбчиво всхлипывая, то и дело обнимала её.
А Шура, невыспавшаяся, тоже была неестественно  нежна со свекровью, гла-дила её по голове, бросалась исполнять за неё дела… От этого то сталкивались лба-ми, то разбивали чего-нибудь, и говорили, что «к счастью». Словом, творилось что-то несообразное: каждая хотела показать себя с лучшей стороны.
И хоть Колодникову нравилось, что обе женщины пытаются сойтись друг с другом, но во всей этой судорожной суете было что-то обманное, нездоровое. Осо-бенно со стороны матери. Знал он, что ленивая, бесхозяйственная и грязнуха – она не могла быть искренней в этом деле.
Кинулась прибираться в избе – ещё грязней стало. Посуду мыть – посуду по-била. И чего совсем не ожидал от неё Григорий – вытопила баню в огороде! Чуть не сожгла, задымила всю – но вытопила!
Особенно баня эта была неестественной.
- Доченькя, пойдём со мной, - ворковала Федосья: - Поможешь мине, спину потрёшь… А мужики потом, опосля нас.

            Явно у матери была какая-то цель.

Ничего не подозревавшая, простодушная Шура быстро согласилась, гремела ведром, тазом – собиралась.
Через час – раскрасневшаяся, благостная после бани мать осторожно присела к курившему на завалинке Григорию...:
- Ну, сынок, (зашептала), жанУ  ты выбрал справную!..  Всё при ней: и сиськи, и живот и… всё протчее..»
Григорий не понял: «О чём это ты?»
И вдруг догадавшись, засмеялся: «Уж не за этим ли ты её и в баню водила?»
- А как жа? – шептала Федосья. – У нас в Богородском так всегда делали, особенно когда брали невесту не из своего сяла. Мало ли что могут подсунуть: и кривоногую и кривобокую.., а то и без сисек совсем. Какая эта жанА!

На этом проверка невестки не кончилась.
К полудню мать вдруг «заболела». Обвязала голову полотенцем, лежала на печи, охала.
Шуре.. пришлось топить печь, готовить обед, замесить к ужину тесто. Всё  это она умела делать ещё в детдоме «Живой родник», когда была заведующей хо-зяйством у Александра Андреевича Литаева («народного учителя») да и в Макарове, когда учительствовала, частенько приходилось: она была не белоручкой.
Единственно, с чем она запуталась – как топить неизвестным ей кизяком.
Григорий вызвал её на улицу – объяснил потихоньку нехитрую науку, принёс сухого, свежего (прошлогодний кизяк горит хуже).

Лёжа на печи, Федосья подсматривала из-под полотенца одним глазом, нена-турально постанывала.
Но увидев, что делА все делаются правильно, мужики обедом накормлены, печь ярко пылает, готовая к выпечке блинов,.. – Федосья вдруг выздоровела, поце-ловала невестку и сама взялась за выпечку: тонкие громадные блины с дырочками и хрустящей кромкой по ободу – было единственное, что она любила и умела делать образцово.
За ужином честно призналась невестке, что хотела её испытать. Городская, нябось, избалованная, нябось ня знаить, с какого боку к печке подойтить.
Но теперь, когда Шура «экзамент» выдержала, Федосья уже гордилась тем, что невестка попалась «настоящая», хозяйственная, а не какая-нибудь там «фря», и с гордостью рассказывала о ней Фёкле и любопытным соседкам.

2. «ХРИШКЯ-ГЕНЕРАЛ»

Каждый день начинался так: ранним рано осторожно скреблись в дверь ног-тём «мужуки».
 Григорий с Шурой по городскому обычаю еще спали.
 Мужики исподволь, но настойчиво приставали к Федосье, стремились раз-будить Григория, чтоб «выяснить отношенью».

- Дайтя им поспать! – ревниво оберегала молодых Федосья. – Они ить учатся в Иниверститете, устали за год от ученья. Какие  городские харчи! Да ещё стюденческие – не больно с них сыт будешь али поправишься…
- Знамо, не больно сытно живётся стюденту, - сочувственно соглашался Явсей Мякотин, заросший диким волосом, страшный мужик. – Но ить и нам прихо-дить узёл к гузну! Надоть у Хришки выяснить отношенью: он ить таперя енарал в ученьи, он объяснит нам положенью: так ли нет ли насчёт колхозов гнуть. А нет – так наведёт тута у нас порядок. И там – у столице – скажить.

Григорий, слыша разговоры, вставал.
Ещё не умывшись, полураздетый выходил на двор, садился на завалинку, на-чинал с первой самокрутки беседу с однодервенцами.
- Мы не спроть колфозу, раз так нужно,- угрюмо и напористо говорил за всех Явсей Мякотин, глубоко, с треском затягиваясь самокруткой и пуская из воло-сатых ноздрей зелёный дым. – Мы не спроть. Но ты подготовсь к этому, как следо-ват, сам (имелось ввиду руководство), а потом и нас подготовь. Так?
Чтоб не выглядеть дурачком, Григорий с солидной интонацией повторял где-то читанное, слышанное: «Колхозы нужны не только государству, это и те-бе, Евсей Спиридоныч, и всем нам надо. От этого жизнь улучшится наша. Лег-че жить станет. Удобнее технику, трактор использовать. Даже от простого сло-жения орудий труда и и коллективной работы поднимется производительность труда, наступит экономический расцвет, придёт к мужику достаток и изоби-лие».
Твердил, как попка, повторял читанную из газет, никем не проверенную официальную версию, делал вид что знает, о чём говорит. – Обманывал.
Видно было, что мужики не принимали эти легковесные, «городские» суждения, но – по деликатности – не протестовали; Вдумчиво курили, опер-шись локтями в колени, мучительно думали над Гришкиными словами.
- - «Какой «трахтур»? Откеда? – спрашивал Григория маленький, вёрткий дед Егор Горелкин. Все на завалинку не помещались и чтоб видеть Григория – дед сидел против него на корточках.
- Да, трактора пока нет, но в принципе, в перспективе – единоличным хо-зяйством, с сохой не обеспечишь будущую социалистическую Россию хлебом. Это вчерашний день хозяйствования, - говорил общие слова, сам плохо веря в то, что го-ворит – Колодников.
- Так ты исделай спервоначала ефту тефнику, - резонно стоял на своём Явсей Мякотин, - подразумевая опять под «ты» – руководство. – А коль ты не мо-гёшь обеспечить нас пока трахтуром – на хрен допреж этого сваливать нас усех в кучу-малу!?
- Сплоть до курей! – вскрикивал молчун (отец Гришкин) – ПётрА  Колод-ников.
- - «Сплоть до курей», - продолжал Евсей Мякотин. –А сын Пажитнова, тоже стюдент, он усю жизнь стюдент, с сямнадцатого хода, ничаво из няво не полу-чилося, у отца на даровых кулацких харчах усю жись живеть… Так он кричал на-дысь, что «подождитя, ишшо и баб на обчий двор свядуть, бабы тоже будут обчие!» Это как? Няужто и до этого дела дойдёть! До такого сраму?
- Ну это ерунда, кулацкие разговоры, - возражал Григорий.
- Да  ить мы и про курей спервоначалу думали, что «ирунда». А потом приехал этот – «подмоченный» – Сидор Артемьич – из Пугачёву – и собирал нас раз десять на собрания, уговаривал, грозил, а добился того, чтоб согнали в кучу и мел-кий домашний скот.
- Сплоть до курей! – опять крикнул отец ПётрА.
- «Сплоть до курей»! – как эхо откликнулся Явсей Мякотин.
- А чего ж вы поддаётесь? – тоже крикнул Григорий. Его начинало брать уже раздражение: на себя – за то, что учился-учился («философ-политик»), от него ждут «благой вести», а он ни черта не знает, делает значительный вид, обманывает и себя, и людей.
             Раздражение на мужиков: за их тупость, косность, за рабский фатализм, по-корность всяким «подмоченным»…
- Чего ж вы поддаётесь, коли видите, что это глупость!
- Да  ить попробуй – не «поддайси»! Дядя твой – вон Афанасий Колодни-ков – не поддалси: ни курей не дал, ни скотину не отвёл, порезал на мясо. Так яво за то, что «вражецкий пример» подал – исделали кулаком (окулачили), описали у яво усе вешшички…
- Сплоть до курей! – в третий  раз крикнул отец ПётрА…
- Погодь! – теперь уже раздражился и Явсей Мякотин. Всеми овладевала злость. – Заладил, как дятел!.. И ожидает таперя твой дядя Афанасий – вслед за ня-давней высылкой мироеда Галкина (чтоб он там сдох) – тоже вывоза у тундру, к оленям.
- А он к оленям непривычный, - сострил дед Егор Горелкин. – Он и верб-людОв-то по своей хромоногости избегаить: высоки они для яво. А олени, говорят, разА в три рослей верблюда. Иде ж ему с ими управиться? Да и я не шибко ростом вышел. Мине тоже с оленями не сподручно. Вот и «поддаёсси» и ташшишь курей на обчий двор, а они там дохнут. Вчёрась зашёл – поглядеть, как мои там? Они у мене дёгтем (крястами помеченные) – Вижу: ни одной моей хохлаточки уже нет.
- Вот и гнут вас поэтому в бараний рог. Что смирные очень. Оленей бои-тесь..,- совсем разозлился Григорий. - Декабристы не боялись. Протопоп Аввакум не боялся. Пугачёв, Разин не боялись, а вы… Под зад коленом! Вилами таких  «упол-номоченных»!
- Вона ты куды!
- Да ить это Советска власть! Как жа?
- «Как жа, как жа!» Какая это «Советска власть», коли она разоряет вас! Это не Советская власть, а власть поганых «подмоченных». И её надо сбросить!
- Попробуй – «сбрось» … Не рукавица!
- И попробую!
- У штаны накладёшь
- Я не «накладу»! Сейчас пойду в сельсовет – и всё узнаю! НЕ МОЖЕТ ЭТОГО БЫТЬ
- Узнай, узнай.. А мы придём у табе посля узнаем.
- Вон вы как! Чужими руками хотите воевать! Рабы вы! Жалкие рабы! Ни черта я вам не скажу! Пусть вас в тундру загоняют, коли вы за себя постоять не мо-жете! Туда вам и дорога! К оленям!
Он бросил окурок и как был немытый, нечёсанный, чуть не в подштан-никах  пошёл по проулку к сельсовету.
- Куды ты, Хриша? – крикнула выносившая помои мать. – А завтрикать?
       Он даже не оглянулся.
Мужики пристыженно молчали.

Во дворе дяди Афанасия была какая-то суета, дети бегали от сараев к дому, Фёкла снимала с верёвки бельё, а сам он копал у плетня яму.
- Могилу что ль копаешь? – хмуро спросил Григорий, проходя мимо.
- А и могилу. Схоронить кой-чаво, пока с реквизицией раскулачивать не пришли.
- А эти – твои – чего бегают?
- Вешшички сбираем – на выселку готовимси.
- Так серьёзно: тебя выселяют?
- Какия тут шутки? – обиделся дядя Афанасий, прыгая на своей деревян-ной ноге вокруг ямы.
- А чего ж вы молчите!
- Я уж накричалси, хватить с мене!
- Но какой же ты «кулак»? Ты ж бедняк из бедняков! Советскую власть у нас в Лавринке устанавливал!
- Вот и скажи там, куды идёшь – про это. А мине уже никто не слухаить. На мине уже пячать кулака  поставлена. Что я ни скажу – усё «кулацкая агитация». Что Ерёмка (наш председатель сельсовета) сволочь – «кулацкая агитация»! Что Парфён – контуженный дурак – «кулацкая агитация».
- А кем он?
- Тоже начальство: предсядатель колфозу. Хоть и родственник наш – тоже Колодников.
- А где «общий двор»?..   – « Вон – у сельсовета!» В бывшем доме Галки-на . Под боком у начальства.
- Я сейчас с ними разберусь.. – Во-во: «разберись».. На то ты и Хришкя-енарал!
- Откуда такое прозвище?  - «А шут яво знаить. Усе табе так прозыва-ють».

На общем дворе царствовал хаос. Перемешаны были все животные. Стоял рёв, гам. Корм разбросан прямо под ногами. Двери в сараях были сорва-ны, валялись тут же, по ним туда-сюда, топоча  копытами, бегали овцы, над ними летали куры, недоенные коровы мычали где-то в глубине сарая, обгажен-ные лошади бродили в загоне. У стены сарая стоял, истекая яркой кровью, про-поротый в драке рогами – пегий грязный бычок – И НИ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА! Это был ужас какой-то. Этому не верилось. Не верилось, что такое может быть в деревне, у крестьянина!
Это был даже не хаос, а распадение всего. РАЗВАЛ!
Рядом, в загородке валялся, будто брошенный неприятелем – инвентарь. Се-ялки, бороны, плуги ржавели в общей перепутанной куче… Две сеялки были бро-шены даже на дороге перед загородкой, одна из них была сломана, - будто до такой степени не интересовало всё это того, кто стаскивал сюда (на кладбище техники), эти бедные крестьянские веялки-сеялки, что, сломав их по дороге, – тут и бросил.

У Григория всё стянулось в животе узлами, заболели кишки, сердце, лёг-кие… Стало трудно дышать.
Там , в глубине сарая, может, так же истекает кровью их родной «Гнедко» и корова «Милка»,  которую отец купил на посылаемые Гришкой в деревню бедные студенческие, заработанные в каникулы, рубли.

- …»Вы ЧТО Ж ЭТО ТВОРИТЕ ТУТ?!»
Он стоял, чуть не доставая всклокоченный головой до паутинного потолка, и страшными глазами глядел на трёх сельсоветчиков, сидевших в рядок за кумачёвым, грязным, в шелухе столом.
Он узнал их всех! В единую минуту! Слева – весь трясучий, грязно-землистый и больной – дядя Парфён в кацавейке; справа- рыжий «дурак» Ерёмка (ничуть не изменившийся с самой Гражданской войны) – в гимнастёрке, фуражке и красных галифе. А между ними – при галстучке Сидор Артемьич – худой, длинный («без лица») «исторический уполномоченный» – ещё со времен Богородского про-званный так за любовь к «историческим примерам» и к самому слову «историче-ский». У него всё было «историческим»: революция, реквизиции, собрания, «мо-мент», «компания». По потёртости и неизменности –(«историческими» экспонатами для музея) – могли быть и его галстучек,  желтый портфель и серовато-седовласый политзачёс на бочок.
Никто из них не изменился за десяток лет после революцию . Будто они так и сидели здесь в паутинном уголке все эти десять лет, пока Гришка бродяжил, борол-ся за место в техникумах и МГУ, метался в поисках себя и своих смыслов, умирал и возрождался… А они так рядком и сидели, ждали его – когда он заявится и «спросит у них отчёта».

- Да ить мы думали как лутче, - заикаясь, кривясь на сторону, продёрнул-ся в контузии Парфён, запахивая кацавейку (его била лихоманка, видно было, что он весь больной, сработавшийся). – На словах, в речах усё вроде было хорошо. А на деле – вон чаво вышло! Поспяшили мы. А всё ты, Сидор Артемьич! Давай, давай! Как на пожаре. Табе абы прОцент!
Остальные – молчали.
- Я буду бороться против вас! – сказал Григорий, прикладывая и прижи-мая ладонь левой руки к сердцу – так оно болело. – Я в Москве подниму всех на но-ги! Я до Сталина дойду!
Все молчали.
Колодников постоял и вышел. Терпенья не было – сердце разламывалось. Некоторое время он стоял у крыльца, пытаясь отдышаться. Но рев, несшийся с об-щего двора – не давал отдыха, требовал что-то немедленно делать.
Он толкнул тесину в ограде, она упала, и овцы выбежали в проулок. Потом он растворил все загоны – и, не веря своему освобождению – сначала крупная ско-тина потянулась в улицы, расходясь по родным дворам; за ними посеменила и ме-лочь… Бурёнки благодарно лизали ему лицо шершавыми языками… Исстрадавшие-ся, несчастные… Раненый бычок, припадая на переднюю ногу – проковылял мимо. И Колодников… з а п л а к а л…
- Ты что делаешь! Суккин сын! – Ерёмка вымахнул на крыльцо, бросился к загону. Григорий с удовольствием со всего маху ударил его слегой, что держал в руке, , добавил ещё, когда тот упал, - и сердце отпустило наконец. И , глубоко вздохнув, с лёгким чувством исполненного долга –  отправился домой.


3. КОСАРЕВ КРИЧИТ

- Ты же недоумок малограмотный! – кричал Косарев. – Ты знаешь, что любимый тобой Бухарин снят Джугашвилей именно за то, что категорически вы-ступал против «всего этого»!

Ещё подходя к дому – Колодников услышал этот крик в избе: «Так же невоз-можно хозяйствовать! Как же вы – крестьяне – молчите!?»
У дома была брошена запалённая лошадь: видно, с Доманькой приехали про-ведать ещё на каникулах её мать в Иващенковском заводе и , не выдержав всего увиденного, Косарев верхом прискакал к Гришке.

Колодников никогда не видел его таким взволнованным. Без «здравствуйте», без предисловий – он стал кричать на Григория с самой высокой ноты:
- Вот твой «Сталин»! Он предал вас всех! Ему плевать на то, что кругом делается!... Ты читал статьи Чернышевского? – обращённые к императору в связи с реформой 61-го года?!.. А как крепостничество производило свой хлеб?.. Ни хрена ты не знаешь!.. А VIII съезд об отношении к середняку?!… А Энгельса – о недопус-тимости поспешности при обобществлении… Вы все просто малограмотные люди!.. А лезете с «предложениями», «решениями». Джугашвили всем пренебрег! Импера-тор и помещики гуманнее поступали с крестьянами, чем ОН с вами!
            Григорий слушал, выпучив глаза, разинув  от неожиданности рот. С Косаре-вым была истерика, он не помнил себя!
- «Трактор! Трактор! – кричал он. – Трактор – поставленный посреди села – ВОТ « Церковь Новой Религии»!
ДАТЬ – ТРАКТОР! –Это «церковь» (приход), объединяющий окружные сёла – вот и Колхоз- объединитель! А НЕ ОТНИМАТЬ – КОНЯ, КОРОВ и СОХУ и сва-ливать всё в кучу-малу. Отбирание у крестьян – насильно! – инвентаря и земли – это то же самое закабаление, как при крепостном праве. Или по реформе 61-го года. «Свобода» - без орудий труда и без земли. У крестьянина остаётся только рабочая сила. Чтоб не помереть – иди нанимайся к Джугашвили – на барщину: к управляю-щему в колхоз или к директору – на завод!
Коли нет Трактора (этого хозяйственного «Храма-объединителя») – какие же тут колхозы? Нужду в объединении вызывает именно НАЛИЧИЕ НОВОЙ (машин-ной) ТЕХНИКИ, которой тесно на маленьких частных клочках.И ей НУЖНО объе-динение : земли и людей! А чего ж объединять, коли НЕТ, во имя чего объединять-ся, нет «Храма-Трактора»!
Дай трактор, покажи преимущество его работы – и САМИ крестьяне ЗАХО-ТЯТ объединяться! Кто ж против хорошего? Зачем добро вгонять палкой?! «Окула-чиванием» и раскулачиванием, лишением избирательных прав, выселением в тунд-ры бедняков и середняков – загонять их в «счастливую жизнь»! О-хо-хо-хо-хо…! – Смешно и горько!

А ты только: «Сталин! Сталин! Гениальный стратег! Великий теоретик!»

- Стойте! – крикнула Шура. Она стояла у двери и слушала, как снаружи всё время кто-то возился, дыша в щель. – Вас подслушивают!
Федосья распахнула дверь –там стояла пёстрая с белыми пятнами корова, раздувая ноздри. С вымени её бежало молоко.
- Батюшки! – ахнула Федосья. –  Милка! Откуля жа она взялася! Неужто сбяжала с обчего двора?.. А и по улице скотина идёть!
Слышалось мыканье и блеянье…
- -Я их  всех выпустил! – сказал Григорий.- Навернул там Ерёмке раза два. И всех выпустил. Уж не знаю , как он там? Здорово я ему врезал.
  -Поделом ему.- прговорила Федосья.- Ето такой фулюган! Такой Фулюган!               

Все выскочили во двор. По соседским дворам расходилась скотина, стояла пыль, рёв.., будто пастух пригнал в деревню стадо. Послышался бабий радостный вскрик у Мякотиных, запричитали во дворе у деда Горелкина… По всей деревне  поднимался вопль…и  стон…
- Прости меня, - сказал Косарев со слезами на глазах. – Прости!
И обняв, поцеловал Григория.

- Я кажется в запале Ерёмку убил,- растерянно (поняв теперь всё, что он натворил) сказал Колодников.
- Что ж теперь будет? – закачала головою мать. Все стояли и смотрели на Григория. Свесив руки он обречено стоял перед всеми, как приговорённый…
- Едем ко мне в Иващенков – быстро проговорил Косарев. – До выяснения обстановки! Запрягай! Шура, собирайся!
И побежал к конюшне, у которой уже топтался исхудавший на «обчем» дво-ре,(но оживлённый) и  колодниковский ГнедкО.

Через четверть часа они выворачивали из колодниковского двора и, распуги-вая овец и коз, шедших и шедших по улице, выехали на дорогу в Иващенков.
Растрёпанная мать стояла в воротах, утирая глаза, совершенно перепуганный отец Пётра с младшими детьми – Гераськой и Кирюшкой – жались поодаль… Коро-ва мычала за их спинами.
Григорий, неожиданно поднялся на колена в телеге и, словно прощаясь с ни-ми насовсем, помахал растерянно рукой, другой обнимая Шуру.
Косарев, будто конвойный, скакал рядом…

Два дня прожили у Косарева – в избе Доманькиной матери (вернее отчима, иващенковского рабочего, за которого мать вышла, уехав из Богородского, когда расстреляли белочехи доманькиного отца). Деньги у Григория кончились, жить на чужой счет было неудобно, решили с Шурой ехать к его сестре Анютке – под Воро-неж – в коммуну латышей, подзаработать там денежек и прожить до начала учебно-го года (если к тому времени Григория не арестуют за убийство)…
С оглядками добрались до Пугачёва, купили билеты на Воронеж и вечером уехали.

4. ОЧЕНЬ ХОРОШО – КОГДА ПЛОХО

                (П и с ь м о   к … СТАЛИНУ)

«Стой! Сто-ой!..
Куда это я еду? Лечу! Оглядываюсь!».. Он оглянулся на вагонную дверь и даже засмеялся от презрения к себе.
«Во-первых,… поймают всё равно… Ну, не через неделю. Так через месяц.. А если даже не поймают… - что ж – так и жить всё время? – бегать и оглядываться?
Но главное-то: разве от СЕБЯ убежишь? От совести, от виноватости своей!
А он-то сам ОСУЖДАЕТ себя.
Да, осуждает.
И в этом всё дело!

Шура- то ничего не ведает, не понимает… Он поглядел вниз (в вагонный проход): спит? Нет, лежит вздыхает. Идёт за ним, смотрит испуганными, но довер-чивыми глазами – думает: он знает, чего делает…
А он – НЕ ЗНАЕТ. Он как испуганный зверёк мечется; первый импульс зверька – бежать; он и бежит…
Но ТЕПЕРЬ – он ЗНАЕТ: он ОСУЖДАЕТ себя. И бежать – некуда. И не на-до.
И раз он это понял.. – надо наказать себя.
Сейчас! Немедля! (Что ему суд мирской! Он сам себя накажет)

Он поискал глазами, как это сделать…
Да просто: он останавливает стопкраном поезд и сдаётся властям. На любом разъезде! Полустанке! Где хоть одна будка! Неважно!
Что сейчас – ночь? Гх.. Все спят… Поезд идёт,.. фонарь качается… Это не имеет значения. Он в другом измерении, чтобы подчиняться обычной житейской логике…
Или так (ещё короче):   просто выходит в тамбур и…
Да! А Шура?…

Он повернул голову – Шура стояла рядом.
Громыхало сцепление вагонов. (Он стоял почему-то на буферах) (Как это? Почему? Он же был на полке)
- Ты чего? – спросила Шура.
Он сделал вид, что докуривает, (Хотя папироса не горела, была целой) и бро-сил её между вагонами. Он увидел, как белая трубочка упала на рельсу – там ревела буря, стучало и лязгало, крутился песок.., в котором папироса тотчас и  исчезла.
- Ты чего здесь делаешь? – повторила Шура, тоже проследя за незажжё-ной папиросой.
Он зашёл в туалет, погремел там для видимости. (Шура стояла за дверью)

…»А учёба?.. А отец с матерью?.. А Косарев?..»
Он вышел, пошёл с Шурой к купе…
«А дело всей жизни?.. А властитель дум! «Руководитель партии и правитель-ства»? В каком виде он предстанет перед всеми?.. Не перед властями! А перед ЭТИМИ – мнение которых он ценил, для которых собирался жить!..
Он подло поступает с ними. Он предаёт их всех. Он не себя – он ИХ наказы-вает. Он же не один – он отвечает за тех, кто за ним и рядом. О-хо-хо…»

Он залез на полку

«А  будущий дом? А семья! Он же не оставил даже своего продолжения. Сы-на!»
Он опять завертелся, закрутился… Кожа чесалась, внутри жгло…
Опять стенки перед носом, опять качание фонаря в проходе, опять обрыв вниз – и Шура не спит – лежит с открытыми глазами.
«Довертелся! Докрутился! – Куда не повернёшься – везде стенки! На правый бок – стенка купе; вверх – потолок; на живот – стенка вагона; на другой бок – Шура внизу!.
Всю жизнь вертелся – и вот довертелся: без дома, без работы, без учёбы, без комсомола и, наконец, разрушил колхоз и убил сельсоветчика – представителя Со-ветской власти…

Постойте! Так это что же? – совсем никаких нет выходов?
Так ведь это же Ад: и бесконечное страдание и избавиться от него нельзя, умереть даже невозможно!
Ух, ты! Вот он, оказывается, какой Ад-то!
Вот он!…

Он лежал в Аду, в горячке… Крутился с живота на спину… и ничего не из-менялось… Потел только.
И наконец, когда казалось конца этому не будет (этой ночи, этому качанию фонаря, этому поезду) – кто-то сказал у него над ухом: «Когда очень плохо – это же очень хорошо!»

Это откуда? Кто сказал?

Как падающий в пропасть – он зацепился на секунду обо что-то.. («Когда очень плохо – это значит: очень хорошо!»..) Как же «очень плохо» может быть «хо-рошим»? Да ещё «очень»! Чепуха какая-то! Бред!
То, за что он зацепился, крошилось и обламывалось… Оборвалось, но,- про-летев несколько вниз,- он опять зацепился за это же…
«Что это?...Откуда?.. Кто-то говорил ему эту фразу!.. Ну, да:  это ж диалекти-ка! Ну и что? «Диалектика-диалектика» – наплевать на неё!(На вашу диалектику!) Никакого проку нет ни от ваших книг, ни от всех ваших философий, религий… Труха всё, когда человеку невмоготу!...
Однако:
                «Когда   ОЧЕНЬ  плохо -  это же  ОЧЕНЬ ХОРОШО!»(прошелестело опять)

Да идите вы!.. Какой-то дурак сказал ему, а он…
Да Врач же! Волосатый психиатр! Вот кто!  Тогда ещё!
Ну, да: правильно. Он!.

«Постараться взглянуть на своё положение с другой(говорил он), - а то и противоположной стороны».. У?… «И тогда «очень плохо» – будет…» У?!
А чего ж тут может быть хорошего?
- «А то, что ясно увидишь своё положение».(Говорил  - будто бы тогда -врач))
Ага! Так, так, так!.. (Зацепился он покрепче и висел на  этой шаткой опоре, раскачиваясь… Но падение глубже – вроде приостановилось…)»Так!»
«Ну и что?! Ну и что?! – требовал он у кого-то продолжения. – Что я «вижу-то»? Ни хрена не вижу! Мрак, фонарь,.. стенки, черт, сплошные эти!..И…
- «А то, что избавился от иллюзий: на себя и окружающее.(Будто бы про-должал врач). То есть обрёл некую горькую, но истину! А блуждал в потёмках. Раз-ве это плохо?»
Да- Да! Тут что-то есть.

(Он огляделся внутренним взором на том месте, где зацепился и висел: нель-зя ли тут закрепиться   и    р а с ш и р и т ь   этот пятачок»?)
«Ну, а чем же эта «истина» расширяет его?»(Спросил  он будто бы опять  у того врача)
- «А тем, что начинаешь понимать: всё что ты делал, и как ты жил – было неправильно. Ложно. Подло.. И вот ты довертелся: полетел в пропасть… И висишь теперь на ниточке…

«И что же делать?»

- «Покаяться и - … ПЕРЕСТРОИТЬСЯ!»-уверенно сказал врач
«Или окружающее перестроить! – затараторил было он…
- «Погоди! – крикнул голос. – Не трещи!» (И место под ним действитель-но затрещало, обрываясь)…» Как ты «перестроишь»! Дерьмо! У тебя сил нет. Ты – на ниточке!..

Ну, хорошо.  А сам-то как он будет «перестраиваться»? Его же ждёт тюрь-ма!..
          .А это «ничего». Главное, чтоб увидели, что он САМ себя уже осудил. А он ОСУДИЛ себя. Это точно. И об этом надо сказать…Ну.. Косареву, Шуре… И- «Высшей Справедливости»!..
А кто это?.. - Бог?.. Страшный Суд?..
(Ну,кто этот «Бог»-то?)..

Да    Сталин же! Вот кто!
Письмо Сталину!.
И рассказать ВСЁ!

Про… колхозы.
И почему не смог поступить иначе.
«Это была, ..товарищ Сталин..,моя «Гражданская война».. с… несправедли-востью!..»

И он не заметил, как перестал крутиться… Кожный зуд затих… А он удобно лежал на спине, и перед ним не было потолка, и широкий простор его мыслей рас-стилался вместо стенок… Ему стало даже весело! Легко! Ясно!..

Он должен написать! Калёными словами! Светящимися даже в этой вагон-ной тьме! (В этом смысл его ПРОДОЛЖАЮЩЕЙСЯ (Пока!) жизни!)
И чтоб Шура получила от него ребёнка! (Его продолжение! Сына!)
А там уже можно отдаться властям.
Потому что у него будет защитительный документ: Письмо к Сталину – его Последнее слово на суде, которое прогремит в веках!
И сын – который понесёт память о нём в будущее.

Тогда это его сегодняшнее «бегство», этот поезд, и потом скрывание в ла-тышской коммуне - приобретает важный и значительный смысл.
Не в ВУЗбюро, а СТАЛИНУ! СТАЛИНУ! – вот куда он напишет Письмо о… своих политических и экономических взглядах. И это будет его Исповедь перед Высшей Справедливостью.
Он раскроет Сталину и Политбюро глаза. Он научит всех. Ибо он видел правду. И тогда ему проститься ВСЁ!

Он не заметил, как вместо купейных стенок перед ним раскрылся обширный зал, замелькали головы – то ли Суда, то ли Съезда, то ли самого Политбюро. А он – со связанными руками (нет, лучше в кандалах) – говорил в этот зал:
 -«Хорошо это или плохо? –Ну, «КОЛЛЕКТИВНОЕ ХОЗЯЙСТВО»-то!  А?

Утописты (и Чернышевский) говорят: «хорошо!»
И ЭНГЕЛЬС говорит: «хорошо»;
 Но только: «…без торопливости»! (Это Косарев мне рассказывал. – Узнайте том и страницу)- торопился Колодников.
И ЛЕНИН: - на VIII съезде, и в «Кооперативном плане». (Но тоже: «…без чрезмерной торопливости»!) А?
И  XV съезд – говорит: «хорошо»! (Но  опять: … БЕЗ  СПЕШКИ!) А?

А на ДЕЛЕ?! (И в зале зашевелились…) НА ДЕ –ЛЕ-то  как?!!

Вот Оуэн – с коллективным предприятием – прогорел? Прогорел
            И Чернышевский (со своей пошивочной мастерской  в «Что делать»)- тоже!
            Ну, а   Энгельс, Ленин и XV съезд – пока ну,.. НЕ   ПРОВЕРЕНЫ ведь (в практике!) На  д е л е-то ! Так?

(В зале зашептались, зашевелились. «Кто? Кто это?»..)

«Ну, и встаёт вопрос: а  есть вот сейчас (хотя бы единичные, но конкретные) ПРОВЕРЕННЫЕ примеры? А?... Сейчас? На деле? В СССР? (спросил он зал).
И ответил сам: - Есть!
Вот – «Латышская Коммуна» под Вязьмой, куда он едет скрываться. (Чисто-та, порядок, аккуратность и – ДОС-ТА-ТОК!-!)
 И еще, наверно, есть!

(«Канищно,есть!» – откликнулся  вдруг Сталин в президиуме—Дользни  бить Ведь дело-то хорошее!»)

- «Так почему же, товарищ Сталин,- в это «хорошее» - крестьян в моей Лавринке  пришлось силой  загонять?  .. Не странно ли?! Не чуднО ли?! Не смешно ли?! ..
            В результате чего – стало ХУЖЕ, чем было: упадок хозяйства!, гибель жи-вотных! Озлобление!, «окулачивание»! высылка бедняка – дяди Афанасия!; и нако-нец, «гражданская война»: между  мной и Ерёмкой, непреднамеренное убийство и разрушение мной ТАКОГО «бумажного» колхоза?!….А?

- - Да,  =п»ачиму зе? – спросил Сталин.

- «А потому,  тов Сталин, что самый главный недостаток,  который я вижу в Лавринке (с колхозом), - это НЕУВАЖЕНИЕ - к трудящемуся человеку -деревни!.
Я бы даже сказал: ПРЕНЕБРЕЖЕНИЕ ИМ, как человеком! (его чувст-вами, привязанностями :… к родному клочку земли, к «родной» животине),- товарищ Сталин.
Обращение с ним, как с производящим скотом!, а не с революционным, (САМЫМ революционным и сознательным в мире) РУССКИМ КРЕСТЬЯНИ-НОМ!  (т Сталин)…-Главным поильцем и кормильцем земли русской; сози-дающим основное богатство сельскохозяйственной страны: ХЛЕБ!
Разве не поддержал этот крестьянин большевиков? – в самые тяжелые и ре-шающие моменты революции?
Разве не прошёл он все исторические.. гекатомбы (!) (у Григория даже горло сжалось, когда он нашёл и ВЫГОВОРИЛ это … слово!) – гекатомбы: – Империали-стической и Гражданской войны?, (товарищ Сталин)!.. 
А ведь основную массу Красной Армии составлял… русский крестьянин!. И его костьми, его кровью защищена и отстояна Советская Власть и Революция! (И Русская земля)!?   А?
Разве не заслужил он уважительного отношения к себе? (Даже к своим пусть слабостям!)
И разве не достоин он после этого… более бережного, и именно, как Ленин и Энгельс говорят:  о с т о р о ж н о г о  обращения с ним!?
А я бы сказал даже: более человечного, деликатного…
Чтобы «сеятель наш и хранитель»,… чтобы «русский мужик – НЕ СТО-НАЛ»! (тов. Сталин!) (Почти выкрикнул он, - чувствуя,  как.. слёзы навернулись у него на глаза!  А по залу прошло дуновение..
 «Вот оно! Вот оно! – подумал он. – ВОТ как надо говорить! Убеждать! От-крывать людям глаза!  А не сильничать!))

- Ну, научите,.. научите нас: КАК ОБРАЩАТЬСЯ  с «РЮССЬКИМ  КРЕ-СТЬЯНИНОМ», товарищ Колодников, - сказал Сталин из президиума. – Вы ведь и сами бифьщий крестьянин, батрак.
            Как зе, как организовать вас в кольхози?

- А вот как,- товарищ Сталин: ..
            Выгоняли бычка из клети на сладкий весенний луг.
            Кажется – чего лучше? После зимнего-то сена, бескормицы, помоев – и СВЕ-ЖАЯ ТРАВА! Лакомство!...А?!... –      НЕ     И Д Ё Т !!..
- П’аччиму?!
- Скорей выгнать хотят, т. Сталин! Кричат, торопятся!  Хлыстом лупят!.. А бычок: лУга-то не видит – (за злыми лицами, хлыстом да понуканиями!) ЛУга не видит, - а крик, брань, зло - видит. И НЕ ИДЁТ! (Упирается. Боится) И злиться на хозяев. А те на него.
            В общем озлоблении-то аж клеть всю изломали, себе руки исцарапали и быч-ка искровянили!

- Стё зе делать? (Как по-васему? Товарись Колодников), чтоб «бичок» по-сёл на луг?

- Девочка маленькая, товарищ Сталин, (ребёнок): протянула ему пучок травЫ с этого лУга – он сам и вышел из клети  за ним! (Без крика! Хлыста! И без всякого насилия!)
Зал разразился аплодисментами.

- А время! ВРЕМЯ! – товарись Колодников! – весомо сказал Сталин. – Фактор времени! – в соревновании с индустриально развитыми странами! – В усло-виях враждебного окружения!.. Ну,когда нам тут бегать за «пучками травы», чтоб создавать психологический комфорт для вашего сентиментального «крестьянского бичкА»!
                Ми отстали на 100 лет! Ми догоним  их. Или нас сомнут!! (Вспыхнули восхищённые аплодисменты).. Ви нэ думаите,- умело переходя на вкрадчивый тон, сказал Сталин,-.. штё товариси Энгельс и Ленин – сичас! – паступили бы – точно так зе?! (Опять зааплодировало восхищение)

Колодников переждал.. и сказал, сам удивляясь своей дерзости:

- Нет, не думаю, товарищ Сталин!..
Во-первых, нанесённые хозяйству и «психологии» народа потери  СТОЛЬ ВЕЛИКИ, - что ничем невосполнимы.
(Не всякие средства оправдывают колхозную Цель, товарищ Сталин. И даже ПОБЕДУ В МИРОВОМ МАСШТАБЕ, товарищ Сталин.
Ибо победа эта, товарищ Сталин, будет липовая, не коммунистическая. И как скоро ,и торопливо и обманом была взята – так же скоро и развалится).

Чего, например, мы достигли «торопливыми» колхозами?
Хозяйственные показатели упали ниже доколхозного, а то и дореволюцион-ного, довоенного уровня.

А морально- психологический урон? – (отвращение крестьян к «своей» же скотине! к.. работе на земле! вообще к.. КРЕСТЬЯНСКОМУ ТРУДУ?!.) (Колодни-ков тяжело проглотил набежавшую горькую слюну!) – ЭТОТ урон, (т. Сталин) – во-обще не поодаётся никакому исчислению!
Бычок был изранен (я сам видел, - истекал с ним вместе кровью!), клети по-ломаны, ворота сорваны, а торопливый Погонялкин Ваш – Ерёмка… убит!..
 Да и колхоз–то!
Разве Я его развалил?,(отворив скотине ворота). Он и был-то только что в от-чётах, на бумаге, товарищ Сталин.
 Как быстро его слепили – так он быстро и развалился. Какая ж тут «эконо-мия времени» , товарищ Сталин?.
Опять его придётся поднимать. А поднявши, подпирать со всех сторон, чтоб не упал. И времени и сил уйдёт на это вдвое, против прежнего.
А во-вторых? – «Правильно» ( т.е. по Энгельсу, Ленину и VIII съезду) – ведя делаА с крестьянами – (хозяйственно и психологически), - мы оказываем влияние и на «фактор времени», товарищ Сталин! - О т о д в и г а я  нашими истинными успе-хами возможную интервенцию. Ибо «главное воздействие на международную рево-люцию мы сейчас оказываем ХОЗЯЙСТВЕННОЙ ПОЛИТИКОЙ»!(Сочинения Ле-нина – том 32, страница 413 – это уж я точно помню, память у меня, товарищ Ста-лин, исключительная, можете и не проверять).
 «Решим мы эту задачу, говорил Ленин, - и мы выиграем в международном масштабе НАВЕРНЯКА И ОКОНЧАТЕЛЬНО»!
Вот вам и «время», товарищ Сталин! Не защищайте этим  «временем» – то-ропливость и нерадивость ваших исполнителей («уполномоченных»)!»
(Сталин встал и благодарно пожал Колодникову руку).

 Зал, стоя, приветствовал их.

5. В ОБРАЗЦОВОМ КОЛХОЗЕ

По приезде под Вязьму, в латышской коммуне – Колодников записал свой вагонный бред,.. и, (как всё «ЕГО») – он ему очень понравился.

К тому же, житьё у сестры Анны и работа в коммуне - позволяли ему увидеть опыт умелого, умного коллективного хозяйствования на земле: крестьянской сме-калки, творчества в этом новом, невиданном деле. Его поражало, как всё ладно, складно – весело! – было у этих латышей.
Отчего это?
Может, потому, что они… - «западники»?… У них «традиции» там какие-то… («культурные»! Веками входившие в плоть и кровь). Они неиспорчены ужа-сающим, развратившим нас 200-летним татарским (действительно) ИГОМ, а потом – не менее ужасным – 300-летним немецко-прусским царизмом, с его крепостным правом, - отучившим  русского крестьянина что-то улучшать, совершенствовать в своём хозяйстве: всё равно-де отберут, утащат «уполномоченные» (татар или царя).    Так стоит ли стараться?
Вот и волоклось, делалось всё на… «троечку», только чтоб не умереть с го-лоду: тянется - и ладно. Отучили от хозяйственной смекалки, деловой изобретатель-ности, творческой инициативы. «Усё равно ничаво не выйдеть!» – как говорил отец ПётрА, почесывая мотню. И ничего не делал.
 Колхозы,- в том виде, в каком они обрушились на них – воспринимались, как ещё один наезд Батыя.

У латышей же: - всё аккуратно, чисто – п о р я д о к! Достаток!..
Коровы ухожены, лошади чистые, сена клока, щепки бросовой – просто так нигде не валяется: всё у места, каждой сбруе свой гвоздик, инструменту – свой уго-лок.
Даже странно всё это было видеть: такой сказочный островок среди окру-жавшего моря безалаберности и разрухи (с карточками, безработицей)… – Как за-ехал, однажды, Колодников на свою бывшую работу в КаширГЭСстрой: рабочие жили без обуви, в черт знает какой одежде, зимой! в палатках и временных бараках! в какой-то надрывно взбадриваемой плакатами суете, лихорадочной спешке, в атмо-сфере нервозной идеологической эйфории: «Возьмем, братцы, еще вот этот послед-ний рубеж – а там уж отдохнем, отлежимся! (у молочных рек да у кисельных беря-гов)! Давайтя! братцы! еще усилие!.»
И месили в муравьиной толчее лапти да опорки непролазную осеннюю грязь у возводимого белокаменного Рая…
 А кто жить в нем будет? Файкины? «майоры» Брагины – с Ниночками Шеншинами?… (Во всяком случае так Косарев пророчил). Но ведь он – больной, злой и раздраженный на все, за то, что жизнь у него не получилась!)…

Но вот у латышей: - конюшни, коровники – каменные! подстилка под коро-вами чистая; жижа, навоз – стекают по желобу в аккуратную яму, из которой ис-пользуют их на удобрение в поле.
Крепкие, чистые, теплые (бывшие барские) хоромы. И живут в них не «Фай-кины», а они сами, создавшие все это: бывшие латышские рабочие и крестьяне, уча-стники гражданской войны, занесенные шквалом революции под Вязьму и осевшие на этом вот «острове».
 Жили «республикой», обсуждая все сообща, переженились на русских жен-щинах, завели детей,.. и дети – какие-то ухоженные, чистые, не рванье, не горлопа-ны – серьезно и толково помогающие взрослым в посильном труде.
Как же? как же они так сумели?…
Значит, можно! Значит и русакам не заказано! Нашли же люди! Значит, только надо захотеть!

У Колодникова, глядя, как они работают, живут – прямо душа отдыхала, сила поднималась.
Правда, им досталась уже неплохая материальная база: несожженное, не-разворованное имение бывшего помещика (но и члена 1-го Интернационала, «луч-шего друга Маркса») русского дворянина и революционера Германа Александрови-ча Лопатина: большой барский дом с флигелями, где они все жили, и каменные под-собные помещения и хозяйственные постройки.
Правда и то, что первое время латыши тоже «наломали немало дров», «от-крывали Америки»: хозяйство было нерентабельное, расплачивались только нату-рой, денег вообще не получали. Но все голодные годы были сыты. И даже государ-ству кой-чего отдавали. А последнее время напридумывали такого, что сами удив-лялись своей смелости.
И так как они не суматошились, не кидались из крайности  в крайность, ни-кто их не погонял, не дергал – они (с малыми потерями) после проб и ошибок нащу-пали наилучший для них вариант производства и оплаты: установили сдельщину (сколько сделал – столько получи), завели (как было у них в армии) постоянные от-ряды (бригады) с закреплением полей, скота, машин и инвентаря; ввели основной показатель для учета работы – трудовой день. И любо-дорого! Никто у них не был в накладе или обиде.
У них, правда, не было лишнего, но обуты, одеты и сыты были все!.

Удовлетворялись и духовные интересы.
Книг было мало, но устраивались вечера самодеятельности, имелись музы-кальные инструменты, Эдувард – муж сестры Анны – (бывший пулеметчик, рабо-тавший в коммуне кухарем) недурно играл на скрипке, учил этому и старшего сына Николая.
Сестра Анна, матерея и взрослея, приобретала полнотой и грузностью облик матери Федосьи, но ничем не была уже похожа на нее в характере. Работая по 8-10 часов в коровнике, она в величайшем порядке содержала мужа, детей и тесную, но чистую и уютную комнату во флигеле. Ни лени, ни грязи не осталось и следа.
Чистотой, белым передником, светлыми волосами и глазами она уже и сама походила на латышку. Пусть не интеллигентность (этого, конечно, не было), но хо-зяйственная культура - у нее проявлялась во всем: как застелит стол, как уберет кро-вати, никогда не смахнет (как делала мать в Лавринке) крошки и огрызки со стола на пол. Про Эдуварда и говорить нечего: не пил, не курил, не ругался. Руки держал в чистоте идеальной – повар! Стриг через день ногти на руках и ногах, стриг коротко волосы. От него всегда пахло какой-то… свежестью. И по полу ходили босиком – такой он был сухой, теплый и чистый. Стены и те сестра Анютка раз в неделю мыла с мылом. О каких же тут вшах или тараканах могла идти речь (от которых спасенья не было в Лавринке).
На коммуну наседали, правда, требовали всяких повышенных «встречных» планов сдачи зерна, превышающих возможности. Но латыши не поддавались, от-стаивали свою линию, хотя уездное начальство не раз арестовывало за строптивость и несговорчивость «начальника штаба» коммуны – бывшего артиллериста, а ныне кузнеца – богатырского сложения – Августа Ионаса, с извечным (очень красившим его) ременным обручем вокруг головы, будто нимбом обвивавшем его рыжие воло-сы.
И оттого, что не брали на себя непосильных обязательств – хозяйство укреп-лялось, посевы расширялись, отчего естественным образом повышалась и товарная сдача зерна государству: то есть то, чего от них и добивалось начальство.
 И их оставили в покое.

А как работали! Это была… песня! Игра! А не РАБ-ота (каторга, с надрывом, вытягивающая все жилы). Интерес у всех был! ЛИЧНЫЙ ИНТЕРЕС! Никакой обез-лички! При общественном энтузиазме. Нет, никогда в своей деревне ( да и нигде, где он работал) Колодников не видел такого.

- Вот же! Вот! – вскрикивал он. - Можно же!
Так почему же?!..

Он дополнил свою писанину наблюдениями над латышами – и «Письмо к Сталину о колхозах» было готово.

Оставалось деликатное дело с Шурой: сын!
Давай, Шура! Пойми свой долг и обязанность. И дай мне сына!

Но Шура не понимала.

Оказывается, он её совсем ещё не знает. Что-то очень существенное разделя-ло их, мешало понять друг друга – в самых главных вопросах.

Во-первых она не могла «делать это дело» (как она выражалась) в общей тесной комнате у сестры Анны. Она даже сердилась, когда Колодников приставал к ней ночью. Комната, хоть и тёплая и уютная, но была очень небольшая, спали они на полу, а со всех сторон (и днём и ночью) окружала их семья Анны: её муж – ла-тыш-кухарь  «Эдувард», она сама, и двое почти уже взрослых детей, которые «всё уже понимали», долго не спали, прислушиваясь к возне и шепоту «гостей».

ДНЁМ же ( ! ), на улице или в лесу Шура просто категорически отказалась! Даже ударила его раз, когда он повалил её в свинарнике на солому.
Он и не подозревал, что она может быть такой «цыпой» в этих делах, такой капризной и донельзя упрямой.
С разбитым в кровь носом и слезясь глазом, который она задела, он зло крикнул: «Дура! Ты боишься, чтоб я не обнаружил, что ты не девушка! Ты ещё ни-как не объяснила ни своего Ямлиханова, ни письма к Раеву!»
И сам испугался, что сказал.

Шура тотчас собралась. И в тот же день уехала. Ни жена, ни девка – не пой-мёшь кто. Опять вокруг него воздвиглись стены: с женой не зарегистрирован, без работы, без средств, без комсомола, без угла, а теперь вот  ещё и без Шуры и без сына.
И с преступлением, висящим, над его головой…

Он перечитал своё Письмо к Сталину, и теперь – в отсутствии эйфории – с удивлением увидал, что это не… покаяние, не просьба о снисхождении, а – наглое ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ-  против Сталина и колхозов!
Он так разозлился на себя, что впервые Сам порвал своё сочинение. И поре-шил завтра идти «сдаваться».

На другой день он собрался, попрощался с Анной и её семейством ( сестра заметила, что он как-то странно кривил в улыбке рот) и пошёл на станцию.(Сказав, что едет в Москву, к  Шуре, у которой-де заболела мать.)

Едва он вышел за белые «дворянские» столбы ворот, его догнал Колька, старший сын Анны – с письмом. «Мать велела тебе отдать – пришло сейчас.»
Колодников развернул. Письмо было от Филимона, из Иващенкова. Косарев писал, что прекращает с Григорием всякие отношения и просит, чтоб и он не писал  и не ходил к нему больше. Он обманщик и трус.
Что такое? В чем дело? Еще «новости»!

Колодников снял котомку, присел на лавочку у ворот.  Вчитался.
Оказывается, приезжал в Иващенков гришкин отец за лошадью: опять всю живность забирают в «обчий двор».
А Ерёмка  (живой и невредимый) выступал на сельском сходе  , (и ни одного синяка и ни одного слова про Гришку),и потребовал, чтоб разбежавшуюся по не-досмотру скотину – свести всем в «двадцать четыре часа» (как-то) опять на «обчий двор». «Сплоть до курей!». Иначе будут выселять, как кулаков, в «двадцать четыре (как-то опять) часа».
А Григорий: трус и обманщик, с которым Косарев не хочет иметь отныне ни-каких дел. Впрочем, от авантюриста и оппортуниста-сталинца Колодникова давно этого надо было ждать… О хо=хо хо-хо… И тд и тп.

Колодников и раз, и три перечитал небольшое, сухое и холодное письмо, опустил его на колени и не знал, радоваться ему теперь или печалиться.
Повод для радости вроде  был: Григорий – не убийца. Печально, что Косарев НЕ ВЕРИТ ему; и  что Колодников потерял последнего друга.

Он закурил, не сходя с лавочки; сидел на ней, как на единственном остав-шемся ему в этом мире месте: некой границе между двумя пустынями – сзади у него – ничего, (возвращаться в коммуну вроде нет причины) и впереди (на станции) – тоже ничего. Куда вот ему ехать? Некуда!
Так он и сидел, - до-олго… С белым листком на коленях…
 В груди, на сердце вроде было легко… Но это была лёгкость пустоты. Неве-сомости…

Кто он? Что он?

 Что ему делать в этом пустом для него мире?…

9. СТАЛИН ОТВЕЧАЕТ КОЛОДНИКОВУ

Махнув рукой на «все эти колхозы» - Колодников по приезде в Москву за-нялся тем, без чего вот СЕГОДНЯ жить было нельзя: оформление дел с продолже-нием учёбы, получением места в общежитии.

Однако, картина «обчего двора» в Лавринке (особенно после сообщения Ко-сарева , что всё вернулось к прежнему) терзала и терзала его, требуя действия, по-ступка. Прямо категорический императив какой-то. Канта.
Не выдержав этого постоянного давления – он пошел в «Правду».

Его внимательно выслушали и попросили изложить свои наблюдения пись-менно.
Используя сочиненное когда-то «Письмо к Сталину», он стал писать. Но те-перь он давал свою «отрицательную картину в Лавринке» в ..сравнительной харак-теристике с тем, что увидел в латышской коммуне,-как бы говоря: « Вот,  как НЕ НАДО , а вот, как МОЖНО». И опыт Латышской  Коммуны описал особенно под-робно – с цифрами, организационными находками, написал про «трудовой день» и «производственные отряды» – словом, не только ругал, но дал и большой конкрет-ный «положительный материал» по устройству колхозов.
Получился солидный политэкономический труд. Страниц на полсотни.
Писал с удовольствием, с наслаждением, впервые чувствуя, что это вот ЕГО дело; что он занимается тем, о чём мечтал (Ну, теоретик, там, партии и государст-ва,.. Дзержинский, Бухарин…) Не высосанные из пальца философствования (как было у него на семинарах в МГУ), а подлинная сегодняшняя общественно-политическая проблема, к которой он ищет научное, обоснованное решение.      
  Он просто упивался.
 Никогда он так не работал.

Достал «Энгельса»; Резолюцию VIII съезда «Об отношении к среднему кре-стьянству» (написанную Лениным); XV–й  съезд («Коллективизации») – и везде подчеркивал указания о ПОСТЕПЕННОСТИ  и ДОБРОВОЛЬНОСТИ (и о вреде чрезмерной ТОРОПЛИВОСТИ), не забыв опровергнуть тезис о «факторе времени», как главном оправдании этой торопливости и лихого администраторства вместо «осторожной, длительной и кропотливой организаторско-воспитательной работы» ( Лен. 31, стр. 27, 70)
«10-20 лет ПРАВИЛЬНЫХ отношений с крестьянством, и ОБЕСПЕЧЕНА ПОБЕДА ВО ВСЕМИРНОМ МАСШТАБЕ» (т.е.  «фактор времени» изменяется или отпадает» «даже при затяжке пролетарских революций» - говорит Ленин. – «Иначе, предрекает он, 20-40 лет мучений белогвардейского террора» (т.е. – волнений, вос-станий, бандитизма – использование кулаками и белогвардейцами напряжённых, НЕПРАВИЛЬНЫХ отношений с крестьянством).
 (И даже сама  интервенция – как результат НЕПРАВИЛЬНЫХ отношений с крестьянством: то есть насильных, торопливых, неуважительных действий).
 Ибо «ТАКИЕ» («бумажные»)  колхозы: вызывают только недовольство, оз-лобление, развязывают новую гражданскую войну, ответные насильственные,  и террористические акты (вроде случая с Ерёмкой)…
 И тд , и тп –на полсотни страниц…
 Ну, просто ПРЕЛЕСТь!!!    ….    ……
                ….     …..     ….

….«-ТВОЙ ПРИМЕР с ЛАТЫШСКОЙ КОММУНОЙ  - НЕТИПИЧЕН!, - ска-зал в Университете Мильман, прочтя колодниковскую «работу».-
 « У них не было раньше единоличного хозяйства, их не надо было ни от чего отрывать. Они просто понемногу демократизируют свой казарменный коммунизм, порядки военной единицы, которой они были во время Гражданской войны.
 Поэтому, хоть опыт их и имеет значение, но это совершенно особый случай. Нужно же выбрать для образца именно колхоз, - где налажены «ПРАВИЛЬНЫЕ» отношения из бывших ЕДИНОЛИЧНЫХ крестьянских хозяйств.
 Но такого ты не найдешь.
 НЕТ такого!
 НИГДЕ!»

И изложил Гришке известную бухаринскую программу (право-троцкистского уклона): о сдерживании темпов индустриализации и коллективиза-ции, о затухании классовой борьбы, о мирном «врастании» кулаков в новую жизнь на основе «развязывания» (как-то) рыночной стихии… и лозунга «обогащайтесь!», походя охарактеризовав нынешнюю затею с колхозами как «военно-феодальную эксплуатацию» крестьянства:
«Так легче их «обирать» – добавил, усмехнувшись, он…..
 Ну и  так далее, в таком духе..

- Скажи, Мильман, - а какое тебе дело до «крестьянства»? – спросил на-прямки  Колодников, разозленный тем, что рассыпАлась созданная им  прелестная «концепция»: (он очень не любил критику). – У тебя, у сына адвоката, хлеб и масло на столе всегда будут!
- Это вульгаризация, - холодно сказал Мильман. – Я могу есть хлеб и мас-ло, но мыслить как крестьянин-бедняк.
- А я считаю: «ЧТО - ешь – то и ДУМАЕШЬ».
- Ну, я ж говорю: вульгаризатор. Ты никогда не дотягивал до истинного марксизма.
- А ты дотянулся?!
- Абсолютно.
На том и разошлись.

Хотелось мнения Косарева. Но тот болел – на лекциях не появлялся. Колод-ников сделал две копии: одну послал Косареву, другую – в «Правду».

Прошел месяц.
Ответа не было ни из газеты, ни от Косарева.
Раза два Колодников встречал его в коридоре, но тот проходил, не здорова-ясь. Стояла какая-то настороженность во всем. Как перед бурей. Говорили, что там и сям вспыхивают в деревнях стихийные недовольства, чуть ли не восстания. А га-зеты жали и жали с колхозами по прежнему. Печатали истерически-победные реля-ции:
 «Районы сплошной коллективизации!»,
«Торжество колхозной политики партии!»,
 «Колхозное крестьянство стало прочной опорой Советской власти!»,
«Партия, осуществляя ленинский кооперативный план, вооружила нас кон-кретным планом борьбы за победу колхозного строя!»,

 И вывод:
 «УСКОРИМ ЕЩЕ БОЛЬШЕ ТЕМПЫ КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ!»…

 (А какой? Ну, какой «коллективизации»-то? – Ведь  даже Примерного Уста-ва этих  колхозов НЕ БЫЛО!. И никто толком не знал, как их организовывать!!!.)
О хо-хо хо-хо!

Дочь ЦККиста Муралова говорила, что в ЦКК (к её отцу) идут бесконечные  истерические письма с мест (пишут Обкомы, Крайкомы), обращаются и в ЦК к Ста-лину: Что делать? Кругом недовольство! Устава колхозного нет.
Какие формы должна принять коллективизация? Как быть с приусадебными участками?  Обобществлять или не обобществлять, если у крестьянина в хозяйстве одна корова? Как поступать с мелким скотом и птицей?… И т д и всё такое…
А Джугашвили  закрылся, ни с кем не разговаривает. Струсил что ли?

Из Лавринки отец ПётрА писал, что дядю Афанасия «увезли у тундру» с сямьей: за то, что единственную корову не дал у колфоз и зарезал; и что по всяму уезду РЕЖУТЬ  СКОТ…

А «Правда» (вместо колодниковского письма) писала:
«Подтянем темпы!»
 Писала, что тов. Сталин считает: 75 процентов колхозов в течение 1930 года не является максимумом».
 Во как!

И вот Ноябрьский Пленум…за всё происходящее…  исключает … почему-то именно…(не Сталина, а) Бухарина из ЦК!!

. (Муралова говорила: за… провальную опупею со сталинсими колхозами из-за… нападок Бухарина на сталинскую политику с  ними!
   А газеты писали: за то, что вёл закулисные переговоры с троцкистами - с целью изменить политику ЦК в колхозном движении). И тд  , и тп...

Словом, Впечатление было такое: организм и так лихорадит, температура высокая, а тут ещё поддают и поддают  пару!!!  О хо-=хо хо=хо…

И после Пленума - Колодников не выдержал –
 Испуганно  посмотрел на заголовок в Постновлении
 «Поднимем ещё выше темпы!»
– и отнёс копию своего «Письма  в «Правду» (под заголовком «Докладная записка по сельскому хозяйству») ещё и  в Колхозцентр – Тёмкину.!!!
 А ещё одну копию ( с новыми мыслями, поправками, дополнениями и уточ-нениями, чёрт!!!) – опять Косареву. (Ну, Оправдаться!оправдаться!Чёрт!) «Видишь, как я реагирую! Видишь, ЧТО я на самом деле! А ты ТАКОЕ подумал про меня - в Лавринке»)

И опять:  ниоткуда не получал ответа. Будто где-то чем-то перекрыло все ка-налы обратной связи.
 Туда – идёт, оттуда – ничего.

Раза три ходил лично к Тёмкину – добивался приёма
«Напишем. Ответим» – хмуро отвечали ему. – Подождите».
Когда он пришёл в четвертый раз -  его просто не пустили: на лестнице уже стоял милиционер. (Видно не он один уже пёр сюда!)

А из Лавринки шли и шли  слёзные письма, коллективные и порознь. Писали и из других -–соседних деревень, порой от целых сёл. На некоторых так и стояло: «ХРИШКЕ-ЕНАРАЛУ».
И почему-то все их он получал из рук Коврежникова, и какие-то мятые, полу распечатанные.
-«Генералом» стал? –  ухмылялся тот. – Организовываешь недовольство?»

       И вот: только 6-го ФЕВРАЛЯ (!), наконец-то!!, был опубликован

                «ПРИМЕРНЫЙ УСТАВ СЕЛЬХОЗАРТЕЛИ»!

«Наконец-то! Наконец-то» - зашелестело вокруг
 (Но и в нем ничего не говорилось ни про усадебные участки, ни про единич-ную корову, ни про мелкий скот и птицу).

Ну, ясно же: Сталину просто не передают пИсьма. Сволочи!

 И Колодников взял свой последний экземпляр «Докладной записки», надпи-сал «Лично – тов. Сталину» – и пошел к Дому ЦК на Старую площадь – отдать именно «лично» –
 Может быть, даже прямо – ему - в руки.  Чёрт!

На Старой площади -прорва народа- длиннющей очередью -стояли по улице вдоль сквера до… самой площади Ногина.
 Со ВСЕЙ СТРАНЫ!
(Это он понял по говору и одежде).
 И у всех в руках белели ЛИСТКИ и КОНВЕРТЫ.

Он встал в самом  низу – и тотчас за ним настановились до самой церкви, вплоть до выхода к Василию Блаженному.

- Конечно, ему не передают пИсьма! – басил кто-то за его спиной. – Если б он знал, что у нас в Сибири творят с колхозами эти Бухаровы – он давно бы пре-кратил это.
- Так Бухарин ПРОТИВ таких колхозов и выступал!, - возразил тон-коголосый.
- Ладно, «грамотный»! Ты сам, видать, из ихней шайки. Вот передам Ёсипу Виссаривонычу – он вас всех  приведет в чувство: мы тута ему все прописали, что деется.

Колодников выстоял полдня и сунул в квадратное окошко свою Докладную, - Которую служащий быстро швырнул куда-то в сторону (будто на пол).
- Вы разве не регистрируете? – спросил Колодников.
Тот – красный и потный – нервно крикнул: «Их разве зарегистрируешь?! Море!» и махнул рукой в ту сторону, куда бросил письмо.

Изловчившись, Колодников глянул туда вполглаза и увидел, что письмами завалена вся комната до подоконников, как будто поднялось половодье, в котором не сегодня - завтра должны потонуть и сотрудники, и улица, и само здание ЦК.

                А  УТРОМ!
                2  МРТА!!
              Колодников бегал с развевающимся, как флаг, листом «Правды» в руке и  по всем этажам разыскивал Косарева:
                СТАЛИН!
                САМ СТАЛИН ОТВЕТИЛ ЕМУ НА ПИСЬМО!
                И ВСЕМ:
таким, как Гришка; как Явсей Мякотин ;как дед Горелкин и дядя Афанасий!- Всем!
               
                «ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ!»
                Товарищи! (  Это (с колхозами) было «головокруржение»! Миль-ман! Ребята!  Муралова!

                Именно – «головокружение – от успехов!»
                Замечательный заголовок!

                Как ОН умеет схватить самое главное!
                (кричал, как ненормальный всем  Колодников)
        Сразу видно, что это лидер! Вождь! Прозорливый и острозоркий! Нет, далеко до него всем  вам – с Бухариным и Троцким!
       «Головокружение»… да!.. «от успехов!»  Ха-ха-ха… Точно!
                (На Гришку с удивлением оглядывались)
 

У  него у самого голова шла кругом. Он улыбался, размахивал газетой, кри-чал, свесившись с перил верхнего этажа:
«Мильман! Косарев не у вас?.. Читал?»
-Читал, читал, - снисходительно отвечал Мильман без улыбки.
 Хмурые-они стояли внизу с Ливчаком,.. скомканные газеты пренебрежи-тельно были засунуты в карманы.

Не найдя Филимона – Колодников не выдержал,
 Не досидев лекций, поехал к нему домой. Прекрасный повод был для при-мирения и своей реабилитации…

А …Вышел он от Косарева с разбитым носом и синяком на глазу. Такого ещё не было: ОНИ ПОДРАЛИСЬ!
Всё! Больше ноги Колодникова не будет у него. Это балбес! Осёл упрямый! Или просто больной, невменяемый!

Как и в Лавринке, - Косарев стал кричать на него, едва Григорий влетел с га-зетой.
Он кричал, что Колодников дурак! Что Филимон знать его не хочет! Чтоб он больше к нему не ходил! И близко не попадался! Что он таких дураков ( вместе с его Мякотиными и Горелкиными) в жизни не видел!...

Такая же «Правда», как и у Колодникова, (вся измятая и исчёрканная) валя-лась у Косарева на столе.
-Какой это «успех»? – тыкал он в газету . – Чьё «головокружение»? Чьи «ус-пехи»?…
Ему – «успехи», а нам –дуракам -«прорехи»!...

«Это иезуитский ход! (Как в Шахтинском процессе)!- орал Косарев, стуча кулаком по газете..-
 Отдушина – для отведения общего недовольства от главного виновника! На презренную (презираемую народом) партийную мелкоту! («полуподмоченных» да  политотдельцев).
Ну дадут им по «десятке»! (Как в Шахтинске)! Даже расстреляют кое-кого!( Из «крупных»!)
Чтоб уж совсем правдоподобно выглядело! (м.б. Тёмкина из Колхозцентра! Или Угланова из МК партии)!
Или даже Бухарина. Тем более, что (смешно сказать!) Бухарина-то кой-где и воспринимают ,именно, как главного злодея. (Ведь как «ко времени» проведен  был  Пленум-то с его исключением, чёрт)!
  Ну, как же, не «успехи». ЕГО «успехи». А нам  с Бухариным «прорехи»!
(И орал, орал, терзая газету, как потерявший разум).

-«Слов нет: классовая война с кулаком – это война, а не игрушки.
Но кулака-то  - 5 процентов! А раскулачен у нас там в Богородском – (и вы-слан!) каждый 6-й, то есть 15 процентов!
А избирательных прав лишён чуть не каждый 5-й!
Это что? С кем «война»- то?…
 Нельзя выселить всего русского крестьянина в тундры.
 Конечно, он мелкий производитель, его надо обобществлять! Но КАК?
ТАК?! Такими «успехами»?!...
Это «пирровы» успехи! И они скоро отрыгнутся! Хронической голодухой и моральным одичанием -земледельца.

-«Если бы в ЦК оставались ещё честные, храбрые ленинцы ,- орал Коса-рев,хлопая газетой- то они сказали бы «гениальному ученику Ильича»:
что его диспозиция битвы с сельским капитализмом не из жизни! А из гор-ско-азиатской головы! (не знающей, что такое ПОЛЕВОЕ РУССКОЕ ЗЕМЛЕДЕ-ЛИЕ!).
А то даже и не из головы, а по велению его гениальной «левой ноги»:
«Я так хочу! Побыстрей и без лишних хлопот!»    

 Но «там»уже некому это сказать- никого не осталось из ульяновской старой гвардии!
Посмотри списки делегатов на съездах – большинство с послеленинским партстажем! Подобраны «ПИРРОМ», осыпаны привилегиями!

Оказаться тоже «раскулаченными»?

Потерять должность, а с ней все привилегии? которыми пользуется уже не только сам какой-нибудь «полуподмоченный», но банда родных его, и знакомых,- которые «изнутри» ЗАГРЫЗУТ его, если он не будет «чегоизволистом» у Джуги!?.     И главное, на всем известных примерах уже узнавшие, к чему приводит подобная строптивость:
 И - ничего не достигнув! потеряв и чин, и кормовой клин! - на каждом пле-нуме, конференции и съезде будешь униженно каяться, стоя на коленях и бия себя в грудь.
Но теперь уж все знают, что: после  странных смертей Фрунзе и Дзержин-ского, после сокрушения Зиновьева с Троцким - «Пирр» стал всемогущ;
И «Обдумывать», как выражался в своём странном  Завещании Ульянов, «средства для перемещения» Пирра становится всё труднее!
да и просто некому!. –
Да и теперь он уже не так легко, как раньше, принимает даже и покаяния.       Теперь даже «колени» и «самобиения» не помогают.
 ЛИЖИ САПОГИ!!! Сука!

-«Один Бухарин только (неумело, с ошибками) встал еще у него на пути . Но: был растоптан спущенными на него Кировым и Орджоникидзе,
- которых ждёт такой же неблагодарный конец!
А они – по своей недотёпистости – его не видят ,не чуют!
Ну, как же не прозорливец Джугашвили? - среди таких слепцов!
 И - недотёп!
Как Я! Как ты. (Орал Косарев, швыряя по столу газету)

__»Бухарин сунулся (как и многие! Как Муралова! Как Крупская! Как и я!) к Троцкому – «объединяться», «усилиться»!
Ан – поздно! Всё поздно! Всем поздно! И не то! И не так!
 С XIII съезда надо было начинать! С Завещания! А то и раньше!
А теперь всё поздно! Исхода нет! Нет нам спасенья! – Термидор у власти!  (Орал Косарев, рвя газету)

-«Однако сражение-то Джуги с русским крестьянином всё-таки проиграно! (орал Косарев, потрясая газетой)
 Жертвы вопиют! Раны кровоточат!
Нужен ответчик! И вот он: ха: Бухарин! Ну  и… уездный наш, несчастныцй  «полуподмоченный» Сидор Артемьич! И Ерёмка-балбес!! Ха-ха…
А «грозный Судия им» всем и – (с другой стороны)- «врачеватель крестьян-ских ран» ха-ха (от Бухариных-де и «полуподмоченных»- этих политотдельцев и районщиков: вроде Сидор Артемьича и Ерёмки) – кто?
А-Тот, кто толкнул всех их на явно проигрышное сражение, по явно невер-ной, искусственной и  волюнтаристской диспозиции, - врученной  (отсеянным дол-гим отбором - ну,  этим самым:..): ну, «полуподмоченным» исполнителям -на мес-тах!(трепал  Косарев  газету): отцу Брагина,  дураку Сидору Артемьичу и очумелому Ерёмке - у вас в Лавринке…

-«После ошельмования Бухарина – только один «Пирр» мог в стране ещё сказать правду:
 о колоссальном провале с такой антиленинской, антиэнгельсовской, антисо-ветской «коллективизацией», чёрт!.
 И покаяться перед партией и русским крестьянством.

Но он не сказал  эту правду.

Он выступил с ещё одним обманом:
он провалившуюся битву назвал «успехом»!, а чудовищный разгром сельско-го хозяйства ( не говоря уже о неисчислимых – в буквальном смысле- моральных потерях, духовных травмах нации) –
он  признал  всего лишь «головокружением»-де от  этих «успехов».  Хе-хе

-«Сам Лайола – иезуит всех иезуитов – не смог бы придумать такого! – вопил Филимон (махая газетой)…

А когда Колодников попытался возражать, защищая статью , Косарев стал лупить его палкой!
 И вытолкал вне себя за дверь!...

- Ненормальный! Ненормальный, больной человек! – шептал Колодников, идя от Косарева и шмыгая побитым носом.
-
- – Ясно: бедный Филимон сошёл с ума.

10. СЛОВА И ДЕЛА

 Ну, скажИте:  какой же тут «обман»?  ГДЕ?!!!!

Сидя в трамвае, Колодников (глазами Косарева) перечитывал статью.
Никакого «обмана» не было. Всё было верно.
Было всё, о чём  хотели услышать Евсей Мякотин и дед Горелкин; осужда-лось всё, против чего, ругались высланный дядя Афанасий и сибиряк из очереди в Приёмной; поддерживалось всё, о чём просили в письмах к «Гришке-генералу» из Лавринки и других пугачёвских деревень, всё, что «философски» формулировал в своём большом (50-страничном) письме в «Правду», в Колхозцентр и лично Стали-ну и сам Колодников. Впечатление было такое, будто некоторые места написаны просто его – колодниковскими - словами! Или взято из выкриков сибиряка на Ста-рой площади. Уж не выписывал ли Сталин всё это прямо из их писем? (Попадались и бухаринские мысли и положения).
Только «обмана» – (никакого  «обмана») – не было и тени. Всё было пра-вильно. И отвечало надеждам и чаяниям всей страны!!!

Больше того. Колодникова завораживала сама стилевая мощь сталинской статьи. Его язык, логическая ясность и простота.
Завораживали какие-то почти песенные, восточные повторы. (Тезис – антите-зис – выводы) (или: куплет, куплет – ПРИПЕВЫ!) (Куплет,- куплет – припевы). Ну, песня. Гимн.

..  «В колхозном движении                Потому, во-первых,..
впереди всех районов                Потому, во-вторых,..
стоят у нас ЗЕРНОВЫЕ районы!.                Потому, наконец,-что: –
               Почему?                там хлеб, кадры и техника»…   
                ТОЧНО!

                х
                х    х

      « Можно ли сказать,
что эти «благоприятные условия»                НЕТ!
имеются также
и в  ДРУГИХ  районах?                Этого сказать нельзя».
           (вроде наших северных областей)
                ТОЧНО!

                х
                х    х

       « Можно ли сказать,
что принцип  ДОБРОВОЛЬНОСТИ                НЕТ!
и учёта  МЕСТНЫХ ОСОБЕННОСТЕЙ         И этого сказвать мы не можем!»            
    не нарушался?    (в ряде районов)?               
                ТОЧНО!

               
               

     Это было ново. СвежО. Необычно.
     Никто из «руководителей партии и правительства» так не писал и не говорил. Даже Бухарин. Даже Луначарский. (Где уж там Троцкий или Зиновьев: Вода! Керо-синовые радуги на воде).
      А тут- по делу, без керосиновой цветистости,- каждое слово у места, каждый пе-риод – как египетская пирамида: ни выкинуть ничего, ни переставить. Стоит веско, прочно – на века!
      Вот это памятник! Вот это усыпальница для гения!

«Одно из достоинств                Можно ли сказать,
политической         партии                что партия  ВЫБРАЛА уже
     в том, что она                такое  ОСНОВНОЕ ЗВЕНО                в каждый данный момент                в системе колхозного строительства?-
выбирает ОСНОВНОЕ ЗВЕНО движения»..                ДА: МОЖНО! И НУЖНО!.»

ДА: «МОЖНО! И НУЖНО!», –
повторял Колодников завороженно – вслед за другими (за Явсеем Мякоти-ным, мусолившим по складам эти песенные восточные стрОки, вслед за дедом Го-релкиным и сибиряком из под Красноярска…) – вслед за всей громадной, притаив-шейся в трепетном ожидании страной.
 И все облегченно вздыхали, вчитываясь в эти чуть ли ни рифмованные вос-точные напевы.
Музыка слов завораживала.
Содержание обнадёживало.
    Особенно это «основное звено».
А в нём слово «ДОБРОВОЛЬНОСТЬ»!
     (Да! Да! – вскрикивал, читая эти места, Колодников)

«В чем  же состоит это ОСНОВНОЕ ЗВЕНО? ( Спрашивал всех  их Сталин)

  Может  быть в:                Н Е Т!         
ТОВАРИЩЕСТВЕ?               
(по СОВМЕСТНОЙ                Н Е  в  э т о м»
  ОБРАБОТКЕ ЗЕМЛИ?)
                Ну,да! Конечно!
               
                х
                х   х

   Может  быть  в:                Н Е Т!   
«Сельскохозяйственной                И  Н е    в ней!»
      КОММУНЕ???»
                Ну, конечно!

       И шел  вывод:  АРТЕЛЬ!
     (добровольная,  сельскохозяйственная артель) - является «ОСНОВНЫМ ЗВЕ-НОМ»  колхозного движения!..». И тд.  И тп…
                Гениально!


Нет, куда тут Косареву – с его ненормальными выкриками! Истерическими выкликами!
Где тут Бухарину – с его маханием – хоть и пролетарским  и типографским – но всего лишь КУЛАКОМ (в прямом и переносном смысле) да смехуёчками.
Железо и (подлинно) с т а л ь спокойной уверенной сталинской логики, еги-петские пирамиды этой логики – сталью и камнем   подавляли  ВСЁ!

Но позвольте!
            Почему вся статья исчёркана? кРУЖОЧКИ, нервные галочки, стрелки - вы-водящие на поля, испещрённые снизу доверху кружевом неразборчивых строк?.
           Это же косаревск.газета!
           Видно, в суматохе Колодников схватил со стола    его «Правду».
Ну и ну!…

Колодников сунулся в карман – и его газета была тут же!
Ограбил. Лишил  неблагодарного Косарева изруганной им статьи…
И поделом ему!

Колодников стал разбирать невнятицу косаревской злости и постепенно вко-пался в её смысл:

Вот например…

В конце статьи – после слов «добровольная с\х артель» --КОСАРЕВ  жирно обвёл сталинский абзац:
               «Из ЭТОГО  основного звена исходит «Примерный Устав»,
                опубликовнный СЕГОДНЯ!

                И  именно из ЭТОГО же  ДОЛЖНЫ ИСХОДИТЬ
                Наши  парт .и сов. работники
                В  ДАННЫЙ  МОМЕНТ!»…   (Писал Сталин)….  …


«А между тем»,
(- комментировал  сталинскаий текст КОСАРЕВ, и стрела вела к такому же толстому овалу в начале  статьи):
«… «на сегодня» и «в данный момент» коллективизировано по-сталински уже 50 %, хозяйств и План ПЕРЕВЫПОЛНЕН - более, чем ВДВОЕ»!– . А!!!???

«И УСТАНОВКА, (к а к  это ДЕЛАТЬ),-
(прорывал бумагу косаревский карандаш),–
 и «ПРИМЕРНЫЙ УСТАВ» – опубликовны лишь ТОЛЬКО ЧТО!! 
   Это как же так????»


К фразе Сталина – « Нельзя насаждать колхозы силой: это было бы глупо и реакционно»).-
 -шёл косаревский комментарий:

«Почему-«Б Ы»?!?!
Именно так всё Джугой и ПЕРЕВЫПОЛНЕНО,
И даже ВДВОЕ
И именно «силой и механически!, глупо и реакционно!»
, развенчав всю идею коллективизации.
 Ну!...»


А против сталинского абзаца: «Надо тщательно учитывать разнообразие ус-ловий при определении ТЕМПА и МЕТОДОВ колхозного строительства» –…
 (опять прорывалась бумага косаревскими каракулями):
 «…, что и предлагал как раз Бухарин!!! Да: БУ=ХА-РИН!!
 Которому за ЭТО как раз сталинцы и заткнули рот!» 

«А что происходит у НАС на деле?» –
спрашивал Сталин.

«Это- у БУХАРИНА что ли?!!– с «полуподмоченными»!!? »,-
(тоже «спрашивал»  Косарев- чернильным карандашом).
Получается:  опять БУХАРИН! БУХАРИН и «ПОЛУПОДМОЧЕННЫЕ» ВИНОВАТЫ!
И только не Джуга... Ах, сука какая!

И: ПОДМОЧЕННЫМ» – по «ДЕСЯТКЕ»!, БУХАРИНА- ВОН из  ПБюро!
,а «Джуге» – БЛАГОДАРНОСТЬ КРЕСТЬЯНСТВА и УСПЕХИ! («глупо и реакционно», но «ПЕРЕВЫПОЛНЕННОЙ» уже -несчастными «полуподмоченны-ми») коллективизации!!  А?!!!. Ха-ха.. Сука какая
 И получается: и  коллективизация проведена! и вина от себя отведена!и со-перники (вроде Бухарина) убраны (за джугины же ошибки). А?!!! Сука!

 Ну.–Виртуозно! Прямо  «цирк»!

              И ведь сам же у себя этот ДЖуга ещё и спрашивает:
…«Что может быть общего между ТАКОЙ (ПОЛУЧАЕТСЯ: «БУХАРИН-СКОЙ») «политикой»(унтера-ДЕ Пришибеева) и политикой партии (опирающейся на учёт местных условий и добровольность)?»  –   А???!! Сука какая?
.
«ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, ГЕНИАЛЬНО вышел из ПОЛОЖЕНИЯ» – писал Ко-сарев. – Ха-ха-ха!»)   
 А ведь именно ОБ ЭТОМ (об унтер-прищибеевских действиях сталинцев) и предупреждал когда-то  несча стный БУХАРИН!
 А «Усатый Унтер»  именно «ЗА ЭТО» Бухарина-то и   вышиб из ПБюро. А?!

             И теперь у НАС ЖЕ  (с Бухариным)   после всего этого -Усатый спрашивает опять:
… «Кому нужьно  это чиновничье декретирование колхозьного движения?, эти бумажьные кольхози?, эти недостойные угрози по отношению к крестьянам? – Никому, кроме нащихь  врагов!» –   Вот сука!
 
 - А ЭТИ «ВРАГИ», создававшие эти «бумажьные колхози» (комментировал это место Косарев) – все (с ДЖугой вместе)  остались не причем, а – ИСКЛЮЧИЛИ  за это из ПБ (противившегося таким колхозам) БУХАРИНА и Ко, а с ним оплёван-ными оказались: Я, МИЛЬМАН, КРУПСКАЯ, МУРАЛОВА и ДУРАК ГРИШКА КОЛОДНИКОВ.
 САМ ЧЕРТ НЕ ЗАПУТАЛ БЫ НАС ТАК, КАК ЭТОТ ИЕЗУИТ УСАТЫЙ – (писал Косарев).  Эта грузинская сука!

                «Как могли возникнуть   (хе!-чёркал Косарев)  В  НАЩЕЙ  СРЕДЕ  (!)  та-кие головотяпские  упражнения? (писалось у Сталина)  по части обобществления»?
(Ну да: у Гришки, Мильмана, Бухарина, Мураловой и у меня.  МЫ  эти  «упражне-ния»-де и  придумали!Вот, сука!)
… «Не ясно ли, что авторы этих вражеских искривлений (писалось у Ст), мнящие себя «левыми», на самом деле льют воду на мельницу ПРАВОГО ОППОР-ТУНИЗМА?» (Ну, Про Бухарина,конечно, ПРОТИВИВШЕГОСЯ как раз этим «уп-ражнениям»!) – «АЙ ДА, ДЖУГА! АЙ ДА, ИЕЗУИТ! Ай да сука!! ДЕЙСТВИ-ТЕЛЬНО, ГЕНИАЛЬНО!»)

   «Они могли возникнуть лишь в результате головотяпских настроений: »Мы всё мощем!», «Нам всё нипочем!»…(Писалось у Ст)
(- А это Он Крупской  как раз так   говорил,- комментировал Косарев: «Пар-тия всё мощит! Если Ви будити мине мищять? Если Ви будити чваниться, штё Ви жина Ильича? – ми скащим народу, штё никакая Ви ни жиня. А жиной его объявим Стасову», «партия всё можит! Учтите!»)…  ….  …

Колодников  под конец просто слышал спорящие голосА Сталина и Косарева.

- ТОВАРИЩ! – вагоновожатый торкал Колодникова в плечо.Т-рамвай дальше не пойдёт, мы приехали в депо. 2 часа ночи!
-
Колодников поглядел туманными глазами за черное трамвайное окно, встал на ватных, отсиженных ногах – и пошел через весь город к себе «домой» – в общагу.

Утром он хмуро сидел на широком подоконнике около Коммунистической аудитории и тупо смотрел за слезливое мартовское окно, держа в руках обе ском-канные читанные, перечитанные газеты. Полную растерянность выражала его поза. Когда читал Сталина – нравился Сталин. Переходил на Косарева – убеждал Косарев. ПОЗИЦИИ не было у него (Колодникова), своей ПОЗИЦИИ!. Неужели в этом дело? Когда ж он перестанет шататься от одного кумира к другому? Когда у него будут свои собственные, ЕГО убеждения!? А он только верит чужим, красивым словам.

Вот Муралова вчера говорила ему: «СловА в статье – краснЫ, - делА – чер-нЫ. И чем черней у Него делА – тем красней словА! ОН  обнародовал статью без ведома Политбюро, ни с кем не посчитавшись. И хотя подстёгивание темпов кол-лективизации исходило только от Него – в статье Он всю вину за это взвалил на ме-стных работников, обвинив их в головотяпстве.
 Это стало полной неожиданностью для всех.
 В ЦК не знают, как глядеть друг на друга, у всех вид одураченных простач-ков. Вот как он поступает с партией, с ЦК. Он их в грош не ставит.
 Сначала всех гнал: быстрей, быстрей! А потом их же и обвинил в суматохе, всех предал. А сам сух из воды вышел.
Вот и попробуй тут! Верь словам! Все дураками выглядят.
НЕЛЬЗЯ, дорогой, быть без своего мнения, без ПОЗИЦИИ. А в ЦК и партии – это стало нормой: их умом и позицией стало всё, что ОН скажет.
 Бухарин попробовал возразить – и зарёкся! Бухарин не может теперь даже сказать, что всё, о чём статья – давно уже было сказано Бухариным».

 Так  говорила Муралова. И  в этом чувствовалась, дествительно, ясная ПО-ЗИЦИЯ

Или вот Мильман.

«Джугашвили – мародёр! – говорил вчера же после Мураловой и Мильман. –(И в его пафосе тоже ощущалась Позиция! Убеждения!)
– Вот ты удивляешься похожести статьи на твою «Докладную записку» и на речи Бухарина.(Внушал Мильман Колодникову)
Так Он всю жизнь так делает: устраняет соперников, а потом пользуется их идеями, выдавая за свои. А возразить и уличить уже некому.
На стратегическое авторство имеет право у нас только Он один. Подражая ему, такой стиль усвоили и глАвы научных учреждений, выводя своё имя на откры-тиях своих сотрудников; то же в издательствах, редакциях, даже в газетах…и докла-дах. Пишут, сочиняют одни ,а  ставят подпись или произносят доклад – другие. И так все к этому привыкли, – что уже и не удивляются: ни те, кто сочиняют, ни те, кто присваивают чужое.

- «Но у  Него-то, - пытался защитить Его (а, вернее, свою несамо-стоятельность) Колодников, – у Него-то  СТИЛЬ каков! Чётко, ясно: вопрос – ответ!
- «Ну, Катехизис! Который он разучивал в семинарии.
- Какой же это «Катехизис»? Это же ленинизм!. Последнее слово марксизма.
- «Да, «ленинизм». До предела выхолощенный и упрощённый. Чтоб было понятно каждому малограмотному, вроде тебя. Ты ведь марксизм и ленинизм вы-учил на семинарах по Джугашвилевским книгам. Ты – сталинист по своей общей колодниковской сути, как и вся эта мелкокрестьянская, малограмотная страна. Все недоучки– сталинисты по сути своей малограмотности, как и он сам. Упрощение и вульгаризация – ваша суть. Так вам легче. Вся страна такая. Таков и ОН.
- А мне он вот  нравится! – задиристо крикнул тогда Колодников. – Что бы вы, евреи – про него не говорили. (Уж очень Колодников обиделся за «недоуч-ку»).
- И на здоровье! – краснея от злости,  тоже прокричал Мильман. – Он и Бухарину твоему «нравился». А теперь что? Побежал к «Троцкому» против Джуга-швили! А Бухарин – не еврей!..
             И Кирову – сейчас – Он тоже «нравится». Пока!.. Пока Он вас не прищемил; как следует. Недотёп!..
             На здоровье! Целуйтесь с ним! До следующего пленума!..

… Мильман – явно был Колодникову, конечно, враждебен.
Муралова?.. – Кто её знает, кто она.
Бухарин? – троцкист. Косарев? – сумасшедший.А Шура? – он даже не знает, где она!
Он сидел хмуро и одиноко на окне и опять не знал: а кто же ОН-то   такой?
Кто же он – Колодников?! Что ЕМУ-ТО нужно? Где его «дом»? Кто его «свои»?…И ск раз так было.
И вообще:  ГДЕ     ЕГО     МЕСТО?

…А в руках – заполненные «красивыми» словами – две газеты!..

11. И ОН ПОШЁЛ К БРАГИНУ

Может Брагин – «свой»? Может к Брагину прислониться? Он единственный из знакомых Колодникова, кому Сталин, как и Колодникову, нравится безусловно.
Ещё в поезде Ниночка  Брагина дала ему московский телефон и адрес.

- А катитесь вы все! – как-то очень устало, просто измождённо подумал Ко-лодников про бывших товарищей по МГУ – и отправился в дом Брагиных.

 Поднялся в ЛИФТЕ ( никогда он их прежде не видал) на ШЕСТОЙ (!) этаж громаднейшего дома у кинотеатра «Ударник» и, удивляясь своей смелости, посту-чал, а потом (увидев надпись «звоните») нажал на кнопку, торчавшую из облицо-ванной, («мраморной» что ли? «гранитной»?) стены.
Сначала раздался лай, потом шаги, дверь приоткрылась и на Колодникова, ощерив пасть, бросилась громаднейшая собака. Таких собак, даже во сне он не ви-дел. Подлинно, глаза у ней, как говорилось в сказке Андерсена, были с мельничные жернова. Только цепь, перегоражившая дверную щель, спасла его, иначе собака бы его разорвала, - столько злобы и столько зубов было в этой слюняво-кровавой пасти.
- Прочь , Бетси!.. – Что вы хотите? – крикнул женский голос.
Он стал объяснять, но громовый, яростный лай не давал говорить.
- Приходите через месяц – они за границей. Никого нет… Я их при-слуга!..
Он пытался ещё что-то спрашивать – но говорить было невозможно: оглуши-тельный басово-хрипатый лай заглушал всё. Облаянный, оплёванный собачьей злой слюной, почти оглохший – он обиженно повернулся и, забыв про лифт,– стал спус-каться с широкой (мраморной? Гранитной что ли) лестницы, запутался в многочис-ленных переходах, коридорах… Злая и толстая лифтёрша, уидев его, мотающегося туда-сюда в поисках выхода, закричала: «Вы ж сказали, вам в 70-ю, к Брагину, а че-го ж вы тут ищите? Здесь так ходить нельзя!..» И похожа была на ту же громадную, толстую, гавкающую собаку.

Через силу он позвонил потом из деканата раза два по Ниночкиному телефо-ну и слышал в телефон тот же лай и продиравшийся сквозь него голосок прислуги: «Нету никого».»За границей».
Наконец через месяц он попал на Ниночку, и она сказала, чтобы он приходил завтра утром.
 Будет и Алексей.

11. «СВОЙ» - БРАГИН (или: ЕЩЁ РАЗ о СЛОВАХ и ДЕЛАХ)

Колодников приготовился к собачьему лаю – насторожился, нажав кнопку… под надписью «звоните!» (Будто приходивших приучали к «новому образу жизни»: отучайтесь-де от деревенских замашек: долбить кулаками в дверь – здесь Москва, здесь живут по-новому, тут не ваше сяло Богородское Пугачёвского уезда!..)
Но вместо андерсеновской собаки – в двери появилась Ниночка – с телефон-ной трубкой в руке. Оживлённая, возбуждённая…
- Проходи, проходи быстрей, - нервозно сказала она, затаскивая топтавшегося в двери Колодникова, который высматривал за Ниночкой со-баку. – Ты знаешь, Маковский застрелился!.. – Алё!- Сказала она в трубку. – Это Гриша пришёл.. Проходи, проходи в гостиную, - махнула она Колодни-кову в сторону стеклянных створок, продолжая говорить по телефону.
-
«Ну застрелился и застрелился… Какое ему дело до этого… «Маковско-го»!…, - хорохорился Колодников, чувствуя, как эта особая, неизвестная ему жизнь этих необычных, громадных домов ( с их телефонами, этажами и лифтами, собаками и прислугой, с их непривычными какими-то событиями – «заграницами», «застре-лился»…) -подминает его под себя, заставляет ощущать маленьким и ничтожным: у них важные значительные дела, а у него – пустяки.

В ближайшем окружении Колодникова люди тоже умирали, - но именно УМИРАЛИ, а не «застреливались» как-то. Поэтому «умер» - для него было понятно, а «застрелился» - это было так далеко от него, так… по-барски, что не воспринима-лось, как обычная смерть человека, а как какая-то «ихняя» игра – стрелялись только в кино да в театре, да в некоторых романчиках из дворянской жизни, и было это не-серьёзно… Колодников, если б даже хотел «застрелиться» – не смог: револьвер для него – такая же мифическая недостижимая вещь, как простая комната для семейной жизни с Шурой ( простая комната, где они могли бы «завести» ребёнка, сына), не говоря уж о квартирище в таком  вотДоме! – с телефонами и лифтом!

Поэтому он прошёл мимо стеклянных створок в громадную, как стадион, комнату, которую Ниночка назвала «гостиной» («для гостей», что ли!) и сразу сжал-ся: в дальнюю высокую  белую дверь (тоже из двух створок), находившуюся слева в гостиной – с воем и рыком ломилась запертая там андерсоновская собака. Хрупкая дверь трещала под её мощными лапами, массивным телом. Она рвалась к нему.

Оглянувшись, Колодников взял стоявшую у двери витую палку с тяжёлым набалдашником и встал в боевой стойке у низкого дивана с серыми длинными по-душками.
- Разбираете бумаги? – доносилось от Ниночки из прихожей. -…          когда это случилось?.. «Может застрелили?..» Какой ужас!.. А был кто-нибудь при этом? Нет?.. Какой ужас!
-
Собака обежала кругом – где-то по внутренним комнатам – и выла и царапа-лась теперь откуда-то справа – в глубине. В правой стене гостиной тоже была (сим-метрично расположенная) дверь (из двух белых створок).
Колодников прошёл к ней: посмотреть, нельзя ли её тоже запереть или за-баррикадировать, пока собака не прорвалась туда -и  в приоткрытую створку увидел широченную под малиновым шелковым покрывалом кровать (на которой могли бы уместиться все пятеро студентов его общежитской каморы), а над кроватью на фоне багровых обоев в крупных  золотых не то цветах, не то пауках – сияло серо-голубой луной колоссальное круглое зеркало, в глубине которого отражалось (невидное из  гостиной) дерево, не дерево – пальма что ли? И какие-то шкафы и вазы.
- Собака выла и громыхала, срывала с петель дверь где-то в глуби-не.
Чем забаррикадироваться? У высоких окон под кружевными занавесями до полу – стоял тот же изгибистый чёрный ящик – рояль ( что и у Ниночки тогда в Бо-городском) (И вообще всё напоминало дворянские апартаменты её отца) : оскален-ные белые зубы «ящика» светились. Над ними - листы с  закорючками  - ноты что ли?  Но рояль к двери не попрёшь: попортишь дощечки, ёлочкой выстилавшие жел-то-блестевший пол.
Не бежать же – спасаться к Ниночке! Он вернулся на прежнее место к входу и сел на диван с палкой, приготовившись дорого отдать свою жизнь.

-Тебя не ждать? Ты не скоро?.. Да? Какой ужас!.. – кричала в телефон Ни-ночка.

Несмотря на день – во всех комнатах, коридорах и прихожей – щедро-расточительно горел яркий электрический свет. В гостиной же, кроме лампы под абажуром на длинной ноге, стоявшей на полу у рояля, ещё полыхала и люстра под потолком. Всё сияло и сверкало, отражаясь в полу и черноте рояля, двери сотряса-лись от воя и рёва чудовища.

Оно обежало опять кругом и с налёту бросившись на хрупкую дверь, нако-нец, сломало запор и ринулось всем валом шерсти, лап и зубов на Колодникова.
- ТубО! - крикнула Ниночка, входя, и, схватив собаку за ошейник, затолкала её под рояль.

- Это у всех тут такое! – небрежно ответила она на «светское» заме-чание Колодникова по поводу «обстановки». – Это комплект в каждой квар-тире. Разве это купишь в наших магазинах? – с оттенком презрения сказала она, закрывая дверь в спальню и попутно щёлкая многочисленными выклю-чателями, и села на круглую вертушку у рояля, автоматически перебирая одной рукой клавиши. – Это дом работников ОГПУ. – Алексею недавно да-ли. Повышение! Он теперь – о-го-го!
- А пальма?
- Это Алёша от Троцкого привёз. После ареста. У него стояла. Алёша лю-бит собирать такие экзотические вещи.

Ниночка была, как обои: в багровом с золотыми цветами ли, пауками длин-нополом халате, перехваченном в костлявой, высокой талии витым поясом с золо-тыми кистями. («Наверно, тоже для «комплекта» – с жены Троцкого снято!» – глупо подумал Колодников: всё его тяготило и раздражало, особенно рычание и продол-жавшийся лай собаки из под рояля, на которую Ниночка не обращала никакого внимания , и перешла на тему, которой была занята в прихожей у телефона:

- Понимаешь, они оказывается, пьянствовали накануне у Катаева, а по-том, показалось мало, отправились с Ливановым, Яншиным и Полонской – к нему домой в Гендриков и там резались всю ночь в карты. Утром Ливанов с Яншиным ушли, а Полонскую он упрашивал «остаться»! А у неё репетиция в 10 часов: Неми-рович уволит, если она не явится – он такой! А она не хочет быть только «женой». Он сказал, что застрелится, если она уйдёт. Она засмеялась и пошла. Дошла до ле-стницы – выстрел. Она обратно – в комнате дым, а он лежит на полу с рассеченным лбом: когда падал ударился об угол стола. Ужас! Правда?… Ой, подожди, я Майке – подруге позвоню! – пианистка с нашего курса!
Она выбежала в коридор и оттуда опять послышалось: «А она не хочет быть только «женой»… Ужас! Правда?… Запиши стихи: «Любовная лодка разбилась о быт».
Собака вылезла из под рояля и снова рычала и лаяла, подступая к Колодни-кову. Возвращалась Ниночка, заталкивала её под рояль, и едва перекинувшись не-сколькими словами с гостем, снова бежала обзванивать необычной новостью ещё одну подругу: из консерватории: пианистку или сопрано:.. «…Ну «быт, быт!» «Р-а-з-б-и-л-а-с-ь о быт!» Бестолковые!…

Колодников устал от этой взвинченной суматохи, от борьбы с собакой, от электрического света, резавшего глаза, и собрался уходить, когда пришёл, наконец, сам Брагин. Молча пожал Колодникову руку, и они сели на большой сверкавшей кафелем и какими-то эмалированными деталями, полками и  посудой кухне – обе-дать.
Ели из многочисленных позолоченных, неудобных тарелочек невкусную свежемороженую консервированную и, видно дорогую пищу (««какашки» в шоко-ладе» - как определил это Колодников) и слушали возбуждённо рассказывавшую Ниночку о том, как реагировали  на «сенсацию» её подруги. В промежутках она то и дело одёргивала Брагина: «Помой руки! Не плюй на стол! Не бросай кости на пол!»

Колодников, не видевший Брагина со времени Саратовской встречи в КПЗ – жадно рассматривал его. Выглядел он – в своей новой, дорогой военной форме – очень внушительно. Было ему наверно, не больше 30, но смотрелся как тяжёлый, матерый, кряжистый мужик лет на 40: столько было твёрдости в его посадке на ма-леньком кухонном стульчике, и литой монументальности в фигуре и редких жестах. За весь обед он не сказал ни слова, лишь в самом конце сделав замечание Ниночке: «поменьше болтать с подругами: эти «новости» не «для печати».
Ниночка стала складывать гору испачканной посуды в эмалированную рако-вину, оставляя её для прислуги, а они с Брагиным перешли в гостиную и, продолжая по-прежнему молчать, закурили.
Собака оказалась опять напротив Колодникова и, стоя со злыми глазами  - опять лаяла на него, безо всякой реакции со стороны углублённо курившего на се-ром диване Брагина.
Молчание становилось уже неудобным. И Колодников со свойственной ему неполитичностью рассказал о том, что Сталин переписал Колодниковские форму-лировки в свою статью, не указав его авторства, а что часть идей взяты у Бухарина, и что Косарев считает, что это «мародёрство» и плагиат.
И тут Брагин, посопев и поусмехавшись, сказал веско: «А что ж – тебе что ли это «авторство» отдать?.. Он -  кто? И ты – кто? – Червяк!… И тебя что – после тво-его письма с твоими «идеями» делать вместо Него генсеком что ли? Лопухи вы ка-кие-то вместе с вашим Косаревым! Действительно «овцы круженные, у которых черви в голове завелись» – правильно он про вас пишет.
- Да ведь и ЭТО выражение  -   из моего письма:– я черновик свой могу показать!…
- Ну и что?!.. Ну и что из этого?! – Брагин вздохнув, поглядел с сожале-нием в сторону. – Он аккумулирует всё, что идёт снизу. Он аккумулятор всех идей. Что вы значите с Косаревым даже с вашими гениальными догадками!… Ничто! А ОН – даёт им АВТОРИТЕТНУЮ интерпретацию, после которой они приобретают силу закона. А у вас что?!… Пищите, как комары!… Кто вас услышит?!
- Но ведь это МОЁ! МОИ ИДЕИ!
- Ну всё! – сказал Брагин вставая. – Я спать пошёл – подняли сегодня ра-но, да и с делом этим устал. Заходи когда – Ниночка любит встречаться с земляка-ми, а то ей как-то всё «скучно». Ну, бывай!..
-
       И,  уходя , Колодников слышал, как: -«Ой! – вскрикнула там  в спальной Ниночка. – Опять в сапогах на покрывало! Как ты был мужик так мужик и остался. «А ты вошь дворянская, карьеру мне портишь.
-(Лениво огрызнулся тот , засыпая) – Без тебя-то я где б уже был!»

И тут Колодников разглядел, что в этой великолепной квартире ничего нет великолепного,.. что всё это наворовано от жертв брагинского террора, что хозяйст-вует в квартире Ниночка плохо: несмотря на прислугу – квартира пыльная и гряз-ная. Когда он встал с дивана – брюки у него были в собачьей шерсти и многолетней диванной пыли, а когда уронил в прихожей пиджак – то поднял его весь сорный – пол давно тут не убирался.
 Когда же шёл домой – через Каменный мост и оглядывался и оглядывался на эти черные, громадные аляповатые «служебные» дома, решая больше никогда туда не возвращаться – вспомнил комки кровавой ваты в ниночкином туалете, тошно-творный запах кучи грязного белья в ванной комнате, куда он зашел помыть руки и где даже не было, чем это сделать: какой-то склизкий грязный обмылок плавал в выемке на раковине – сама раковина была треснута и текла, и видно было, что все умывались прямо над ванной – желтой и черной от слоёв жирной грязи на её боках, как черно было от грязи ручное полотенце, об которое (при всей небрезгливости Колодникова) он не смог вытереть руки и обтёр их о свою рубашку.
 И вообще – что вся квартира пропахла грязью и смердит псиной и мочой!

 И ложью.



12. И ВНОВЬ ОН ИХ СОЕДИНИЛ

- Так ВОТ про кого трещала вчера и раззванивала по городу, и верещала так оживлённо (чтоб не сказать радостно) Ниночка Брагина: «Маковский! Маков-ский ! Застрелился!...»

Какой же это «МАКОВСКИЙ»? черт вас возхьми, с вашими собаками и их оглушающим лаем! Это ВОТ же кто! Чтоб вас!

Ошеломлённый, оглушенный…рассматривал Колодников на другой день в газете портрет в черной рамке (с напечатанным тут же предсмертным письмом, оза-главленным «ВСЕМ»), потом на ватных ногах (вместе со студенческой толпой) про-ходил мимо громадного, длинного гроба на постаменте, где лежал с синюшной ра-ной на лбу и знаменитой саркастической складкой вокруг широкого рта – Поэт…, встреча с которым на «Вечере памяти Есенина» (а вернее, яростная ревность к нему, к его судьбе) парадоксально сблизила тогда Колодникова с Шурой.

И невольно вспоминалась другая похожая смерть, другого замечательного поэта. Колодников возвращался тогда с зимних каникул от родителей из деревни.
В Москве стоял сильный мороз. В трамвае, которым он добирался от Паве-лецкого вокзала до общаги на Маросейке, было, пожалуй ещё холоднее из-за выну-жденной неподвижности. В поезде у знакомого растяпы-студента из Свердловского университета украли ночью ботинки, и Гришка отдал ему свои новые ( предмет его гордости) фартовые галоши! (которые, кстати, растяпа так ему и не вернул).
В одних летних ботиночках – в промороженном до последней степени трам-вае – ноги у Колодникова стали бессовестно отмерзать и постепенно превращаться в две ледышки. Припрыгивая, чтоб согреться, он случайно заглянул в газету впереди стоявшего и увидел такой же вот (как нынче) портретик в траурной рамке с трога-тельно сдвинутыми домиком – к переносице – печальными есенинскими бровка-ми…
- Что – умер?! – вырвалось у Колодникова.
- Да, умер, - вздохнул человек в хорошей каракулевой шапке и оч-ках, видно интеллигент паршивый, из бывших. И что ж мог сказать? Конеч-но: «У нас на Руси поэты недолго живут, особенно великие.»
И хоть Колодников всегда пренебрежительно относился к «паршивой интел-лигенции» - но невольно почему-то вспомнил и про смерть Пушкина, и про Лермон-това…
- Его ведь как честИли! – сказал очкарик в шапке. – «Кулацкий по-эт», «кулацкие стихи», «душевная опустошенность», «певец отчаяния и ка-бацкой тоски» «современная богема»… Затравили, беднягу.
И тотчас разгорелся, несмотря на мороз, жаркий спор, так что Колодников забыл и про ноги.
- Богемы этой хватало у него! – проговорил кто-то. – Лошадей ов-сом из шёлкового цилиндра кормил, когда по Ленинграду в обносках люди ходили и есть нечего было!
- Шантрапа, а не поэты! – поддержал старик в тёплых наушниках.
Было обидно за Есенина, - но, Колодников и сам  видел его раза два с пьяной ватагой в подворотне: в белом развевающемся кашне, с палкой и в цилиндре.

- А что мы сделали, чтобы помочь ему, поддержать?(возразил он)

- «Помочь»? – скосился неодобрительно на Колодникова дед в наушни-ках. – Да я тогда сам овёс ел, а он выпендривался каждый день в новом костюме да шампанеей поил проституток! С балкона «Англетера» прохожим на головы мочи-лись. «Помочь»! Мне вот, моим детям голодным помочь надо было! Да разве от этих помощи дождешься? Жди!

           Было, было, наверно, и это, Колодников слышал про такое. Но не забывалось и другое: как плакала в педтехникуме филолог-профессор Мария Александровна Рыбникова, рассказывая в тот же день о жизни и смерти Есенина. И пронзительные строки, ударившие в сердце: «До свиданья, друг мой, - без руки и слова, Не грусти и не печаль бровей. В этой жизни умереть не ново, но и жить, конечно, не новей.»

А потом пошла пора расхваливания: «Певец родины, России», «Советской России».
И непонятно было, почему ж этот «ясный, светлый певец Советской России» - взял да и будто в насмешку – сначала ржавым лезвием взрезал себе вены, так как, де, чернил не было в гостинице – написать последний стих,… а потом лиловым рас-пухшим языком удавленника дразнился из петли.
Было во всей этой истории что-то смутное, тягостное, кем-то и зачем-то тща-тельно скрываемое, порождавшее слухи, домыслы, всякие невозможные сплетни. А разбираться с этим было некому и некогда. У всех своих дел было невпроворот. Пентюх-Гришка что ли должен был этим заниматься? Он сам тогда висел на ниточ-ке: в кандидатах на вылет из техникума: без знаний, без угла, без прокорма.

В ежедневной борьбе за жизнь, за учебу, за каждый новый день – потОм это всё как-то призабылось. И вот новая смерть, очень похожая смерть – вновь вско-лыхнула прежнюю тревогу, тягость и смутность. «Застрелился ЛИ? А не убит?» Ползали и такие слухи. Что «через двадцать минут», дескать, после выстрела – был в его комнате сам ЯгОда или Агранов, и будто бы Архив поэта с важными бумагами изъят и куда-то исчез!
Вспомнились и сбивчивые телефонные выкрики Ниночки в коридоре – с её «Ужас! правда?» Её намеки на что-то… Мещанские подлые соображения!!!

Что тут можно  было сказать? Опять – Колодникову что ли заниматься всем этим?…  Он бы не против, - занимался же он колхозными делами, составлял Док-ладные записки самому Сталину, топтался в «Правде», и в Колхозцентре, и в самом ЦК! Ну и что из этого вышло?… Ну, правда, справедливость победила, Сталин от-ветил ему, и всем… Указали место Ерёмкам!.. Но какой ценой! Какими жертвами! Он вот, например, потерял Шуру и надежду на семью и сына! Потерял Косарева, потерял всех товарищей по курсу.

…- «Мы не можем простить Маяковскому его капитуляции перед жизнью! – напорно и громко, как на партизанской сходке, кричал лидер пролетарских писате-лей Фадеев на траурном митинге в зале. -Вы-стрл его –это выстрел вовсё наше и во всё его собственное творчество его: в поэму об Октябре, О Ленине, в всю нашу (хвалимую им Советскую систему. В нас с вами. Вот что это такое В нас с вами "собственое творество Только вчера Маяковский заявлял по по-воду Есенина: «В этой жизни помереть не трудно… СДЕЛАТЬ жизнь! – значитель-но трудней!»… А сегодня повторяет этот «нетрудный» есенинский жест..» Бросая тем самым в лицо нам: «Я  НЕ ХОЧУ С ВАМИ ЖИТЬ!»
Хотел он или не хотел, но объективно это выглядит именно так! «Это-де не способ,- пытается оправдаться он в своём предсмертном письме,-  «другим не сове-тую», (ишь какой заботливый!) Но у меня-де–«выходов»– нет…
Что это значит?! Почему так туманно и загадочно? В стиле худшего из де-тективных романчиков с Запада?… Почему не сказать прямо, по-пролетарски на-стоящую причину твоего сверхнеобычного поступка? А вместо этого  юродиво-дворянское: «В смерти моей никого не винить»… Что это значит?… А: «семьёй мо-ей считать Л.Ю. Брик и» какую-то «Веронику Витольдовну Полонскую», выписан-ную с большим почтением со всем именем-отчеством и просьбой «устроить» этим «Вероникам и Брикам» какую-то «сносную жизнь»!!!
Как это понимать?! По нашим ли правилам и обычаям считать своей семьею сразу ДВУХ женщин?! И захотят ли этого они сами? Опять не пролетарские, а бар-ские, какие-то гусарско-гаремные замашки.
«Не сплетничайте, - говорит он нам на это все в том же письме. – Покойник, де этого ужасно не любил»! Оставим на совести писавшего недостойный в данной ситуации «висельный юмор и гробовое ёрничество» и спросим самих себя: «А как же нам иначе узнать правду?»… Нам  наплевать, что он этого не любил. Нам нужна истина! И ради неё мы не должны быть дворянскими чистоплюями. Это всё отрыж-ки его дворянского происхождения.
Мы, истинно пролетарские писатели, не такой закалки. Мы, действительно: «крепки, как спирт в полтавском штофе»! Нас никакие «разбитые» дворянские «лю-бовные лодки» не разобьют. Во всяком случае, могу заверить вас: «СО МНОЙ ЭТО – НИКОГДА НЕ СЛУЧИТСЯ!»…

…Всё было так же как три года назад – на «Вечере памяти Есенина»,.. когда они с Шурой сидели… да почти что  на тех же самых местах… Распахнулась тогда дверь,- и раздался саркастический глас Маяковского… Вокруг него стонал и бурлил прибой спора, как всегда было, где он появлялся. А он стоял в светлой рамке двери (а не в черной, как сейчас), ярко светилась белизна его свежей рубашки с закатан-ными как для колки дров, рукавами, с сильными массивными руками, в одной из ко-торых был кий, а в другой пивная кружка с желтым косым срезом пива, светившим-ся в солнечном свете фойе. И вообще вокруг всей его ладной, крупной мужской ста-ти играл ореол света, молодости и нравственной чистоты. Воспоминание было так ярко, что Колодникову невольно захотелось повернуть голову опять в ту сторону – к двери,  чтоб повторить это необыкновенное ощущение встречи с чудом… Он по-вернул… - ШУРА сидела через два кресла от него!
Боясь, что призрак исчезнет – он полез прямо по ногам к её месту,… Встал около неё, не зная, что делать дальше. (На него шикали и шипели) Он попросил пе-редвинуться на его место и -  СЕЛ, не веря себе, РЯДОМ со СВОЕЙ такой далёкой и близкой, такой непонятной ЖЕНОЙ.
Она продолжала смотреть на сцену, будто не видя, какие пертурбации и пе-редвижения происходят сосем рядом с ней.
- Шура! Это ты? – глуповато спросил Колодников. – Как ты тут очутилась?
- А ты ничего не видишь, - не поворачивая профиля, - прямо перед собой сказала она. -  Весь, как всегда, в своих мыслях. О чем  думаешь?
- О тебе!
- Хм!..
- А ты?.. 
Шура помолчала…
- А я вот пришла и села на то место, где мы с тобой тогда сидели. И увидели первый раз Маяковского. Он, как ни странно, сблизил нас тогда, - хоть ты и орал на меня всю дорогу.
- Он сблизил нас и сегодня! – проговорил Гришка

Шура первый раз посмотрела искоса на него: - «Да?» – будто проверяя, недо-верчиво спросила она.
 – Да! Да!- затараторил Колодников.
Шура трудно и глубоко вздохнула… Вынула платок и что-то вытерла у глаз.

До дома её родителей они  шли вместе. (точно повторяя всё, что было когда-то). Только всё теперь было иное. Он был почти уже выпускник МГУ, Шура тоже училась, оказывается, в Университете – на филологическом отделении. И Маяков-ского больше не было. Его голоса, его рубашки, его насмешливых лошадиных гла-зищ.
Ничего!.. Ни-че-го!
Кроме книг его, конечно, - кроваво багровевших, как язычки пламени или флажки - в витринах книжных магазинов. –
 Книг – и духа его!

… который вновь   с о е д и нил  их

                ЧАСТЬ   ЧЕТВЁРТАЯ
                КОЛХОЗЫ.  2-й  ПРИСТУП

В а г о н н ы е   р а з г о в о р ы.

Как искони   на  Руси  разговаривают   у м н ы е  человеки?
Побольше вызнать, помене сказать.
 Безопасней!

В колодниковской Лавринке, например, разговаривали так:
- Ну как, сват Касьян, живешь-то? (Читать надо не «Ё», а «е» – в этом весь смак.)
- Ды-ть, как «Живу»?… Ничаво, помаленькю…
- Как ноне урожай-то?
- Ды не так, штоб.. а – ничяво.
(С подначкой): - Этак пудиков п я т ь с о т! Ась?
- Ды-к што ж яво так шшитать-то?
- А как жа? Как жа ? Ты что-то, сват, тямнишь. Ась?
- Оно, урожай-то, - тае: надо  шшитать, как семена засыпал. Да подати за-платил. Да на ядУ осталОся…
(С подначкой): - Да ты, сват, не боИсь: я ведь взаймы у табе просить ня бу-ду.Не боИсь, г о в о р ю!
- А «ня будешь» – тык нЕчяво и допрашивать мене, подшшитывать чужия барыши…
- Ну, вот ты, сват, и обиделси.А я ведь это так – по-свойски, - а ты уж и тово…
- Ничяво я не «тово», а уж какой есть – такой есть. Какие у нас барыши? – Так – слёзы. До новЯ бы дотянуть – и ладно… Ну, а у тебя как?

И тут начинается всё тоже самое:

- Да ничяво – Бог не обидел…
- Ну, а всё-таки? Пудиков этак СЯМЬСОТ!.. Ась?
- Ды-ть Бог, говорю, не обидел. А там хто ж ие знаить… Туды-судЫ.. Он, хлебушко-то тикеть, как вода… Как вода тикеть, ГОВОРЮ!..
Так из разговоров двух мужиков бывало и не узнает Колодников, каков «но-не» урожай и сколько же каждый намолотил.

Он не понимал сначала, почему это? Какая цель этого взаимного умалчива-ния? И Только спустя много лет, уже в МГУ – изучая политэкономию и политику – понял: бедным в России слыть как-то выгоднее; спросу меньше и отымать нечего: ни Батыю, ни царю. Ни (теперь вот «уполномоченным» («полуподмоченным»)).
И главное: говорить поменьше. И потемнее….

И лишь не то в  п о е з д е!

В вагонах говорят  о т к р ы т о: всё, что Бог на душу положит, и даже больше того. Имя-отчества никто не спрашивает, место работы и адрес – тоже. Говори, что хочешь. Отвёл душу, высказал всё, что думал – и вышел на следующей остановке.

Вот и Колодников: не следовал он  лавринской привычке у м н ы х «рассей-ских» «Мужуков». Он писал и говорил везде по-вагонному: всегда всё, что думал – до самого конца, и даже сверх того (самыми первыми, «неподходящими» к случаю словами. И подписывал  к тому же ещё крупно имя-отчество. (АВТОРСТВО ему, видите ли, было очень нужно! ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ, ЛИЧНОСТЬ свою – «непо-вторимую» – очень хотелось проявить). Без этого ему было жить очень скучно. Ну просто вот     н е и н т е р е с н о. Когда все друг на друга похожи: как солдаты в ка-зарме. Уравниловки он почему-то не любил).
И – выговорившись вот таким образом в  последний год ( до изнеможения!) с этими колхозами (в «Правде»; в Колхозцентре –у Тёмкина; и «со Сталиным»…), пе-рессорившись через это со всеми своими товарищами и даже с женой Шурой…- он очень от этого колхозного своего словоизвержения  у т о м и л с я. (Да и учёба, от-нюдь не лёгкая – кончилась только что).

Не размыкая уст, лежал он, отдыхая, на верхней вагонной полке ( в поезде, везшем его к родителям в родное Заволжье – после недлинного пребывания у сест-ры под Вязьмой, в латышской Коммуне) и слушал поднимавшиеся завихрениями к нему снизу вагонные раскованные споры-разговоры.

За окном (на бескрайних просторах, над страной) громыхал грозами изнури-тельный жаркий август, гулял горячий ветер, закручивал пыльные столбы на желез-нодорожных откосах, уносил газетную бумагу под облака…
И в вагоне тоже: метался ветер разговоров, не стихший до сих пор от сталин-ской статьи .

- «-Статья энта, что ветер вон на путях: сдула все «бумажные» наши кол-фозы, будто карточные домики…, басил кто-то хрипатый, с табачной отдышкой.
- Точно! – горячился и другой, помоложе, позаливистей. – Только и чита-ешь (передразнивал он интонацией газеты): «К такому -то февраля – в колфозах ЧИСЛИЛОСЬ..!» «К 1-му июля – УЖЕ НАШШИТОВАЛОСЬ...!» «Громадный ус-пех!» «МЫ превратились в страну самого КРУПНОГО с/хозяйства!»…
А  Х Л Е Б ?!  А  М Я С О?! – спрашиваю я, - т о ж е  «САМЫЯ КРУПНЫЯ»  в мире?!
«Тракторов – столькя-то» (опять передразнивал он газеты). «Уря!»… Каких-то «канбайнов» ишшо – «столькя-то! Уря!»
А   Х Л Е Б А ?! А  М Я С А?! – вот именно:  всё мЕне и мЕне!
«Успехов» – много, хлеба – мало! И жить хужЕй! И на душе – плохо: тя-гость! Орут на табе; вертять тобой: давай, давай! – Нискольки не уважают мужука! Ни-сколь-ки!.. До войны никаких «колфозов» не знали, а хлеба было   п о л н о !..

Колодников вспомнил, как в мартовские каникулы (сразу после статьи) вот также поехал с нетерпением домой: посмотреть, что в Лавринке (после всего этого) с колхозом? 
Бабы (как дошла до них зачитанная, измятая, измочаленная вся газета со ста-тьёй) – устремились перво-наперво на «обчий» двор, притащили своих хохлаток, приволокли своих  пестравок  да бурёнок, кинулись к ним под брюхо с подойниками – чтоб ОТДОИТЬ их, несчастных («по совести»)..
Коровы..., с каким-то УДОВОЛЬСТВИЕМ расставив широко задние ноги и закрыв глаза, стояли умиротворённо, пережёвывая жвачку. (Они хоть и коровы, но отлично понимали, что они не у чужих, а – ДОМА: и по тому, как накормили их до-сыта душистым сеном, напоили тёплыми, вкусными помоями, и потому, как ласково и нежно тянули их за соски родные руки. (и вымя рас-слаб-лялось в этой душевной приязни, до последней капли отдавая желто-розовое, пахучее молоко. «Берите, пей-те, хозяюшки. Только не отдавайте нас в чужие руки!»
Мужики – любовно обхаживали истосковавшихся по дому и хозяевам коняг, - подкармливая их особым замесом из мякины… И коняги… сразу УСПОКОИ-ЛИСЬ, под оглаживающей их, дружеской рукой. Там на «обчем дворе» - было не-уютно и не очень сытно, - а главное тягостно («морально чижало»): то и гляди, что тебя кто-нибудь лягнёт али укусит; а то и отгонит от яслей – обидит, оскорбит.
Нет, не сравнить КАЗЁНЩИНУ с родным домом. Это Колодников и по себе знал. Какой-никакой дом, но он твой, тут стены и те – лечат. А в гостях и перина да-вит…
…- Ну, так и что ж? – по-старому что ли хозяевать ? – продрался до Колод-никова (сквозь его воспоминания) – чей-то новый – «трезвый» – голос в вагоне. – В прошлом – «до войны»! – хорошего тоже мало было. А голодухи да нищеты, и всего – предостаточно. Чего уж врать-то: «до войны»!.. Мякину ели! – кажный третий год! Вот тебе и «до войны»!.. Триста- пятьсот пудов – в лучшие годы – это рази «уро-жай»?! «До войны»!
И расходившиеся – примолкли; Кричавшие и голосистые попритихли…
- Да ить, оно, конечно… Раз с колхозом дело началОся – то должно как-то и закончиться. Дело нешутейное. Государство шутить ня будить!
- Знамо, ня будить…- посмирнели голоса.
- Значит, вопрос: КАК?
-    А вот этого то никто и не знает! А кто знает – сказать не может. Прав-ду- то надо заслужить, понять. А мы её – правду – не любим. Обижаемси али злим-си. Да чего говорить: Христа – и того распяли! Не надо нам ЦАРСТВИЯ НЕБЕС-НОГО, пусть будет сопливое да своё! Как «до войны»!
- Ну – «правду»- то тоже надо знать, как применить: левей- правей; по-выша-понижа… Притолку прибивашь –намучииси; а тут такое дело. 100 лет учить – переучивать нас надоть, пока научимси…
-    А надо, как царь ПётрА делал или Грозный: вечером сказано – к утру чтоб сделано! А то голову долой.
-    Как в сказке?
- – А и в сказке.
-   -  Сказка скоро сказывается, ДЕЛО долго делается. Голов не останется.
-    Ничаво, бабы ишшо нарожают, баб в России много. Зато дело будет сделано. А глупое поколение долой, под корень, как сорняк…

«Нет, - думал Колодников. – Так тоже никак нельзя: сделать Революцию, уг-робить десяток миллионов, - чтоб возвратиться к временам Грозного?.. Но и без колхозов – тоже невозможно. Без объединённого крупного хозяйства – какой социа-лизм!?»
Но с другой стороны – вон же, в Америке: без всякого социализма, - а хлеба завались! В чем же дело?.. Ну, вот приедет он в свою Лавринку, будут к нему при-ставать. А что он скажет? Про Грозного да царя Петра?

1. ГРИШКИН КОЛХОЗ… им. ТОМАЗО КАМПАНЭЛЛЫ

Да, так оно в марте тогда и было. На другой же день, как дошли до Лавринки вести о сталинской статье, (а точнее, о полной добровольности в колхозных делах) – все лавринцы ( как ОДИН!) из колхоза вышли!
Сеяли индивидуально. Убирать готовились тоже каждый у себя.
НО. Когда созрел хлеб – убирать им вразбродь НЕ РАЗРЕШИЛИ!
Накануне уборки появились (как в прошлогодь) «полуподмоченные»: старый знакомый – «историцкий» Сидор Артемьич и новые – из молодых да ранние. Соби-рали собрание за собранием, уговаривали идти в колхоз. «Разъясняли» и грозились точно так же, как и до статьи. Разница была только та, что «без курей и без мелкого скота». Ну и «окулачивать» и раскулачивать бедняков и середняков пока воздержи-вались, боясь сорвать уборку. Но по-прежнему грозились «лишить» как-то «голоса», а деда Егора Горелкина, когда по глупости заикнулся насчет добровольности – зло-дей Ерёмка Моргунков (сельсоветчик) даже арестовал и три дня держал в конюшне на бывшем «обчем» дворе, чтоб привыкал к колхлзной обстановке.
После этого выступать зареклись, но в колхоз упорно не шли.

А ХЛЕБ МЕЖДУ ТЕМ ПОСПЕВАЛ…

И приближалось то критическое время, когда по всем законам природы он хочешь – не хочешь, а начнёт осыпаться.

Был добрый урожай. Чистые, высокие пшеницы – с полновесным тугим ко-лосом – грузно волновались под степным ветром, отливая золотом на солнце.
Мужики выходили в поле, срывали колос – другой, отвеивали на ветру мяки-ну, подбрасывали твёрдое зерно, пытая весомость налива, - потом всё до зёрнушка слизывали с ладони языком и медленно и вдумчиво разжёвывали (как те коровы), и – наслаждаясь запахом и особым вкусом новины, определяли степень готовности её к жатве.
Потом, - (собираясь у Явсея Мякотина во дворе), рассаживались по завалин-ке, заваливались брюхом на траву – сосредоточенно курили, будто делая какое важ-ное дело, и только КРЯХТЕЛИ.

«Полуподмоченный» от районной власти «историцкий» Сидор Артемьич  тоже подсаживался к мужикам на траву, закуривал из кисета у Явсея Мякотина, то-же кряхтел, подлаживаясь под него, и начинал свою ежегодную нуду: «Ну что, му-жики: хлеб-то скоро начнет течь?»
И молчание от этого ежегодного «историцкого» вопроса ещё больше углуб-лялось. А кряхтение – усиливалось.
И тут дед Горелкин (у которого душа готова была разорваться от упоминания об осыпающемся хлебе), - несмотря на недавнее испытание арестом и на насторо-жившегося Ерёмку Моргункова (усы которого сразу стали подниматься под носом) – опять вылез:
- Будем убирать, - просипел он. – Не пропадать жа хлебу. Но тольки еди-нолично. Ведь сам Йосип Хвиссаривоныч сказал: Нельзя нас неволить колфозом.
У Ерёмки усы встали торчком, как пики.

К тому времени собрались уже все мужики, а часть баб подходила. Колодни-ков (решив, что пришел его час) предложил «открыть собранье».
- Ведите собранье, Сидор Артемьич, - обратился он к «полуподмоченно-му», - который догадавшись что что-то затевается, поджал губы. У Ерёмки подозри-тельно бегали глаза: с Горелкина на Колодникова (не подстроено ли чего?)
- Ладно, веди! – шепнул он уполномоченному. – Если что – я подмогу. 

Колодников первый взял слово, вынул подготовленную тетрадь (всю испи-санную за последние дни) и зачитал свои предложения :
- Общественные запашки мы делали раньше?
- Как жа! Бывалоча! Объединялись – усю жизь! Когда надо что было для мира, для обчества, - откликнулись враздробь мужики.
- Ну вот . Предлагаю на время уборки – временно – объединить тягло и инвентарь, - так, как пашут, сеют и убирают для общественного фонда. Это по-моему всем понятно.
- Вестимо. Не впервой, - опять пошел отклик. – Бывало так-то.

«Полуподмоченный» Сидор Артемьич посматривал на Ерёмку, ерёмкины гляделки, соображая, бегали по лицам, не схватывая, куда клонит Гришка.

Колодников зачитывал: что труд, работающих на уборке – будет оплачивать-ся по количеству трудодней! Наиболее тяжёлые работы (как труд свальщика во вре-мя косьбы, навивальщиков возов, задавальщиков в машину на молотьбе…) – «будем оплачивать в полуторном-двойном размере! А сколько конкретно и кому – пусть считает Комиссия, - которую мы выберем на общем собрании. Рабочий скот, косил-ки и жатки пусть будут пока под присмотром их же владельцев! (За это они должны получить дополнительные трудодни – согласно норм, которые положит им общест-во). Когда же начнётся машинный обмолот и высвободиться часть рабочего скота, - он должен быть использован немедленно на общественной запашке под посев бу-дущего года. А пахать надо так, чтоб использовать и лунные ночи. Тогда управимся быстро!…»
Мужики слушали, РАЗИНУВ РОТ. Ерёмка с уполномоченным, невольно ув-лекшись гришкиными зазывными интонациями, - тоже! забыв про свою контроль-ную функцию и бдительность: всё было как-то уж очень просто, понятно.., а глав-ное: ИСПОЛНИМО!
НО!.. ведь надо КОЛХОЗ! А не… какие-то там… «ОБЩЕСТВЕННЫЕ ЗА-ПАШКИ».
Им в райкоме велели «в три дни!» создать «СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННУЮ АРТЕЛЬ»! а не каки-то там «общественные фонды», «Комиссии» и «полуторно-двойные (особенно!) размеры оплаты»!!..

«Осенью, - продолжал торжественно Колодников, - после засыпки в общест-венный амбар семенного и резервного фондов» (это прозвучало очень весомо!) «по-сле засыпки фондов для обновления и пополнения техники и скота» (Колодников поднял зазвеневший голос) «БУДЕТ ПРОИЗВЕДЁН РАСЧЁТ ЗА РАБОТУ»!!
Это мужикам особенно понравилось.
 Как жа! Конечно «РАСЧЁТ!» В этом всё дело! «РАСЧЁТ за РАБОТУ»! (А то: надсажайси в этом «колфозе», а расчёт – шиш получишь!) Хорошо прозвучало это в тишине: «ПРОИЗВЕДЁН… РАСЧЁТ… ЗА РАБОТУ!»

(Колодникова, как всегда, уже начинало «заносить», пьянила эйфория, - что обычно портило финалы его хороших вначале задумок.
И сейчас: опьяненно впитывая отклики мужиков, он представлял уже, что читает то ли «социалистические сны Веры Павловны» из Чернышевского, то ли ри-сует перед сельчанами свой собственный колхоз – под именем… «Город Солнца»!)
Но и мужиков, видно, пробрало: услышав такие (казалось бы вполне нор-мальные, но не слыханные ими раньше слова:  об оплате) они улыбались, облегчён-но вздыхали, удовлетворённо чесались:
- Это так! Это дело! Как жа – без оплаты! Вестимо: «произведён расчёт»!
- НАТУРОЙ  -  НА ЕДУ! -  перекрикивал торжественным голосом шумок Колодников . – И ДЕНЬГАМИ – ОТ ПРОДАЖИ ХЛЕБА ГОСУДАРСТВУ! После чего будем готовиться к переходу в следующую фазу: к постоянной трудовой арте-ли»… (и не утерпев:) «К городу Солнца» - имени Томазо Кампанэллы!..

           Уполномоченный Сидор Артемьич – не стал вникать ни в какие эти «солнеч-ные города», ни в какие колодниковские политичные тонкости. Ему с Ерёмкой дела не было до «тонкостей» с мужиками: до привычек и вековечных обычаев крестьян-ского труда (до всяких «Комиссий» и в особенности «ОПЛАТЫ за ТРУД»). Он («подмоченный») получал свою «оплату» ВНЕ зависимости от всего (от урожаев-неурожаев, будут убирать – не будут) – каждый месяц чётко из рук своего районно-го начальства. Какие же ещё нужны были  ему «солнечные города»?!
Всё ЕГО дело здесь: состояло в том, чтобы исполнить непременный наказ этого своего районного начальства: в 3-х дневный срок – перед уборкой хлебов – за-писать (как и прошлый год) как можно больше сёл в колхозы. И отчитаться за них!
Что там соберут в таком «бумажном» колхозе? – Это их никак тоже не каса-лось, ибо и они получали ОПЛАТУ из рук ещё более высокого начальства и (ТОЖЕ вне зависимости от «урожаев и намолотов».
 Они получали оплату за «ОТЧЁТ».

А тут (у Колодникова, с его «городом Солнца») такого «отчётного» колхоза (как понимал Сидор Артемьич) не  п о л у ч а л о с ь.
Поэтому, сбросив с себя «усыпление» от колодниковских интонаций, он вскочил и, категорически отметя все колодниковские предложения, тут же потребо-вал от всех: немедленно и безоговорочно записаться в колхоз. Без всяких таких вот – выдуманных – «обсуждений».
- Обсуждать – не нашего ума дело, - отрезал он. – Партия и Сталин без нас всё давно уже обсудили. Ваше дело немедленно и безоговорочно сейчас же вступить в колхоз и начинать уборку! За это предложение – поднимите руки и зав-тра – убирать!
Мужики тут же все разошлись, не слушая ни увещеваний «подмоченного», ни яростных угроз Ерёмки. (Парфён – предсовета – по давней контузии – был болен и не присутствовал).

Не успел Колодников войти в свой дом – как следом за ним вломился взбе-шенный Сидор Артемьич и стал грозить ему всякими карами за то, что он мешает «коллективизировать» крестьян.»
 - Мы в Университет напишем! – кричал он. – Про твои право-троцкисткие замашки!»

Колодников смотрел на эту «гниду» и думал: врезать ему сразу или просто закрыть перед его носом дверь.
- Ты не первый уж год мутишь тут народ бухаринскими идейками! – кри-чал уполномоченный. – Мы зна-аем, откуда ветер дует! Тоже читаем тут брошюрки-то! Не только вы там – в Москве!

- А что мы теряем, приняв мои предложения? – скрепившись, спросил Колодников. – Ничего. Но создаём всё-таки какую никакую артель. Пусть на время уборки. Но, поработав вместе, крестьяне почувствуют вкус  коллективного труда. А потом мы поставим перед крестьянами задачу объединения уже в постоянную ар-тель – на основе тех же (уже опробованных мужиками) моих предложений. Что же тут бухаринского? И тем более троцкисткого?
- А то, что вы все больно «нежные» с мужиком! Цацкаетесь с классовым врагом!
- Это что: м у ж и к – твой классовый враг?! Дурак ты, Сидор Артемьич! Пустой райкомовский дурак! Как там тебя держат? Даже не пойму, за что? Много ты в районе вреда принёс! Ох, много! Начиная с Гражданской войны! Недаром и зо-вут вас в народе: "подмоченными"» Подмоченные вы в народном доверии к вам!
Сухое, канцелярское личико уполномоченного пошло пятнами; сухая птичья рука теребила желтыйй, истрёпанный в инспекциях по сёлам - портфель. Кепка упа-ла наземь.
- Ладно! – тихо (со змеиным шипом) сказал он, как бы самому себе: как бы себе открыв, наконец, тайну безколхозности в Лавринке. – Ладно! Я сейчас же еду в город и доложу там обо всём – в райкоме и на исполкоме!»

И уже ни о чём не говоря, напористо и резко пошёл прочь, как бы видя уже перед собой тех, кому он раскроет, наконец, «тайну Лавринки»!

3. НУ И: КТО ЖЕ ОН – КОЛОДНИКОВ? (Тучи сгущаются)

Рано утром следующего дня Колодникова вызвали в сельсовет.

 На брёвнах около сельсоветской избы (прежде: кулацкого галкинского дома) сидел пожилой человек – тоже с желтым  п о р т ф е л е м. (Значит, из «их» братии – уполномоченных). Лицо небритое (видно, в коллективизаторских хлопотах), непод-вижно-каменное, литое, кого-то и что-то очень напоминавшее Колодникову.
 Пока он подходил – лицо смотрело на него мёртвым, остановившемся взгля-дом (ко всем и ко всему привыкшего человека. Так смотрит опытный расстрельщик на очередную жертву). И тогда Колодников узнал его: Брагин! Старший Брагин: бывший кузнец в Богородском, потом ПредВолИсполкома, потом ПредВолЧК..,а теперь – председатель всего уезда (или по-новому: района).

- Вы что-то тут свои методы коллективизации выдумываете! – не здоро-ваясь, неприязненно начал он, - НЕ УЗНАВАЯ (или делая вид, что не узнаёт) Ко-лодникова – бывшего соученика его сына, с которым вместе состояли даже в одной комсомольской ячейке в Богородском! Которую курировал этот вот Брагин-отец!.. Вот это и напомнило их обоих Колодникову – этот их общий стиль: не узнавать прежних товарищей и сослуживцев («Мало ли,  что за «это» время могло произойти! Зарекомендуй себя заново!») («Историцкий», кстати, Сидор Артемьич, видно под-ражая Брагиным, ТОЖЕ ведь не «узнавал» Колодникова.)

- Ну так что? – повторил отец бывшего колодниковского товарища по школе и комсомолу ,- видя, что Колодников молчит, тоже как бы разглядывая во-прошателя. –Что это за «СВОЙ» метод? ЧЕЙ?


- Пока я организовал крестьян на коллективную и добровольную уборку хлеба. Который вот-вот начнёт осыпаться , нехотя повторил Колодников то, что го-ворил вчера уполномоченному. - Разве это плохо?.. Нигде ещё не начинали, а у нас завтра все уже выйдут… Сегодня начнётся комплектование и техосмотр лобогреек, спаривание… Подбираются смены свальщиков и погонщиков, сменные лошади… Думаем косить по 16-18 часов в сутки; а если росы не будет – то и кругляком – по 24 часа…
           Брагин молчал, постукивая прутиком по (изрядно истрёпанному, как и у Си-дор Артемьича), желтому своему портфелю: видно, купили сразу для всего райкома – целую партию; бумаг много теперь приходилось таскать каждому; - не 19-й год: раз-два и к стенке! Теперь «это» надо было оформлять подробней, (с печатями и подписями…)
- А что касается «метода» – (лениво бубнил Колодников, считывая всё вышеописанное на брагинском лице) – то «метод» вполне советский: весь инвентарь на время уборки – обобществляется! Лошади, правда, (пока!) будут находиться в единоличном пользовании, - но так они даже лучше будут накормлены и ухожены. Сейчас не о букве и форме «метода» мы должны спорить, а о том, как нам лучше и вовремя убрать перестоявший уже хлеб.

Брагин продолжал молчать, прутик – постукивать по портфелю.

- Пусть поработают сначала хотя бы в ТАКОМ коллективе, - добавил Ко-лодников всё-таки не понимая до конца брагинского молчания. – Пусть начнут хотя бы с малого, а там и дальше можно их увлечь! Но именно УВЛЕЧЬ, а не погонять! Как делает Ваш Сидор Артемьич…
           Сотни лет крестьянин вёл единоличное хозяйство! Хотя нет-нет да и вступал в коллективные отношения: общественная обработка земли на «мирские» нужды, общественная помощь вдовам, солдаткам – всё это не чуждо было крестьянину и раньше. Он охотно ( в близких и понятных для него случаях) становился общест-венником и коллективистом. И отнюдь не из-под палки! Правда, с развитием капи-тализма, с классовым расслоением  деревни эти хорошие коллективистские черты утрачивались, но в некоторых местах и деревнях  (и в особенности, в нашей! Да-да, как не наговаривают, небось, на неё Ваш Сидор Артемьич) черты эти сохранились, - я утверждаю, и до сих пор! Я глубоко верю в это. Это я и использовал, когда при-звал лавринских мужиков к общественной уборке. Чего ваши «уполномоченные» (и Сидор Артемьич, прежде всего) не смогли и не смогут сделать! А хлеб – вон он: осыпается!

           Прутик остановился, лицевой камень чуть потеплел.

- Ну, быть по сему, - сказал Брагин, вставая. – Мне сказали: у вас тетра-дочка какая-то есть. Дайте мне посмотреть. К обеду верну… Но это между нами, - сказал он и, обернувшись, понизил голос. (Раньше за ним этого не водилось),
- - «С «методами» и «формами» начала Вашей коллективизации я согла-сен, - совсем занизив голос и озираясь, продолжил он. – Но всё это (- и теперь уже Колодников «не узнал» его),  но всё это… АБСОЛЮТНО МЕЖДУ НАМИ! Делайте, как Вы наметили.

Колодникову неприятны были эти странные ужимки. И он не утерпел:
-«Хорошо. Но я ПРОШУ: на период уборки, чтоб никаких «уполномочен-ных» (а главное, чтоб Сидора Артемьича!)  тут у нас не было!… Под ногами чтоб не ВЕРТЕЛИСЬ!» (С сердцем, совсем неполитично, прорвалось у него, наконец!)

- Ладно! – податливо согласился Брагин. И неожиданно каменное лицо ощерилось (именно: неумело, - будто давно забыв, как это делается) ощерилось в улыбке:
- А ведь я тебя помню: ты с моим Алёшкой-комсой в одной ячейке состо-ял, на реквизиции вместе с нами ходил… А теперь-то ты во!… А «не узнал» я тебя – так сейчас иначе нельзя: мало ли что за это время могло произойти; зарекомендуй себя, как говорится, заново, хе-хе…
И по этой неумелой улыбке (открывшей щербатые, прокуренные зубы) Ко-лодников просёк вдруг простецкого, видно, когда-то (а то и просто душевного на-верно) деревенского кузнеца, гордость и красу сельских девчат, ныне давно загнан-ного куда-то глубоко внутрь. –Ну, бывай!
Улыбка захлопнулась, и от Колодникова увалистой походкой пошёл прочь усталый, придавленный чем-то (и вроде даже растерянный и задёрганный разноре-чивыми инструкциями и недавними «статьями») человек…

.. - Про какой ето «полюс» дед Горелкин толмачить? – спросил вечером у Колодникова отец ПётрА. – Быдто ты ямУ говорил.
- Что за «полюс»?
- Быдто за сданное у колфоз имушшество хрясьянин должОн получить докУмент, как везде делають, вступая в артель ..- «золотой полюс»…
- Не «полюс», а ПОЛИС! Ну да – каждый же вносит свой ПАЙ в общий котёл – занчит, надо учесть, кто сколько внёс и сколько ему полагается процента с «капитала» при расчетах. А не просто: отобрать и свалить всё в «кучу малу» без учёта и расчёта…
- «Расчёт» – это хорошо. Но тольки дед Ягор толмачить, что ты усё врёшь. От учёности врёшь. «Он сам, - говорить, - в восторге учёности ничяво не по-нимаить –и нас в восторг привёл : «Расчёт! расчёт!» А мы исделаем, чяво эти «под-моченные» хотять,- а потом с носом нас и оставять. Хришкя твой, говорить, он жа-малахольнай: у яво один учёный восторг – горя от ума! «Подмоченные» – мала-хольныя от начальства, а Хришкя – от ума. Говорить он складно, да нам будить на-кладно…
- Дураки вы все! – рассердился Колодников. – И вы все, и ваши «подмо-ченные». Дураки и рабы. Подлинно: нация рабов, - говорил Чернышевский. –Сверху донизу – все рабы. Хоть бы никакого дела с вами не иметь.

Перед отъездом в Москву – позвал его кулака-Пажитнова сын («вечный стю-дент», как кликали его в деревне): «Гриш! Зайдём ко мне? – поговорить надо».
Заходить Колодникову не хотелось: с сыновьями кулаков какие «беседы»! К тому же тот был (как обычно последнее время) «под мухой». Но…

В большом кулацком доме было пусто, пахло нежилым. На голом столе с ке-росиновой лампой – полбутылки самогона, корка хлеба с надкусанным огурцом. Глаза у «стюдента» красные, слезящиеся, лицо небритое и, кажется, даже немытое.
Как бы гордясь своим разорением (как раньше гордились они своим богатст-вом) «стюдент» сел посреди грязной горницы, со значением по-пьяному усмехнул-ся:
-Вот, отца со всей семьёй в Воркуту услали… Я в Саратове, у родственников был… Приехал – ни кола, ни двора… Вчера и мне предписание: ехать добровольно, или повезут на «казённый счёт»!.. А?…В тундру!…Ну, хорошо: отец, положим, за-служил! Но мы-то дети, чем виноваты?!.. Нет, я не против: …«Историческая, там, справедливость»; «собственность», конечно, «кража»… Это я понимаю… Ну: отбе-рите у нас излишки земли, лишний инвентарь, избыток коров, верблюдов… Но ос-тавьте хоть самое необходимое, как ну, середняку там, что ли. Из социалистических идеалов не вытекает же закон.. мести!  Тем более, женщинам и детям! А там – с от-цом – маленькие ведь внучата, младшая невестка ходит на шестом месяце! – бере-менна! Зачем их-то уничтожать физически: сажать в тюрьму! Ссылать! Загонять вместе с детьми и беременными в такие дебри, где… мало кто выживет!?
-Я не разделяю такой политики,- сдержанно сказал Колодников. – Считаю, что это передержки местных лихачей-дураков, вроде Ерёмки да Парфёна-контуженного – с Сидор Артемьевичем. Хотя  принципиально – мне вас не жалко. Вы нас – не жалели. Я у твоего отца батрачил за 22 копейки в день и без харчей.
-Так, так.. Ну, а с тобой сейчас почему так? С дядей твоим – Афанасьем Ко-лодниковым?
-А что «со мной»?
-Гриш! Я ведь всё знаю… Да и газеты ваши иногда читаю … Не любит ведь вас – Колодниковых – власть-то! Не жалует!
- Как так? Я учусь в первом Университете страны! Имею общежитие, стипендию! В Лавринке со мной считаются: приняли мои предложения по уборке…
- Не надо, Гриш…Я знаю, что ты- троцкист,.. мне это и уполномоченный Сидор Артемьич говорил: что нас с тобой – кулаков и троцкистов-подкулачников – возьмут всех под корень и вышлют со мною в Воркуту. Сегодня, говорит, тебе предписание ехать, а завтра и его черёд!
- А я думаю: ЕГО к вам туда добавят! Сталин – ни таких, как Пажитновы, ни таких, как Сидоры Артемьичи не поощряет. «Головокружение от успехов» всем головы на место поставит. И вам! И им!
«Вечный стюдент» – озадачившись, моргал на Колодникова красными, гной-ными глазами.
-Ты знаешь, я тебя не понимаю, Гриша,- наконец выговорил он. – Ты для ме-ня большая загадка…
- Ну - всё? – спросил Колодников, вставая. –Разговор закончен?
Тот демонстративно жалостно развёл руками…
-До скорой встречи в…Воркуте! – усмехаясь, сказал он.
Колодников вышел!

Шёл по тёмной (душной даже ночью) улице и думал: «Создатель колхоза имени Томазо Кмпанэллы и – «троцкист»… ЧуднО!»

4. И ВОТ ВСЕ СКРЫТОЕ СТАНОВИТСЯ ЯВНЫМ

Даже ночью духота была несусветная: нечем было дышать – горячий жар, как из духовки, охватывал со всех сторон. И-темь: - ни звёздочки на небе, ни огонь-ка в мёртвых копнах домов.

Шёл наощупь.
Остался позади пажитновский дом… Вот громада-тень галкинского дома (где теперь сельсовет) : добрые дома были у кулаков!.. Школа… Не видя её – но по радостной детской памяти он знал, что она тут… Дальше -  тени  поменьше, запах повонючее: Парфёна-контуженного изба. (Как верил в него Колодников: «Взять своё!», как говорил тогда вернувшийся только что из окопов, пропахший порохом и хлороформом, злой и трясучий от контузии – «дядя Парфён»). Едва сдюжил до «колхозов» (доконала его-таки та контузия) – всё на Ерёмку теперь «колхозное» свалил…
Прошла справа раскидистая, широкая тень избы Явсея Мякотина (похожая на своего хозяина); слева – нахохлившаяся избёнка деда Егора Горелкина – с кривой трубой.
И вдруг защемило сердце: белые кресты из (не успевших еще посереть) до-сок на окнах тёмного остова избы одноногого колодниковского дяди – Афанасия. («В тундре» уже, с семьёй!). А слева – так даже и тени нет: пустошь! (на месте со-седского с колодниковыми  дома несчастного Василия Рожнова). – Вся семья вы-мерла в голодном 21-м). На этом месте будто зуб вывалился из лавринской челюсти, и в череде деревенских зубов-домов (вросших корнями в эту темную землю пред-ков) – зияла  д ы р к а...
А вот наконец и колодниковский дом – самый «приметный»: по ветхости и неказистости. И как его  родичи жили (и сколько? – 50? 100 лет?) в этой погребуш-ке, полузасыпанной землёй?! Хуже избы, пожалуй, в Лавринке и не было.Это и из-бой-то нельзя было назвать. Как сломал кулак Галкин крышу в 21-м году (собираясь вывезти купленный у Колодниковых по голодухе и весь дом – за… МЕШОК КАР-ТОШКИ!) – так он и стоял с тех пор без верха: дом не дом – не поймёшь что,.. вы-зывая насмешки по поводу торчавшей, как срамной шиш – голой длинной трубы. И сколько Гришка не присылал из московского приработка «специально на крышу» – отец (умевший ведь и плотничать, несмотря на свою культяпую левую руку) -–так и не покрыл избу. Бог его знает, почему!

Дальше – на их стороне ничего не было (овраг, пустыня, полЯ…) Но на дру-гой стороне, на отшибе – был ещё дом: Палахи Беспутной (вдовой тётки Ерёмки Моргункова), принявшей после смерти его родителей – к себе в дом племянника-сироту.
Никогда Григорий не интересовался этим домом, никогда не ходил туда ни в детстве, ни позже: ничем поживиться нельзя было мальчишкам в этом бедном из бедных вдовьем дворе и огороде. Даже морковка, как говорили, была у неё всегда никудышная (земля бросовая). Да и померла эта несчастная лет 10 тому назад. И вот призрачный огонёк в окошке (будто у самой земли) померещился Колодникову под просевшим верхом в едва угадываемой в темноте халупы. Единственный огонёк на всю деревню! Кто там может быть? Не духи же, в конце концов. Ну, а Колодников же любил нарываться, и какая-то озорная сила потащила его через кусты и колдоби-ны к светящемуся окошку.
При красноватом свете огарка сидел там за низким столом Ерёмка Моргун-ков: в одной нательной рубахе (без любимой гимнастёрки), но в неизменных, одна-ко, красных своих РЕВОЛЮЦИОННЫХ галифе,.. и писал на тетрадочном листке чернильным карандашом, по-детски суя его в рот и слюнявя языком. На носу у него как-то неумело сидели совсем невязавшиеся с ним – очки, а сбоку над ухом – белела присохшая к выстриженному в волосах месту – вата? Тряпочка?… которой Колод-ников никогда не видел у него! (потому что БЕЗ военной фуражки со звездой, как и без красных галифе с гимнастёркой – Ерёмка нигде не появлялся). Так уже все и го-ворили: «Игде Ярёмкя – там хвуражкя, а игде хвуражкя – там и Ярёмкя». И невдо-мёк было как-то: почему это он не снимает её и не меняет ни зимой, ни летом  (ведь летом – в ней жарко, а зимой просто холодно).
Теперь (в окошко) Григорий видел, что фуражка эта со звездой лежала на столе (рядом с огарком), а на голове, над ухом – чуть дальше виска- присохла к про-бритому месту какая-то… вата, тряпица. А НАД головой (в недалёком красном углу, где полагалось быть по обычаю иконам) хорошо видный в окно висел в богатой рамке ПОРТРЕТ СТАЛИНА: в белом нарядном кителе с нагрудными карманами и рукой, воздетой над красной трибуной. Сталин был хорошо отпечатан: румяный, свежий, с чёрными, красиво блестевшими усами.
Колодников взглянул опять на Ерёмку: да у него же усы – точно такие, как у Сталина! А белая, грязная нательная рубаха очень походила на сталинский китель! Даже трибуна красная имелась: пояс красных галифе тускло светился над столом. Колодникова аж смехом повело от этого  неожиданного открытия.
«Чегой-то он там делает? Чего пишет? Прикладывая время от времени ла-донь к тряпице на виске и морщась. Уж не донос ли на меня?»
Григорий (как сказано) любил нарываться: он толкнул низкую дверь и вошёл в халупу.
Ерёмка, разинув рот, некоторое время смотрел на Колодникова тусклыми оч-ками. Губы и язык его (ну как у детей) были синими.
- Чего надоть? – наконец спросил он и надел  поверх тряпицы  свою зна-менитую краснозвёздную фуражку. (И ещё больше стал походить на сталинские портреты. Как этого Колодников раньше не замечал!) - Ну! Чаво ходишь! Чаво вы-сматривашь? Подглядывашь?.. Слядишь, чаво делаю? Да?… А вот «донос» пишу! Сталину! На всех вас!.. Кто колхоз по сталинским указаниям создавал? – Ерёмка Моргунков создавал! Ерёмка Моргунков его зашшишал! Так я здесь советской вла-стью и красным колхозом буду и командовать! Хоть мене и исключили ни за что из партии!..
А ты – при-ля-те-ел! Со своими «предложениями»! Без табе не обошлось! Мало табе московских девок – на моё место риварюционное позарился!.. А можеть, у мене в жизни, акромя няво –ничаво боле нет?! – об этом вы подумали там – вместе с Брагиным да этим мозгляком – «Сидор Артемьичем»!
- Я не претендую на твоё место, Еремей. С чего ты взял? Я завтра уезжаю.
- Ладно – не прикидывайси! Мене исключили за «головокруженье». Кого ж ещё на моё место? Брагин учорась твоей тетрадкой на активе хвастался: «вот, дес-кать, как надоть кумекать! Как соображать!»

- Чего ты такой злой, Еремей? Кажется, вместе с тобой на Галкина батра-чили! В одной упряжке за верблюдами ходили!
- «Злой»? А за что мене «злодеем» в Лавринке прозвали? ЧтО я (думашь): с лёгким сердцем врагов Советской власти рубил? Они, можеть, мене до сяво дни по ночам сняться! И помешшик наш Лаврин, и дочь яво, - как на коленях пошшады просила. А я взял на сябе этот риварюционный грех! Как больше-то некому было!.. А что богородских своих жа робят порубили по моей оплошности 300 душ? – Так это в запале! Щто смотришь?! Чаво на войне не бываить! Ты сосунок проти мене! Чаво ты знаешь?!.. Я ,можеть, землю в арестансткой грыз, когда узнал про это! Вот какой я – «злодей»!
Ерёмка скривился, заскрипел зубами и бережно приложил ладонь к фуражке на том месте, где была тряпица.
- А таперя (с колфозом эфтим): делал усё, как Уком, как этот недоносок Сидор Артемьич велел: - «быстрей» да «быстрей»! да «прОцент» чтоб был! Мне лягко, думашь, было свой риварюционный долг выполнять: глядеть, как бабы пле-вались на мене и как коровы дохли!.. Усё стерпел!.. А таперь у мене жа, оказывает-ся, голова «закружилася», и надо мене за это исключать из партии!.. Я вот усё тут Ёсипу Виссаривонычу прописал, всю ихнюю укомовскую подлую политику: отыг-раться за мой счёт. Да вместо мене – (зашшитника  и инвалида войны) – таких, как ты – шелапутов, выучившихся на наши деньги – ставить!
- Ну, а я-то здесь причём? Еремей! Подумай! Чего ты на меня-то взъелся?!
- «Чего»?! (крикнул он). А  э т о  кто мине исделал?!
Он сорвал фуражку и швырнул её на стол.
- Кто –мине – инвалида войны – вторично чуть жизни не решил? В мир-ное время! За риворюционно исполненный долг!
- Неужели Я это тогда?! Врёшь! Не может быть!
- «Вру»?!
Он с остервенением дёрнул присохшую тряпицу и яркая кровь с неожидан-ной силой хлынула ему на ухо и шею, растекаясь пятном по вороту рубахи.
- Что ты! Что ты! – Колодников кинулся к нему, стараясь жалкой тряпи-цей той зажать рану, зиявшую на голове. А Ерёмка зашатался, побледнел и, хватаясь за стол, осел на топчан около стола.
- За что ж ты-мене так? – по-детски всхлипывая, спросил он, кусая губы. – Я инвалид войны! Мене белым снарядом голову пробило,.. у мене тут кости нету – дырка до мозгу… А ты, что исделал? Открылась рана – не заживаить который ме-сяц!
- Я не знал! Ерёмка! – бормотал Колодников. – Да пропади пропадом этот колхоз! Прости меня, ради бога! Прости!
У него у самого текли слёзы.
- Прости! Ну, пожалуйста! Дорогой!.. Прости меня! Дурака!
Окровавленный Ерёмка лежыл на жестком бедном топчане, заменявшем ему постель. Над его головой висел нарядный Сталин в богатой раме. Кроме этой един-ственной «драгоценности» – ничего не было в жалкой и старой халупе Ерёмки. Ни-какой скрытой корысти не было видно во всей его красноголифейной, сельсовет-ской и колхозной деятельности. Сиротской неухоженностью и одинокой запущен-ностью несло из всех паутинных углов. Только портрет Сталина красил унылые стены…
Что-то написано было на портрете внизу ерёмкиным чернильным каранда-шом. Что-то знакомое и забытое. Колодников вгляделся и прочёл:
«Родной твой образ -                Прими ж по праву,
светел, беспечален -                Наш  любимый Сталин
немеркнущим лучом      Бессмертие своё
пройдёт из века в век…                Бессмертный человек !»

- Это чьи стихи? – спросил Колодников.
- Твои, - ответил Ерёмка.
- Как «мои»? Откуда?
- Отец твои письма всей деревне читать давал – похвалялся тобой; оттуда и стихи.
Что-то такое блазнилось  Колодникову; может, оно и было: во время его пер-вой влюблённости в Сталина, когда на первом курсе читал его «Основы лениниз-ма»…
- Я на тебя и в Университет много раз писал! – сказал Ерёмка.
- Да про ЧТО? О ЧЁМ?!
- Долг свой риварюционный сполнял: глаза им хотел открыть на те-бе!
- Да чем же я плох по-твоему?
- Линия твоя – бухаринская, вредная: жалостливая к врагу, к мужи-ку!
Вторично уже Колодников услышал, что мужик – это враг. Кому?! Чему?!.. Глупые, глупые, страшные люди.. Я – «мужик», он – «мужик»,.. на «мужике» - вся Россия держится, - а для Сидор Артемьича и дурака-Ерёмки он – враг!.. И ведь не объяснишь ему ничего, - как не могла  объяснить этого «просившая пошшады» по-мещичья младшая дочь-девчонка, которую он зарубил, как «врага» (по «риварюци-онной справедливости»), или эти 300 богородских, добровольно перебегавших от белых к Чапаю, которых приняли за атакующих «врагов».
Колодников смотрел на Ерёмку, и что-то пронзительно-жалостлитвое («бу-харинское») сжимало ему сердце. «Пиши, пиши, дурак, на меня – пиши, оговаривай, - за то, что жалею тебя, не могу не жалеть. Невежественный, бестолковый ребёнок. И, как у ребёнка нет никаких богатств и ценностей, кроме каких-то цветных (где-то найденных там тряпочек и стёклышек) – так и у тебя вся жизнь сосредоточилась в красных галифе, краснозвёздной фуражке и «бумажных» колхозах, в которые любой ценой надо загонять «враждебного» своего же брата – мужика!.. Ни семьи у тебя нет, ни хозяйства, ни добра какого-нибудь. Только ЭТО! И отними у тебя ЭТО (фу-ражку и красно-галифейную деятельность) и жизнь отнимешь. Потому и «зол» ты на всех, кто пытается это сделать. Потому видишь «врага» и во мне!..
- А зачем очки? Видишь что ли плохо?
Ерёмка помялся, осторожно и бережно приложил опять (сморщившись) к ра-не ладонь: «От контузии под Орловкой – левый глаз стал слепнуть. Да и правый как-то слязится, туманится…
- А откуда ж очки? Их и в городе-то не достанешь. И подбирать сложно тут.
- У помешшика нашего, Лаврина, когда зарубил – взял.
- Зачем?
- Так. Вещь всегда, казалась, мне интересная. А таперь вот и пригодилася.
Колодников поднёс очки к глазам: всё заострилось и исказилось.
- Это ж для дальнозорких, наверно… Да и каждому свой подбирают но-мер!
- Ничаво. Всё поярче, повидней… Так-то мне ня нужно, - а вот писать или читать когда – сляза набегаить, мутить. То ли неврный стал (с контузии-то ентой): как речи Сталина читаю – усё плачу. Какой человек! А!.. Всё вот ямУ прописал; - как со мной обошлися: Ты – голову расшиб, они – в Укоме – душИ ляшили. Ничаво у мене не осталОся!...

Думая освежиться после ерёмкинской избяной духоты – Колодников вышел в поле; в жажде облегчения подставлял грудь степному дуновению. Но НИЧЕГО НЕ ОСВЕЖАЛО:  томительная духота стояла над землёй, охватывала со всех сторон. Даже ему – родившемуся и выросшему тут -  в этот год было невмоготу. Да что ж такое?! Климат меняется что ли? Засуха?..
«Надо пробиваться к Сталину! – думал он. – Я ему нужен! Как и мне без него невозможно. Я задыхаюсь среди этих Ерёмок и Сидор Артемьичей – тут, а среди университетских соглядатаев – Коврежниковых – там. И Сталину тоже невмоготу с ними, с такими. Надо только придумать, как заявить ему о себе, показать свои «фла-ги». Вышинские, Бухарины – карьеристы двуличные, службисты и лизоблюды. Они, действительно, как говорил сокашник Алёшка Брагин: служат коммунизму лишь за жирный харч. А Колодников хочет послужить Сталину «от души», «по  совести». Колодников – сталинец, это ясно. Ведь Сталин – это Ленин сегодня. Так чего ж тут!..

5. «СОЕДИНИТЕ МЕНЯ СО СТАЛИНЫМ!»

Где после деревенского захолустья можно было напитаться московскими но-востями?
У Раева,  конечно!
От кого? – Конечно, от «ловца новостей»: газетного работника  Зямы Файки-на.
За многомесячное отсутствие Колодникова – здесь (в техникумовском обще-житии) будто ничего не изменилось. Еще на подходе к коморке Раева – Колодников услышал знакомое лошадиное ржание глупого Иван Адамыча  и картавый, поганый тенорок Файкина.
 Как всегда это была очередная сенсационная московская сплетня :

- … Во вхемя этих «вхедительских» пхоцессов, - рассказывал Файкин, - помимо, ну вы понимаете, обычной цензухы, был введён ещё политконтхоль от ОГПУ;… куда для визихования надо было напхавлять все матехиалы, касающиеся пхоцесса…
         И понеслось…
       -     «Как вы знаете, пхоцессы велись в основном в откхытых заседанях, - но в отдельные дни были и закхытые, поскольку в «Пхомпахтии» были замешаны и дип сотхудники некотохых посольств. Фамилии иностханных «вхедителей» в отчётах не назывались, а только указывались  их пехвоначальные буквы…
И вот по этому поводу ха-ха-ха…«Женя Петхов» написал фельетон «Ка и эХ.»…

И дальше  расказывалось (с соответствующими ужимками и картавостью), что фельетон («хазумеется») был послан на (вот эту) «в и з у». И политконтроль («тоже хазумеется») вычеркнул из фельетона несколько абзацев СИНИМ ( ! ) каран-дашом. («Иначе зачем бы их там поставили?!: надо же было как-то отхабатывать им свой сдобный х’еб! А ?»)

Ну, вот – дали   в и з у   на публикацию фельетона в файкинской «Рабочей га-зете». А по выпуску номера, вычеркнув абзацы СИНИМ карандашом, где должен был набираться фельетон, дежурили в этот вечер Мартын Мержанов и сам Файкин.
          Как обычно (как сотню раз) верстался вечером номер, гранки с пометками по-литконтроля Файкин передал  метранпажу и, как обычно (как сотни раз) пошёл по-болтать с «Эллочкой в пхоходную», ЗАБЫВ обратить ОСОБОЕ внимание метран-пажа на СИНИЙ карандаш!
А метранпаж (тоже, как водится во время скучной вёрстки) травил еврейские анекдоты другому метранпажу и: один из выброшенных СИНИХ абзацев – по его халатности – оказался НЕДОВЫБРОШЕННЫМ!!

(Содержание же этого недовыброшенного абзаца сводилось к следующему: Зачем им – гнусным руководителям Промпартии: профессору Рамзину и академику Тарле – одевать маски и перчатки, и укрываться в подворотнях для своих бандит-ских преступлений, - если они под эгидой иностранных посольств свободно могут разъезжать по всей Москве на автомобилях с иностранным флажком неприкосно-венности на радиаторе и спокойно совершать свои гнусные вредительские преступ-ления!)
Таким образом, выпускающий Мержанов, доверившись «аппарату» (и в ча-стности, Файкину) лично не проверил поправки по такому «важному» материалу; Файкин же и метранпаж Мося Бердичевский, как известно, халатно отнеслись к своим обязанностям; а корректор Завалишин – единственный «Иван» в этой «теплой компании» почему-то посчитал сокращения «условными» и не поинтересовался, по-чему «синий» абзац оказался  недовыброшенным…

 Ну и  на следующий день начались кошмары.

Приходит Файкин к 11-ти утра в редакцию «на летучку», а главред ДОдя ФИлов достаёт из ящика письменного стола странный Пропуск и протягивает его Файкину.
И говорит «ослепительным шепотом»: «Вот Вам пхопуск, - говорит,- и сей-час же отпхавляйтесь на  ‘Убянку, - поскольку Вам там уже ждут!» И при этом не говорит, что «с’учиось» и почему Файкина там как-то «ждут».

Сходил Файкин тут же в туалет (ибо живот как-то схватило), подумал там «как следует» над своей жизнью, а в особенности вспомнил недавний эпизод из кошмарного дележа комнаты с последней своей «суп’угой» («ахтисткой глухого кахдебалета» Большого театра) и сопутствующих эпизоду полугодовым судам и взаиморазоблачительным письмам в самые высокие инстанции…
 Подумал-подумал Файкин; взглянул честными глазами на всю эту свою по-лугодовую жизнь; вздохнул глубоко и – стал рвать в туалете все бумаги и письма, которые ( по этому поводу и по другим) ещё находились в его карманах.
Потом, выйдя из туалета, позвонил всем «заинтехесованным» знакомым, чтоб сделали тоже самое, и на всякий случай попрощался.

Затем тащился на Лубянку и думал: «А ведь такая любовь! Такая любовь бы-ла!»
А вышел однажды газету купить,- вернулся, а комнаты узнать не может: КИРПИЧНОЙ – чуть не капитальной! – кладкой – разгорожена уже надвое.
 Причем ему – даже и без окна!

И   СТАЛИ   С У Д И Т Ь С Я!

И пИсьма – т а к и е! во все инстанции пошли друг на друга, что читавшие там за голову хватались, узнавая из писем, КТО, оказывается, рядом с ними работа-ет!...

…- А откуда же СТЕНА взялась? – спросил в этом месте у Файкина недалё-кий в таких делах Колодников.
- А Муся вызвала (пока я ходил за газетой) из Большого театра этих…ну, слесарей. Они и выстроили, - беззаботно отмахнулся от глупого вопроса Файкин.
Но от дотошного Колодникова так просто не отмахнёшься.
- Слесари не кладут стен! – упрямо сказал он. (Далась ему эта точ-ность!)
- Ну … водопроводчиков. – Почти издеваясь над занудностью Колодни-кова, сказал Файкин. – Тебе не всё равно? Ведь главное, сюжет каков!
- Ну, допустим.  А к чему ты это всё?
- А к тому, что…писала она на меня (как впрочем и я на неё) и к гене-ральному прокурору Вышинскому, и к кому только не писала.., и теперь, видно, ре-шила раздавить меня , наконец, Лубянкой!.. А так любили друг друга!..
- Ну, а дальше-то что?
- А дальше…

… Недалеко от Лубянки зашёл Файкин к приятелю и, вполне осознавая, что обратно уж может и не вернуться, переоделся в угольный, лезший ватой, старый приятельский пиджак и рваные галоши, - и, пройдя в таком виде через частокол ча-совых в знаменитом  здании, и оказавшись, наконец, в соответствующем коридоре и на указанном этаже -… обнаружил у двери назначенного «следователя» (Н.И.Лакшина) всех трёх знакомых голубчиков: Мержанова, Ваньку Завалишина и Мосю Бердичевского,.. которые, воззрившись на его «костюм», ничего не сказали, а молча кивнули на высокую и строгую дверь.

«Следователь Н.И. Лакшин»,
 оглядев сквозь дым дорогой папиросы файкинские галоши и угольный пид-жак, привычным движением выдернул рядом со своим животом ящик из стола и стал считывать оттуда вопросы и сверять анкетные файкинские данные.
Поскольку приятельский пиджак употреблялся его владельцем обычно для воровства угля с окружной дороги (чтоб топить комнатную буржуйку) то, с Файки-на, пока он отвечал на анкетные вопросы, угольная пыль усыпала весь паркетный пол перед следовательским столом, а сам следователь стал чихать.
- Вы кем работаете-то в газете? – спросил следователь, удивляясь этому феномену.
- Выпускающим, - ответил Файкин, тоже чихая.
- Гм…Вы понимаете важность идущего политического процесса над Промпартией? – спросил Лакшин, не переставая удивляться количеству угля, сы-павшегося с Файкина.
- Понимаю, - ответил Файкин, чихая. – Это процесс века! Одни имена гнусных вредителей чего стоят! : профессор Рамзин! И знаменитый академик Тарле!
- И ещё 200 тысяч членов их гнусной вредительской Промпартии! – авто-матически добавил Лакшин.
- И 200 тысяч гнусных членов! – повторил Файкин, соображая, что если он ещё минуту постоит в этом кабинете, то не только пол, но и стены ( с громадным в рост портретом Вождя) будут все в угольной пыли. Просто удивительно, сколько её было в этом невзрачном на вид приятельском пиджачке…

- Сколько? – (переспросил в этом месте бестолковый Колодников. Не про пыль, конечно, а: …) Сколько было осуждено?
- 200 тыщ! – не моргнув глазом, ответил Файкин, пытаясь рассказывать дальше.
- Этого не может быть! – возразил Колодников. – 200 наверно? Или по крайности, 2 тысячи; и то: разместить их будет негде во время суда – места в зале не хватит, не говоря уж о публике…
- Д В Е С Т И  Т Ы С Я Ч ! – раздельно произнёс Файкин, начиная уже злиться.
- Но…
- Группами осуждали!
- Но – если даже по 200 человек осуждать ежемесячно – то понадобится 1000 месяцев т.е. 100 лет! Чтоб осудить всех.
- А их сразу по разным городам! – уже предельно зло проговорил Файкин, поджидая, куда Гришку заведёт его всегдашнее стремление к точности.
- В тысяче городов сразу шли суды?.. У нас городов столько нет!
- Зато дураков таких, как ты – без счёта! – крикнул подвыпивший Файкин и глаза его полезли на лоб: когда он сердился (да выпивши) – он впадал в истерику.
- Их посадить некуда будет – тюрем не хватит! – упорствовал Колодни-ков. – 200 тыщ – это целый город!
- Партия всё может! – кричал совсем уже несуразное в пьяной истерике Файкин. –Нации целые может переселять и посадить, а не то, что тьфу – город!
И не помня себя, ударил  Колодникова бутылкой в лоб. Произошла непо-требная драка. (закончившаяся правда примирением) (Потом выяснилось, что при-ведён был Файкин в такое состояние тем, что Колодников сбивал с него в «присут-ствии публики» ореол исключительности газетного работника, «ловца новостей», которым он пользовался в общежитии; а главное, что не давал покрасоваться тем, как ЗАКОНЧИЛАСЬ вся эта «гхандиозная истохия». А именно: то ли через этот угольный пиджак с рваными галошами, то ли ещё как – а по всей вероятности, по-тому, что безжалостно ТОПИЛ своих, стоявших в коридоре, товарищей – Файкин благополучно ВЫШЕЛ с Лубянки! И вернул приятелю злополучный пиджак для продолжения походов на окружную дорогу.
А трое «голубчиков» -  Мержанов, Ванька Завалишин и Мося Бердичевский – отсидели в Бутырках 40 суток. Ха.Ха.Ха.)

Заключительный эпизод Файкин ( к удовольствию совершенно пьяного Рае-ва, а в особенности начальника общежития, простодушного латыша Иван Адамыча)  рассказывал так: «Во вхемя моего допхоса» (то есть когда он ТОПИЛ своих сослу-живцев) следователь Лакшин нажал кнопку и появившемуся вертухаю распорядился троих «голубчиков» из коридора «пре-про-водить».
Поняв, что он «утопил» своих коллег, Файкин (по его словам) начал тогда вести защитительную речь: что мол надо учесть темпы и суматоху, в которой про-исходит вёрстка и выпуск каждого номера газеты, и что, конечно, досадно, что про-скочил такой ляпсус с «недовыброшенным» абзацем, - но что, если «голубчиков» арестуют, то просто не с кем будет дальше делать газету.

На что следователь Лакшин, покуривая дорогую папиросу, спокойно выслу-шал наивного гражданина в угольном пиджаке и рваных калошах (непонятно поче-му в таком виде работающего в солидной газете) и заявил резонно: что НЕ СОГЛА-СЕН, чтобы из-за «редакционной суматохи» печаталась всякая КОНТРРЕВОЛЮ-ЦИЯ. И что, если «не будет с кем» эту контрреволюцию печатать, то «не будет» и большого ущерба, если «Рабочая газета» ВООБЩЕ на какой-то срок (то есть на 40 суток) закроется.
С этим («почему-то»!)  и выпустил  НА СВОБОДУ кременчугского местеч-кового еврея (а ныне сотрудника сразу нескольких – для заработка, чтоб выплачи-вать алименты – московскиз газет) – Зяму Файкина…

Все эти бредни (вся ахинея эта и мура) продолжались до 2 часов ночи.
Файкин ВСЁ знал!: и «про Нору Полонскую» (то есть про «Веронику Ви-тольдовну»),- почему «из-за неё» застрелился Володя Маяковский; и про то, как со-здавался «право-левацкий» (какой-то!) блок «Сырцова-Ломинадзе»… и ему подоб-ные…
- «Это не пхосто делается!» - самоуверенно втолковывал Файкин пригото-вившемуся уже хохотать Иван Адамычу. – Лео Авербах, как и многие «хуководите-ли ХАППа», «заигхывал» с левыми (один из них, «Бохя Лелевич», даже был «от-кхытым» оппозиционером, зиновьевцем).
 Были у Авербаха какие-то связи с этими «левыми» и из руководства комсо-мола. Лео начал побаиваться за себя в начавшихся разоблачениях (он всегда был «игхоком»!) и «хешился на кхупную политическую авантюху».                И:   (может, это всего лишь обычная сп’етня, но)   во всяком с’учае  ши’око хасп-хастханилась вехсия, что… Авербах сказал Сырцову, что с ним хочет ВСТРЕТИТЬ-СЯ Ломинадзе; а Ломинадзу сказал, что с ним хочет встретиться Сырцов, - «устхоил им встхечу и доложил о ней навейху в соответствующей интерпретации».
«Чехез неделю у нас в газете: «Гнусный блок «Сыхцова-Ломинадзе»!...

- Ха-ха-ха!,- раскатисто грохотал простудушный, любивший посмеяться Иван Адамыч. Он считал, что всё, рассказываемое Файкиным – ужасно смешно. Да-ровое развлечение, в кино ходить не надо. Абрам же Раев лишь ещё больше пил и, скрежеща зубами, плакал.
             Колодникову же непременно надо было во всём разобраться, и он приставал к Файкину за объяснениями.

Очень просто объяснял, например, Файкин причины шедших один за другим политических процессов над «вредителями»:
- Все ж газеты каждый день хвастаются: Там, где западным стханам пона-добилось 3 года – нам хватает 3 дня!.. Я сам писал: «Монтаж пехвой тухбины Днеп-хоГЭСа вместо 90 дней осуществится за 36.. », «На Московском автозаводе 1200 станков механо-сбохочного цеха будут смонтихованы  за… ОДИН месяц!»
- Ха-ха-ха! – заливался Иван Адамыч.

 А тут было у  них где-то там ещё  и «Закрытое совещание»: завод им. Пись-мЕнного в Киеве – после таких-де «темпов» – производит СТО ПРОЦЕНТОВ БРА-КА! Из 1872 оцинкованных сит – ВСЕ при проверке оказались негодными! Москов-ский тормозной завод получает крепежный материал и литье ковкого чугуна от за-вода «Красный профинтерн» на 80 процентов с браком! Докладывавший пред. РКИ Рудзутак сказал, что речь идет о СОТНЯХ МИЛЛИОНОВ!
  «Еси   бхать за год,- втолковывал Файкин, – мы техяем на этом бхаке столь-ко, сколько стоит весь Московский завод «Шахикоподшипник» и в тхи  хаза больше стоимости завода «Калибх»!
- Ха-ха-ха! – грохотал Иван Адамыч.

     Ну, Сталин видит такое дело (что одной рукой создаем, другой портим) – прика-зывает: отрепетировать процесс над «вхедителями»! чтоб припугнуть бракоделов. Так было с «кондратьевщиной» (процесс над «Трудовой крестьянской партией – ру-ководитель: бывший товарищ министра Временного  правительства Кондратьев). Осуждено было 200 тысяч!.. Но «спектакль» на публику не вышел: Сталин показы-вал его только на «закхытых общественных пхосмотхах»… А с «пхоцессом века» (Рамзин-Тарле, «Промпартия») – была даже и «Гхандиозная публичная пхемьеха», о которой все читали в газетах. Под председательством Вышинского, член – Антонов-Овсиенко! Красочное было зрелище: все сознались в «умопомхачительных вещах». Сам профессор Рамзин назвал 2000 соучастников!..
              «Но – все, как вы знаете, были
помилованы ВЦИКом.-заключал Файкин.- А некотохые так даже и нагхаждены ох-денами Ленина!.».

Нет, серьёзно к россказням Файкина относиться, конечно, было нельзя (мо-жет, поэтому и хохотал оглушительно над ними Иван Адамыч?). Но газеты-то дей-ствительно писали и про «блоки», и про «кондратьевщину», и про «процесс века» (Рамзин – Промпартия)! Голова пухла от невозможных разоблачений!.. И тд И тп.

И вот = передаёт однажды Колодникову в МГУ (его давний враг и завистник Коврежников) распечатанное (почему-то) письмо из Лавринки: «Урожай собрали, как ты предлагал. Но приехали машины и увезли под винтовками усё в уезд. Не ос-тавили нам даже на прокорм, как было в 21-м».

 Что было делать?!

Окончательно придя к решению, что выход у него только один (не вползать, а прыгать) – Колодников подошёл однажды в МГУ к дочери ЦККиста –Мураловой и попросил взять его с собой, когда она пойдёт к Светлане Алилуевой.
- Зачем? – насторожённо спросила Муралова.
- Я хочу встретиться со Сталиным.

Муралова поглядела на него своими жгучими, горящими ненавистью глазами и пошла прочь.
- Это провокация! – крикнула она. – Я этого никогда не сделаю. ОН однажды  чуть за это не застрелил Надю Аллилуеву..
- Ну и черт с вами! – тоже крикнул Колодников. –  Не верю я вам никому про него. Без вас найду к нему пути!
-
И вечером позвонил землячке Ниночке Шеншиной.
- Да! – сказал в трубке литой (с обычной этакой ленцой) голос самого Алёшки Брагина.
- Устрой мне встречу со Сталиным! – без всяких подходов выпалил Ко-лодников. – Или письмо передай В РУКИ!

На той стороне тотчас повесили трубку.

Колодников, думая, что их просто прервали – позвонил вторично. ( Звонил он из деканата – больше неоткуда было! На него оглядывались. Секретарша, сделав большие глаза, внимательно прислушивалась.)

Второй раз подошла Ниночка.
- Алёша велел передать Вам (она почему-то разговаривала на «Вы»), чтоб Вы больше не звонили. И не ходили к нам.
- Да почему, черт возьми?!
Ниночка молчала. Слышно было, как в глубине квартиры (вместо обычного лая собаки) кричал, будто лаял, Алёшка: Дура! Это провокация! Немедленно повесь трубку! Это дурак! Сволочь! Поганый дурак!…
Ниночка медленно повесила трубку .

«Хорошо! Он сам найдёт путь к Сталину! Он пойдёт к Кремлю и будет ждать его там!»

5. «МАЛЕНЬКИЙ ПОЛИТИКАН»

Через день в университетской многотиражке появилась статья.
Автором был редактор газеты – Коврежников! Называлась статья: «МА-ЛЕНЬКИЙ ПОЛИТИКАН».

Начало было эффектным:

«Его фамилия – Колодников. Да, «тот самый», что два года назад приобрёл печальную известность своими антисоветскими выступлениями по «Отчёту Моссо-вета». Студент историко-философского факультета, бывший член ВЛКСМ, учащий-ся на народные деньги в лучшем Университете страны, обеспеченный стипендией и общежитием – показал себя, как законченный антисоветский обыватель и агент классового врага».

Дальше шло не менее эффектное развитие этого главного тезиса: что…

«Нет необходимости повторять всю антисоветскую дребедень зарвавшегося отщепенца. Его мнения ничем не отличаются от мнений заграничных махровых бе-логвардейцев: это совокупность всего, что слышим мы от правых и левых оппорту-нистов, от самых контрреволюционных элементов».

Вот как! Ни больше, ни меньше. И – хлыстом крест на крест:

«В течение двухлетнего периода он молчал, не выступая ни в защиту своих взглядов, ни против них. Про него может быть так бы и забыли, - если бы он сам не напомнил о себе: несколько дней назад он «очнулся» от молчания и принёс в редак-цию МНОГОЗНАЧИТЕЛЬНОЕ письмо! Колодников «очень» озабочен судьбой сво-его письма и требует (прямо вот так-таки ТРЕБУЕТ!) немедленного напечатания его – в «срочном порядке» и «в самом ближайшем номере»! Ну, что ж: мы поможем ему. Раз человек так «требует».

Державшие газету пальцы Колодникова  дрожали. «Каков ммер-завец! Вме-сто публикации письма к Сталину – состряпал пошлую кляузу! Пад-лец!»

«..Но  самое интересное в Письме не форма (хотя и она характеризует автора: «концепции», «катаклизмы» и «гекатомбы» так и мелькают на полуграмотных стра-ницах) – Маленькому политикану Колодникову ужасно хочется выглядеть «Боль-шим Политиком» и вещать нам высоким штилем с точки зрения «мирового масшта-ба»! ..И вот, как всякий «Большой Политик» – он, конечно же, имеет свою точку зрения по всем вопросам. По «рабочему вопросу», например, он хоть и признаёт у себя ошибочным «кое что» из сказанного два года назад (ну, например-де, не под-черкнул ВРЕМЕННОСТИ плохого материального положения рабочих ), но сам факт такого «положения» считает всё-таки существующим и ДО СИХ ПОР! Вопреки да-же тому, что, как мы знаем, положение рабочих у нас даже «временно» никогда не было плохим по сравнению с прошлым.
А по «крестьянскому вопросу» …
«Вращаясь среди крестьян своего родного уезда, - пишет он, - и видя их по-ложение, особенно в делах с колхозами, я поддался тогда настроениям главным об-разом отсталой их части и пытался связывать ошибки в колхозном движении с об-щей системой руководства ЦК..»
Ну, а теперь, конечно (то есть после известного письма Сталина о колхозах) он думает лишь, что у товарища Сталина «просто» плохие помощники, недалёкие руководители в Колхозцентре и на местах, неточно и неправильно его информи-рующие; и предлагает на их место ни много- нимало СЕБЯ в истинные помощники вождю. И кстати тут же даёт «ценные советы» по кардинальным вопросам социали-стического строительства.
Чувствуете? чувствуете, куда клонится дело! Вы представляете, ЧТО «насо-ветует» товарищу Сталину такой (с позволения сказать) «друг и болельщик» рабо-чих и крестьян?!
И вот –исходя из вышеприведённого тезиса о «плохих помощниках и инфор-маторах» у товарища Сталина – Колодников далее набрасывается на всех и всё, что видит вокруг себя. «Комсомольская правда» –де не помогла где-то там его знако-мым «учительницам-комсомолкам», когда их травили кулаки. «Учительская газета»-де исказила его статью об этом, когда он туда написал. (Да ещё и лишила авторства, заменив его псевдонимом). (А нашему Колодникову так хочется хоть на чём-то про-славиться!). «Правда»-де никак не среагировала на его сигналы о неблагополучии с колхозами в его Заволжье, а журнал «Большевик» – главный идеологический орган партии – давал-де по вопросу темпов коллективизации очень часто неправильные указания. (и публиковал ложные цифры о достижениях в этой области)… Из чего ДЕЛАЕТСЯ ВЫВОД: статьям в «Правде» и «Большевике НЕЛЬЗЯ ДОВЕРЯТЬ, - ПОКА ЭТИ ОРГАНЫ В РУКАХ НЫНЕШНИХ РЕДАКТОРОВ!  А?!

Бедный Колодников! Он оказывается, всё время боролся за генеральную ли-нию, пытался помогать товарищу Сталину, - а его.. ну просто не поняли. И вот те-перь…
Бухарин и Зиновьев теперь у него уже «просто предатели» (предавшие и свои взгляды и, главное, своих последователей, - горько добавляет он, имея в виду, види-мо, себя!)  «Что это за руководители партии и правительства» (восклицает патетиче-ски Колодников), «если вчера они утверждали одно, а сегодня, оплёвывая себя и, тем самым, своих учеников (то есть несчастного Колодникова) – публично отказы-ваются от своих же  принципов! » Что ещё раз подтверждает, что окружение това-рища Сталина двулично и продажно, и Колодников обоснованно предлагает себя на их место. Ибо ко всему прочему – он не был у них обычным, так сказать рядовым учеником. «Допуская правооппортунистические ошибки, - добавляет он,- я однако имел всегда и свои собственные (выстраданные, выработанные) воззрения по обсу-ждавшимся партией вопросам и не разделял никогда (и не разделяю в ПОЛНОЙ ме-ре) концепции правых, - хотя (заметьте!) ОТДЕЛЬНЫЕ их представители, в ОТ-ДЕЛЬНЫЕ периоды (!) и были мне лично СИМПАТИЧНЫ»!

А?! Чувствуете? Чувствуете?! Стиль! Манеру!

Читая эти строки, правда ведь чувствуешь, что перед тобой не просто студент третьего курса, находящийся пока на иждивении у государства (дающего этому сту-денту В ДОЛГ! и хлеб, и кров), - а –большая политическая личность, с большим размахом и высоким политическим «штилем». Одно слово «концепция» чего сто-ит!..
            Что можно сказать обо всём об этом? Кто вообще он – этот Колодников?

Всякие есть люди.
Иной – посредством напечатания письма в газете – пытается поднять значе-ние своей персоны, придать ей, так сказать, политический вес. Другой – способом такого мелкого жульничества и в расчете на простаков желает заполучить офици-альный документ своей реабилитации для осуществления своих политзамыслов по выходе из Университета…
 Всякие, повторяю, есть люди, для которых все средства хороши. Но мы по-казали в данном случае, что перед нами типичный образцу напыщенного полити-канства и наглейшего двурушничества.
А с ними известно как: сильнее большевистский огонь по такому двурушни-честву и политиканству. Маленькому политикану Колодникову не удастся ввести в заблуждение бдительную пролетарскую общественность
ВОН ТАКИХ!! ИЗ  КОМСОМОЛА, УНИВЕРСИТЕТА!
 И ИЗ НАШЕЙ  ЖИЗНИ!»
                Редактор университетской многотиражки
                «За пролетарские кадры» Коврежников.
12 декабря 1930 года.

 Вот как!
Ай да Коврежников! Ай да молодец!


С газетой в руке Колодников прошёл прямо в комнату редакции. Коврежни-ков, по обычаю воняя во все стороны, сидел за грязным, чернильным столом…
- Ты что опубликовал вместо моего письма, мерзавец?! – крикнул Колод-ников.
- Ну-ну, не очень! Тут тебе не.., - начал было вонючка, но не успев даже удивиться  хлёсткой оплеухе, оказался вместе со стулом на полу.
- Ты что это, фашист! Ты что это, а? – ползал он, шипя и боясь, под сто-лом. А Колодников лупил его под столом ногами: -

- Вот как вас! Вот как надо с вами! Мер-за-вец»

                Финал:
                РОЖДЕНИЕ ГИГАНТА.

«Так вот как с ними!» – думал в горячке Колодников, шибко шагая к «жене-невесте» Шуре.
Чтоб рассказать ей… «всё».
Поведать о рождении чего-то нового в нём…
ПОЗИЦИИ! – вот чего ему всё время не хватало! Ясной, определённой ПО-ЗИЦИИ!

А тут – БАЦ!  И -  нет ничего: ни стула, ни хозяина! Ха-ха! Вот и позиция!.. И как просто!..
 Как Ильич в 17-м! Как Дзержинский в 20-м! Как Сталин – сейчас!
Ну, не «Грозный», конечно; - но как Дзержинский – да!

 Он должен быть Дзержинским при Сталине; и все эти Вышинские–Коврежниковы полетят у него со своих стульев-тронов вверх ногами!
Он наведет порядок в партии и государстве! Он будет очистительным, ка-рающим мечом в стране; и в колхозах, и в промышленности! И у него нигде не бу-дет ни приписок, ни брака! Только ЦВЕТ РУССКОГО НАРОДА будет командовать в обществе: честные! Ясные! Неподкупные!..
Рабкрин! – тот, ленинский: что «ни слова не возьмёт на веру», «ни в чем не погрешит против совести».
Только надо пробиться до Сталина. Сквозь Вышинских и Коврежниковых.
Встать на пути его машины! (Около Кремля!)
И  если надо «встать» – он встанет!…

…- Ты идешь на заклание! – испуганно сказала Шура (до сих пор не пой-мёшь: ни жена, ни невеста – «негде» всё было! И некогда!) – Ты идёшь на заклание! – повторила она, разглаживая в растерянности руками скатерть на столе.
- Пусть! – ответил Колодников. – Меня теперь ничто не остановит! Дру-гого пути нет!
- Знаешь что? – сказала вдруг она. – ОСТАВАЙСЯ У МЕНЯ!
- Как?
- НАСОВСЕМ!
- А…
- А пусть их. Надоело мне ждать. Семьи хочу! Сына! Тебя хочу!

… - Шура! – стучала в дверь мать – Я не разрешаю! Пусть он уходит! Час ночи! Сейчас батяша с дежурства придёт! Я милицию вызову!
- Оставьте меня! – кричала Шура – Не портите мне жизнь: мне 23-й год! Я жить хочу!..

- Завтра я иду  к Сталину! – говорил, раздеваясь Колодников.-И…
- Да! Мы вместе пойдём! – накрывала Шура свежую постель.
- Без всяких писем! (Долбил, как в бреду Колодников) Лично! Глаз в глаз. Голос в голос! А?..

- Шура! – долбила в дверь и  мать. – Не разрешаю! Не благословляю! Он – троцкист! Про него в Университете все говорят. Я иду в милицию!
- Иди, куда хочешь. Он – мой муж, и он будет со мной.

…- Иначе не решить наших проблем, Шура!, никогда!-(Долбил  своё Колодников).- С жильём, работой, семьёй. Они не дадут нам жить: Коврежни-ковы, Сидор Артемьевичи, твоя мать…
- Да, да… Поцелуй меня!

- Шура! – барабанила мать уже в стекло на улице. – Я иду за мили-цией. Я пошла


- Ой, - сказала Шура смущённо. – Сегодня нельзя: «Это самое» на-чалось.
- Что?
- Ну, женское… Больные дни… Как не кстати!
- Ничего, не расстраивайся. Теперь это не имеет значения. Раз мы вместе.
- Да! 5 дней ждать!
- Теперь «5 дней» - ерунда, раз столько ждали. Главное – теперь мы вме-сте!
- Но ты не обижаешься, что…
            -      Да нет!… Я подхожу к нему и говорю: «Товарищ Сталин…»
- Шура! – я пошла! – удалялся материнский голос.

… - Понимаешь, - твердил, как заводной Колодников. – Я чувствую себя ги-гантом. Я никогда так себя не ощущал!
- Да,да.., - поддакивала Шура.
- Я обрёл позицию! Цель!.. А  иначе нам не жить! Нет-нет! В этих вечных нехватках, жалком нашем с тобой положении: без дома, без работы,..без сына…
- Да,да..

- ШУРА! Я  ПОШЛА-А! – в милицию!.., доносился голос матери.

- И…Завтра я подхожу прямо к …
                И говорю:  "ТОВАРИЩ !
               
                « Т о - в а - - р и щ!!!   
 С Т А Л И Н !!!...»….



Конец 2-го романа («НЕДОТЁПЫ»)
Из 7-ми -томной полилогии «МЫ – СОВЕТСКИЙ НАРОД:  НОВАЯ  ОБЩ-НОСТЬ  ЛЮДЕЙ»  Фантстическая смехомедия (1905-2015 гг.)
29 декабря 1983-1999 гг.
Рязань
Барвиха.  Швеция. Канада
   Русский писатель в изгнании
      НЕСТОР     ТУПОГЛУПАЙ.    

         Исправлено и дополнено    1 9 апреля  2012 г. Барвиха