ЛИЗА
Большой магазин в центре нашего столичного города открывался в восемь часов утра и работал без выходных до десяти вечера. И сегодня, в последнюю пятницу февраля, все было, как всегда: продавцы и кассиры, администраторы и приемщики товаров, все, от кого зависела работа магазина, были на своих местах, когда к центральному, играющему огнями рекламы, входу, подкатил «мерседес», цвета «металлик», и из него вышел наш новый директор распорядитель, молодой и элегантный господин – Лев Борисович Шустерман. Лев Борисович работал у нас недавно, а мы уже все старые работники его боялись, так как он начал свою работу с сокращения персонала, и мы старые работники как бы повисли у него на крючке: кто будет следующим на увольнение, не знал никто и я тоже, хоть и проработал в этом магазине, в отделе мужского платья, почти двадцать лет. И вот сейчас, проплывая мимо нашего отдела, элегантный костюм директора задержался на минуту и, отразившись в натертых стеклах витрины, исчез, оставив нам терпкий запах дорогого одеколона и кислый привкус надежды – пока все было в порядке, на сей раз, беда миновала, а что будет дальше, бог его знает…
Но я хочу вам рассказать не о себе, а о моей напарнице, продавщице Лизе, с которой мы прослужили здесь все эти годы. Мы пришли сюда работать в двадцать лет, и все эти годы служили в нашем отделе. Лизу уволили одну из первых, - почему, никто не знает; вот точно так, как сейчас, мимо отдела пролетел костюм директора, и через пятнадцать минут его секретарша объявила в микрофон:
- Лизу Семенову, Ангелину Иванову, Альберта Исмайлова – просят пройти к директору.
И все…! Лиза даже не зашла к нам проститься. А как мы дружили все вместе, это мало кто знает – у нас в магазине всегда было строго насчет языка, и о том, что я, например, бывал у нее в гостях, в отделе не знал никто, как впрочем, никто не знал, что я старый холостяк, не просто холостяк, а убежденный гомосексуалист, а Лиза была лесбиянкой, убежденной, нет ли, я не знаю, но знаю точно, что она проживала вместе со своей подругой Ольгой, бывшей секретаршей нашего старого директора, почти десять лет вдвоем, в небольшой квартирке в доме гостиничного типа на Пушкинской, здесь, недалеко от магазина.
Теперь и я понимаю, почему директор уволил Лизу: она высокая и худая, с костлявыми плечами, похожими на вешалку, сорокалетняя женщина с лошадиным лицом, знаете, бывают такие лица милых лошадок, что-то типа пони или цирковых. Она, конечно, не вызывала симпатий у мужчин и, тем более, у этого молодого хлыща, нашего нового директора, который, не только был обласкан кучей простых любовниц, но и своей красавицей женой, бывшей манекенщицей. Во всяком случае, все наши молодые куклы продавщицы остались на своих местах, хотя и их тоже время от времени вызывали к директору. Но они все возвращались и даже некоторые с большим повышением.
Наш магазин в основном посещают приезжие, и я не думаю, что лица и возраст продавцов для них имеет большое значение. У нас никогда не было постоянной клиентуры (кроме, конечно, карманных жуликов), которых, мы все знали в лицо, а здесь? Здесь была просто амбиция нового, молодого директора – не понравилось и все, что тут можно поделать… Это раньше можно было обратиться в профком, к комсомольскому секретарю, в партком, товарищеский суд и еще дальше – и, даже, можно, себе представить - ведь помогало. А сейчас решает все директор и, ему никто и ничто не может противостоять – ведь магазин уже давно частный и владелица его, какая-то высокая вдова, обитает где-то, толи во Франции, толи в Австрии, а может быть и там и там. Так что, как говориться в русской пословице: «До царя – далеко, а до бога – высоко»!
Лиза, вовсе, не была страшилкой, она даже была по-своему мила и, как многие одинокие и некрасивые женщины, очень добра и беззащитна. Я попробую представить себя на ее месте, а что у меня получиться, судить вам, мои дорогие слушатели.
Наверное, все было так:
- Я услышала, что меня вызывает директор, и поняла - зачем. В общем-то, я давно ждала увольнения и, не спеша, собрав свои вещи в сумку и сказав всем в раздевалке: «Всего хорошего!», - просто, ушла. – « И, больше я в отдел не вернусь!» - подумала я и, - не вернулась.
Когда, я шла, к выходу, то видела сочувствующие взгляды старых работников, любопытные – молодых девчонок продавцов. - «Такой же, наверное, дурочкой была когда-то и я!» – подумала она, размышляя сама с собой. – « Я не люблю жалости к себе и сама себя никогда не жалею, - вот и сейчас, услышав казенные слова секретарши (директор даже не соизволил нас принять) : «Вы увольняетесь по 33 статье, в связи с сокращением штата, расчет в понедельник в бухгалтерии, там же и получите все необходимые вам документы!». Я не стала убиваться и тем более что-то просить. Секретарша (до нее, когда-то, здесь работала Ольга, мы с ней очень дружили), девица тут недавняя, с сожалением посмотрела на меня и как бы в утешение произнесла: - Впрочем, характеристику и все документы я вам сама приготовлю! – прощайте и будьте здоровы!
«Сама будь здорова, - подумала я, смотря на это розовое фламинго, - не нужно мне твоего сочувствующего взгляда и услуг!». Да, если бы здесь была Оля, все было бы иначе, но Ольги нет уже давно, и не только тут, но и в городе, и в стране, и в моем сердце…
Было десять часов дня, когда я вышла из магазина, которому отдала все свои юные и молодые годы, и что-то надо было делать, убить как-то время, ставшее вдруг таким пустым и холодным. В сумочке оставались какие-то деньги, и я решила выпить кофе в «Макдональдсе». Потом, пока совсем не замерзла, я долго бродила, по старым, заснеженным улочкам Москвы. Так, незаметно, я добрела до своего дома. Когда я ходила по Москве, то вспоминала: соседей, мать, сестер, наш старый дом и такого же старого отца-инвалида, и те, теперь, далекие времена, такие же старые, как наш, из моего детства, дом. Я хорошо помню последний день в нем…
…Мы жили тогда в маленьком шахтерском городке под Новокузнецком. И вот я, управившись с мытьем полов и посуды, наваленной мне, как всегда по старшинству, взяла алюминиевый таз и, зайдя за дом, вылила воду на куст крапивы. Когда я выплескивала воду, она мутной струей повисла в воздухе, мелькнув всеми цветами радуги и, зашипев под кустом, недовольно ушла в сухую землю. Взяв таз и сполоснув его у колодца, я снова подняла его и унесла в сени, где он всегда висел на гвозде. Сквозь щели не струганных досок сеней я вдруг увидела возвращавшегося с работы отца. Он был, как всегда, грязный и черный от угольной пыли шахты. Надо было снова брать таз и снова готовить воду, теперь уже, ему для помывки. Папа всегда любил, чтобы я сама ему поливала, черпая большой кружкой воду из этого таза, теплую, после работы или холодную, прямо из колодезя, утром.
В сенях у нас, сколько я себя помню, всегда висел осколок старого зеркала, я посмотрела в него, откинула прядь рыжих волос и на меня взглянула хорошенькая девушка, лет пятнадцати-шестнадцати от роду, в цветастой косынке, повязанной на самой макушке, с голубыми глазами, с пухленькими губками, на продолговатом лице, румянцем во все щеки, да я еще разморилась со стиркой и мытьем, так что этот самый румянец тогда у меня до самых ушей доходил. Я уже было собралась выйти во двор к бочке с нагретой за день водой, как раздался визгливый крик моей больной матери:
- Лиза, Лиза! – Где ты все ходишь? Подойди ко мне, Лиза!
С матерью у нас были очень непростые отношения, если не сказать хуже. Мне порой казалось , что она просто ненавидит меня. Когда были все маленькие, то жалела, как всех, а когда она заболела и слегла в инсульте, то просто возненавидела меня. За что? Да бог ее знает! Мать, наверное, все боялась, что меня кто-нибудь из парней испортит или я, выйду замуж и уеду от них, брошу их…
И я бы бросила, не задумываясь, и этот дом с маленьким, чахлым, садом, и эту, черную от угольной пыли землю, на которой, ничего, не росло. Все же несколько березок и тополей как-то закрывали наш дом от пыли, но все равно там все и вся, были, как на ладони. Я бы бросила этих опустившихся мужчин и ребят, которые, казалось, ничего больше и не знали, как напиваться до смерти в свободное от шахты время и склоняться вокруг, подмигивая и щипая, нас девчонок, предлагая от нечего делать после танцев и последнего сеанса кино «поразвлечься» в чахлых кустах у нашей речки.
Я, если честно говорить, поразвлечься была бы, может быть, и не против, я знала все эти дела и как это делается еще с седьмого класса, и мне это понравилось, но мне было противно думать, что опять какой-нибудь замызганный Сашка, будет тискать меня своими грязными руками, а потом хвастать этим подвигом перед своими дружками на танцплощадке. Все это уже было, и мать, конечно, знала об этом. Поэтому она, наверное, так не любила меня, если не сказать ненавидела. А может быть, это было от того, что она сама когда-то недолюбила, недоцеловалась, и многого чего еще недополучила от жизни – вся ее молодая жизнь прошла в войне, в голоде и страхе.
- Иду! – ответила я ей.
Пройдя в одну из трех комнат, где лежала мать, я встала у порога, смотря в окно. В комнате скудная обстановка: диван-кровать, на котором лежит мать, ее сундук с нашим приданым, струганный столик, заваленный лекарствами, стул рядом, табуретка да сломанный приемник-радиола в углу, на открытом окне - горшок герани, длинный фикус с тремя ядовито-зелеными листьями и, пожалуй, все… Да! Еще была клетка с маленьким и зеленым, как листья фикуса, попугаем. Он, был единственным, с кем она была, неразлучна.
- Где ты была? – тяжело дыша, с упреком спросила меня мать.
- Стирала, полоскала, мыла пол в сенях.
- Ты почти не заходишь ко мне, сегодня не зашла ни разу. Наверное, все о танцах думаешь, студенты приехали, ты и рада им, кобелям! – глаза матери стали узкими, как щели, она со злым прищуром смотрела на меня, как смотрят, наверное, на врунов или воров попавших к тебе в дом.
- Я, знаю, я слышала вчера, как тебя кто-то из них провожал. Я, сама была молодой, но никогда не была такой шалавой, как ты: шляешься по ночам, спать мне не даешь, сучка! Дай мне воды! Кур не забудь покормить, шалава, - она закашлялась в визге, казалось, что сейчас захлебнется своей злостью, но силы оставляли ее, и она, уже в бреду, в проклятиях мне, а заодно и всем на свете, упала на подушки.
Я молча вышла. Мне все это так надоело, что иной раз просто не было сил оставаться здесь, я была готова убежать, уехать, уйти пешком, хоть с кем-нибудь, хоть одна, если бы не отец и сестры – они все любили меня, отец сильнее, но любили все, это был как бы противовес ненависти ко мне моей матери. И вот сейчас, папа, раздеваясь, с сочувствующей улыбкой посмотрел на меня, когда я вышла к нему во двор.
- Все кричит на тебя? Лизонька, помоги мне снять сапоги, я так устал сегодня, что сил больше нет! Ах, Лиза, Лиза – не обижайся на нее, потерпи! Вот сестры подрастут, и отдам я тебя замуж, за самого лучшего парня отдам, или пошлю учиться в город. Хочешь – на медсестру? Всегда чистенькая будешь, в уважении! Вот нам сейчас, на шахту медсестра нужна, очень нужна! Они, медсестры, всегда в почете были, и на войне тоже. Потом все замуж повыскакивали и непросто там, за солдат или за матросов, а все ведь за полковников, да за генералов…
Я лила ему на спину теплую, нагревшуюся за день на солнце воду, а сама была в мечтах о работе медсестрой в большой и светлой больнице, где я умело, помогаю молодому красивому доктору в операционной (я видела недавно фильм, там тоже была молодая медсестра и молодой красивый врач и у них случилась большая любовь), но это было сейчас, так далеко, там, в мечтах, и я, так задумалась, что не сразу поняла, что мать, снова, зовет меня к себе.
Папа уже помылся и сел ужинать за летний стол, стоящий тут же во дворе нашего дома. Накладывая себе картошку и уже остывшие котлеты, он обнял меня одной рукой и посадил на скамейку рядом с собой:
- Не ходи к ней! Я сам сейчас зайду, посиди со мной, расскажи что-нибудь, кто приходил сегодня?
- Тетя Полина приходила. Просидела у матери с час, покормила ее и ушла. А я стирала, мыла полы, полоскала, вот приготовила тебе картошку и котлеты. Остыло, наверное, все уже?
- Все это ничего, дочка, все, что ты делаешь всегда вкусно и красиво, мне всегда нравиться!
- Пап! Я сама пойду к ней, а ты, приляжь, отдохни, сегодня по телевизору твой любимый футбол. Ладно, пап?
Мать снова закричала, визгливо, требовательно. Ее визг сменился хныканьем. Я хорошо знала эти внезапные перемены в ее настроении. Когда мать хотела сделать нам побольнее или добиться чего-нибудь, то всегда умела быстро сменить ругань, на плачь, или наоборот плачь или только вот сейчас звучащую жалостливую просьбу - на гнев, брань, проклятья и, всегда добивалась своего. Вот и сейчас, когда я снова зашла к ней, она, отвернувшись к окну, как будто плакала, жалостливо приговаривая:
- Я никому из вас не нужна, стала, все бросили меня. Повернувшись на шорох моих шагов и, сделав плаксивую мину, она протянула ко мне руки, приговаривая:
- Лиза, Лиза, иди ко мне, посиди со мной, поговори, я весь день тут одна, совсем одна…
- Мам, вернулся папа, он сейчас придет к тебе, а я ухожу, - ответила я и встала с кровати.
- Я тут одна, совсем одна, одна, одна, - цепляясь за меня, протянула руку мать, рука её опухшая и синяя, с грязными ногтями вцепилась в меня и она, сделав безумными глаза, снова закричала:
- Ты никуда не уйдешь сука, никуда не уйдешь, я запрещаю тебе шляться по ночам с кобелями! Проститутка, попадешь кому-нибудь, сделает он тебе ребенка, и знать не будешь, кто его отец! Проститутка! Шлюха! Твоя дочь – шлюха! - она, обращалась уже к отцу, вошедшему в её комнату. Она кричала, брызгая слюной, и уже с закатившимися в приступе, глазами! Мать была уже в полуобморочном состоянии и, папа, глазами, показал мне на дверь. Он склонился к ней и, взяв ее руки в свои, сел, с нею рядом.
Потом пришла соседка тетка Полина, и они с отцом вымыли мать в корыте, я таскала воду из бочки со двора, ей стало легче, и они все, как бы на время, забыли про меня.
Длинный, летний день уже клонился к закату, зной лета еще не спал, но уже все стихло, поникло, как перед грозой, розовый свет начал потихоньку сереть, скоро стемнеет, и я была этому искренне рада. Только ночью я была одна и счастлива в своих мечтах, а так же и на танцах, или в кино на последнем сеансе в серединке последнего ряда - я была по-настоящему счастлива и жила такой красивой независимой жизнью, какой жили герои фильма: молодые, красивые, свободные, богатые люди.
Вот и сейчас, когда в доме все дела были переделаны и, не было младших сестер, которых надо было еще укладывать спать (их обеих отправили на лето к бабке в деревню) - спросив разрешения у отца, я отправилась на танцплощадку. Она находилась здесь недалеко всего в нескольких шагах от нашего дома. Когда-то здесь были бои в гражданскую войну и, построенный еще при царе кирпичный амбар все время кому-то служил, то штабом, то военным госпиталем, в котором во время последней войны служила санитаркой моя мать, а сейчас вот – этот амбар был оборудован в городской клуб с кинотеатром и танцплощадкой. Конечно, это громко сказано танцплощадка или как сейчас ее называют, дискотека – это был кусок земли утоптанный, ногами танцующих и, скамейками, вокруг него. На этих скамейках сидели все мои знакомые девчонки и парни это те, кто не танцевали и, от нечего делать щелкали каленые семечки. Иногда, летом, как сейчас к нам приезжали студенты из Горного института и, тогда, этот кусок земли вместе с лавочками и семечками - оживал. Он оживал: новой музыкой, молодой, звонкой, речью, городским говором, модной и яркой одеждой и, временно, превращался, как бы в веселый карнавал. Мы с нетерпением ждали этого карнавала.
Ждала его и я - в своем одиночестве.
Ждала, пока там в тот вечер не встретила Анну. Анна, студентка Горного института, приехала к нам на практику вместе с группой студентов. Высокая, сильная девушка с яркими чертами лица и большими с поволокой карими глазами, черными, как смоль длинными волосами которые она заплетала в толстую косу. Своими, сильными руками, постоянно находящимися в движении, она постоянно ими изящно жестикулировала при разговоре. И, вообще, она была не из таких, как мы: сильная, веселая, с очаровательной улыбкой жемчужных зубов, - она вскоре стала моей звездой в этой ночи, моего глубокого, одиночества.
Анна была убежденной лесбиянкой-феминисткой. Она, познавшая эту любовь еще в школе, своим опытом и тактом полностью покорила меня. Мы с нею в первый же вечер и уже потом, бродя всю ночь по берегу нашей речки, целовались, да, да, целовались, как целуются мужчины и женщины во всех фильмах. И так же, как в фильме у меня на плечах лежал ее клубный пиджак, теплый и ласковый, как ее руки, как руки отца, и, как их тепло согревал меня ее голос и слова: о счастье, о любви, и о том, что мне надо будет обязательно приехать к ней в город.
К утру, мы уже уставшие, решили отдохнуть. И, Анна, красиво, откинув свою косу назад, предложила мне:
- Лиза, давай, приляжем здесь на траву, отдохнем, поговорим.
- Давай, - ответила я ей и присела рядом с нею.
- Лиза, я тебе нравлюсь? – спросила она, оборачиваясь ко мне всем телом.
- Очень! У меня никогда не было такой подруги, как ты! Ты такая, сильная, веселая, красивая, с тобой очень хорошо…, мне.
- Ты мне тоже очень нравишься, очень! Так нравишься, что я не хочу с тобой, моя золотая, больше расставаться. Не хочу, никогда!
Анна стала целовать меня в шею, грудь, потом она страстно нашла мои губы своими и все… я больше ничего не помню. От этого всего, на всю мою жизнь и сознание осталось какое-то теплое, розово-голубое пятно. Наверное, вот таким пятном и бывает самое настоящее счастье с другим человеком, маленьким и теплым, розово-голубым, как первый рассвет и мечта.
Когда мы расстались с ней, было уже утро. Мы договорились, что Анна зайдет после своей практики на шахте к нам в гости, и мы потом вместе, снова пойдем на танцы, а потом будем так же гулять по берегу нашей речки. Будем гулять, так же вдвоем, как гуляли этой ночью, а вот потом…
А, потом, уже осенью, был город Новокузнецк, где я поступила в Торговое училище и, где учили на продавцов. Все эти медсестры и врачи с больницами и белыми халатами остались там, в мечтах моих и отца. Скоро, продолжая учиться на вечернем отделении своего училища, я пошла, работать продавцом в наш только что открытый универмаг. Все это время я жила у Анны в общежитии в ее комнате, ее соседка по комнате редко когда ночевала там.
Я, стала, очень хорошо зарабатывать. И, мы, с Анной смогли снять небольшую комнатушку в пригороде Новокузнецка. Хозяином нашим был совсем глухой, как пень, дед. Но он хоть был и стар и глух, но очень любил подсматривать за нами в душе. А мы над ними шутили и очень смеялись, когда он падал со стула и, громыхая ведрами и тазами, быстро отбегал от двери ванной комнаты. Но наш дед был очень добрый и, видно, насмотревшись, на нас голых - все как-никак старался подкормить нас, то салом, то медом, то картошкой с солеными огурцами.
Мы прожили у него все четыре года, пока Анна, не окончила институт, и не уехала к себе на родину, - с начало на практику, а потом, уже горным инженером по распределению куда-то очень далеко на Север.
Анна еще очень долго писала мне, звала к себе жить. Но я не смогла все и всех здесь бросить. Я, вступила в партию, мне от универмага дали очень хорошую квартиру в центре города, я стала заниматься общественными делами, меня не раз избирали депутатом и…
А, Анна, все продолжала писать мне, даже тогда, когда я уже жила в Москве с… Ольгой, вот здесь на Пушкинской улице и работала продавцом в этом вот универмаге, откуда меня только что уволили…
Лиза очнулась от своих дум в подъезде дома на Пушкинской улице. Почему-то захотелось есть: - «Сейчас бы чего-нибудь горячего, поесть бы, да чаю, и спасть, спать, спать - целую вечность!» - подумала сейчас Лиза. Дома, как она помнила, оставались три-четыре картофелины, немного сливочного масла, сахар, чай и…больше ничего. Она, как раз сегодня, хотела, занять денег до получки и побольше купить съестного домой. Но в ее сумочке оставались еще какие-то деньги. Лиза вышла из подъезда и, пройдя, напротив, в большой гастроном, зашла в него. В магазине было светло, тепло и…почему-то пусто: - «Холодно!» – подумала Лиза и, стала медленно ходить по отделам гастронома. На прилавке «Мясные полуфабрикаты» она увидела упакованные в целлофан и уже готовые к употреблению разные полуфабрикаты. Остановив свой взгляд на одном ценнике из них, на котором было аппетитно написано «Мясо по-домашнему» она подумала, как бы было хорошо сейчас его потушить с картошкой, и, все это сразу съесть одной и, запить горячем чаем и… - «Но хватит ли денег у меня на него?» - очнувшись с испугом, подумала Лиза и, достав свой кошелек, стала лихорадочно считать в нем мелочь. Денег хватало ровно на этот кусок мяса.
Пробив чек в кассе, она подала его продавщице отдела. Продавщице, видимо, было все равно кто и что передней. Она, даже не взглянув на покупательницу, безразлично подала ей первый попавший под руку пакет с полуфабрикатом.
Дома, не раздеваясь, она прошла на кухню, включила свет и бросила мясо в раковину – для оттаивания. Потом разделась и, присев на диван, протянула свои озябшие ноги к горячей батареи и, на минуту, закрыла глаза. Согревшись и, уже раздеваясь, она внимательно как бы вновь огляделась вокруг: все та же маленькая комнатушка в девять с половиной метров, простой, раскладывающийся диван, на котором она сейчас сидела и который, когда они вдвоем с Ольгой раскладывали его на ночь, занимал почти все место в комнате и, если надо было выйти, то просто спрыгивали с него прямо в коридорчик прихожей. Небольшой трельяж в углу с фотографией Анны и большая фотография на стене, где они с Ольгой вдвоем на курорте. С того самого курорта где они познакомились с ней и которая, переманила ее жить в Москву. Одностворчатый гардероб с двумя ее платьями и демисезонным пальто, сшитым прошлым летом на деньги, что она получила за больничный лист. Телевизор на тумбочке – вот и вся обстановка. Вся! - нажитая ею в Москве за двадцать лет. Да! Она совсем забыла, были еще в ее шкатулке, подаренной ей на работе по случаю восьмого марта, пара сережек, два колечка и небольшой серебряный браслет. Одно кольцо с изумрудом, подарила ей когда-то - Анна, а второе с рубином – Ольга. Сережки и браслет она купила сама еще тогда, когда жила в Новокузнецке. Она тогда из-за Ольги бросила там все на плечи своих сестер и отца и, схватив все самое необходимое, как в горячке, приехала к ней в Москву. Она совсем не жалела об этом, ведь ее Ольга - была секретарем у директора большого столичного магазина и, могла все… во всяком случае вот эта самая квартирка была ею ей как бы подарена. – «В общем-то, все и не так уж и плохо!» - подумала сейчас Лиза, вспомнив, что кольца, серьги и браслет можно заложить в ломбарде и, первое время как-то перебиться.
Пройдя на кухню, она стала медленно чистить картошку, резать мясо и складывать это все в кастрюлю. И, тут ей показалось, что она что-то забыла туда положить. «Соль клала? Положила. Лаврушку клала. Положила. Что же еще туда кладут? А-а-а! Я совсем забыла про лук!» - подумала, вздохнув, сейчас Лиза, но все же поставила на газ кастрюлю.
Лука в доме не было, как не было и хлеба, и ни какого и не крошки. Что делать? Денег ни копейки, да уже и поздно. Она решила выйти в коридор, покурить: - «Пока это все вариться!» - подумал сейчас Лиза и еще раз вздохнула. Коридор ее седьмого этажа был длинным предлинным и походил больше на беговую дорожку с маленькими однокомнатными квартирками по своим краям похожими на гнезда ласточек-береговушек. Посередине этого коридора была оборудована комната отдыха или ожидания, так, наверное, ее можно было назвать, потому что из-за малого метража этих (квартир для одиночек), много гостей и сразу-то в них не впихнешь. Комната сия была оборудована в стиле еще, наверное, шестидесятых годов: несколько низких металлических столиков, небольшие алюминиевые стулья, два низких дивана, таких низких, что когда и кто-то садился на них, то его колени сразу же оказывались прямо у подбородка. Дамы, и особо, опытные почему-то, избегали эти диваны и обычно ютились на стулья или просто стояли у одинокой кадки с длинным растением похожим на иглы разозленного дикобраза. На столиках, как обычно здесь лежали несколько старых журналов и пачка газет. Украшением были только две эти стеклянные пепельницы в виде небольших, но вместимых вазонов. Вот и все, пожалуй.
Вот сюда и зашла Лиза, чтобы покурить. Она не то чтобы расстроилась из-за лука и хлеба, просто именно их сейчас ей как раз и не хватало, не хватало до полного ее покоя, умиротворения - от всего пережитого за день. Закурив из сигаретной пачки, она присела на стул и… задумалась.
Лиза не сразу поняла, что кто-то спрашивает у нее. Она подняла вверх глаза и увидела девушку, стоящую рядом, в легком пальто и шляпке. Она была довольно мила, кругленькое, почти детское ее лицо просительно улыбалось. Увидев, что женщина подняла к ней глаза, она спросила ее вновь:
- Простите, можно присесть к вам? Я вам не помешаю?
- Нет, нет, садитесь, пожалуйста! Хотите сигарету?
- Хочу!
- Лиза, открыв пачку, протянула ей ее всю и щелкнула зажигалкой. Та, неловко взяв сигарету, прикурила и, положила ее на стол. В руках этой девицы, когда она говорила с Лизой в начале, был какой-то прозрачный пакет, сейчас он лежал на полу и, она как бы позабыла о нем. Прикурив девушка мило улыбнулась, вежливо кивнув Лизе своей шляпкой.
- Вот гуляла по старой Москве и решила зайти, я часто сюда захожу, здесь когда-то жила моя сестра, она снимала здесь квартиру. Я, здесь, пока ждала ее с работы, познакомилась со многими интересными людьми. Вот и вы здесь сегодня отдыхаете?
- Ты здесь, недалеко, живешь? – спросила ее Лиза.
- Да, да – я живу в общежитии, тут недалеко.
- Учишься?
- Да! В Гнесинке, на третьем курсе, класс фортепьяно!
- Как тебя зовут?
- Катя!
Они обе замолчали, и, чтобы как-то продолжить разговор и самой отвлечься от дум, Лиза спросила ее:
- Катерина, а что у тебя в пакете, я заметила что-то желтое?
- А, это? Я купила в булочной бородинского хлеба и в овощном лук! Я очень люблю бородинский хлеб, он такой душистый, его очень хорошо есть с маслом и сладким чаем! А, вот посмотрите, какую луковицу мне продали в овощном магазине, доставая свой пакет с пола и улыбаясь, она вытащила из него полбуханки бородинского хлеба и огромную желтую луковицу. Правда, она похожа сейчас на церковный купол?
Лиза тут же с удивлением и даже с испугом посмотрела на девушку и на ее луковицу. Катя, держала сейчас ее в своих длинных музыкальных пальцах, крутя ею в разные стороны, а свежий бородинский хлеб издавал такой аромат, что… Да! именно всего этого ей как раз и не доставало, не хватало для полного ее спокойствия и… может быть и, нового для себя счастья.
Это было чудо! И чудом была эта простая девушка, чудом забредшая сюда в этот именно вечер. – «А может быть, это ангел слетел ко мне с неба!» - подумала сейчас Лиза и, повернувшись к девушке лицом, прямо и вопросительно посмотрела на нее, тихо сказала:
- Хочешь поужинать со мной?
- А можно? Это вам будет удобно?
- Можно и очень даже удобно! Я живу одна!
Мясо, уже булькающее в разварной картошке с удовольствием приняла лук, из кастрюли пошел более аппетитный аромат, и… Потом они ели его с душистым бородинским хлебом, запивая сладким чаем, и Лизе, и девушке жизнь уже не казалась такой одинокой, холодной, страшной, если в ней бывают такие чудесные подарки …
Чудесные и прекрасные, как фортепьянная музыка, как этот простой праздник еды и тепла…
Праздник, уже для них, двоих…