Вчера долго не мог уснуть... Одолевали воспоминания и размышления на разные, часто не связанные между собой темы, но в большей мере, о Жизни и моём в ней предназначении. Видимо, становлюсь на старости лет философом.
Из Войны снова вернулся в Детство...
Совершенно неважно, от чего ты бежишь, важно другое: к чему приходишь.
Не удалось отдохнуть душой, укрывшись от тяжелых мыслей в тихой гавани. Не было у меня беззаботного и счастливого детства, но родная, пусть не очень спокойная гавань все-таки была - семья. О ней и продолжу свой рассказ.
Мой дед со стороны отца, Четвергов Василий Гаврилович, хотя и был человеком неграмотным, но специальностью владел в ту пору востребованной: печник-штукатур, а потому недостатка в заказах не имел. Однако страдал он частыми запоями и, в этой связи, едва мог материально обеспечить семью.
Бабушка Ефросинья, женщина тихая и забитая, целиком зависела от мужа, с ангельским смирением прощая его "слабости". Безропотно сносила она выкрутасы подвыпившего супруга, вела, как подобало, домашнее хозяйство, да растила детей.
Другие подробности их совместной жизни мне неизвестны.
Уже в преклонном возрасте бабушка ослепла и, будучи вдовой, вынуждена была переехать "доживать" к своему сыну Ивану, моему отцу.
Под крышей нашего дома и произошло с ней несчастье, оставившее в моей памяти неизгладимый след.
Как-то в зимний день собрались отец с матерью к тете Фоне и дяде Денису помыться в баньке "по-белому ", попариться в удовольствие березовым веничком. Родители о такой роскоши и помыслить не могли, топили только "по-черному". Нечего уже говорить о нас нас, детях, для которых поездка к Гуньковым представлялась настоящим праздником.
Запрягли лошадку, сели в сани и тронулись в путь-дороженьку. Где была в это время бабушка Похоручиха - не знаю, зато точно помню, что отцова мать осталась дома одна.
Печка-голландка была истоплена, но вытяжная труба вьюшками не закрыта...
Отец строго-настрого наказал бабушке к печке не подходить, однако та ослушалась, решив самолично проверить, закрыта ли труба и горят ли еще дрова.
Открыла дверку топки, помешала поленья клюкой, а когда стала вытаскивать ее из печи, крючком зацепила тлеющий уголь. Тот упал на подол старенькой сатиновой юбки и начал разгораться...
Бабушка была слепа, поэтому сразу ничего не заметила, а когда почувствовала жар и запах гари, было поздно - юбка вспыхнула, в мгновение ока превратив ее в горящий столб.
Бабушка стала кричать и наощупь пробираться к сеням, куда выходила дверь придела.
В это время у нас квартировал молодой рабочий с семьей. Истошные крики о помощи заставили его выбежать в сени.
Картина была страшной...
Схватив попавшееся под руку замоченное в корыте бельё, паренек набросил его на полыхающую бабушку, которая, к тому времени уже почти лишилась чувств.
Уложив ее на кровать, квартирант бросился к Гуньковым, сообщить о несчастье.
Отец, ошеломленный страшной вестью, закричал страшным голосом, заметался по горнице, скользя по стенам невидящими, будто пьяными, глазами.
Мать принялась раскачиваться из стороны в сторону, завывая по-бабьи:
- Ва-а-ань.... Это как же, а?
Как и подобало, по-родственному, протяжно завторила ей сестра.
Дядя Денис шикнул на всех строго, крепко встряхнув отца за плечи:
- Иван, ехать надо...
Отец будто отрезвел сразу и повелел маме немедля собирать "шмутки" и детей.
Как домчали до дома, не знаю, помню только мать все кричала:
- Не так шибко, Вань, не так шибко...
Бабушку застали живой. Обгорелая до черноты, она едва слышно стонала, всякий раз приокрывая рот, словно выброшенная на песок рыба. Рот этот казался мне красной зияющей раной, такой страшной на прокопченом лице, что я крепко зажмурил глаза.
- Мама, что же ты наделала?! Погубила себя...- издалека донёсся до меня тихий голос отца, и еще тише, почти неслышно, прозвучал бабушкин ответ- оправдание:
- Трубу... хотела закрыть... Да крюком уголь зацепила...
И вздох. Протяжный. Глубокий такой.
Я открыл глаза. Бабушки больше не было с нами...
В первые дни после похорон мы как будто не жили. Не разговаривали почти. Даже маленькие притихли.
А ведь казалось, что бабушка Ефросинья совсем не важная фигура в доме была. Бабушка Похоручиха - та другое дело: шустрая, повадливая, а эта тихая, незаметная, а вот поди ж ты!
Смерть её глубоко врезалась в мою детскую душу, до сих пор нет-нет, да отзовется во мне горьким воспоминанием. Такой вот печальный конец ее жизни, о котором кроме меня и помнить теперь больше некому...
От брака дедушки и бабушки родилось пятеро детей: два сына и три дочери.
Старший сын Петр, дочери: Евдокия, Вера, Варвара, и младший - Иван, мой отец.
Дядю Петра я обожал.
Был он высокого роста, приятной наружности, крепкого телосложения. Голос имел низкий, чуть с хрипотцой. Разговаривал не торопясь, убедительно.
Будучи натурой цельной, с твердыми принципами и несгибаемым характером, он на всё высказывал собственное мнение. С ним считались и уважали.
Обеспечен был прекрасно, чему способствовали природный ум, мастеровитость и трезвый образ жизни.
Имел маслозавод, большую пасеку и два дома: двухэтажный кирпичный в Бийске и многокомнатный деревянный в селе Точильное. Случалось мне изредка бывать у него на пасеке, где он до отвала потчевал "дорогого гостя" душистым медком.
В зимнее время дядя Петр занимался торговлей, а летом - сельским хозяйством.
Здоровье он имел богатырское и физически был крепок. Жизнь прожил достойную и долгую. Ничем практически не болел, кроме разве что старости. Как известно, старость событие само по себе безрадостное, а в случае с дядей - безрадостное вдвойне, потому что к девяноста годам он полностью лишился памяти. И тут уж трудно сказать, что лучше: жаловаться на сердчишко или никого вокруг не узнавать. Вроде живешь еще, но живешь ли? Или только создаешь видимость?
Меня дядя Петр любил самозабвенно, выделяя из всех племянников. Любовь эта была взаимной, потому-то, будучи уже зрелым человеком, я всякий раз навещал его, приезжая в Бийск.
Наши встречи были теплыми и радостными, а разговоры доверительными.
К великому своему огорчению, с годами я всё чаще стал замечать, что память дядю подводит. Путая события, а то и вовсе не понимая, о чём идёт речь, он невпопад отвечал на вопросы и даже затруднялся в выражении мыслей. Вроде хотел о чём-то сказать, но никак не мог подыскать нужных слов
Последняя наша встреча была по-настоящему трагичной: дядя меня не узнал. Дочь Мария безуспешно пыталась ему втолковать, что вот, мол, Вениамин приехал в гости.
- Кто таков?
- Так Ивана сын, брата твоего...
- Не знаю, - последовал ответ.
Посокрушавшись о таком положении вещей, мы с сестрой оставили беднягу и пошли чаёвничать.
Вдруг слышим:
- Маруся, ты Вену-то угостила?
На радостях мы бросились в дядину комнату. Уж очень я хотел засвидетельствовать ему свое уважение, обнять, как прежде, поговорить о том - о сём.
Но нас встретил всё тот же пустой взгляд и полное безучастие.
Через неделю он умер... Мой любимый дядя Петр...
О папиных сестрах сохранилось в моей памяти гораздо меньше подробностей.
Знаю, что старшая, Евдокия, была замужем за портным и жила в городе Барнауле. В 1908 году у нее родилась дочь Тамара, впоследствии вышедшая замуж за иностранца и уехавшая вместе с ним в Южную Америку.
У средней cестры, Веры (в замужестве Сонниковой), детей было двое: сын Валентин 1910 года рождения и дочь Нина, умершая во младенчестве. Жизнь Валентина оборвалась во время войны.
Младшая моя тетка по отцовской линии, Варвара (Копосова), имела двоих сыновей: Владимира и Бориса, которые, как и Валентин, сложили свои головы на фронтах Великой отечественной. Была у Варвары и дочь, Ольга.
Об отце своем, младшем в семье Василия и Ефросинии Четверговых, расскажу в следующий раз. Надеюсь, Жизнь подарит мне такую возможность.