Моя жизнь, люди рядом, события вокруг.
Я родился 13 октября 1925 года в Москве. Мой отец, Николай Васильевич Кузьмин, – художник в редакции центральной газеты советских железнодорожников “Гудок”, а мать, Мария Ивановна – начинающая художница, незадолго до того закончившая школу-студию Ф.Рерберга.
Отцу было 35 лет. Он участник первой мировой войны. Имел звание поручика, командовал саперной ротой, был ранен и контужен. С весны 1918 года служил в Красной Армии, был начальником инженерно-саперной службы 15 Инзенской дивизии, на одной из фотографий у него по ромбу в петлицах. Согласно семейной легенде, нарком Луначарский лично ходатайствовал, чтобы моего отца, профессионального художника-графика в 1923 году отпустили из армии.
Моя мать сразу после окончания одной из московских гимназий в 1922 году служила заведующей приемной наркома социального призрения Марии Ильиничны Елизаровой, сестры В.И.Ленина. Судьба моей матери была полна драматизма. Ее отец, кассир подмосковной железнодорожной станции Никольское, стал жертвой разбойного нападения, а мать, две сестры и младший брат умерли от чахотки во время гражданской войны. Уцелел лишь старший брат, который, как участник предреволюционных студенческих выступлений, вынужден был скрываться на Дальнем Востоке, а в советские времена стал крупным строителем.
Первый год моей жизни прошел на Поварской улице, видимо, в весьма неблагоприятных жилищных условиях. Я заболел рахитом в тяжелой форме, последствия которого остались на всю жизнь. На следующий год семья переехала на Новокузнецкую улицу. Здесь в трехэтажном доме № 23, рядом с московской городской прокуратурой, в коммунальной квартире прошли почти все мои детские и юношеские годы.
Живым человеком я ощущаю себя примерно с четырехлетнего возраста. С этого времени в моей памяти совершенно отчетливо сохранились несколько картин. Вот в знойный летний полдень, сидя на плечах у отца, я смотрю на залитое солнцем золотое пшеничное поле. Вот мои родители тщетно стараются уговорить меня взобраться невысоко на дерево. Я очень боюсь и отчаянно сопротивляюсь.
На Новокузнецкой мы обитали на втором этаже в довольно просторной (19,5 квадратных метров) комнате с высоким, по сегодняшним меркам, потолком. Несмотря на весьма большое окно, комната была плохо освещена, поскольку буквально в пяти метрах напротив окна стоял двухэтажный дом с высокой крышей, который заслонял свет
Обстановка в нашем жилище была, мягко говоря, вполне спартанская. Перед окном - письменный стол, справа от которого стояли высокий книжный шкаф и вместительная этажерка. Далее располагалось супружеское ложе родителей – диван с неровной поверхностью из-за выпирающих пружин с откидными валиками и вставной спинкой. Подле дивана - прямоугольный обеденный стол, а далее до стены, противоположной окну – высокий сундук, поверх которого лежал большой ковер. Этот ковер, по утверждению мамы, представлял собой ценный экземпляр, потому что после революции был специально порезан ножом, а затем зашит. Справа от сундука, вплотную к стене, стоял гардероб с зеркалом в правой дверце. В левом отделении гардероба хранилась столовая посуда, а в правом – небогатый набор нашей одежды. Дополнялась эта обстановка гарнитуром из четырех венских стульев.
Справа от гардероба была дверь в комнату, на которой не было никаких замков или запоров, а далее, вдоль правой стены стояли две железные кровати, моя и моего младшего брата Михаила. Мы спали на них на тюфяках, набитых сеном. Наконец, ближе к окну была большая батарея парового отопления, благодаря которой у нас в комнате в холодное время всегда было тепло.
На полу были постелены два куска коричневого линолеума. Высоко под потолком висела лампочка в простенькой люстре, у которой была отбита одна из висячих граненых пластинок. А на письменном столе стояла лампа в зеленом абажуре. Из-за недостатка света, поступавшего в окно, отец работал за письменным столом или за мольбертом с включенным электричеством. Нельзя не удивляться, что в подобных условиях он создал ряд выдающихся произведений, которые передают тончайшие оттенки цветовой гаммы.
В нашей квартире были еще две комнаты, в которых проживали две семьи – спокойные люди, с которыми мои родители поддерживали ровные доброжелательные отношения.
Кроме парового отопления “из удобств” в квартире существовал отдельный туалет и кран с холодной водой на кухне. Моя мама готовила пищу на кухне на двух круглых трехфитильных керосинках, а соседки – на примусах.
Учитывая дефицит удобств в нашей квартире, отец каждую неделю брал меня с собой в расположенные неподалеку Кадашевские бани. Кульминацией мероприятия обычно была покупка для меня в местном буфете бутылки “Крем-соды” или “Крюшона“, которую я, еще не остыв после бани, жадно выпивал,
Подобно нашей обстановке, довольно скудным было и наше питание, хотя я не помню, чтобы мы переживали голодные времена, даже в тот период, когда вводились карточки на хлеб. По моим детским впечатлениям наша семья приобретала продукты питания преимущественно на Зацепском рынке близ Павелецкого вокзала, поскольку поблизости вообще не было продовольственных магазинов. Продуктовый магазин на другой стороне улицы был построен уже в конце тридцатых годов. Была лишь булочная на углу Новокузнецкой и Спасоболвановского (ныне Новокузнецкого) переулка. Каждое утро в дверь квартиры звонила молочница с бидоном, у которой мама покупала литр или два литра молока.
Раннее мое детство протекало во дворе трехэтажного дома № 23, перед которым, в отличие от сегодняшнего времени, находился двухэтажный деревянный флигель. В доме и во флигеле проживали около сотни семей. Социальный состав населения был довольно ровным; это были рабочие и мелкие служащие. Национальный состав, видимо, отражал среднюю картину того времени по Москве. Помимо русских в доме проживали шесть еврейских и две татарские семьи, и, судя по фамилиям, по две семьи чехов или поляков и выходцев из Средней Азии. В нашем общении во дворе в детские и в последующие годы не существовало никаких противоречий ни в национальном, ни в социальном плане даже в намеке.
Символом власти в детские годы для меня и моих товарищей по двору был управдом, некий Соколов. Это был человек невысокого роста, всегда с портфелем в руке. Он ходил медленной степенной походкой в длинном черном пальто нараспашку. Мы старались подражать его манерам.
Выходя за ворота, мы попадали на Новокузнецкую улицу, которая в то время была важной городской магистралью. В январе 1924 года по улице с Павелецкого вокзала, следуя на Красную площадь, прошла траурная процессия за гробом с телом В.И.Ленина, и, в ознаменование этого события, улица, именовавшаяся прежде Кузнецкой, была переименована в Новокузнецкую.
На улице преобладали одноэтажные и двухэтажные особняки и возвышались лишь несколько четырех- или пятиэтажных домов. Вдоль улицы были тротуары, покрытые асфальтом, по краям которых сохранились взрослые липы, а проезжая часть - вымощена булыжником и по ней проходила трамвайная линия. Это была знаменитая Аннушка, маршрут “А”, следовавший по Бульварному кольцу. В то время, как Аннушка довольно часто нарушала тишину сонной улицы, громыхая по рельсам и подавая резкий звонок на остановке возле нашего дома, автомобили весьма редко проезжали мимо. Правда, иногда можно было увидеть коляску, запряженную лошадьми, а существенной частью городского транспорта оставался гужевой – извозчики с подводами.
На тротуаре возле трамвайной остановки находился небольшой ларек c вывеской “Моссельпром”, в котором продавались нехитрые сладости, в том числе соевые батончики, сохранившие свой вкус на протяжении десятилетий.
Характерной чертой московского пейзажа было почти абсолютное отсутствие на улицах любой рекламы. Исключение составляли лишь щиты с призывом ”Храните деньги в сберегательной кассе “, а также с изображением бульонного кубика и надписью “Суп-пюре гороховый“. Понятно, что москвичам в те годы не были знакомы такие экзотические фрукты, как киви, манго и пр. Да и с бананами москвичи познакомились лишь в конце пятидесятых годов. Примечательным свидетельством этого был текст песни из моего детства:
“На острове Таити
Жил негр Тити-Мити
Вставал он утром рано
Съедал по три барана “
Неподалеку от нашего дома располагалась церковь, служба в которой не прекращалась и в советские времена. Мои родители были верующими людьми. Они крестили меня, а мама несколько раз брала с собой в ближнюю церковь на рождественскую и на пасхальную службу даже, когда я подрос, в пионерском возрасте.
В раннем детстве я быстро развивался. Уже в пять лет уверенно читал, умел писать, хотя и коряво, знал счет. В этом же возрасте мама определила меня в группу по изучению немецкого языка. Вместе с тремя детьми я ходил в соседний дом, где “танта Марта” занималась с нами с утра до обеда. Через пару лет я на детском уровне мог свободно объясняться по-немецки.
В эти годы я был болезненным ребенком. Часто болел колитом. Лечил меня домашний доктор Лонговой, который как главное средство терапии назначал теплый компресс на живот. В шесть лет я заболел скарлатиной и был помещен в Морозовскую детскую больницу. На всю жизнь запомнилась записка, которую мне передала мама. Она писала: “Ангел с тобой”, и стало не так одиноко и тоскливо. Впрочем, подобный текст не следовало бы передавать открыто через чужие руки: ведь советская власть отменила ангелов. Почему-то запомнилось и то, что в больнице был вкусный завтрак – сладкий чай и бутерброды с маслом.
В двенадцать лет я заболел малярией. Одновременно заболел и брат Михаил. Приступы болезни у меня сопровождались очень высокой температурой и даже галлюцинациями. Однажды я видел чертей. Они суетились за стеклом книжного шкафа напротив моей кровати. Это были совершенно плоские существа черного цвета с длинными хвостами, которые оканчивались ромбами, как у птеродактилей. Лечили нас хинином, и малолетний брат Михаил отчаянно сопротивлялся приему этого необыкновенно горького лекарства.
В девять лет я поступил во второй класс 516 средней школы. Учеба в младших классах почти не оставила устойчивых впечатлений. Запомнилось лишь то, что в школе была специальная пионерская комната, на одной из стен которой был помещен стенд под непонятным названием “Символика пионерских атрибутов”, где были изображены барабан, горн и пионерский галстук.
Положение изменилось, когда я повзрослел. Впрочем, впечатления повзрослевшего парня были достаточно сложными.
Уже в пятом классе в свои двенадцать лет я отчетливо осознал, что обстановка в нашей стране очень непростая и что моим родителям грозит реальная опасность. В 1937 году был арестован старший брат мамы, Леонид Иванович Петров, крупный строитель, работавший на Дальнем Востоке. Мать была вынуждена чуть ли не каждый день обивать пороги московских прокуроров. Ее усилия увенчались успехом, и после ареста наркома Ежова в 1939 году Леонид Иванович был освобожден. Московский прокурор насмешливо пояснил маме, что местный следователь плохо знал географию, и что ее брата следовало бы посадить не как немецкого, а как японского шпиона. Тяжелые переживания не прошли даром, и у мамы открылся туберкулез легких.
Из разговоров родителей я понял, что опасность нависла и над отцом. Многие его сослуживцы по гражданской войне, которые тем временем значительно продвинулись в Красной Армии по служебной лестнице, были объявлены врагами народа и арестованы. С некоторыми из них он поддерживал товарищеские отношения.
Впрочем, эти нелегкие переживания резко контрастировали с общим оптимистическим восприятием жизни, присущим юности. Этот оптимизм подкреплялся и сознанием того, что именно сейчас Советский Союз превращается в великую державу, устремленную вперед. Приметы нового времени были очевидны: в Москве была построена новая улица Горького, сохранившая свой облик до настоящего времени, проложены первые линии метро с великолепными станциями, построены новые мосты через Москву-реку и новые набережные, возникли десятки кинотеатров, стадионы, парки культуры и отдыха, в том числе парк культуры имени Горького. На улицах появились современные автомашины и троллейбусы. Стали реальностью звуковое кино и чудесные кинофильмы, радующие нас до сих пор: “Веселые ребята”, “Волга-Волга”, “Цирк”, “Вратарь республики”. Звучали песни Дунаевского, проводились физкультурные парады и всесоюзные фестивали самодеятельности, ширилось стахановское движение. Была освоена Арктика, бурно развивалась авиация, построены канал Москва-Волга, Днепрогес, Магнитогорский комбинат, возникли десятки новых городов. Миллионы людей получили образование. Словом, утверждалась вера в возможность победы коммунизма.
Я был не только свидетелем происходивших изменений, но, в определенном смысле, чувствовал свою личную сопричастность. В 1937 году я участвовал в конкурсе, организованном “Пионерской правдой”, целью которого было провести корабль по Северному морскому пути за одну летнюю навигацию. Газета ежедневно публиковала метеорологические данные по маршруту следования. Я успешно справился с поставленной задачей и получил от газеты грамоту.
Разумеется, я смотрел все новые советские кинофильмы и запоминал звучавшие в них новые песни, которые пришли на смену популярным на улице в тридцатые годы “Мурке” и “Гоп со смыком”. Особенно запомнился фильм “Дети капитана Гранта”, который я посмотрел в роскошном зрительном зале “Первого детского кинотеатра” в только что построенном “Доме на Набережной”, который в то время был известен как “Дом правительства”.
Отдельно следует рассказать о Московском метрополитене, первая линия которого от Сокольников до Парка имени Горького и до Киевской была открыта в 1935 году. Это сооружение с его великолепными станциями, безупречной чистотой и светлым простором произвело на меня глубочайшее впечатление. Я постоянно испытывал его притягательную силу. И эта сила в 1937 году взяла верх над всеми остальными чувствами. Вместо школы я почти каждый день часами ездил в метро от одной конечной остановки до другой. Оставив портфель в подъезде под лестницей, я за две копейки на трамвае добирался до Большого каменного моста, а затем пешком следовал через мост и Красную площадь до станции “Охотный ряд”. Спустившись в метро, я не спешил и подчас выходил на отдельных станциях, чтобы лучше их рассмотреть. Особенно мне нравились станции “Площадь Революции“ и “Дворец Советов” (ныне “Кропоткинская”) с ее необычным освещением.
Дело закончилось драматически. Однажды, когда я возвращался из очередной экскурсии на метро, во дворе меня встретил младший мой приятель Мишка Сопливый, не ходивший еще в школу. Мишка поведал мне, что во дворе появился мой классный руководитель, который навел справки, в какой квартире я живу, и до сих пор не вышел обратно. Я спрятался под лестницей и, дождавшись ухода классного руководителя, осмелился появиться домой, где на меня в полной мере обрушился гнев моей родительницы. На следующий день от всего пережитого у меня поднялась температура, и я заболел ангиной, а когда, после выздоровления, появился в школе, происшествие утратило первоначальную остроту.
Среди событий того периода глубоко запала в память катастрофа в мае 1935 года с гигантским агитационным самолетом “Максим Горький“. Я, как и все москвичи, восхищался полетами этого чуда авиастроения над столицей в день первого мая и был потрясен сообщениями о его падении с десятками почетных пассажиров на борту после столкновения с истребителем сопровождения. И в новые времена у меня всегда поднимается чувство тревоги, когда случается видеть демонстрационные полеты в строю современных самолетов.
В шестом, седьмом и восьмом классах ходить в школу стало интересно, поскольку в жизни возникли новые приоритеты. Я, как и все ребята из моего класса и из моего двора, был влюблен в свою одноклассницу – грузинку Галину З., необыкновенно красивую девушку, жившую в доме напротив. В это же время возрос интерес к анатомическим различиям в строении мужчины и женщины, и мы большими группами ходили к одному из одноклассников, у родителей которого была любимая книга Васисуалия Лоханкина “Мужчина и женщина” с большими цветными иллюстрациями. В школе мы украдкой читали “запрещенную” книгу “Дневник Кости Рябцева”, в которой содержались несколько эротических эпизодов.
Некоторые из старших ребят более серьезно стали интересоваться политикой. В нашем доме они, запасшись пивом, иногда собирались для дискуссий, на которые младшие возраста не допускались. Хочу отметить, что все ребята из нашего дома, родившиеся в 1923 и 1924 годах, погибли во время битвы под Москвой. Напротив, все мои сверстники 1925 года рождения остались в живых. Все они стали офицерами разных специальностей и продолжали службу на фронте или учась в военных академиях.
Начиная с шестого класса, у меня проявился устойчивый интерес к биологии в широком смысле, особенно к эволюционному учению. Я целенаправленно и настойчиво изучал и конспектировал труды Ламарка и Дарвина, работы по зоологии, ботанике и антропологии, был регулярным посетителем зоологического музея на Воздвиженке и Дарвиновского музея в медицинском институте близ Пироговской улицы.
С директором этого музея профессором Котсом я имел несколько обстоятельных бесед. Он рекомендовал мне предметно заняться вопросами генетики, но я не последовал его совету. Занимался я вопросами биологии с увлечением и даже – не побоюсь столь высокого слова – с подлинным вдохновением. В результате к девятому классу я обладал познаниями, вполне сопоставимыми с познаниями студента старших курсов биологического факультета МГУ. Однако разразившаяся война поставила крест на моих честолюбивых планах выбора профессии. Вместо проблем биологии мне предстояло заниматься проблемами, весьма далекими от этой науки.
Одним из моих увлечений была энтомология, а настольной книгой – увлекательный биографический очерк С.Т.Аксакова “Бабочки”. В течение нескольких лет я собрал довольно полную коллекцию российских бабочек, среди которых были такие редкие экземпляры, как “Большой ночной павлиний глаз” и ”Мертвая голова”. Коллекционированием бабочек увлекались и мой отец, и Татьяна Алексеевна Маврина.
Отец вполне поддерживал мое увлечение биологическими проблемами и довольно щедро финансировал покупку книг по этой тематике. В результате я стал обладателем неплохого собрания книг дореволюционных изданий, приобретенных в букинистическом магазине.
Моим музыкальным образованием активно занималась мама. Правда, не увенчались успехом ее усилия устроить меня на учебу в музыкальную школу, в которой мой брат Михаил успешно занимался по классу виолончели. Однако, благодаря ее стараниям, я побывал почти на всех операх и балетах в Большом театре, на многих спектаклях Малого и Художественного театров. Мама была постоянной обладательницей абонементов на концерты в Большом зале консерватории, и это позволило мне познакомиться с основными произведениями классической музыки.
Обращаясь к воспоминаниям детского и юношеского возраста, я, с некоторым удивлением, констатирую, что немалый вклад в мое музыкальное и литературное образование внесло Московское радио, представленное в нашей комнате большим черным репродуктором, висевшим на стене. Я с ностальгией вспоминаю литературные передачи с участием таких мастеров художественного чтения, как Дмитрий Журавлев, концерты выдающихся оперных исполнителей Лемешева, Козловского и Рейзена, Барсовой, Пантофель-Нечецкой и Обуховой, частое исполнение музыки из оперетт.
Трудно представить себе более разительный контраст с современной безголосой попсой и заполонившими телевизионный экран так называемыми “юмористами”, которые полностью утратили художественный уровень и все более скатываются к откровенной похабщине. Странным образом, на протяжении двух последних десятилетий полностью отсутствует противодействие этому целенаправленному оболваниванию нации, которое приобрело такой размах, что непосредственно затрагивает интересы государства.
Из литературных чтений того времени запомнился цикл новелл о Ходже Насреддине, а среди музыкальных передач неизгладимое впечатление на меня произвела постановка драмы Ибсена “Пер Гюнт” с музыкой Эдварда Грига. Под впечатлением от этой передачи я немедленно прочитал книгу с драматическими произведениями Ибсена, которые затронули неведомые для меня дотоле струны в моей душе.
Поглощенный изучением биологических наук, я мало интересовался жизнью родителей и лишь позднее осознал, что отец мой, как художник, тем временем стал одним из корифеев российской графики. Перелом произошел в 1933 году. В этот год исполнилось сто лет со дня выхода в свет первого издания “Евгения Онегина”. К этой дате было приурочено юбилейное издание пушкинского романа. Благодаря поддержке ведущих московских пушкинистов М.А.Цявловского, В.В.Вересаева и других Н.В.Кузьмину было доверено иллюстрировать эту книгу. Художественным. редактором книги был Михаил Порфирьевич Сокольников. Он отмечает, что “Евгению Онегину” с рисунками Кузьмина посчастливилось быть запечатленным в превосходном полиграфическом звучании. Издательство “Academia” печатало эту книгу в типографии Гознака, которая сумела высокую печать текста и штриховых рисунков соединить с цветными фронтисписами, исполненными офсетом с применением фототипии. В итоге получилась полная факсимильность репродукций”. То есть, в полиграфическом отношении книга далеко превосходила российскую книжную продукцию своего времени.
Хотел бы особо подчеркнуть, что этот шедевр графики был создан в крайне неблагоприятных для художника условиях. Мало того, что он работал при плохом освещении, ему постоянно мешали находившиеся в одной комнате с ним домочадцы. Мне приходит на память следующий эпизод. В то время, как отец работал за письменным столом над рисунком, изображавшим события на Сенатской площади в Петербурге, я, восьмилетний балбес, тут же в комнате развлекался тем, что пытался как можно выше подбросить сандалию со своей ноги, которая внезапно изменила траекторию полета и упала на письменный стол, опрокинув флакон с тушью и залив рисунок. Отец рассердился, взял меня за шиворот и выпроводил из комнаты. Кстати, это был единственный случай, когда отец использовал физическую силу для моего воспитания.
Появление “Евгения Онегина” с иллюстрациями отца вызвало большой резонанс и у нас в стране, и за рубежом. На Всемирной книжной выставке в Париже в 1937 году книга получила высшую награду - “Гран-При” и Большую золотую медаль. Эту медаль надлежало выкупить, на что у родителей, естественно, не было средств. Вместо нее из Парижа был прислан большой диплом, напечатанный на белом картоне с вытисненным огромным изображением медали.
Становление Н.В.Кузьмина как одного из крупнейших художников–графиков нашей страны сопровождалось поиском новых форм в изобразительном искусстве. Этот поиск привел его к положению одного из лидеров в группе московских художников-графиков, известной, как “Тринадцать”. Группа “Тринадцать” организовала три выставки своих работ – в 1929, 1930 и 1931 годах. Члены группы нередко собирались в нашей комнате на Новокузнецкой, особенно перед организацией выставок. Мне запомнился Даниил Борисович Даран, удивительно милый в общении и добрый человек. Остались в памяти также Владимир Алексеевич Милашевский с его выправкой гвардейского офицера и резким отрывистым смехом и моя будущая мачеха Татьяна Алексеевна Маврина.
Если первая выставка “Тринадцати” в 1929 году заслужила одобрительный отклик А.В.Луначарского, то в 1936-1937 годах в рамках организованной руководством ВКП(б) многомесячной идеологической кампании, перепахавшей все области художественного творчества, деятельность “Тринадцати” была подвергнута осуждению. В рамках этой кампании художник Н.В.Кузьмин в центральной печати получил клеймо “формалиста”. А это означало его изгнание из зоны официально признанного искусства.
Начиная с 1932 года, у отца развивается бурный роман с художницей Татьяной Мавриной. Любовники тайно встречались эпизодически, а иногда проводили вместе длительное время. Летом 1937 года отец окончательно переехал жить к Мавриной на Малую Колхозную площадь в огромную коммунальную квартиру, где они занимали две небольшие смежные комнаты – одну совершенно темную и одну полутемную. Существовать здесь можно было только с включенным электрическим освещением. Я, конечно, понимал, что Маврина у нас с братом отняла отца, однако, повзрослев, всегда хранил строгий нейтралитет в отношении этого “треугольника”, тем более, что мама никогда не делилась своими переживаниями. С годами я стал относиться к Татьяне Алексеевне по-доброму, потому что она всегда была доброжелательна ко мне. В последние годы жизни отца я был искренне благодарен ей за самоотверженную заботу о больном супруге.
Мы с братом Михаилом, наши дети и внуки поддерживали с Николаем Васильевичем Кузьминым и Татьяной Алексеевной Мавриной совершенно нормальные родственные отношения, помогали им в быту, довольно часто встречались с ними, выполняли различные их поручения. Учитывая это, нельзя не сделать вывод, что дневники Т.А.Мавриной (Татьяна Маврина. Цвет ликующий. Дневники. Этюды об искусстве. Москва, Молодая гвардия, 2006.) подверглись явной фальсификации издавшими их “наследниками”, точнее неким Желудченко.
Так, брат Михаил упоминается всего два раза, причем год его рождения указан неправильно. А, между тем, он был частым гостем и собеседником Татьяны Алексеевны и Николая Васильевича. Закончив аспирантуру московского университета, он вскоре стал видным российским историком и удостоился авторитетных международных премий. В конце пятидесятых годов Михаил стал директором крупного государственного института. Одновременно он активный участник общественной жизни. Благодаря своему статусу он в то время был носителем актуальной информации, которая, без сомнения, интересовала художников.
Я и моя семья также существуем в “дневнике” Мавриной в каком-то совершенно нереальном измерении. Все это “уравновешивается” назойливым цитированием высказываний матери Желудченко, редактора издательства “Советский художник” А.Мироновой о художниках и выставках, о мелких издательских делах. Анимаиса Миронова провозглашается “самым близким другом и наперсницей” Мавриной (стр.10). Это утверждение - чистый абсурд: Татьяна Алексеевна не являлась по своей натуре открытым человеком, скорее напротив. Ей также была присуща чрезвычайно высокая самооценка. Я исключаю поэтому, что ее “наперсницей” могла стать женщина намного младше нее по возрасту и гораздо более низкого социального статуса. То есть, отношения между Мавриной и Мироновой могли определяться только чисто коммерческими соображениями.
Как раз в период развития романа с Мавриной последовала резкая остановка в творчестве Кузьмина, вызванная официальной кампанией травли художника, как представителя чуждого советскому народу течения “формализма”. При этом она произошла в фазе кульминации его творческого развития и повлекла за собой глубокие психологические последствия. Началась длительная депрессия. Как мастер со второй половины тридцатых годов Н.В.Кузьмин надолго замолчал.
Он практически лишился работы. В этот период ему довелось оформлять лишь книгу героя-летчика Г.Ф.Байдукова “Крылья родины” и роман Бруно Ясенского “Человек меняет кожу”. После выхода романа в свет отец с тревогой повторял ставшие ему известными слова И.В.Сталина, характеризовавшие писателя: “Этот человек есть охвостье и враг”, выделяя необычное слово охвостье.
Попутно хотел бы отметить, что даже в эти мрачные годы в среде московских пушкинистов царила поразительная открытость и откровенность. Мне довелось вместе с отцом присутствовать на нескольких вечерних застольях у Н.С.Ашукина в его квартире на Люсиновской улице. Здесь полностью отсутствовала атмосфера страха и взаимной подозрительности. Гости не опасались высказывать отрицательные суждения об “отце народов”, звучали и анекдоты о власть предержащих.
Эти настроения сменились волной патриотизма в годы отечественной войны, а после великой победы отношение к Сталину в корне изменилось. Свидетельством этого явилась, к примеру, вышедшая вскоре после войны книга супругов Ашукиных “Крылатые слова”, в которой именно изречениям И.В.Сталина отведено наиболее значительное место.
У Ашукина была огромная библиотека, на которой красовалось зловещее объявление: “Умудренный горьким опытом,
я потери утаю.
Но скажу Вам скорбным шепотом:
Книг я больше не даю”.
Мама имела свой круг общения. Это были ее подруги по гимназии и дамы ее возраста, хорошо разбиравшиеся в вопросах искусства и истории. За чашкой чая они могли часами рассуждать о различных поворотах российской истории. Актуальная политика их не интересовала. Нужно отметить, что мама испытывала потребность в общении с представителями прежней аристократии. Ее частыми собеседниками были тетя Таня, урожденная княжна Хованская, подруга по гимназии, необыкновенная красота которой была очевидной даже в глазах младшего школьника, и князь Андрей Владимирович Звенигородский, инвалид с вывернутой ногой, обладавший феноменальной памятью. Он, в частности, обнаружил, что в “Войне и мире” Толстого один из персонажей, который в начале романа был блондином, в заключительных главах становится брюнетом.
Моим крестным отцом был Михаил Юрьевич Шорин – главный хормейстер Большого театра. Его родная сестра Александра Георгиевна была подругой мамы с юных лет. Она была рентгенологом и жила с сыном в отдельной квартире со всеми удобствами, что было в Москве тех лет редким исключением. К близким знакомым мамы принадлежали немки Шарлота Петровна и ее сестра Мария Петровна, вдова известного революционера, которые проживали в отдельной квартире на территории монастыря на Солянке. С Шарлотой Петровной были связаны самые тягостные переживания моего детства. Она была зубным врачом, а ее главным орудием производства являлась архаичная бор-машина, которая приводилась в движение ножной педалью и, обладая минимальной скоростью вращения, мучительно дребезжала по больному зубу.