Начало "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 1" http://www.proza.ru/2014/11/20/1430
Предыдущая часть "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 2" http://www.proza.ru/2014/11/24/1098
III
Последней зимней дорогой Торкайлы ввезли на арендованную землю дерево, кирпич и дикий камень. Начали строить хранилища, а напротив, на бывших клиньях Брониборского - пивоварню, бараки и домики для винокура и механика.
Алесь теперь часто ездил туда: сначала санно, потом, когда испортилась дорога, - верхом. Почти каждый день приезжала туда и Сабина.
Загорский наблюдал за выполнением всех правил, предусмотренных в контракте, пикировался с остроумным чехом-механиком, а она с седла слушала их. Алесь не знал, как обостряется находчивость, когда две мужчины острословят не на живот, а на смерть в присутствии девушки. Он только начал становиться мужчиной, и это был первый его предвестник.
Потому он не знал, почему холодные глаза Сабины теплеют, когда она смотрит на него, и в такие минуты чувствовал себя неудобно.
Все было окончено, и он долбил сам себе, что не хочет прежнего, что оно ненужно ему, что он больше не любит. Врал сам себе, но заставлял себя забыть.
И все равно в такие мгновения он, даже проводя Сабину к дому Торкайлов, вдруг смолкал и глядел на безграничные ноздреватые снега - и сквозь них - незрячим широким взглядом.
Ей хотелось спросить: "Где ты?" - но она только внутренне сгибалась, с болью понимая, что он рядом и не рядом, и рядом никогда не будет.
И тогда, думая, что разлука лучше всего поможет, она отпросилась у дядей - пока не закончат в новом поселке дом для нее - поехать отсюда. В Петербург. Те вынуждены были разрешить. И Сабина на некоторое время исчезла с Алесевых глаз. Неожиданно, так, как появилась. Оба не думали, что жизнь столкнет их, да и как еще столкнет.
За день до отъезда Сабины появился в Загорщине Мстислав Маевский, расстроенный до последнего: дошли слухи об Алесевых прогулянках.
Пострижные братья сидели на длинной тахте. Беловолосый Мстислав с чуть скрытой гримасой страшенного отвращения курил отцову сигару. Голос, обычно такой приятный, зазвучал грубо, когда он наконец бросил первое слово:
- Утешился?
- Почему нет, - халодно ответил Алесь.
- Поздравляю, - сказал Мстислав. - Память кошачья… Если ты и из друзьями так…
- С друзьями не так.
Алесево сердце падало от жалости. Но сделать ничего было нельзя.
- Связался с Торкайлами, - сказал Мстислав. - А ты знаешь, что про них говорят? Ты знаешь, кто они? Эти старосветчики, эти святые и божьи старазаветные дворянчики - они горло за свои деньги перервать готовы. У них вместо сердца - колита, вместо мозга - колита. Они из тех страшненькіх, что добрые-добрые к человеку, просто хоть ты их к скуле приложи… вплоть до того времени, пока дело не дойдет до их интересов. И тут они - убьют вчерашнего друга.
- Когда "связался" означает "один раз побыл в доме", я действительно "связался".
- Угу, - сказал Мстислав, - и каждый раз вас конных видят. Вдвоем. От Брониборских бывших клинов к Торкайловому повороту. Черт половину мира обегал, пока вас не нашел и одного к другому не толкнул.
Алесь улыбнулся:
- Надо же и черта уважить, если ему столько бегать пришлось.
- Что же, - сказал Мстислав, - как себе хочешь. Просто еще и эти слухи дошли к Раубичам.
- Ну и что? Разве там еще кто-то интересуется мной?
- Я думаю, до этого вас еще можно было помирить. Раубич тоже отошел немного. Понял, что все это не более как грязные сплетни.
- Откуда это он вдруг такой разумный стал?
- С ним Бискупович говорил. Серьезно. После твои речи. А тут ты с Сабиной. Держал ты себя просто как хлопчинка. Слухи дошли до Михалины. Все, видимо, из того же источника знают…
- Что?
- …что ты будто отдал пустошь по такой дешевой цене, поскольку надеешься в скором времени породниться с Торкайлами… И как будто с паном Юрием давно условлено и его согласие есть, поскольку он слова не сказал насчет арендной платы, предложенной тебе.
Алесь побелел:
- Как?
- "На вечные времена", - сказал Мстислав. - "С условием построения хранилищ…" Теперь даже те, что верили насчет того, что ты с Геленой невиновны, - молчат.
У Загорского перехватило дыхание. Удар был рассчитанный и страшный. Он вскочил с места.
- Я же ничего!.. Она завтра…
И осекся. Все равно ничего нельзя было объяснить людям, какие не верили ему, а верили отвратительной клевете.
- Пусть, - теперь гнев бил и его. - Черт с ней, если так. Медальон вернуть?
- Нет, - удивился Мстислав.
- И хорошо. Я все равно не отдал бы. Сплетням про меня поверила. Не хочу я таких… Не хочу!.. Не было у меня ничего с Сабиной… НО уж если они так - я на самой бедной девушке во всем Приднепровье женюсь… Простой, доброй…
Мстислав сидел серьезный: поверил Алесю.
- Ты подожди, - глухим голосом сказал он. - Ты сначала дождись Майкиной свадьбы.
Алесь лязгнул зубами и сел.
- С кем?
- С Ильёй Ходанским…
- Как с Ходанским?
- Так, - Мстислав говорил это, словно его давил какой-то клубок. - После известия об этой пустоши… она как деревянная ходила с неделю… Позавчера этот… появился… Признался в любви.
- И что?
- Дала согласие. Через месяц обручение.
Алесь смотрел в угол. Потом багрянец кинулася ему в лицо. Он почувствовал дурной жар во всём теле. На минуту показалось, что он сходит с ума.
- Ну, - сказал он. - Ну… ну… ну этого я и ждал. Несправедливости… Самой мерзкой… У них это всегда так…
- Не смей ее!..
Алесь увидел, как пострижной брат трёт одной рукой по кисти другой, словно стягивая перчатку.
- То что?
- Что… хочешь… Кого хочешь… Завтра же… Но ее… не смей! Убью!
Мстислав вдруг осекся. Увидел лицо Алеся. Он еще никогда не видел, как люди плачут без слез.
- Мстислав, братка! То ты так любил ее?!
С минуту висело молчание. Потом Алесь положил руки на плечи Мстиславу.
- Прости. Ты иди к ней. Иди. Разрушь им все. Отбей у Ходанского. Иди.
- Никогда, - сказал Мстислав.
Назавтра Мстислав попробовал рассказать Михалине Раубич о настоящей жизни Алеся, о рассчитанном унижении, которое устроил ему неизвестный враг, о том, что лучше бы примириться, разорвав ненужное обручение, но встретил обиду, скрытую за внешним безразличием. Обручение разрывать было якобы "поздно". Разговор закончился ничем.
Утешал дед. Когда внук возвращался вечером в Вежу (не мог больше в Загорщине), усталый, посиневший от дневной скачки по нивам и пущам, голодный, иногда мокрый выше колен (искал дорогу коню), пан Данила садился рядом с ним в библиотеке и, поглядывая в огонь, говорил:
- Я знаю, тебе сейчас кажется, что все миновало, все окончено.
Алесь никогда не разрешил бы такого разговора с отцом. А деда не надо было стесняться. От него ничего не надо было скрывать. Дед знал: тут ничем не поможешь, и каждый должен сам пройти это, стать мужчиной, сам найти выход. Он только ждал, чтобы как раз в этот момент - не раньше и не позже - дать совет. Кризис - он понимал это - еще не пришел.
- А в это время ничего не окончено.
- Они скоро обручатся.
- Скоро, - усталые глаза деда смотрели в глаза хлопцу. - Обручение - это не свадьба. И даже свадьба еще не конец. Понимаешь, на земле существует единственная неисправимость, единственная необратимость. Это смерть. Пока она не пришла - все может измениться твоей волей или капризом судьбы.
- Но зачем же так мучиться тогда?
В глубоких глазах рождались хитрые искры.
- А ты что - удобства хотел? Оно же ненавситно настоящей любви, легкость эта, удобство.
Улыбка, будто не выдержав, являлась на губах.
- Овидий не дурак был, когда давал совет.
- Какой?
- Заходить через окно, даже когда ничто не мешает заходить через двери. Quod datum ex, - скандировал он, - facili longum male nutrit amorem - та любовь, что легко дарят, не тянется долго.
И, статный, заносчиво-сильный, склонялся к огню.
- Вот огонь. Иногда он бывает далеко. Но все равно, идущий по сугробам, радуйся, что видишь его. Пусть пока что далеко. Со временем дойдешь… И я тебе говорю, чем больше замерзнешь, тем большее будет счастье протянуть к нему руки.
- А если совсем замерзнешь?
- Глупости! Иди! Мужественные не гибнут…
Дед все понимал. И становилось легче.
…Тучи, какие день и ночь тянулись над равнинами и ярами, постепенно съедали снега. На самых высоких курганах с солнечной стороны сошел снег, и в проталинах свисали пряди сухой травы и парила влажная земля.
Чернели бока курганов. Отцы дохнули теплом из могил.
От полдня и до первой звезды звенели над землей голоса: у скирд и на курганах девки и хлопцы аукали весну. Стояли лицами на юг и бросали в прозрачный простор страсныя возгласы.
В душу закрадывалась дивное изнеможение и мука.
Алесь будто обезумел за эти дни. С самого утра ища облегчения, часто не завтракая, садился на коня и объезжал многие и многие просторы. Охрипший от ветра, с тяжелой от солнца головой, он метался от пущи к пуще, избегая деревень и больших дорог, будто обалдевший от первой настоящей весны волчок-переярок, сам не зная, куда его тянет и что ему надо.
Вокруг было солнце, таяли под ним серые ноздреватые сугробы, белели дали. Дороги словно подымались выше полей. И в этом большом мире только ему не было места.
Первый жаворонок захлебывался над снегами, и ему было хорошо, поскольку это он только что принес и подарил нивам солнце.
Тревожно кричат грачи, будто дразнят чем-то неизвестным.
Вот на витахмовской конюшне гогочет жеребец. Диким, не таким, как всегда, гиканьем. Такое ржание, что не зря, видимо, поверила глупая баба из сказки словам мужика: "А это, любимая, нашего пана черти дерут, то вот он и ревет дурным голосом".
Котики вербы. Котики, котики, котики вербы. Зеленая на излом веточка вишни, которую, едя верхом, можно держать во рту, закрыв глаза, чувствуя влажный аромат, свежую горечь и еще что-то неизвестное.
И вдруг почти испуганно вскинуть ресницы от трубного, горластого клича:
А ўжо, дзеў-кі, вя-асна ідзе!!!
Издали, из деревни, словно в тон возгласа, отвечает хриплый, сонливый крик петуха.
…Первая звезда в высоте. Прозрачно-синее небо над густо-синей землей. Но мягкая свежесть воздуха не приносит покоя. Даль тревожит, волнует, зовет. И, куда бы ты ни повернул коня, навстречу тебе с курганов летят и летят тревожные голоса:
Дай, Ма-рышка, клю-у-чы!
Опять лет коня. Но издали, от второго кургана отзывается второй голос:
Дай, Ула-дак, клю-в-чы!
Болит голова, и не исчезает изнеможение, и ожидание полнить грудь, и ветер свистит в ушах, но скакать некуда.
Вот, от третьего кургана:
Ада-мкнуць зямлі-і-цу!
И еще откуда-то, совсем издали:
Вы-пусціць траві-і-цу!
Куда убегать, когда весенними вечерами, алчущий нязнаного, вопит от курганов о великом солнце вся родная земля?
Продолжение "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 4" http://www.proza.ru/2014/11/25/822