Начало "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 1" http://www.proza.ru/2014/11/20/1430
II
Началось с уездных дворянских сборов в Суходоле.
Дворяне съехались поговорить о переменах, какие скоро должны были произойти во владении душами. В неизбежности этих смен уже никто не сомневался, и спорили только о том, когда и какие они будут, а также о том, как всем держаться. Все знали, что с третьего января в Петербурге, под председательством самого императора, заседает новый секретный комитет по крестьянскому делу и что этот комитет готовит "постепенное, без крутых и резких поворотов освобождение крестьян".
Все было еще впереди, но сам слух словно надломил что-то.
Старый Никита Ходанский с единомышленниками призывал, если уж ничего не поделаешь и придется освободить, добиваться освобождения душ без земли. Хотя сегодня. Сейчас.
Алесь впервые приехал с отцом на сборы и одуревал, слушая споры. А отец приходил каждый вечер в гостиницу злой как черт, бледный. Синие веселые глаза будто потемнели и смотрели сухо. Князь ругался.
- Ах, поют! Ах, поют певуны! Старцами задумали народ пустить. У нищих кий отобрать. Ну, я им в этом мерзком деле не пособник…
Маленький чистенький городок кипел. В здании театра, в каменице дворянской сборни, в городском саду, где стояла ресторация, на кладбищах трех церквей и монастыря и просто на деревянных тротуарах кипели страсти. Пили и ели как не в себя, спорили, словно дело шло про их собственные души.
В замке Боны Сфорцы, двухэтажной каменице с могучими контрфорсами и узкими, как бойницы, окнами, в подвале, где был тир, собирались наибольшие крикуны.
Спорили и ругались. А потом стреляли в мишень со злостью, словно в голову врагу.
И вообще все пошло прахом: покой, дружба, привычные человеческие отношения. Тихое Поднепровье от Суходола до Дощицы словно вдруг обезумело. Прахом пошли привязанности и симпатии, возникала вражда. Словно болезненный микроб раздражения поразил людей. Тревога висела в воздухе.
Это и Алеся привело к наибольшему потрясению в его жизни. Привело неизвестно по какой причине, привело несуразно, слепо.
Началось с омерзительного происшествия, которому даже подобное тяжеловато было найти за последние пятьдесят лет. Приднепровье всегда определялось относительно более мягким характером крепостничества. Причина этому была в том, что здешнее традиционное право говорило только о владении землей и через нее человеком, а не так, как в центральных губерниях, телом и душой подданных, которые владеют землей. Принцип, какой орловский крестьянин высказывал словами "мы ваш, а земля наша", тут не существовал. С польским разделом люди словно молчаливо договорились оставить в традиционном праве все как было, не ломая старого обычая. Прибывших панов быстро переучивала самой жизнь: опасно было выглядеть не таким, как соседи, белой вороной и первым кандидатом на неожиданный поджог, после которого и концов не найдешь.
И вот графиня Альжбета Ходанская вытворила такое, что у людей волосы на голове зашевелились. Девка-горничная одевала пани и, прикалывая ей ток, случайно уколола. Вечно раздраженные нервы злой ревы не выдержали, и она вонзила девке большую булавку в грудь. Девка страшно закричала, выбежала из комнаты, а через какое-то время об этом знал уже весь город.
Пан Юрий, узнав, бросился искать Ходанского. Граф играл в ломберном зале с друзьями в вист.
- Пан граф играет в вист?
- А почему мне не играть в вист?
- Ты помешался, - сказал князь. - Если у тебя нет жалости, вспомни, что теперь надо сидеть тише воды и ниже травы. Пугачевщины хочешь? Васька Вощила по твоему дому не ходил?
- Князь…
- Что, тиром обходиться надоело? Н-ну хорошо… Так вот, если не хочешь, чтобы твою жену - вилами, скажи ей, чтобы молчала… В опеку возьму!
- Это не от одних вас зависит, - сказал Илья Ходанский.
- Я с тобой что, поросят крестил, что ты в разговор взрослых лезешь?
С молодежью никто так не говорил, но князь уже не мог иначе.
- Вот что, - сказал Загорский. - Вот что, граф. Может, я тот факт и замну. Но девке немедля волю с землей, да и то простит ли еще. Немедля! Иначе чтобы вы не пожалели.
- Чушь, - сказал старый граф.
- Вы пожалеете потому, что этим займусь лично я. Вы понимаете? Лично я.
Ходанский испугался. Все было сделано по приказу пана Юрия.
На том бы, кажется, все могло и закончиться. Но тут словно черт воткнул в дело младшего Загорского.
Алесь пришел в сборню. Хотел найти Мстислава. Перед дверями курилки услышал голоса и среди них голос Ильи Ходанского. Он повернулся было к дверям, но прислушался и остановился. За дверями весело врал что-то наглый голос Мишки Якубовича.
- Не может быть? - с притворной наивностью спросил Илья.
- Я тебе говорю. И вот будто стал наш князь перед Михалиной на колени да и признался в любви. А та смотрит на него непонимающе да и ничего не соображает. Он к ней: "Люблю". А она ему: "Что ты, Алесик, я не могу тебя любить. Я Наташу люблю… и Ядечку".
Компания захохотала. Тон этих якобы Майкиных слов был такой наивный, что становилось ясно: дура дурой.
Загорский толкнул двери и зашел. Компания стихла.
- Пан Якубович, - сказал Алесь, - кто вам разрешил разносить лаптевую почту? Кто вам разрешил трепать по грязным корчмам девичье имя? Лгать?
Черные глаза гусара нагло и дерзко смотрели на Алеся.
- Это что же, наша благородная сборня - трактир, да еще и грязный? - спросил, плохо владея собой, Илья Ходанский.
- Подожди, - властно прервал Михал, - тут мое дело.
Встал и приблизил к Алесю бешеные глаза.
- Кто требует у меня ответа? Восемнадцатилетний щенок, ты молоко сосал, когда я носил оружие. Зелепан, ты в пеленки делал, когда я на бастионе под пулями стоял.
Алесь размахнулся и вклеил ему плюху, Михал схватился за саблю.
- Убью! Штафирка, шпак дохлый!
Компания выкатилась на улицу. Друзья держали Якубовича за руки. У того с губ валила пена. Кричал что-то яростно высоким тонким голосом.
- Если вы так держали себя на бастионе - это было во всех отношениях достойное зрелище, - сказал Алесь.
Конец мог быть один: дуэль. И неизвестно, чем бы все это закончилось, но, прослышав о дуэли, многочисленные кредиторы падали к неотложному взысканию свои векселя на сумму что-то около пятидесяти тысяч. Угрожали еще до дуэли пустить поместье Якубовича с молотка. В том же случае, если не будет рисковать жизнью, будут ждать, сколько надо, до получения Михалом наследства от бездетной тетки. И даже впредь давать кредит.
Веткинский меняла Скитов и могилевские банкиры-евреи сделали то, что Якубович вынужден был пойти на мировую.
Вежа считал, что в отложенном, в несостоявшемся, поединке есть что-то подозрительное для чести. Алесь с согласия старика Вежи предложил Мишке заплатить по его векселям, чтобы дуэль все же произошла. Мишка поблагодарил и отказался, даже выглядел пристыженным и сказал, что жалеет о происшествии. В особенности после предложения.
Как будто все сошло с рук. Но беда, вроде только на минуту затаившись, потом как с цепи сорвалась.
Злость Ходанских заставила их пойти на поступок, какой не мог не нарушить отношений между Майкой и Алесем.
Никто не знал о сцене в беседке. Но нарочно пущенной сплетне многие поверили, хотя бы потому, что сплетни вообще были редкостью. И действительно, проще съездить друг другу по мордасам и потом стать к барьеру, чем пускать такое.
Сплетня сводилась к тому, что Алесь Загорский будто бы уверился в полной недалекости Михалины Раубич и потому занялся приключениями во других местах.
- Молодой, а такой уже развратный, - шелестел слух. - Связался с этой их актрисой, и у них там чуть ли не каждую ночь пир и все такое…
- Да боже мой… Она… Это же жениться надо. Разве пачкают женское целомудрие?
- И она за него не лучше. Брак под забором, а свадьба потом.
Находились люди, которые не верили. И тогда со стороны дворца Ходанских поползло подкрепление.
- А думаете, почему старик Вежа ей волю дал? Сам, видимо, до времени… А почему теперь ей все время пенсию увеличивают, языкам учат, наряды делают… То-то же … Напрасно не сделают…
Слух этот дошёл до семьи Раубичей, услужливо поднесенный пани Эвелине. Пан Ярош не поверил и жалел только, что жена не сказала, от кого слышала: держало слово.
- Ну, бабы, - горячился Ярош. – Если бы мужика, так на барьер…
От Майки это решили скрыть. И, может, так бы оно все и обошлось, если бы однажды у церкви не услышала она за спиной шепот:
- Наречённая того… Развратника… А актриса та беременная…
Возможно, она и не обратила бы внимания, если бы вечером того же дня старуха Ходанская "исключительно из-за любви к ней" не повторила Михалине то же:
- Вы должны смотреть, милая. В наше время пошли совсем другие молодые люди… Как бы не пришлось узнать, что у ваших детей будут братья…
Оборвала ее. Сказала, что не хочет слышать.
- Я не понимаю вас, милая. Я же не со злости. Наш святой долг предупреждать неопытных. Заметили, как та, Корицкая, на него смотрит?
Майка смолкла. Она "заметила" это пару раз за кулисами театра у Вежи.
- Поверьте, милая, с девчатами о таком не говорят, но она вот уже четыре месяца не играет и никуда не ездит.
Заметила, что Майкины брови дрогнули.
- Только для вас я достала у купца этот счет. Видите?
"Доставить пани… Ну и вот. Кружева, бархат, шелк… кулон… сережки".
Майка не знала, как заботятся о Гелене старик Вежа и Алесь, не знала, как они считают нужным, чтобы у актрисы были, как у столичных актрис, свои наряды и драгоценности. Она просто увидела под счетом подпись Алеся и вдруг вспомнила, как недавно заметила в галерее Вежи отсутствие одной картины, "Хата" Адама Шэмеша, как спросила у Алеся, где она, и как тот вроде смутился, а после ответил:
- Подарил… Гелене. А что, она и тебе нравится?
- Эта глупость, пани, - спокойно сказала она.
И все же она поверила.
А потом поползла по людям совсем уже гнусь. Якобы молодой Загорский, не добившись взаимности (а Майка, словно в подтверждение этого, держала себя с ним рассчитанно-холодно и сухо), собирался взять Михалину Раубич силой. И уже будто бы похвалялся о этом в ресторации пьяной компании.
Алесь ничего не мог понять. Что случилось? Он попробовал поговорить с Майкой, но встретил почти вражеский взгляд.
- Вы сделаете мне большое одолжение, если не подойдете ко мне больше, - сказала она. - Никогда!
И пошла. А в уборной сборов разрыдалась перед зеркалом от горестного недоразумения и обиды. Так ее и застала старуха Клейна, которая тоже "слышала про все".
- Что такое?
- Он. Не знаю, зачем ему…
- Так и до тебя дошло?
Михалина поняла это так, что старуха все знает и во все верит.
А Клейна между тем, зная натуру человеческую, верила только в то, что Алесь, может, и ляпнул что-то такое, видя, как издевается над ним нареченная.
- Догулялась, - сказала Клейна. - Хлопец тебя, по всему видно, любил, а ты, гулёна, издевалась над ним, словно у него не сердце, а камешек.
- Но я его тоже…
- Что "тоже"? Что? Видно, уж совсем сил не стало, если на такое решился.
У доброй Клейны сердце болело и за дочь, и за Майку, и за Алеся. Испортила жизнь трем юношам, и и сама ничего не добилась, гадкая девочка. Вот оно к чему издевательства и капризы ведут.
Клейна молчала, накапливая непроизвольное раздражение против глупости молодых. И потому, когда кто-то завел в ее присутствии разговор о гадком происшествии и опять употребил слова "взять силой", старуха не выдержала.
- Ну и взял бы, - иронично сказала она. - Подумаешь, беда большая.
Майка после встречи с Клейной поверила во все до конца. На следующий день она попросила отца, чтобы Загорским отказали от дома. Пан Ярош остолбенел и сказал растерянно:
- И ты слышала? Ты подожди, доню, может, ложь?
- Эта правда, - отрезала та. - Я прошу тебя, папка, никогда… ноги его тут…
Ярош уважал дочь, знал, что она - Человек и ее нельзя мучить допросами. Если она говорит - она, наверное, знает и все обдумала.
- Как хочешь, - сказал он.
И потому, когда Алесь пошел вечером в городской дом, занятый Раубичами, там с ним просто отказались говорить. Пан Ярош смотрел в сторону, и, видимо, ему было жаль и больно, но честь заставляла держаться именно так, а не иначе. Он сказал, будто очень жалеет о том, что молодой человек так забылся, и, несмотря на уверения Алеся, добавил, что дело со сплетней зашло далеко и он вынужден защищать честь рода. Потому il faut que vous, Загорский, recuiez la maison de wotre pr?sense [4].
А когда Алесь пошел из дома, - Майка не вышла к ему, - увидел Франса, какой гулял с Натальей по садовым аллеям, и устремился к нему.
- Франс, даю тебе слово… Клянусь…
- Я, кажется, ничего не требую от вас, даже объяснений, сухо сказал Франс. У него всегда был вид молодого придворного. Я полагаю, это не лучший способ дружить с домом: бесчестить в этом доме одну из дочерей.
Алесь побелел:
- Франс… Брат… И ты тоже?
И тут Франс дал волю застарелому своему раздражению, неосмысленной ненависти к этому человеку, которого после отчужденности Ядечки Клейны начал избегать. Франс гневался на него за это, но Франсу казалось, что он, Франс, гневается за Майку. Молодой Раубич сам бы удивился и перестал уважать себя, если бы ему сказали, что главная причина Ядвися.
Кто хочет убить собаку - обвиняет его в бешенстве. И потому Франс не чувствовал своей несправедливости. Напротив, ему казалось, что его поступок есть самый достойный, справедливый и искренний.
- Я не брат вам, - сказал Франс. - Даже если бы вы были мне родным братом, я бы после такого поступка хотел бы, чтобы такого брата у меня не было, чтобы он умер.
Наталья с удивлением переводила глаза с любимого ею Алеся на не менее любимого брата, бледного от гнева.
- Франс, - с укором сказал Алесь, - я люблю вас всех. Я не могу без вас. Без тебя. Без Натальи. Без Майки.
Раубич-младший не хотел ничего слушать. У него трепетали ноздри.
- Кто вам разрешил выговаривать семейное имя моей сестры?! Я запрещаю вам это! Я запрещаю вам встречаться с ней. Запрещаю подходить к ней.
Он сорвался и делал невозможной всякую попытку примирения.
- Не смейте, князь. Даже одним своим присутствием вы пачкаете чистых и невинных девчат.
Это было уже слишком.
- Вы забылись, сударь, - сказал Алесь. - Не переступайте границы, не заставляйте меня забыть про свою любовь.
Франс измерил его презрительным взглядом, взял Наталью за руку и повел домой.
А в доме Наталья закатила Майке и Франсу скандал. Топотала ногами, плакала и кричала.
- Гадкая, злая! - плакала Наталья. - И ты гадкий, злой, нехороший!
Ее наказали, отправив спать. Но девочка не просила прощения, а топала ногами и пронзительно вопила:
- Он хороший, хороший! Я знаю, что он хороший!
И этот умоляющий крик был последней попыткой защитить Алеся в доме Раубичей.
Пан Юрий перестал здороваться с Ярошем. Вчерашние соседи, друзья, почти родственники, стали врагами.
…На Алеся нашло. В один из мартовских дней его принимали в дворянский клуб, а значит, он должен выступить с традиционной вступительной речью. Тема речи была свободная, и он выбрал: "Значимость клуба для членов общества, и как я вижу себя в нем". И это удивило, но против темы не спорят.
Речь была почти подготовлена, когда случилась история с Майкой. И Алесь сломал уже готовую речь, такой она показалась пресной для безмерного гнева, который давил его. Он решил не готовиться сызнова, а сказать просто то, что думает.
…Зал был полон. Панство сидело за столами, которые ломились от вина и блюд (старик Вежа никогда не скупился). Алесь обводил глазами сборню: в конце огромного зала трудно было узнать людей в лицо, но он видел Ходанских, Бискуповичей, Раткевича, отца, деда, Брониборского, Мнишека весь этот свет, какой он знал и какому сейчас должен был говорить.
В черном фраке, с бокалом в руке, Алесь ждал, пока стихнет шум, рожденный словами председателя и его именем. Наконец стало тихо.
- Несколько необдуманно я выбрал своей теме название "Значимость клуба для общества". Но чем больше я думал на эту тему, готовя свой speech [5], тем большее было мое непонимание. Дело в том, что у нас нет клубов в общепринятом, западном, английском смысле этого слова. У них клуб это собрание мужчин, объединенных общим происхождением, общими взглядами на политику. Это, наконец, и собрание мужчин, объединенных патриотизмом, твердым пониманием того, кто они такие. Возможно, я идеализирую, даже наверняка так, поскольку люди повсюду люди, но цель существования клубов там именно такая.
Он видел настороженные и заинтересованные лица. Потому что само звучание этих слов было необычное для вступительной речи. Это не были французские, польские или какие другие слова. Это был тот язык, на каком все эти люди говорили со слугами в доме, с мелкой шляхтой при встрече, с крестьянами в поле и какой, однако, никто, кроме единиц, что считались чудаками, не употреблял при спичах.
Под потолком огромного зала звучал мягкий, как ручей, певучий, как голос птицы, гибкий и твердый одновременно, лаконичный язык. Звучал впервые за много лет.
Этим языком и над этим столом говорили сейчас жестокие слова.
- Клубы существуют у нас не для политики, не для мечтаний о счастье, поскольку две эти дамы редкие гости под нашими крышами. Они существуют у нас для карточной игры, для разговоров об охоте, о том, чей рысак более машистый, чей выжлец более чуткий. И еще для пьянок, где спорят о танцовщицах, вине и о тех же собаках.
Вежа как обычно прикрыл ладонями лицо. Между расставленных пальцев блестел хитрый глаз. Наивное и задиристое лицо отца словно приглашало: "Дай им, дай". Вежа очень страдал за внука. Он тоже слышал все и настолько заелся на Раубича за нежелание разобраться, за то, что отвернулись, а на все панство за ложь, что теперь первый отказался бы мириться.
- Я знаю, большинство из нас глубоко грустит, посматривая на такое падение. Но что с того, если мы не противодействуем ему?!
Алесь увидел ироничную улыбку старика Ходанского, глаза Ильи и понял, что не простит себе, если действительно не "даст".
- Есть, видно, и такие, кому все это по нраву. Их беспринципность близка ко всеядности, их молчание к подлости. Примером тому могут быть сплетни. Обижаться на них нельзя. Просто потому, что на мелких людей не обижаются, их презирают. Но остаётся чувство глубокого недоразумения, как такие улитки могут существовать в обществе, как оно их терпит и как они сами могут жить так. Так вот для чего им клубы. И если клуб сборня мужчин, то мужчины ли они?
Илья сжал рот. И по неуловимому движению этих губ, по тому, что стрела, по-видимому, попала в цель, Алесь почти убедился: он.
- Так вот, клуб - сборня мужчин, почти одинаковых по происхождению, объединенных общими взглядами на политику, на счастье всех людей, на то, какими методами надо добиваться этого счастья. Происхождение у нас одно: приднепровское. Но одни из нас приспособились, вторые молчат. Что же тогда в общем происхождении?
Мнишек в уголке улыбнулся и подумал, что Раубич - олух.
- Политика, - сказал Алесь, - есть ли она у нас? Мы нарочно отвернулись от нее, пользуясь гордым изречением: "Грязь не по нам". Но разве величие и благородство в том, чтобы мириться с грязью, давая ей пачкать меньших братьев? Не напоминаем ли мы Касьяна из легенды? Того, который считал, что, чтобы прийти на небо, надо чистую иметь одежду.
В глазах Раткевича была горечь. Бискупович закрыл глаза.
- И какими средствами мы пользуемся, чтобы достичь цели, того, что мы понимаем под счастьем? Подспудные слухи, дуэли и ярость, драки на губернских сборах, борьба перед выборами. Диффамация доходит до того, что я удивляюсь, как к нам во время выборов приезжают актеры и торговцы. Наверняка, до них не доходят наши слова, иначе они знали бы, что попали в разбойничий вертеп. Потерявшие все на свете, вплоть до человеческого лица! Эти паны… бродяги без родины, мужчины без мужества, люди без совести! Я не могу смотреть на них. Когда я думаю, что мы одной крови мне хочется выпустить из себя эту кровь. Ces messeurs sont un tas de gredins et le seul sentiment lu'ils m'inspirent est la haine de leur cause et le m?pris pour mon pays [6].
Бискупович Януш улыбался бархатно-темными глазами. Запал молодого Загорского нравился ему. Факты диффамации действительно имели место двенадцать лет назад, когда Кроер решил выставить свою кандидатуру в уездные предводители. Хотел, видимо, после и в губернские податься, но дворяне и уезда не дали. Достаточно было с них. Из самого семьсот восемьдесят первого года была на этой должности династия Галинских. И вот с сорокового года, семнадцать уже лет, предводителем пан Юрий. Тогда ему двадцать девять было, теперь сорок шесть. Никого другого им не надо. Справедливость и мягкость не на каждом дереве растут. Лет одиннадцать еще послужит. А там, если полагать по сегодняшней речи, сынка придётся выбрать. Недалеко яблочко упало, и, видимо, старую яблоню перерастет. Этот не стал бы и Мишке Муравьеву давать спуску. А уже как перед ним на задних лапках ходили предводители Крушевский и Абданк в те три страшные Леты [7]. А пан Юрий не дал обижать людей. Трем губернаторам не дал. Серёжке Энгельгардту не дал, Николашке Гамалею не дал, Миколке Скалону не дал. И четвертому не даст, поскольку, слышимо, Скалон скоро загремит успел-таки навредить за три года. И ходит молва будет на его месте Алексашка Беклемишев, человек рода старого, но вздорный и тяжелый.
И что оно будет - одному богу известно. И еще старику Веже. Тот восемнадцать губернаторов пережил, а тех, кого не хотел, ни разу не пустил на порог. Те потом самые худшие были. Словно он их заранее насквозь видел. А внук его вон говорит. Молодец! А Раубич дурак.
- И в чем мы видим счастье, какое надо нам, как воздух? Мы ждем его для себя ли, добиваемся для всех ли? К сожалению, чаще всего для себя. "Счастья" экипажей, рабов, величия, денег, богатых каскадов на мраморных вилах. И, чтобы достигнуть этого, убиваем в себе Человека. А Человек тот, кто сражается за равное право на счастье для всех людей. И я печалюсь, тоскую по такому Человеку. Раньше мне казалось, я нашел таких людей. Но теперь вижу, что я один.
Бискупович склонил голову и подумал еще раз, что Раубич поддался глупому, узкому, кастовому пониманию чести. А Брониборский, как ни странно, был прав. Не монархом, конечно, поскольку все это дрянь и маразм, а "флагом восстания" хлопец мог бы сделаться. Тем, кого во время рокования[8] спрашивают последним, а после победы садят за стол выше всех.
- Тогда, может, наши сборы - это сборы патриотов? - сказал Алесь. - Людей, объединенных служением отчизне? Не думаю. Князь Витень мог за родину взойти на костер. Михал Кричевский мог разбить за нее свою голову. Дубина сесть на кол, а Мурашка на раскаленный трон. Огнем и железом они доказали свою любовь. Я спрашиваюсь у вас: сумеет ли кто-то из нас положить за нее руку… хотя бы на язычок свечи? Вы говорите: мягкость нравов. А по-моему, отсутствие понимания того, кто мы такие.
Вежа вскинул голову.
- У нас одно происхождение, но воспитание разное. Мы могли бы жить в разных концах земли… Галломаны, полонофилы, англоманы и другие. Я спрашиваюсь у англомана, почему он ест на завтрак овсяную кашу и считает это английским обычаем и одобряет его? Почему он не замечал этого обычая, когда наши мужики ели и едят овсянку сотни лет? Я думаю, потому, что пока этот обычай был своим до него никому не было дела, его презирали. Как же, мы же не лошади, чтобы есть овес! Но пришла англомания и такой может есть даже овсяную солому. "Ах, как это оригинально! Ее едят лошади лорда Норфолка…" Он не замечает, что его край, вроде несчастной Ирландии, живет средь болотных туманов, кормится картофелем и легендами и несет золотые яйца тиранам. Мало картофеля и замного фантазии… И так во всем. Наш край, моя земля. Богатая, красивая, мягкая душами людей она чужая нам… Спросят: чем? Я скажу: языком.
Алесь уже не замечал почти ничего. Голос звенел от волнения, радужными цветами расплывались огни свечей.
- Язык у нас какой хотите, только не свой. Свой он - в средней части шляхты и еще у немногочисленных представителей крупной, перед какими я низко склоняю голову. Поскольку нельзя есть хлеб народа и брезговать его языком. И потому нам не нужны сборни, или их надо сделать другими. Настоящим вечем, настоящей копой [9]. Местом, где каждый отдавал бы душу и способности - народу.
Алесь поднял бокал:
- Я пью, чтобы рыцари стали рыцарями и мужи мужами.
Он выпил. Минуту стояла тишина. Потом - сначала робко, с мест Бискуповича и Мнишека, а потом крепче и крепче зазвучали хлопки.
…Речь понравилась. Немного по-молодому горячая, но это ничего. Молодой есть молодой. Алеся приняли единогласно, хотя некоторые долго раздумвали. И все же отдали шары и они. Струсили общей мысли. Речь была крамольная, и потому, если бы слухи о ней дошли до посторонних, до администрации прежде всего заподозрили бы тех, кто не бросил шара. А это было опасно.
Общее осуждение было безмерное, и потому даже самый подлый, самый разгневанный не рисковал идти на донос. Только этим и можно было объяснить, что за десять лет, что были перед восстанием, из многих тысяч участников заговора не был арестован никто.
В разговорах после приема много кто не скрывал своего раздражения на молодого Загорского. Были споры. Была и брань.
Среди наиболее правых твердо угнездилась мысль:
- А Загорского сынок… Слышали? Якоби-инец.
"Якобинец" в это время меньше всего думал о своей речи. Сразу после приема (присутствовать в тот вечер на заседании новопринятому не позволялось, чтобы не слышал споров о себе) два брата Торкайлы перехватили его и почему-то стали приглашать к себе. Он бы куда с большей охотой поехал к кому-то из друзей, но никто не осмелился нарушить "право первого". Алесь вспомнил о Майке и с отчаяньем махнул рукой.
- Давайте!
Братья начали хлопать его па плечам, реветь медвежьими голосами, что смелый был, как лев, что так и надо.
Закутали в шубы, потянули раба божьего к огромным саням, что были похожи на иконостас: по металлическим частям травленые "под мороз", по деревянным раскрашенные крылатыми головками амуров.
- Васпана напоить надо, рокотал пышноусый круглый Иван. - Нашей тминной, нашего крупничку… А полынная!
- Я не пью… Почти не пью.
- Почти – не в счёт, - поучал худой, сгорбленный какой-то неизвестной силой Тодор.
…Лошади домчали до поместья быстро. И лошади были сытые, овсяные, и поместье, по-видимому, зажиточное. Огромный, из дубовых брёвен дом, покрытый щепяной крышей. А за ним, сразу за садом, чуть ли не на половину версты, хозяйственные строения, скирды зерна, мельница над речушкой, ветряк, поленницы брёвен под сараем.
- Сохнут, - сказал Тодор. - Некоторые па шесть-восемь лет. Хоть ты скрипки делай… Конкуренция только портит дело, княжич.
- Брось, грохотал Иван. Нечего гневить бога.
Сани остановились. Лакей Петро раскутал панов, повесил шубы у лежанки в большой передней, открыл дверь в гостевую.
Пол услан соломенными тонкими циновками, натертыми воском. Мебель у стен похожа на сборню медведей.
Следующая комната столовая. Кроме обычных оконных стекол, вставлены еще и другие, из разноцветного стекла. Полусумрак. И только через одно окно неожиданно радостно и чисто смотрит снежный день.
Сели за стол.
- Попробуй, князь, калганной и чесночком закуси. Вот он, раб божий, маринованный. Запаха никакого, а вкус втрое лучше. А как насчет еще торну, терновочки… Ты ее грибками, подлую, грибками… Рыжичками… Вишь какие, с копеечку каждый. И не больше…
Алесю интересно было слушать и думать о том, зачем все же его пригласили.
Наконец все наелись.
- Я думаю, сейчас будет главный разговор, - сказал Алесь.
И увидел настороженный взгляд четырех серых глаз. В их не было добродушия. И вообще в своих добротных, на сто лет, сюртуках серого цвета братья напоминали встопорщенных серых цапель, что на отмели пристально следят за мальками.
- Я думаю, - сказал Алесь, - вам надо посоветоваться со мной о чем-то. Предупреждаю: разговор начистоту. Только тогда я сообщу все отцу. И объяснил: Я только младший хозяин, панове.
Жесткий прикус Иванова рота сменился улыбкой: на одном краешке губ.
- Хорошо, - сказал толстый Иван и закругленным движениям разлив по чаркам крупник. - Карты на стол.
Тодор кисловато улыбнулся и достал из пузатого бюро лист бумаги.
- У нас есть племянница, - густо сказал Иван. - Сирота. Круглая. Мы опекуны. В этом году она достигла совершеннолетия.
Алесь увидел развернутый лист нотариально удостоверенной копии завета, прочитал фамилию совершеннолетней: "Сабина, дочь Антона из рода Маричей, дворянка, восемнадцати лет". Увидел сумму: что-то около ста тысяч без процентов.
- Ясно, - сказал он. - Что зависит от меня?
- Мы хотим арендовать у пана Юрия ту большую пустошь, около нас. Деньги чистоганом, пусть не беспокоится, грех обижать бедную сироту.
- Но?…
- Но и нам уже достаточно опостылело опекаться. Ей время хозяйничать самой. Мы купили те клинья, что у пустоши. У Брониборского. Учтете, за свои деньги.
- Знаю, - сказал Алесь. - Земля плохая. Дешевая.
Братья переглянулись. Орешек был тверже, чем надеялись.
- Думаю, пустошь нужна вам под какую-то застройку.
- Пивоварня, - сказал кислый Тодор.
- И земля вам нужна как гарантийный фонд! Под жито и картофель. Пока пивоварня не приобретет солидных, постоянных поставщиков сырья?
- Но, - немного смущенно сказал Тодор.
Алесь думал. Братья с некоторой неловкостью смотрели на него.
- Земля та пустует, - сказал наконец юноша. - Я думаю, что привезу отцу выгодную сделку. О сумме аренды и термине ее сложите соглашение с паном Юрием. Братья вздохнули с облегчением.
Но радоваться было рановато. Алесь вдруг сказал:
- Как будущий хозяин, я со своей стороны добьюсь у отца, чтобы в условие внесли только один пункт.
- Какой? - спросил настороженный Тодор.
- Скажем, вся пустошь в аренду на десять лет.
- Достаточно, - сказал Иван.
- Но две десятины, у самых клиньев Брониборского, идут в аренду без срока и за самую ничтожную плату. Зато на этой площади размещаются все хранилища сырья для пивоварни.
Братья посмотрели друг на друга: нет ли ловушки.
- А зачем такое? - спросил Иван. - Это что, чтобы каждый момент упразднить аренду?
- Нет, - сказал Алесь. - Аренда отменяется только в одном, заранее обсужденном пункте… простите, при нарушении его.
- Какое условие? - мрачно спросил Иван.
- Продукция пивоварни не идет на нужду окрестности.
- Да мы же и думали… - пробасил Иван.
Но Тодор прервал его:
- Подожди, Иван. Почему?
По лицу Алеся ни о чем нельзя было догадаться.
- Во-первых, потому, что спиритусная торговля, скажем с Ригой, значительно выгоднее для вас, - сказал он. Сразу есть возможность поставить дело на широкую ногу… Вы обеспечите вашу родственницу значительно лучше.
- А если мы не согласимся? - спросил Иван.
- Поищите в другом месте, - нерушимо сказал Алесь. - Только от Могилева и чуть ли не до Гомеля самая плодородная на все Приднепровье земля. И соответственно самая дорогая. Я же, со своей стороны, обещаю вам, что добьюсь дешевой аренды.
Торкайла Иван смотрел на него любознательно:
- Пусть Рига. Мы и сами так думали. Выгоднее. Но…
- И зачем это тебе? - спросил Иван. У рта хлопца подсохли жестковатые мускулы.
- Я не хочу, чтобы ваша пивоварня истребляла собственность наших людей, - наконец сказал он. - Не хочу, чтобы он обогащал одних трактирщиков.
- Ну, - сказал Иван.
- Сами знаете, как даже мелкий чиновник после работы идёт за пять верст от города, чтобы выпить в трактире у частной пивоварни чарку и вернуться обедать. Поскольку водка более дешевая. То что говорить про крестьянина.
Удивленные ходом его мысли, они смотрели на него все еще непонимающе и настороженно.
- Слушай, князь, - наконец сказал Иван. - Я тебе все еще не верю. Не могу поверить. И знаешь почему?
- Ну?
- Мне все кажется: ловушку ты нам какую-то ладишь. Поскольку какая же тебе тогда выгода землю нам давать в аренду?
- Выгода? - спросил Алесь. - А вот и выгода. Кому на эту пивоварню ближе всех будет идти? Моим. Это промышленность. Занятие для рук и хлеб. И еще… купленные излишки хлеба… И потом, жом[10] вы, наверное, в Ригу не повезете, на чужое лукоморье. Ко мне же придете, к нашим же мужикам… Значит это сытое быдло. Значит, это навоз и мужицкий урожай сам-шест… Полагаю, достаточно?
- Ты, князь, случайно в шахматы не играешь? - спросил Иван.
- Даже не люблю.
- А напрасно.
Иван долго думал. Потом лязгнул ладонью по столу.
- Согласие! - сказал он. - Передай пану Юрию… Одно не знаю, до какого времени ты такой будешь.
Молчали.
- А ну крупничку! - сказал Иван. - Пейте, князь. Предки пили - сто лет жили. Острый, сладкий без слащавости этой, прозрачный. Слезы божьи!
Выпили.
- Тогда посмотри, князь. Посмотри на сироту, какую осчастливишь, твердый хлеб дашь.
Он вышел, аукнул что-то Петру, вернулся, сел и налил чарки.
Крупник действительно был дивный. Алесь пил очень мало, но чувствовал, какой он душистый и действительно мягкий.
- А вот и она, - сказал Иван. - Дочь троюродного брата.
Перед Алесем стояла девушка. И сразу все его представления рухнули. Тонкая и гибкая в талии, широкая в бёдрах, высокая в небольших грудях. Ноги словно нерушимо несли туловище, и гордо была поднята маленькая головка.
Алесь поднял глаза и увидел продолговатую шею, острый гребень золотистых волос, а под ними, под невысоким лбом, длинные глаза зеленоватого цвета. Прохладные, слишком спокойные и прозрачные глаза. А носик был немного приподнятый и остренький.
- Вы звали меня? - голос также прохладный, как ручеёк.
- Да. Познакомьтесь, - буркнул Иван.
Сделала реверанс, и малахитовое платье словно заструилось.
- Сабина, - сказал Тодор, - князь пообещал, что мы получим в аренду ту пустошь.
- Я вам благодарно, князь. Мне приятно, что вы тут.
Торкайлы глядели на нее с гордостью. Алесь - с каким-то неясным, смешанным чувством восхищения и холода.
- Я рад, что сумею сделать для вас эту мелочь.
Уступая ей дорогу за кресло, он попал в пятно снежного света из единственного не цветного окна. Загорелись искристые каштановые волосы. Сабина села в кресло и подняла на Алеся глаза. Все те же, холодные и слишком спокойные глаза. Ресницы вдруг, совсем незаметно, дрогнули: увидела. Пухловатые губы шевельнулись немного вперед.
- Я хотел бы еще нынче вечером поговорить с отцом, - сказал Алесь.
- Но я действительно рада, что вы тут, - с детской, немного капризной ноткой в голосе сказала она.
Алесь увидел глаза. Теперь в них жило любопытство. Девушка изучала его не слишком ли пристально.
- Я тоже. И утешаюсь тем, что теперь, став совсем близкими соседями, мы будем видеться.
Она смотрела на него, словно запоминая. В этих глазах вместе с холодом жила какая-то удивительная улыбка, словно девушка сама знала, какое двойственное впечатление она делает на людей. И Алесь понял это и сразу простил ей внутренний холод; за ум. А она поняла, что он понимает и прощает.
- Спасибо вам, - улыбнулась она. - До встречи, князь.
…Он скакал в Загорщину и все обдумывал это странное происшествие.
Сабине не надо было смотреть так. Майка никогда не смотрела так. Эх, не всё ли равно, как смотрела на него Майка. Этого больше никогда не будет. Нет даже Майки. Есть Михалина, дочь Ярослава Раубича, сестра Франса Раубича, дочь и сестра врагов.
Он пустил лошадь вскачь. Вокруг синели предвечерним светом снега. На перекрестке, на пути, который вел в Раубичи, у огромного деревянного распятия Алесь еще издали увидел силуэт маленького всадника.
Сомнений быть не могло. Юный Вацлав Загорский выезжал на гостинец из раубичского поворота.
- Кто вы такой, рыцарь? - шутливо крикнул Алесь.
- Я не знаю, кто вы, - выкрикнул Вацлав. - Но защищайтесь.
Лошади пошли рядом.
- Ты откуда это? - спросил Алесь.
- Выгонял лошадь.
- Один?
- Отец разрешил.
- Так далеко?
Вацлав растерялся.
- Я вон до того поворота.
- Не надо тебе даже смотреть в ту сторону, - с горечью сказал Алесь. - Знаешь, стали враги. Ты не грусти, милый.
Они молча ехали домой. Стремя к стремени. Оба думали о чем-то своем.
Алесь в мыслях прощался с Майкой, вспоминал ракеты за стеклом беседки, деревья, сеновал, что полыхал синими и черными полосами.
Он не знал, что брат сделал более разумное дело, чем он. Не знал, что всего час назад Вацлав, прямиком пробившись лесом к Раубичам, стал у изгороди и дождался ежедневной прогулки Стася и Натальи. Не знал, что они час простояли, разделённые изгородью, и пожимали друг другу руки. Наталья плакала, а хлопцы молча вздыхали.
- Как взбесились, - сказал Вацлав.
- Взрослые.
Опять молчание.
- Не верю я, что Алесь плохой, - сказал Стах.
- А Майка, думаешь, плохая?
Белка стрясает на них целый голубой снегопад, и Наталья забывает о слезах.
- Эта просто их взрослая глупость, - говорит Вацлав.
- Про нас так и не подумали.
Когда наступает время прощания, Наталья опять начинает плакать.
- Ну вот что, - сурово говорит Вацек. - Слезами горю не поможешь.
- Конечно, да.
- Они там себе бьются, а у нас чубы трещат.
- Вот что, - говорит Наталье Вацлав, - ты не плачь… Я считаю, нам надо встречаться так. Скажем, каждый четверг. Они там как себе хотят, а я их дуростям потакать не собираюсь.
- И я, - всхлипывает Наталья.
- Они там пусть ссорятся - это еще не причина, чтобы нам ссориться, - говорит Стась, и у него трясутся губы.
Руки детей просовываются через стылую бронзу изгороди, кладутся одна на одну. Три теплых комочка в стылых огромных деревьях…
Продолжение "Колосья под серпом твоим - топор при дереве 3" http://www.proza.ru/2014/11/24/1342