Не выдуманная история
Часть I
Бывают дни, когда всё не в радость. И отдел работает вроде бы, и работнички всё вовремя что-то приносят и уносят, спрашивают, и день на дворе ясный, солнечный и нежаркий, и детки ничего пока не натворили, чего нельзя было бы исправить, и жена в меру неназойливо интересуется планами на выходные... а внутри, где-то в подреберье и слева, что-то нудит и не даёт вздохнуть полной грудью. Вот и чай не вовремя остыл, и телефон трезвонит весь день, и даже любимая ФМ станция не приносит покоя... Знаю по собственному опыту, такой день надо пережить, как стихийное бедствие, а завтра... а завтра будет то, что будет. На ум приходит детская песенка, которую любила напевать дочурка, пока сама не стала мамой...
Миленький слоник, ты не грусти,
В жизни бывают серые дни.
Скоро наступит солнца рассвет,
Всё он окрасит в розовый цвет.
Но это всё завтра, а как переболеть сегодняшний день? Наверное, где-то глубоко внутри включилась защитная схема и тело начало предпринимать самостоятельные действия к своему спасению. Ноги сами медленно ведут меня к выходу, ни с кем не согласовав эту затею. Сопровождаемое в меру любопытными взглядами, мое тело на ходу отвечает на вопросы, даже не утруждая себя анализировать их значение, пожимает кому-то руки: улыбки, дружеские похлопывания по плечам - как дела дома, внуки? ... лифты, корридоры, подземный гараж, подхожу к машине, захлопываю за собой дверь. Наконец, один и в тишине. Сижу две минуты, пять, десять, голова совершенно пуста – ни одной мысли. Ладно, надо что-то делать... Завожу машину, медленно двигаюсь с места. Всё - здесь меня сегодня больше не увидят.
Еду по улицам ставшего мне уже родным мегаполиса в сторону западной его оконечности, к океану. Ничто не прочищает мне мозги так, как вид этого огромного и бескрайнего, поистине необъятного пространства холодного океана. Исходящая от него мошь подчёркивает необузданность и агрессивность характера, нередко безличностно проявляющегося по отношению к отдельной человеческой букашке и всем человечкам в целом. Закатав брюки, брожу босиком по мокрому и твердому песку. Иногда пенный след утратившей силу волны пытается в предсмертной судороге схватить меня за ступни и обжечь сотнями злых иголок...
Одинокий, никому не интересный человек, бредущий по кромке океана и черно-белая, местами серая, жизнь вокруг как на огромном полотне экрана на который ты смотришь не из зала, а с обратной стороны сцены, заваленный всяким отжившим свой век хламом, куда ты любил забираться в детстве... и оставаясь один на один с волшебством праздника, на огромном белом полотне жизни, с замиранием сердца ощущал себя частичкой происходящего чуда. И хоть и учили меня не оглядываясь назад идти всегда вперёд, нет-нет да и бросишь короткий, незаметный взгляд на пройденный путь, ну хотя бы для личной безопасности...
Интересная это штука – ретроспектива собственного пути. И почему я вижу его всегда в черно-белых тонах и их оттенках? Вероятно, эту особенность можно отнести к издержкам производства, когда полжизни вынужден ходить по теневой стороне улицы, постепенно отвыкаешь от мысли, что где-то или у кого-то есть в распоряжении вся палитра красок и света.
Навстречу попался деловой карапуз с озадаченным видом тащивший за собой по песку довольно большую охапку океанских водорослей выброшенных прибоем на берег. На простой вопрос зачем они ему – ответить не смог, но я понял, что его, как и большинство взрослых человечков, интересовал сам процесс, а не его результат. Вот и мы так, порой живем как по инерции, изо дня в день, вечно вовлекая себя во что-то... лишь бы не останавливаться, лишь бы не задумываться... Порой мне кажется, что люди как акулы обречены на вечное движение. Остановился на миг, сбился с ритма, присел передохнуть... и всё, ты выброшен из водоворота жизни на пустынный берег, где ты недолго будешь биться в конвульсиях, судорожно цепляясь за то, что никогда и не было-то настоящей жизнью.
Наверное, ледяная хватка океана, солёные брызги, ветер с запахом водорослей и время сделали таки своё дело... медленно и постепенно отлегло, стало отпускать.
Ещё немного и пора поворачивать обратно и опять нырять с головой в этот муравейник под именем жизнь... Бреду обратно с заметно посветлевшей за время прогулки головой, которая уже не так безнадёжно изводит тебя ослепляющей болью, болтаясь из стороны в сторону, задевая подбородком грудь и делая вид, что пытается рассмотреть что-то там внизу, под ногами, на песке.
Влившись в вечерний поток возвращающихся, заезжаю на автостраду номер 10 в восточном направлении. Судя по плотности потока, чтобы добраться до дому ехать мне не меньше часа... ну что же, я думаю Нина Симон будет не против составить мне компанию на это время. К моменту когда мне надо переходить на 110 автостраду в северном направлении её сменяет Эвора. Две выдающеися женщины, две трагические судбы и две неповторимых личности несомненно оставивших глубокий след в сердцах своих поклонников да и просто всех кто с ними соприкасался. Проехав Даунтаун въезжаю в череду туннелей, говорящих о том, что я уже на пятой автостраде, ведущей на север. Ещё пара неподражаемых работ Эворы и слева по ходу на фоне багрового заката появились в своей молчаливой непреступности холмы восточной оконечности Гриффит парка раскинувшегося на 1700 с лишком гектарах нетронутой природы в самом центре мегаполиса.
Интересно, сколько секретов, тайн и историй хранят холмы и аллеи, ручьи и поляны этого уникального в своем роде места. Махину Парка Гриффита, расположенного в районе Лос-Филиз, в пять раз превышающую территорию Нью-Йоркского Центрального Парка, и за пару часов вокруг не объедешь. Я читал где-то, что идея создания парка Диснейленд для семейного отдыха возникла у Уолта Диснея, когда он прогуливался с дочерьми в Парке Гриффита! На его территории расположились зоопарк, ботанический сад, аттракционы, несколько музеев, греческий амфитеатр, где проходят концерты звёзд мирового уровня, дубовые рощи для конных и пеших прогулок, четыре поля для гольфа, знаменитые на весь мир надпись Голливуд и Обсерватория, а также единственный в своем роде мемориальный парк-кладбище Форэст Лоан.
Стоп! Вот оно! Форест Лоан! Вот о чём я подсознательно думал весь день. Не до конца осознанное желание уединиться и привести мысли в порядок ошибочно послало меня в Санта Монику, бродить по берегу океана. Тогда как где же, как не в этом великолепном парке можно найти покой и уединение, пообщаться с друзьями и близкими, обредшими здесь утешение и вечность. Вдали от давящего на нервы агрессивного гула бесконечного бетона и смога, в тишине, которую нарушает только шёпот тополей и птичьих крыльев, шелест фонтанов, можно спокойно обдумать и обсудить все свои проблемы, спросить совета, не опасаясь ежеминутно быть прерванным рабочими и бытовыми катаклизмами, являющимися неотъемлемой частью нашей жизни в этом 17 миллионном мегаполисе.
Решено! Переходим на 134-ю магистраль и первый же выезд с неё приводит меня к уникальному архитектурному сооружению состоящего из нереальной красоты огромного фонтана с окружающим его озерцом, белого здания с колоннами и черепичной крышей в викторианском стиле, а также позолоченных гербов с барельефами венчающих кованную ограду не поддающихся описанию размеров и красоты – это центральный въезд в Мемореальный парк Форест Лоан. Еду медленно по аллеям этого шедевра эстетики и художественного вкуса – равномерно подстриженные, поражающие своей лазурной свежестью газоны, лужайки и поляны. Редко под сенью дубов можно заметить маленькие, в полчеловеческого роста, застывшие в задумчивости на скамейках фигурки ангелов, зовущие своим классически челлиниевским мраморным естеством. Все нагробия, расположенные строго по вертикалям и горизонталям, представляют из себя плоские металлические прямоугольники бронзового или медного цветов с именем и двумя датами на них, утопленные в траву газонов настолько, что на первый взгляд кажется вокруг совершенно девственные луга и поляны. Нет более совершенного и достоверного воплощения мысли царя Соломона, донесённой до нас Экклизиастом в своей «Книге» - В глазах Бога мы все равны, когда рождаемся и когда умираем.
Сколь же тщетно так показушно возвышать одних над другими, строя им надгробные памятники и мавзолеи эпатирующе-вульгарно брызжущие богатой безвкусицей, так широко и повсеместно декларируемые и почитаемые на моей исторической родине, когда жизнь так коротка. Любовь, внимание и чуткость нужны людям при жизни, а не после неё и не на кладбище.
- Привет, ребята! Вот я к вам опять пришел. Не думайте, я вас не забыл, просто, как всегда, ни на что времени не хватает и на себя в первую очередь. Простите, что с пустыми руками, хотя почему с пустыми? У меня в машине, как всегда, две полные фляги, вот мы с вами и посидим немного... Выхожу из машины и начинаю медленно подниматься вверх по холму, осторожно обходя плиты неизвестных мне мужчин и женщин, стариков и детей, ушедших в вечность и оставивших о себе только память и место, куда можно к ним приходить. Вот плита, которая мне нужна. Только имя, фамилия и две даты, а между ними черта длиною в не очень счастливую жизнь. Сажусь рядышком, достаю флягу и делаю большой глоток отличного односолодового шотландского скача.
- Привет Ленка, ну как ты тут, обустроилась, привыкла уже небось? Вон сколько времени пролетело. Про дочку всё, наверное, знаешь – у неё все хорошо. Закончила школу, учится в университете. Про мужа своего, дятла, тоже, наверное, в курсе. Живёт тут с одной, теперь её долбит наверно. Рад, что не надо тебе больше терпеть эти невыносимые приступы боли и ужасы, через которые ты прошла. А помнишь когда мы познакомились, тебе тогда только 18 стукнуло, ну а я был чуток постарше. Как просто и весело тогда мы жили. А потом ты всё меня просила перестать играть в свои войны и никуда не уезжать. А я все уезжал и уезжал пока жизнь нас не разбросала по странам и континентам. А потом эта совершенно случайная наша встреча здесь, на чужбине, через 20 лет. Ты тогда уже хворала, я помню. Ну, что же милая, я уверен, что у тебя там, где ты сейчас, есть всё, что судьба не додала в этой жизни. За тебя, Ленок, не поминай меня лихом. Пойду я, надо успеть ребят проведать, да и к маме не опоздать. Вон уже вечереет. Ты, кстати, не знаешь во сколько тут они ворота закрывают? А то припозднюсь и придётся ночь тут с вами коротать. Я-то в принципе и не против, но боюсь вот жена не так поймёт. В восемь, говоришь? Ну ладно, тогда я побегу. Кланяйся родителям, они у тебя были что надо. Бывай, милая, до встречи на твоей территории.
Возвращаясь к машине замечаю, что багровое небо начинает заметно темнеть над холмами и воздух становится резче. Поехали, надо ко всем успеть пока ворота не закрыли. Поворот направо, немного в гору, тут надо налево, еще немного... вот тут будет как раз.
- Здорово, Лёха, ну как ты, освоился на новом месте? Видал, какие мы тебе похороны и поминки устроили? Мне аж самому таких захотелось. Насколько мне известно там, у вас, не наливают. Как же ты терпишь, дорогой? А может нашёл уже, как всегда, подружку которая достаёт всё, что тебе надобно? Ну, в любом случае, я за тебя спокоен, ты нигде не пропадёшь. Недавно собирались с ребятами, тебя вспоминали, к жене твоей заходили. Она молодчина, здорово держится. Не мне тебе говорить, как она тебя любила и носилась с тобой, как с писаной торбой. Ты извини, с этим Робин Гудом хреновым пока не разобрались, но мы его достанем, будь уверен- ему это с рук не сойдёт. Мы с ним по своему разберёмся, слово даю. Покойся с миром, дорогой друг, за тебя, будь здоров и не кашляй. Надеюсь с Ваваном там помирились? Что делить-то теперь? Привет ему от братвы. Скоро свидимся.
Ещё глоток моего любимого «Гленфиддыча» за Алёшу, и пора к маме. Машина медленно катит под гору как бы сама находя дорогу, которая спускаясь с одного холма и поднимаясь на другой приводит меня к спокойному своей красотой мраморному колумбарию, построенному в римском стиле с подобающей месту и смыслу строгостью и простотой, где покоится прах всех тех, кто предпочёл финальным аккордом своего бытия процедуру кремации. Иду по нескончаемым анфиладам, прохожу через арки и колонады, тут налево, второй альков с мраморной скамейкой посередине, поставленной, вероятно, для таких как я притомившихся одиночек.
Присаживаясь, перевожу дух и тянусь в задний карман за живительной влагой, настраивающей на философский лад и делающей окружающий мир не таким уж жестоким и непредсказуемым.
- Привет, Маман. Прости, что долго не появлялся. Докладываю, твоя внучка и правнуки в полном здравии, жизнеобильны и доставляют ровно столько хлопот и головной боли, сколько и полагается в их положении и согласно их возрасту. За старшим твоим сыном, как ты и просила, тоже присматриваю. Всё у него в порядке – ищет очередную жену, никак не угомонится... - Что про меня? У меня всё, как всегда – будем живы, не помрём. Да серьёзно я. Сама же видишь, на войну больше не езжу – не берут, говорят возраст не тот, дай мол и молодым повоевать.
С границы меня тоже списали, теперь вот сижу в офисе со звёздно-полосатым за спиной, штаны просиживаю и перекладываю бумажки справа налево, а потом слева направо. – Что, пора остепениться? Куда уж ещё? Уже года четыре, а то и больше, себе ничего не ломал, никому морду не бил и стреляю я теперь только в тире и только по мишеням. Да, знаю я, сколько мне лет. Напомнить сколько тебе сечас было бы? Я не дерзю, сама первая начала. А что Маруся? У нас с ней всё путём, ты же видишь какая она и жена и хозяйка. А я её и не обижаю и даже люблю местами. А тебе, что, оттуда не видно? Обязательно сюда её надо привести? Да она и сама бы рада, это у меня ни на что времени не хватает. Почему сразу пьяница? Просто держу в машине на всякий пожарный. Нет, сейчас не пожар, прохладно вокруг, вот и решил немного согреться. Ладно, мам, не начинай. Как там батя? Всё командует? Да, так я и поверил. Ну это же не я повесил свой собственный портрет в рамке над своим же письменным столом. Да? Я бы тоже давно уже генералом был, если бы страна, которой я верой и правдой, вдруг в одночасье не накрылась медным тазом.
А что Америка? Нормальная скучноватая страна с вполне предсказуемым прошлым. Ладно, Матильда, передавай бате привет. Скажи, что он крутой мужик, за это я его и люблю. Да не спешу я никуда, еще Гаю хочу успеть повидать. Вы там как, не общаетесь? Да, чуть не забыл, тётя Алла тебе приветы передавала. На днях втречались на панихиде Военкома. Как не знала? А у вас, что, там новостей по телеку не показывают? А, что ты удивляешься? Ваш же Главный там карантин 40 дневный установил, вот Саныч и блуждает теперь между светом и тьмой пока его не определят на постоянку вверх или вниз. Да к вам он, к вам попадет... перед смертью таким набожным стал, аж жуть – не спроста же. Так вот, подружка твоя, тётя Алла, опять сокрушалась - как это вы с ней не смогли меня на её Кариночке женить. Что, хорошая девочка была? В том- то и дело, что была, пока на травку не подсела. Все они хорошие, когда зубами к стенке спят и не храпят. Почему сразу не хами? Ладно, мам, мне на самом деле пора. Не скучайте там с батей, позови если что. Пока.
Да, от бронебойной материнской заботы и наставничества, хотя они это называют любовью, не спрячешься ни за давностью лет ни за порогом вечности... везде достанут.
Странно действует это место на одиноких странников. Побродил тут часок- другой, поглядел по сторонам, поболтал с проводниками вечности и все встало на свои места. В душе тишина и покой... Вспомнилась фраза, выбитая на засыпанном снегом, не ухоженном, с покосившейся оградкой надгробии неизвестного мне «мыслителя» на маленьком кладбище в Свердловске (ныне Екатеринбург), куда меня частенько заносила нелёгкая в той, прошлой жизни...
– Прохожий, не гордись, попирая мой прах. Я дома, а ты в гостях...
Наверное, и не скажешь точнее. Все мы тут гости и до поры - до времени. А кому и сколько, как говорил Санька, чья окровавленная панама осталась лежать на тротуаре в Венеции - это как карта ляжет.
Вот и ты, мой добрый, понимающий и всепрощающий человечище. Всегда удивлялся тому факту, что будучи по крови не самой близкой роднёй, всего лишь кузенами, в реальности ты взяла на себя роль моей старшей сестры и наставницы, которую и пронесла через всю свою такую недолгую, но очень светлую жизнь. Никогда не мог себе представить, как много ты для меня значила, пока ты не ушла и не оставила меня без своей теплоты и заботы. Если бы ты только знала, как же мне тебя не хватает. Вот скажи мне, какого чёрта ты так рано ушла? Хотя, наверное, я догадываюсь. Ты просто устала – устала жить, вот и ушла. Я знаю, так бывает. - А мне, что тут делать без тебя? Ты не подумала? Сколько себя помню - ты всегда была рядом. И в детстве, когда наворачивался прыгая с крыш и носясь на велике, обдирая себе колени, ломая себе руки и ноги, ты поливала меня йодом и забинтовывала ссадины и ушибы. И в отрочестве, когда защищая и оберегая от всего мира мою Мону, дрался до крови с пацанами намного старше меня, а ты потом, как всегда, залечивала мой нос и синяки. И в юности, когда вернулся из спец. школы и узнал, что меня не дождались... ты была единственная, кто нашел правильные слова и хоть как-то успокоил ту боль и отчаянье, которые погнали меня прочь от всего мира в Афганские горы и ущелья. А когда вернулся из Чернобыля ты два года заставляла меня пить по литру молока в день, пытаясь вывести из меня застрявший там стронций и другие гадости. И когда в Нью Йорке рушились башни и ты знала, что я там где-то рядом, ты сутки ни с кем не разговаривала пока я не позвонил и сказал, что все в порядке... ну по крайней мере со мной.
Не знаю как у других старшие кузины, но такой, как ты - точно ни у кого не было. Ты часто бывала мной недовольна, а я, не понимая, что ты просто хочешь, чтобы я был лучше всех... злился и обижался на тебя. Даже здесь, в эмиграции, в первые и самые трудные её годы, ты умудрилась быть рядом. Если бы не твое присутствие, теплота и любовь, которыми ты одаривала не только меня, но и всех, кто с тобой соприкасался, неизвестно как бы сложились судьбы многих и многих, которым как и мне, тебя очень и очень не хватает. Твоя дочь – моя порхающая, эксцентричная, все одновременно любящая и никак не взрослеющая племянница, до сих пор считает, что своего младшенького братца ты любила больше родной дочери. Не переживай за неё. Когда ты ушла, они переехали поближе ко мне. Она с дочкой тут совсем рядом. Я за ними присматриваю, когда надо направляю. Хотя ты своих девочек знаешь – их особо и не направишь.
– Да нет, не хандрю я... просто денёк такой серенький выдался. Каково тебе там? Поспокойней, надеюсь, а главное- нет, наверное, той всепожирающей боли, от которой ты страдала последние месяцы и которая превратила шикарную, красивую, жизнеобильную женщину в комок боли и отчаяния. Видела бы ты, сколько было недоумевающих и просто осуждающих взглядов в мою сторону на твоей панихиде, когда, выполняя твою просьбу, я запретил отпевать тебя в открытом гробу. Как и ты, я хотел, чтобы все тебя запомнили той сероглазой красавицей от которой мужики косяками сходили с ума. - За тебя, моя защитница. Спасибо, что была и есть в моей жизни.
-Да я и не оглядываяюсь. Ты же знешь, что смотрю я только вперед... наверное, это одна из причин, из-за которых я пока здесь, а не там с вами. Только вот, как же мне быть с тем, что вы все были и остаётесь частью моей жизни, моего прошлого, того, что сделало меня таким, какой я есть. С уходом каждого из вас, я оставляю с вами частичку своей жизни, души и моей любви к вам. Вот и получается так, что вас там собралось намного больше, чем осталось здесь. Отсюда и пустота внутри и желание разговаривать с вами, а не с теми, кто вокруг. Уж очень долго, что-то иду я по этой дороге... подустал маленько, да и скучновато стало последнее время.
Вот и фляга незаметно опустела. Жаль, что не прихватил из машины и вторую тоже. Так за разговорами и мыслями я и не заметил как на весь город, в том числе и на кладбище, куда привело меня сегодня настроение, опустилась теплая, обволакивающая, зовущая, душистая ночь. Как сказал Фёдр Михалыч в романе про Питерские ночи - А всё-таки моя ночь лучше дня.
Ну что же, посмотрим, что эта ночь нам готовит? Медленно, чтобы ненароком не наступить и не споткнуться о блуждающие вокруг сметенные души, бреду вниз по холму, обходя надгробья и мемориальные плиты, направляясь к оставленному где-то внизу, в полном одиночестве средству передвижения, безмолвно и безропотно ждущего своего хозяина, дабы увезти его подальше от этого хранилища печали и войти в ночь, как беззвучно и растерянно входит нож в масло, не находя сопротивления и растворяясь в нем.
Раствориться в ночи не позволяют наглухо запертые ворота цантрального въезда в парк. Общаясь и философствуя о смысле жизни я и не заметил как время подкатило к полуночи. Проверяю телефон – сигнала нет благодаря холмистому рельефу местности и отчужденности от цивилизации территории Гриффит парка. Оглядываюсь, вокруг кромешная тьма. Даже в Лос Анджелесе никому в голову не пришло устанавливать ночное освещение на кладбище. Ну что же, если невозможно перелететь через 5 метровые, необычайной красоты кованные ворота, будем готовиться к ночлегу в полевых условиях.
Проверяю инвентарь имеющийся в наличии в машине. Вторая фляга с живительным эликсиром на месте, как и две бутылки воды, пара батончиков, каждый из которых по калорийности может заменить приличный обед. Фонарик, финка и верная Беретта с запасной обоймой, бинокль - всё на месте. Есть и плед, которым можно укрыться за надобностью. Откидывая спинку сиденья и включая любимую волну, устраиваюсь поудобней с намерениями продолжить беседы с теми, о которых Александр Сергеевич сказал: - «Иных уж нет, а те далече...».
Вот, кстати, и ненавязчивый плеск уставших струй фонтана долетел до моего слуха, из описания истории одного из которых и позаимствовал эту фразу поэт. Течение воды сродни течению времени - парадигме рождения и смерти. Интересно, это я сейчас придумал или вычитал где- то? С учетом интенсивной и все время эволюционирующей деятельности «Большой Скуки», так я называю старуху с косой, добрый глоток из фляги должен создать атмосферу большей доверительности для подобных мыслей и бесед с самим собой.
-Устраивайся поудобней, дружище... нам предстоит долгая и, надеюсь, не безинтересная ночь. Как там было?
Ах ночь, какая ночь!
И вот опять брожу по улице один,
Фонарь качнётся и толкнет дневную тень.
Ведет дорога в дальний путь и в никуда.
Всё прочь... куда-то в ночь, куда-то в ночь.
Интересно, это на меня так любимый напиток подействовал или магия места и времени? Скорее всего, и то и другое. Ну прямо “вечера на хуторе ...” Перефразируем класика...
-Знаете ли вы Калифорнийскую ночь? О, вы не знаете Калифорнийской ночи! Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен, и полон неги, и движет океан благоуханий. Божественная ночь! Очаровательная ночь!
- Скучная ночь, добавлю я, как и всё на пути к «Большой скуке». Извини, Николай Василич, за плагиат – навеяло. А месяц на небе на самом деле знатный. Светит, что твой прожектор, надеюсь не перестройки. Может, загадать желание и дождаться пока звезда упадет? Главное, чтобы, падая, никого не зашибла, а то итак полный парк двухсотых.*
Странно, почему Маруся считает, что в Калифорнии небо ближе к людям, чем где бы-то ни было? Может, как раз наоборот?
Ну вот... теперь осталось ещё утирая сопли кружевным манжетом с Катерининским доморощенным периферийным пафосом трепетно заорать:
- отчего люди не летают так, как птицы? Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалси, поднял грабли и полетел. Попробовать нешто теперь?
Эка тебя, друг сердешный, однако, развезло. Что-то не припомню я, чтобы тебе кто-то лицензию сентиментального лирика-самоучки выдавал. А ну-ка, собрался быстренько... Помнишь, как тебя когда-то учили?
– И даже в мыслях тоже никогда не расслабляйтесь. Мы не знаем, научились ли они читать наши мысли или нет. Поэтому из соображений безопасности думаем так, как они хотели бы, чтобы мы думали.
Небольшой коктейль из Пратьяхары, системы Станиславского и управляемой диссоциации личности*** и ты непробиваем даже для «чтецов»****, уж не говорю о такой пошлости, как полиграф****
– Вот и пообщались дружище, хотя ты-то в основном молчал... пойду проветрюсь и разомнусь. Не сидеть же всю ночь в машине перед безысходной величавостью запертых ворот. Пойду, посмотрю, чем можно себя развлечь. – Ну и что, что на кладбище?
* Двухсотый - Военный жаргон, означает – труп.
** Пратьяхара - пятая ступень йоги, где добиваешься такого состояния, при
котором ум освобождается от чувственного восприятия.
*** Диссоциация личности – раздвоение личности, разновидность шизофрении.
**** Чтец - специалист по электромагнитным импульсам головного мозга.
*****Полиграф – техническое название «детектора лжи».
Выйдя из машины оглядываюсь по сторонам. Как сказал бы литературный критик – не видать ни зги. Зги, зга... слово-то какое, похоже на лязг затвора. Хотя Даль, если мне не изменяет память, утверждал, что это производное от стега или стезя – тропа, дорога одним словом. Ладно, собрались. Пара приседаний, затем попрыгали. Руки! Ноги! Лечь! Встать! Упал! Отжался! Глубокий вдох-выдох, ещё раз и ещё раз... и погнало уставшее сердце шипящую кислородом кровь в полусонные мозги и тут же в догону надпочечники изверглись адреналином, а привыкшие к темноте зрачки расширились... и где-то на грани той самой зги, где бездонная чёрность пустоты граничит со звездным небом, я заметил слабый огонек. Не огонек даже, а его гаснущий след... но след- это лучше, чем ничто, пустота и скука. И вот опять, что-то замигало и тут же погасло. Невозможно точно определить расстояние в кромешной тьме даже если тебя этому учили, но попробовать стоит. А ещё лучше догнать эту мерцающую неизвестность; всё лучше, чем философствовать на пустой желудок перед безысходностью запертых ворот.
Прыгнув в кабину, завожу двигатель и, резко развернувшись на 180 градусов, начинаю погоню за призрачным огоньком по тёмным петляющим аллеям попеременно взбирающихся и пропадающих среди холмов и лощин мемориального парка.
Погоня! Неважно за кем, неважно за чем... важен только сам миг погони, мгновение, ветер в лицо и неизвестность впереди. Погоня. Где-то справа, из темноты свет автомобильных фар выхватывает на мгновение пару сверкающих точек-глаз. Слева в темноту шарахнулась убегающая тень... Погоня. Мозг не успевает анализировать, только фиксирует. На такой скорости в беспросветной темноте приходится всё внимание концентрировать на узкой освещённой фарами, постоянно вихляющей полосе дороги. Погоня. Малейшая оплошность- и даже далеко нести не придётся. Двигатель недовольно рычит, но исправно берёт холмы и подъёмы, взбираясь всё выше и выше из тьмы к звёздам. Когда концентрация адреналина в крови превосходит допустимую норму, мозг даёт команду «стоп» надпочечникам.
Сознание постепенно начинает контролировать тело и нога сама собой плавно начинает давить на педаль тормоза. Проехав ещё некоторое расстояние, машина плавно останавливается. Выключив двигатель и погасив фары, выхожу из кабины. Вокруг оглушающая чёрная тишина. Смотрю на небо. Звезды вроде бы и вправду стали ближе. А может, я к ним? Интересно, что это было? Протест или побег? Скорее, и то и другое.
Оглядываясь по сторонам пытаюсь определиться в пространстве, куда это меня занесла нелёгкая. Вдруг в затуманенные адреналином мозги приходит неплохая идея – бинокль-то у меня со встроенным прибором ночного виденья. Игрушка, оставшаяся от прошлой жизни и вряд ли особо необходимая в условиях пребывания в мегаполисе. Но у таких как я, в силу тех или иных причин проживших полжизни , а то и большую её часть в тени, у одиночек вынужденно обделивших себя человеческим общением, особенно сильно развито чувство привыкания к предметам. Вот я и решил оставить себе этот фрагмент моего прошлого, который так неожиданно пригодился именно сейчас и именно здесь.
Всё на месте, проверяю прибор, включаю питание – и ничего. Наверное, батарейки сдохли. Благо, из-за привычки таскать с собой в машине всякие ненужные мелочи, в багажнике нашелся запас батареек. Теперь прибор включился. Забравшись на машину, начинаю рекогносцировку на местности. Поддавшись неконтролируемому порыву догнать и распознать, я оказался на гребне холмов, окружающих мемориальный парк и отделяющих его от остальной части парка Гриффита. Внизу, в манящей дали, призывно мерцают огни мегаполиса, где спят в своих кроватках человечки-роботы, чтобы восстановив за ночь свои силёнки и чтобы как вчера и позавчера, как завтра и послезавтра и как на всю оставшуюся жизнь, встать спозаранку, почистить пёрышки и нырнуть с головой в клокочущий котел, став на день одной из миллионов шестеренок, движущих эту махину под заезженным названием жизнь.
Но это там, вдали, а здесь, слева, метрах в 20, из-за деревьев спокойно показался олененок, за ним тушка покрупнее – родительница, наверное. На секунду оба встревоженно принюхавшись в мою сторону и, конечно же, разглядев в этой кромешной тьме меня, стоящего на капоте машины и прижимающего к глазам странный предмет, спокойно спускаются вниз по склону. Сектор за сектором, как нас когда-то учили, насколько позволяют возможности ночного визора, проверяю всё обзорное пространство.
Зеленовато-серое электронное зрение позволяет неплохо сориентироваться на местности и понять, что я стою спиной к главному въезду, то есть к запертым воротам, оставшимся далеко-далеко внизу и лицом к той части парка Гриффита где кладбищенская цивилизация постепенно переходит в дикую природу и где я, кстати, никогда раньше не был.
Ну что же, как говаривал Санька, который не захотел ждать, за что и поплатился жизнью – даже если тебя съели, у тебя остаётся, как минимум, два выхода.
В моём случае- это назад и вниз к запертым воротам, где я уже был... и вперёд и вниз по грунтовой неизвестности просматриваемой электронным зрением метров на 150-200, а за ними пустота. Не надо быть моей женой, чтобы догадаться, куда меня понесло.
Медленно, петляя между деревьями и валунами, стараясь оставаться на грунтовке, освещая свой путь метров на пять, не больше, машина начала спуск по противоположному склону, неся мою склонную к авантюрам задницу в манящую, но как не странно, совсем не пугающую неизведанную темноту. Пару раз пришлось остановиться и забравшись на машину сориентироваться на местности при помощи все того же ночного визора, так кстати, подобно известному роялю в кустах, оказавшемуся в полезной досягаемости.
Незаметно спуск закончился и грунтовка неожиданно сменилась аллеей с подобающим приличным покрытием. Ещё несколько поворотов, и вдали показалось освещённое пространство. Никогда бы раньше не подумал, что вид одиноко стоящего столба с висящим на нем фонарём вызовет у меня чувство энтузиазма и желание поскорее до него добраться, хотя с учётом того, что время два часа ночи и ты всё ещё на кладбище, почему бы и нет.
Одиноко стоящий фонарь, оказалось, освещал парковку для автомобилей, совсем маленькую, машин на 5-6- не больше, принадлежащей аккуратной современной одноэтажной постройке уютно укрывшейся в тени двух величественных в своей древности эвкалиптов, с фронтона которой безнадёжно строго и загадочно вещалось: «Гора Синай. Анатомический Театр и Центр Услуг». На парковке этих врат вечности одиноко прозябал знавший лучшие времена неряшливый джип с доской для сёрфинга на крыше.
Аккуратно припарковавшись рядом с легкомысленным автомобилем, выглядящим так неуместно в этом месте и времени я два раза протяжно нажал на клаксон будучи уверенным, что клиентам этого центра услуг совершенно безразлично то, что я делаю. В оглушающе-обволакивающей ночной тишине мои два протяжных сигнала прозвучали как рёв сотен гарпий способных нарушить вечный покой клиентов этого заведения.
Ничего не произошло. Никто не вылез из могил и не стукнул меня бревном по спине, предварительно куснув за шею. Осмотревшись пару минут и обнаглев от полного безразличия к моей персоне, я повторил попытку объявить о своём присутствии. И опять полное игнорирование моих ночных и столь неуместных амбиций кем бы то ни было.
Засунув беретту за ремень на пояснице, скорее по инерции нежели для безопасности, кое как прикрыв её одеждой, вылезаю из машины и осматриваюсь на местности. Наличие легкомысленного автомобиля на парковке наводит на мысль, что за тёмными окнами и недружелюбно запертыми в два часа ночи вальяжными дверями должен кто-то находиться.
Попытки вежливо заявить о своём присутствии ни к чему не приводят. Начинаю колотить в дверь кулаками – опять полное игнорирование моих желаний тишиной. Пускаю в ход ноги и ненормативную лексику – есть категория прямоходящих, которая реагирует на неё с большей охотой, а вдруг мне повезёт. Но фортуна продолжала стоять к лесу передом...
Для пополнения растраченной впустую энергии и восстановления душевного равновесия достаю флягу и присаживаюсь на услужливую скамью как раз напротив не отличающихся гостеприимностью дверей.
- Ах ночь, какая ночь!
Вдруг, как в замедленном кадре, плавно и, как мне показалось, совершенно беззвучно створки дверей, в которые я так недавно ломился с упрямством молодого оленя, раздвинулись ровно настолько, чтобы между ними из тьмы отдающей формалиново-камфорной вечностью, смогла появиться кучерявая мохнатая голова в стиле Баба Марли. Посмотрев влево, потом вправо и зафиксировав своё положение на мне, голова задала, удививший своей лаконичностью и простотой, короткий и точный как выстрел, вопрос.
- Что у тебя во фляге?
- Двенадцатилетний Гленфиддич: - так же коротко ответил я.
- Дашь глотнуть? -попросила голова.
- Сам подойдешь или тебе поднести? - поинтересовался я.
- Подойти не смогу, дверь захлопнется – голова совсем обнаглела.
Держа в правой руке флягу и заведя левую для спокойствия за спину, встаю с дружелюбной скамейки и подхожу к говорящей голове. У нее, как оказалось, имелась в наличии покрытая замысловатыми узорами и увешенная браслетами с побрякушками, рука – правда, пока только одна, которая появившись откуда-то снизу (оттуда руки обычно не растут) с благосклонностью и апломбом разорившегося британского герцога приняла подношение. Угостившись, голова боязливо покосилась на мою заведенную за спину руку и недовольно сострила:
- У тебя там, что вторая фляга в наличии?
Столь гипотетический вопрос, конечно, остался без ответа. Распробовав напиток и осмелев, голова продолжила...
- Тебе что-то надо?
- Ага, как насчёт ритуальных услуг? – попробовал в ответ сострить я.
- Можно мне ещё? – воспитанно-заискивающе осведомилась голова и угостилась опять.
- Тебе не много будет? – с опозданием пожадничал я.
- Не, в самый раз. Нуждаюсь в творческом вдохновении – захныкала голова.
- Не поделишься зачем оно тебе, здесь и сейчас? – поинтересовался я.
- Пойдём, покажу – предложила голова, гостеприимно распахивая передо мной двери в беспросветный мрак, с щенячьей благодарностью во взгляде, протягивая мне обратно флягу.
Под мерцающим светом единственного фонаря над парковкой я разглядел, что голове принадлежит худощавое тело, завернутое в островных цветов ласкутное «одеяло» и пара жиденьких ножек, затянутых (кто бы сомневался?) в разодранные на коленях джинсы. Нехитрый гардероб этого вылезшего из прошлого хиппи завершали растоптанные в грязь кроссовки с подогнутыми пятками, которые он носил как шлёпанцы на босу ногу.
Хиппи галантно посторонился, пропуская меня в беспросветный мрак.
- А свет в твоём мире есть? – как-то вяло поинтересовался я.
- Они не любят, когда по ночам тут свет горит – был ответ – иди за мной, там посветлее будет – заботливо пробормотал хиппи и, посвечивая себе под ноги экраном телефона, как фонариком, повел меня куда-то вглубь и вниз. В голове неуютно заёрзал вопросик – кого он имел в виду под «они не любят»?
Спустившись по лестнице в подвал мы оказались перед серьёзной металлической дверью, судя по размеру, с электрическим приводом. Воспользовавшись магнитным ключом, висевшим на шее среди разных амулетов и ожерелий, хиппи привычным движением разблокировал электронный замок и стальная дверь беззвучно пришла в движение, отползая в сторону и открывая тем самым проход, надеюсь не в преисподнюю.
- Заходи, – вежливо пригласил хиппи.
Я сделал шаг вперед и почувствовал как стальная дверь за спиной так же бесшумно встала на место, отрезая мне все пути к отступлению. Занятная перспектива отступления из морга на кладбище вызвала у меня кривую усмешку.
- А ты не из робких, – заметив её, пробормотал хиппи, – и виски у тебя классный.
- Больше не получишь, – отрезал я.
Довольно внушительных размеров овальный зал, в котором мы оказались, слегка освещался ровным спокойным, не оставляющих теней, светом, струившимся, казалось, отовсюду. В середине зала чёткой геометрией выделялись три тёмных прямоугольных продолговатых предмета со сверкающими хромом и никелем модерновыми ножками с колёсиками на концах. Над каждым из этих прямоугольников с потолка на красивой цепи свисала зеркальная полусвера.
- Проходи, – опять предложил хиппи, незаметным движением дотронувшись до стены и увеличив освещение в зале привычно и буднично прошлепал в дальний конец овального помещения к маленькому столику, тоже на колёсах, каких полно в любой больнице или приемной у доктора.
На столике в полнейшем творческом беспределе валялись кисти, краски в тюбиках, баночки с неизвестыми химикатами, кусок недоеденной пиццы тоже весь в красках, губки, ножницы, стаканчик от кофе с захлебнувшимся в нем окурком и початая плоская косушка* дешевой текилы Хосе Гуэрво.
* косушка - русская мера измерения жидкости = 0.33литра или 0,5 пинты
– Присаживайся, – с неожиданной галантностью предложил хиппи, указывая взглядом на высокий табурет у стола, заваленный, как мне показалось, чьей-то одеждой. Смахнув локтем на пол ворох с табурета, я уселся на него верхом и впервые с интересом заглянул в неожиданно раскосые, светло голубые и смешливые глаза моего немного странноватого ночного знакомого.
Чёртики в них так и прыгали от нетерпения или предвкушения, как мне показалось, чего-то необычного.
- Будешь? - указывая подбородком на текилу всё так же «многословно» осведомился хиппи.
Отведав моего односолодового двенадцатилетнего скача, предложить мне Гуэрво, это надо обладать чувством юмора... эх, знал бы ты, авантюрист доморощенный, что такое настоящая проверка на вшивость.
Ну да ладно, не будем портить тебе удовольствие, мои черти не слабее твоих небось будут. Поблагодарив хозяина и протянув в ответ ему свою флягу – хорошенько взболтав предложенную жидкость, запрокинув голову и, не касаясь ртом бутыли, и по возможности максимально раскрыв гортань я просто влил весь остаток себе в горло откуда он прямиком, не останавливая вращения и без помощи глатательных движений проследовал прямёхонько в желудок.
Подобной технике поглащения алкоголя я научился ещё в прошлой жизни, когда по роду деятельности приходилось коротать длинные полярные ночи с отличными ребятами далеко на Севере, за полярным кругом, нашей такой необъятной и в одночасье исчезнувшей в вихре времени Великой Родины. Армейские фляги со спиртом, которые нам выдавали по месту службы, были металические и поднося её ко рту, на морозе за -40С, отодрать потом от губ и языка без потерь было весьма проблематично.
Узрев сей трюк раскосые глаза хиппи вдруг стали круглыми и чуть не вылезли из орбит. От испуга или от удивления он открыл рот, потом плюхнулся в своё кресло на колёсиках и подъехав на нём ко мне вплотную совершенно потеряно и, как мне показалось, в восхищении , с присущей ему лаконичностью спросил:
- Russian?
- А то! - С горделивым хмельком добил его я.
Не отрывая восторженных глаз от меня хиппи в мгновние ока, как фокусник, достал из безчисленных складок своего лоскутного одеяния самокрутку с марихуаной, так же ловко и быстро её раскурил и не затягиваясь первым в знак уважения, протянул ее мне. Мелькнула шальная мыслишка сообщить ему, что русские после первой не закусывают, да ведь не поймет инородец. И потом они и сами-то не особо и закусывают ни после первой, ни после второй: всё больше затягиваются и занюхиваются. Добрая затяжка в треть самокрутки окончательно добила доморощенного поклонника русской души. Вернув хлебосольному хозяину косячок и вытолкнув из лёгких остатки продуктов горения под потолок, я, в блаженной неге прикрыв глаза, строго потребовал:
- Рассказывай!
- А что рассказывать? – засуетился он.
- Рассказывай, почему проводишь ночи под землей в морге в компании с тремя жмуриками в гробах?
- А ты расскажи, что делаешь на запертом изнутри еврейском кладбище в 3 часа ночи с волыной за поясом ? – не сдавался он.
- Начинай! – потребовал я и открыл один глаз. Это, кажется, наконец его убедило.
Докурив косячок и угостившись из моей фляги, кучерявый хиппи начал свой рассказ.
Конец первой части.
Часть 2.
Отца своего я никогда не знал, да и мама не могла бы с уверенностью сказать, который из её могочисленных поклонников мог оказаться моим папой. Всё, что я помню из детства – это постоянные переезды из города в город, из штата в штат. Часто мы ели, пили, спали, пели песни, читали книжки и плакали над ними - одним словом, просто жили в машине пока мама, переезжая из города в город искала себе работу, на которой, даже найдя её, редко задерживалась более чем на пару месяцев.
Мама была актрисой, так она себя по крайней мере называла. Это, как ей казалось, самоутверждало и возвышало её в собственных глазах да и во мнении окружающих, полностью отвергая мысль о том, что, в сущности являясь довольно таки посредственной певичкой и недалёкой легкомысленной женщиной, постоянно меняющей партнёров, даже не из чувства неподконтрольного и разрушительного желания, страсти, а просто по привычке и от невозможности любить кого бы-то ни было, кроме меня, как она часто повторяла, или чувствовать влечение к кому-то достаточно длительный период времени, который мог бы позволить притереться, привыкнуть и разглядеть, открыть какие-нибудь другие, кроме как плотские, аспекты в друг друге, позволившие бы создать если не настоящую, то хотя бы подобие, имитацию, устраивающую обе стороны, семью.
Когда мы не путешествовали из одного богом забытого и проклятого, унылого и пыльного городишки, где вся достопримечательность была перекресток с пивнушкой, баром, биллиардной и заплеванной сценой - все под одной крышей... в другое, с такой же беспросветной судьбой заброшенное и убогое пристанище людского неблагополучия, где, чтобы получить работу, маме надо было сперва пройти «прослушивание» у хозяина салуна, обычно небритого, с отвисшим брюхом вываливающимся из полурастегнутых штанов, державшихся на нем только благодаря засаленным подтяжкам, исходящим от него алкогольно-табачным смрадом, отвратительного животного, в загаженной коморке за сценой, именуемой офисом, на видавшем виды и позабывшим свой первоначальный цвет матрасе, являющимся скорее всего и приютом для могочисленной разнообразной заразы и микробов...
И когда эти интервью частенько заканчивались фразой – ваш репертуар, мэм, нам не подходит – я помню, как мама возвращалась неуверенной и пошатывающейся походкой с растоптанным выражением лица к машине, где каждый раз с нетерпением и надеждой я ждал её возвращения, зажав в кулачке, которым она пыталась размазать по лицу следы унижения, боли и отвращения, измятую зеленую двадцатку и виновато объясняла мне, что, хотя на работу её и не взяли, но вот за прослушивание заплатили так, что следующую ночь можно не ночевать в машине...
Тогда мы обычно останавливались в придорожных мотелях, которые, как известно, повсеместно являлись местом встреч и соитий разнополых, а часто и однополых особей, ищущих уединения для самовыражения и воплощения в жизнь своих извращенных сексуальных фантазий, пристрастий, а иногда и просто гнусных прихотей... и, конечно же, не находя и не получая ожидаемого, естественно и предопределенно переходили к насилию, дракам и избиениям, завершая свои поиски, в лучшем случае, в ближайшем полицейском участке, а иногда и на местном кладбище.
Шло время – я подрастал. В школах я почти не учился. Вместо этого мама с удвоеной энергией пыталась возместить моё школьное образование уроками в машине и на дому, делясь со мной теми крохами знаний, которые вынесла из своих, таких же небезоблачных, детства и юности, поэтому если я и недостаточно разбирался в математике, истории и других науках, то был полностью в курсе всех сердечных дел моей мамы, их нюансов, физиологии и особенностей женского тела, в том числе её половых отношений с мужчинами и других подобных вещей.
В те недолгие, счастливые месяцы, когда у нас был настоящий кров над головой и у мамы были более-менее постоянный мужчина и хоть какая, но работа, мне удавалось завести знакомство и дружбу с соседскими ребятами и девчонками, а также с некоторыми из них из школы, которую я посещал. Имея подобный нежелательный жизненный опыт и багаж за спиной, я бескорыстно делился ими со своими подружками детства, неся столь ранние откровения и открытия в области женской физиологии и секса, часто являясь, иногда и невольно, одновременно и объектом их первого полового влечения, и инструментом таинства половой жизни.
Насколько я мог понимать в те годы, девочки меня любили и примечали, я же воспринимал их совершенно спокойно и обезличенно, как относится человек к воде, воздуху, смене дня и ночи... да - они есть, они постоянно присутствуют и являются необходимой частью твоего бытия и существования, но восхищаться ими или любить...?
Не будешь же ты любить воздух, которым дышишь или воду, которую пьешь, хотя без них можно и помереть.
Отсутствие интереса и загадочности в отношениях с похотливыми самками, в которых с непостижимой скоростью, и не без моего участия, превращались все окружающие меня девчонки, а также немалый опыт общения со зрелыми дамами, которым мне приходилось неоднократно оказывать интимные услуги по небескорыстным и многочисленным просьбам моей дорогой мамочки, направили мой пытливый и чувственный подростковый ум и взгляд в сторону изучения однополых со мной особей.
Парадокс ситуации заключался в том, что, обладая обширными, относительно своего возраста (а мне тогда было лет 15), познаниями и опытом в отношениях с противоположным полом, у меня накопилась масса неясностей и поведенческих вопросов, связанных с физиологией, анатомией и отношениями между однополыми со мной особями, в связи с чем я стал больше времени проводить со знакомыми парнями моего и старше возраста, обращать внимание на особенности развития их тела, мускулатуры, полового созревания и- как логичное продолжение подобных изысканий- я приобрел мой первый опыт гомосексуальных отношений...
Не скажу, что это было лучше или хуже, чем с женщинами... это просто было по другому. К сожалению, в подростковом возрасте мы склонны воспринимать половой акт, как конечную цель, апогей, панацею...тогда как это бывало, чаще всего, бегство от существующих реалий и проблем – способ ухода от бытового дискомфорта и безнадежности. И только потом, с годами, набравшись жизненного опыта и набив на пути к нему изрядное количество шишек, мы начинаем наконец осознавать, что он, этот акт, является, хоть и кульминацией, хоть и апогеем, но ни в коем случае не завершающим финальным аккордом, последним мазком в картине познания друг друга , а только началом, робким шагом навстречу, прелюдией погружения в реалии друг друга на пути к узнаванию, пониманию, дружбе, любви и гармонии... между двумя особями.
Но это все произойдет потом, а пока неразборчивые от безысходности, скомканные от неуверенности, неуютные в своей быстроте и дискомфорте, неглубокие, отрывистые попытки схватить и поиметь сегодня и сейчас то, что при благоприятных условиях могло бы взрасти и зацвести, а сегодня... что есть – то есть, ну а завтра... будет, что будет...
И опять пыль дороги, переезды, бензозаправки, мамашины поиски себя, работы, мужчин и места под солнцем. Однообразно бездарно и безрадостно, монотонно и скучно проплывали за окном подержанного, старенького, видавшего виды маминого Форда мои юношеские годы. Я взрослел, мне уже исполнилось 17 лет, но какая-то болезненная преданнасть, разбавленная жалостью и всепрощенческой любовью, не позволяли мне оставить маму и уйти своей дорогой.
Жили мы тогда под крышей какого-то давно заброшенного и забытого, находящегося на дальней окраине городка в две улицы, склада, часть которого моя мама, с присущей ей любовью к уюту (которого ей так не хватало всю её безбашенную жизнь), превратила в подобие двух комнаток и маленькой кухонки, в центре которой на хромом табурете обычно восседал очередной мамин сожитель, с которым она, вне зависимости от времени суток, занималась распиванием дешевого местного виски, покуриванием травки, а иногда, если хватало денег на дозу героина, то и танцами с последующим стриптизом на кухонном столе. Со временем я настолько привык к подобным сценам, что бездонное убожество, в которое моя мама, с удивительной последовательностью, упорством и упрямством, погружала себя изо дня в день, перестало вызывать у меня досаду или какую бы то ни было другую реакцию.
Все это обычно заканчивалось проклятиями в адрес друг друга, пьяными драками и побоями с размазанными по лицу соплями, кровью и слюнями, которые моя невозможная мама называла проявлением настоящих, истинных чувств. Частенько мне приходилось разнимать их, и тогда и на мою голову сыпались хотя и не злобные, но довольно-таки чувствительные удары и пинки, ругань и шлепки, причём с обоих сторон. Финальным аккородом этого кошмара под названием «совместное проживание» обычно являлся акт сексуального соития, скорее походившего на насилие, вне зависимости от места и времени дня, хотя частенько по звукам, крикам и стонам доносившимся из-за жиденькой картонной перегородки, которая разделяла наши кровати, было трудно определить кто кого насилует.
Как-то раз, забежав домой, чтобы сменить засаленный и замасленный комбинезон (я тогда подрабатывал на месной автозаправке), и сходить в кино с очередной подружкой, я нашел на полу, все той же злополучной кухни, бездыханное тело моей мамы в луже крови, а рядом, там же на полу, как ни в чем не бывало, прислонившись к стене и завалившись на бок, оголив безобразный отвисший живот, храпел широко открыв рот с гнилыми зубами, её очередной сожитель, крепко зажав в одной руке недопитую бутылку дешёвого местного виски, а в другой, выдранную с кожей, прядь белокурых волос моей мамы, с которыми я так любил играться и без прикосновения к которым никогда не мог заснуть в детстве.
Постояв пару минут в раздумье, я перешагнул через смердящее и храпящее тело этого животного и достал из ящика с инструментами, который он хранил за видавшим виды вечно вздрагивающим и гудящим холодильником, принадлежащий ему «Смит и Вессон» девятого калибра. Вставив в барабан один единственный патрон и сильно крутанув его, я засунул ствол в его храпящий рот и без раздумий нажал на курок. Повезло ублюдку, судьба не дала ему второго шанса - я разнес ему башку, забрызгав мозгами всю стену, с первой попытки.
Храп резко и неожиданно прекратился и в предсмертных конвульсиях рука ослабила свою хватку и отпустила бутылку, которая медленно и беззвучно, как в замедленном кадре немого кино, покатилась по полу, разливая тонкой тёмной струйкой содержимое, и остановилась, так же беззвучно стукнувшись о лоб моей мамы, немного откатившись назад.
Грохот выстрела удивил и оглушил меня настолько, что на какое-то время я перестал что-либо слышать. Когда ко мне начали возвращаться звуки, я начал разговаривать с мамой и задавать ей вопросы — не потому, что мне нужны были ответы, а просто, чтобы насладиться звуком своего голоса в ушах, а также осознать, побороть и переварить невозможность произошедшего. Однако я перестал это делать... сразу после того, как начал слышать ответы на свои вопросы.
Поразмыслив, я спокойно вставил в освободившуюся руку притихшего мерзавца револьвер и сжал его пальцы на рукоятке. Потом я прошел к себе, стараясь не ступать в кровавые ручейки, растекшиеся по всему кухонном полу, переоделся в чистое и пошел в кино со своей подружкой. Выходя, я бросил последний взгляд на картину, созданную художником по имени Судьба, последним мазком соединившим на грязном, замусоренном и заплеванном, похожим на их жизни, полу, две покинувшие свои тела, когда-то трепетные и живые струи крови, две судьбы, смешав и соединив их в смертельном экстазе в одну общую, тёмную своей безисходностью лужу ненависти и зла, густеющую чернотой в последнем стоне и упрёке к себе, к богу и к прожитой жизни.
Смотрели старый фильм «Принц и танцовщица» с Мерлин Монро. В отличие от экранной танцовщицы судьба моей собственной танцовщицы оказалась совсем не сказочной. Когда-то давно, мы с мамой, поклялись в вечной любви и дружбе, а также отдать друг другу все, что у нас было. Я, как всегда, остался ни с чем.
Верный, опустошенный и свободный, я сидел в кресле и смотрел на экран, видя на нем, как ускользает от меня моя мама освобождая меня. Странно, но впервые за то время, что я себя помнил, я чувствовал, что могу наконец вздохнуть.
Проводив подружку до дому и вернувшись к сараю, я застал там такое количество суетящихся людей, какого вместе раньше никогда не видел в этом заблудившемся городке. Щелкали вспышки фотоаппаратов, мигали разноцветными огнями, напоминая новогодние елки, полицейские машины, парамедики двигали носилки... суета сует да и только. Серьёзный усатый шериф в шляпе объяснил мне, что мама и её сожитель напившись до чёртиков в очередной раз подрались, во время этой заварушки ублюдок пырнул мать несколько раз ножом, вследствии чего она и скончалась от обильной потери крови. Потом, видать, осознав и испугавшись содеянного, вставил ствол в рот и снёс себе полбашки. На том и порешили. Если эта версия устраивала полицию, почему она не должна была устраивать и меня?
Оставшись один, прибравшись и многократно вымыв пол на кухне я вынес и разбил вдребезги табурет, с которого обычно нес всякую гнусную чушь покойный ублюдок. Взобравшись на оставшийся в одиночестве табурет моей мамы и просидев на нем весь остаток ночи без движения и единой мысли в голове, я пришел к выводу, что жизнь моя круто изменилась и, как ни странно, на этот раз, не в худшую сторону.
На следующий день, после обеда, ко мне- в мастерскую при автозаправке -заявился шериф и объявил, что, поскольку в городке отсутствует морг, он распорядился временно, до похорон, поместить тело моей матушки в холодильник мясной лавки, к великому неудовольствию её владельца. Так что с похоронами надо поторопиться, а для этого мне надо сходить к местному пастору и договориться об отпевании и месте на кладбище.
Пастором оказался розовощекий, круглолицый, лысоватый, суетливый мужичишка в очках на прыщавом, сопливом, мясистом носу, постоянно размахивающий руками во время разговора и, как бы невзначай, касавшийся меня своими потными пухлыми лапами. Не переставая нести всякую чушь о скоротечности нашего мирского бытия, он то и дело похлопывал меня по спине и ягодицам, пытаясь таким образом, видимо, подбодрить меня или вдруг, заключал меня в свои безвольные объятия, тем самым пытаясь выразить сочувствие и сожаление... Все это, впридачу с блеском бегающих вороватых глазок, плотоядной мерзкой улыбкой и учащенным зловонным дыханием, не оставляли сомнений в его сексуальных предпочтениях.
Наверное, в надежде на более близкие отношения, он объявил, что хоть его прихожане народ и небогатый, но церковь получает достаточно пожертвований и может позволить себе организовать похороны и выделить место на прицерковном кладбище такой милой и добропорядочной прихожанке, коей являлась моя матушка, что для меня явилось полнейшим откровением. Чтобы не испытывать терпение хозяина мясной лавки, он попросил меня занести в церковь как можно скорее платье и фотографию моей мамы и отдать их его помощнице, монахине с большим, на поллица, родимым пятном.
Дома, пошарив по углам, я нашел под тем, что когда-то называлось кроватью, обувную коробку до верху набитую фотографиями... хитрой и озорной девчушки, красивой и веселой девушки, яркой и сексуальной женщины, неряшливой, но со следами былой красоты, опустившейся алкоголички и наркоманки, коими в разные этапы своего земного пути была женщина, по недосмотру и легкомыслию которой я появился на этот, не выбранный мною, свет.
Помню, когда-то давно, роясь в этой же коробке, я нашел полароидный снимок молодой девушки, коей когда-то была моя маменька, с закрытыми глазами и невыразительным ртом. Тогда я решил, что кто-то просто сделал неудачный кадр. Сегодня я снова наткнулся на эту фотографию, но теперь на лице девушки была странная улыбка.
С выбором погребального наряда для похорон особых осложнений не предвиделось, поскольку в целости и сохранности у нее имелось в наличии только одно единственное и очень красивое белое платье, в котором я ее видел только раз в жизни, в далеком детстве, на сцене какого-то первоклассного кабарэ и которое она почему-то называла подвенечным. Как воспоминание о лучшей жизни или как неоправдавшийся символ надежды на нее, она возила, не распаковывая это платье с собой из города в город, из штата в штат, из безнадежности в тоску, из света в тень, так ни разу больше и не найдя достойного повода его надеть. На фотографии, которую я выбрал, она была изображена в этом же платье. Прихватив с собой эти, своего рода, семейные реликвии и не забыв про туфли и нижнее белье, я отправился поздно вечером в церковь, где на следующее утро должен был состояться последний бенефис непризнанной и несостоявшейся актрисы.
Неприветливая монахиня с родимым пятном на поллица, забрав у меня одежду и фотографию, и заперев дверь изнутри, дабы ислючить малейшую возможность моего бегства, поманила меня за собой и привела в маленькую комнатку, расположенную за алтарем, где на положенных в ряд у стены картонных ящиках от стирального порошка, накрытых какой-то прозрачной пленкой, лежало знавшее лучшие времена, обнаженное мертвое тело странного серо-зеленого цвета, отдаленно напоминающее мне когда-то такое родное и тёплое, желанное и любимое тело эгоистичной и взбалмошной женщины, которое было рядом со мной всю мою сознательную жизнь.
Видимо успев оттаять после пребывания в морозильнике мясной лавки, тело мамы покрылось плотным слоем росы, состоящей из бесчисленных капель, мелкими и робкими струйками стекающих на плитки пола. Это создавало мистическое впечатление того, что мама плачет. Плакало одновременно все мамино тело- плакали ее губы и ресницы, плакали ее шея и грудь, плакали кончики пальцев со сломанными и изгрызанными ногтями, плакали ее бедра и колени, плакали и не могли остановиться, выдавливая из себя по каплям боль и унижения, несбывшиеся мечты и рухнувшие надежды, освобождая себя, наконец, от всей безисходности земного существования, трепетно готовясь к свету и стерильной скучности бестелесной вечности.
Плакал и я, встав на колени перед ней, обхватив руками, как делел это часто в детстве, ее чужую, холодную и мокрую шею, не понимая и не принимая неумолимую безвозвратность факта ее смерти.
Молчаливая монахиня дождавшись антракта в моих излияниях, молча и спокойно отстранив меня, быстро и уверенно протерла насухо тело мамы и обратилась с просьбой помочь ей с процессом одевания. Проделав все необходимые процедуры облаченья, мы, бережно приподняв маму, перенесли и уложили ее в стоящий тут же на готове скромный и красивый, пахнущий свежим деревом и краской, опрятный светлый гроб. И тут мама заговорила опять.
Она попросила, чтобы я подошел поближе и назвав меня негодным мальчишкой, категорически запретила выставлять себя в подобном виде на всеобщее обозрение в церкви во время завтрашней церемонии. Помятуя тот факт, что последнее время косметикой она перестала пользоваться, за неимением на нее средств, а также вынужденное пребывание в холодильнике, что, на её взгляд, отрицательно сказались на её внешности, она потребовала, чтобы я немедленно отправился домой за своим набором красок, который она мне подарила на 16-летие, спонсируя подобным образом мои первые робкие шаги и пробы в живописи и постарался привести её внешность в надлежащее и подобающее завтрашней церемонии состояние. А под конец добавила, что несмотря на факт своей смерти, она продолжает любить меня ни чуть не меньше прежнего.
Да, это была она – моя мама, во всей красе своего невозможного и обожаемого мною характера. Обняв меня на прощанье, она стала, как в детстве, целовать мои глаза, мой нос, мои губы... говоря при этом как сильно меня любит.
«Я люблю тебя, мама», — прошептал я в ответ, и снова начал плакать. Её поцелуи были все еще сладки, как в детстве, но запах кладбища и смерти уже пропитал её погребальное подвенечное платье. Я отпрянул от нее и, не оглядываясь, сломя голову, понесся домой выполнять ее последнее указание.
Всю ночь я провел рядом с мамой, раскрашивая и гримируя, при робко дрожащем свете церковных свечей, ее лицо, шею, руки подручными средствами и красками принесенными из дому. Когда мне что-то не нравилось, я брал влажную губку, стирал эту часть лица и начинал рисовать ее снова и снова. Так я заново, шаг за шагом, рисовал воскрешая лицо моей мамы. Лицо которое я любил с детства, лицо, которое я трогал своими детскими ручонками боготворил и восхищался его красотой, лицо, которое должны были запомнить все, кто придет на завтрашнюю церемонию.
Первые, не уверенные лучи восходящего дня, с трудом пробивщись через цветные витражи, упали на плоды моего творчества. За окном светало, меня колотила нервная дрожь, глаза мои горели от усталости и лихорадки, но я не выпускал из рук кисти и краски, нанося последние мазки и штрихи, доводя до недосягаемого совершенства полотно всей моей жизни – лицо моей мамы.
Натерев ее волосы воском от свечей, расчесав и уложив их, не забыв опустить пару легкомысленных прядей на лоб, как она любила делать это сама, и добавив цветы жасмина, принесенного круглолицым пастором-педофилом, в ее корону, я, наконец, отошел от мамы, посчитав свою работу законченной. Обернувшись, я не поверил своим глазам- в гробу лежала моя красавица мама, помолодевшая и счастливая. Я был доволен и горд своей работой. Я сделал то, что не сумела сделать жизнь – я сделал маму счастливой и красивой. Усталый и опустошенный, я отправился домой, чтобы переодеться и успеть к финальному акту великого спектакля.
Призывно и обвалакивающе звучал орган и было много белых цветов. Вся ее жизнь вела к этому дню, удивительному моменту в церкви - её торжеству. Все глаза были обращены к ней: она выглядела великолепно в этом платье, в этих туфлях, в этом гробу.
КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ
Некоторое время мы оба молчали. Я думал о гримасах жизни и всепожирающем циничном аппетите «большой скуки», которая умудрилась завербовать в свои сторонники подобного помощника среди живущих.
- Мне показалось это достойным занятием – продолжил после недолгой паузы мой ночной собеседник - делать усопших красивыми в их последний миг пребывания среди живых. Ведь чаще всего они остаются в нашей памати такими, какими мы их видим, провожая в последний путь. Наша память о них соразмерна смыслу прожитой ими жизни – как только мы их забываем, стираем из своей памяти, они исчезают в вечности, а следовательно пройденный ими земной путь теряет всякий смысл и содержание. Они жили, пока их помнят – хорошо или плохо- это другой вопрос, но все же помнят. А я, стоя на страже человеческой памяти, делаю так, чтобы люди запомнили их, как минимум, красивыми.
Я пробовал делать красивыми живых, работая визажистом на студиях Голливуда – неблагодарное и бессмысленное занятие. Живая красота развратна, недолговечна и субъективана. Поработаешь полдня над глупой живой куклой, вложишь в неё свою душу и мастерство, сделаешь из ее гримасы неоцененный ею же самой шедевр – мадонну.., десять минут съёмок и всё – пошла капризная пустышка в душ и нет картины, смыли, убили красоту.
Тогда как этим моим клиентам спешить куда-либо, притворствовать и унижаться уже без надобности, они гармоничны, покорны, молчаливы и благодарны. И я, как живой архангел на вратах вечности, готовлю их в дорогу достойными и красивыми.
- А теперь, будь добр, уходи. Мне надо работать, она меня ждёт – заявил кучерявый хиппи, подъехав на своем стуле – к ближайшему из трех гробов и открыв крышку. Включив зеркальную полусферу над ним он заглянул вовнутрь, задумался на пару секунд, потом улыбнулся чему-то своему, а может и той кто ждала его в нем и повернувшись ко мне, сказал.
- Наверху уже утро, заканчивается моё время и начинается твоё, охрана открыла ворота и ты можешь ехать в свой мир... заходи если, что... можешь и как клиент тоже... хотя пока ты мне так и не рассказал, что делал ночью на запертом еврейском кладбище.
После этих слов он повернулся к той, которая безмятежно и достойно лежала перед ним, приговорённая уйти в вечность красивой, как никогда при жизни.
ЭПИЛОГ
Дверь мне открыла жена.
– Давно ты не возвращался так рано... Ты знаешь, который час? - изобразив обиду, сказала она с укором, пытаясь заглянуть в меня и что-то там разглядеть.
- Дорогая, - сказал я, ласково обняв её, - как ты думаешь, имеет ли смысл рассказать тебе, что прошлую ночь я провел на кладбище, общаясь с ушедшими, а потом, будучи запертым, сидел в подвале морга, пил текилу, курил марихуану и слушал исповедь - историю жизни кучерявого хиппи, раскрашивающего покойников перед похоронами?
- Сколько тебе лет? – задала она риторический вопрос, прозвучавший скорее, как диагноз. – Мог бы и потрудиться немного - придумать что-нибудь более похожее на правду. Если бы ты знал, как я устала от твоих бесконечных секретов, как я устала...
- Извини дорогая, не сердись, ты права - польстил я примирительно.
- Кому нужна правда, если в неё невозможно поверить? – подумал я, любуясь её красивым и таким живым лицом.
- Будь добра, чашечку кофе, а я пока быстро в душ и- на работу.
КОНЕЦ
Лос Анжелес.
Декабрь, 2014.