Изо всех городов, которыми знаменита наша цивилизация, новоявленную советскую интеллигенцию середины ХХ века больше всего завораживал не самый древний и не самый красивый из них – Париж. В этом качестве он заменил нам Рим, бывший центром паломничества русских в страну Запада в течение нескольких предыдущих столетий. Реальные связи между Москвой и Парижем фактически сошли на нет перед Второй мировой войной, когда некоторая часть послереволюционной волны эмиграции была введена в соблазн призраком коммунизма, вернулась на историческую родину и нашла погибель в мясорубке террора и пожаре всемирной войны, а советско-подданным выезд за границу был практически закрыт. На долю послевоенных оттепельно-застойных шестидесятников-семидесятников из всех сокровищ Парижа достались одни лишь Морис Торез и Вальдек Роше с их всегда чуть-чуть не выигрывающей выборы партией и газетой Юманите, перепечатки из которой допускались на страницы «Известий», в которых не найдешь правды, и «Правды», в которой не бывает известий.
За всех нас отдувался в Париже Илья Григорьевич Эренбург. Он же и подарил нам свой любимый город, когда в «Новом Мире» стали появляться части его мемуаров «Люди, годы, жизнь». Планов Парижа в те годы в продаже было не найти, так что географию этого города мы изучали по воспоминаниям Эренбурга и книгам англо-саксонских сочинителей, любивших Париж по-своему. Улицы, площади и бульвары, кафе и дансинги Левого берега (Рив гош) в интерпретации Хемингуэя, подавшего нам формулу «Праздник, который всегда с тобой». Пронзительное описание погони непутевого лондонского интеллигента Джейка Донахью за ускользающей от него любовью по темным аллеям сада Тюильри в романе Айрис Мердок «Под сетью». Терпкая эротика ночного левобережного Парижа в зачитанных до неразличимости букв самиздатских копиях Генри Миллера … В общем, материала для мечтаний было предостаточно. Вот мы и пели вслед за Юрием Кукиным, отмахиваясь от комаров у костерков, разведенных нами по всей лесной и горной России: «Ну что, мой друг свистишь? Не надо про Париж!...».
Когда пришло время обрести свой Париж и для нас, рожденных в когда-то нерушимом Союзе в годы великой войны и вокруг нее, все мыслимые коллизии были уже пережиты нами на полях прочитанных романов и мемуаров. Мы, вроде бы, опоздали на этот праздник и по возрасту, и по количеству развеянных иллюзий и накопленных разочарований. Но город этот снисходителен к визитерам, и для каждого у него припасена своя порция чудес. Кому-то попроще, кому-то понеожиданней, но никто не останется обделенным. Я свою долю получил сполна, и в этой заметке хочу рассказать о нескольких парижских мизансценах с моим участием, которые, как я полагаю, были срежиссированы Тем, кто направляет наши пути. Все эти истории связаны с появлением стихов, которые тоже будут здесь продекламированы. Вообще-то утверждение, что в Париже чудеса, связанные со стихами, случаются каждодневно и со многими, у французских поэтов не вызовет никаких эмоций, поскольку для них оно тривиально. Но даже своим незваным иноязычным гостям Париж оказывает незаслуженные ими милости
В Париже я всегда оказывался в соответствии с формулой Михаила Жванецкого – «мне в Париж по делу». Ездил туда по своим научным надобностям – на быстотекущие конференции или с более длительными визитами по приглашению своих французских научных коллег. Первое чудо случилось во время первого же визита в этот город летом 1988 года, когда в составе делегации родимого Комитета по атомной энергии я был выпущен на большой международный конгресс.
ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ. И С П А Н С К О Е П О С О Л Ь С Т В О
Это сказка про материализацию одной строчки из языковых «тысяч», которые сдавали и, наверно, по сей день сдают университетские студенты, постигающие азы иностранных языков. В университет мы с моим другом детства Володей Шуром пришли в 1962-м году уже с готовым английским, поэтому взяли в качестве иностранного французский. Хорошенькая француженка к нам относилась тепло и давала для сдачи «тысяч» не пресную жвачку со страниц Nouvelles de Moscou, а подлинную французскую прозу, в частности, рассказы Анатоля Франса, один из которых начинался броской фразой L’Ambassade d’Espagne etincelait dans la nuit – Испанское посольство блистало в ночи. Фраза эта нас почему-то восхитила, и целую неделю все разговоры мы начинали с нее как с пароля.
Прошло, как водится, много лет, я уехал в Москву, но оттуда до Парижа беспартийному с пятым пунктом было нисколько не ближе, чем с Урала. Однако, дожили мы и до тех времен, когда в проржавевшем железном занавесе появились дырки, достаточно широкие, чтобы в них мог проскользнуть узкоплечий безбилетный еврей. И вот я, наконец, в Париже, пусть не один, а в составе, но все же в Париже! Состав наш по-французски ни бум-бум, а у меня какие-то университетские остатки, заржавевшие от долгого неупотребления, все же имелись, так что пришлось выступать колонновожатым. Как большинство советских книжных мальчиков и девочек, я знал этот город в больших подробностях из мировой литературы и ориентировался в своем воображаемом Париже с той же кажущейся легкостью, как в переулках Москвы и в томиках Дюма и Бабеля. Дело было летом, в конце июля, когда вечера еще длинные, и после трудового конференционного дня остается достаточно светлого времени (но не денег, каковых нам было выдано по 25 долларов на день на все про все). И вот веду я весь состав пешим ходом с Левого берега, где мы квартируем (а отель на Rue du Bac, о существовании которой мне было известно от Александра Дюма, я выбирал лично и с большим наслаждением – гостиничных, в отличие от суточных, нам было отмерено достаточно, хотя и под строгий отчет!). Мы держим курс на Площадь Звезды через мост De l’Alma по авеню George V, и я в уме рассчитываю, как поворачивать, чтобы подняться на Этуаль и оказаться под Триумфальной аркой как раз в тот момент, когда, солнце будет садиться за спиной, освещая последними лучами Champs-Elysee, вспыхнут вечерние фонари и лампионы у входов в кафе (о, этот сказочный «Maxim», о котором пели еще в оперетке из нашего детства – Пойду к Максиму я! Там ждут меня друзья!), и перед нами внизу в перспективе возникнет Луксорский обелиск посреди Concorde. Сам я этого всего никогда в жизни не видел, но точно знаю, что будет оно именно так. Вот идем мы в парижских летних сумерках этакой пестрой стайкой по левой стороне George-Quint, я прикидываю, где свернуть, и вдруг ощущаю что-то вроде толчка в левый бок. Поворачиваю голову и в то же мгновение фасад здания, мимо которого мы проходим, вспыхивает от подсветки. И я читаю на сверкающей медной табличке:
L’Ambassade d’Espagne
Двадцать пять лет спустя.
Прошло еще пятнадцать лет, я уже житель Израиля, в Париж по делу езжу почти каждый год, как и в родной Свердловск – теперь уже снова Екатеринбург, местными любовно сокращенный в Ёбург. И вот сижу как-то за обширным отцовским столом в родительской квартире в этом самом Ёбурге, и вдруг приплывают стишки с французскими вкраплениями.
VERS L’ETOILE
L’Ambassade d’Espagne etincelait dans la nuit
A. France
Пути движения поэта по Парижу
Есть 202 возможных способа любви.
Ну хоть один маршрут мне назови –
Вон стрелочку “Vers L’Etoile” я вижу.
Сойдешь с моста на выспренний проспект,
Всей шкурой чуя Сену за спиною,
Посмотришь вверх – а там любви небесной спектр,
Посмотришь вбок – исходят похотью земною
Витрины шопов, окна офисов и пр.,
Шуршанье шин, и шорк подошв, и шепот сладкий,
Перелагающий в любовной лихорадке
Chanson, заигранную публикой до дыр.
A Etoile архитектурные лучи
Распространяет по вечернему Парижу.
Войдя на George-Quint, отчетливо я вижу,
Как L’Ambassade d’Espagne etincelait в ночи.
-------------------------
Vers L’Etoile - К площади Звезды (фр.)
Rue George-Quint - Улица Георга V
Я подарил их Володе Шуру, своему другу детства, через сорок лет после наших уроков французского.
ИСТОРИЯ ВТОРАЯ. Д А Н Ц И Г С К И Й Т У П И К
У этой истории была длинная предыстория, которую я уже имел случай рассказать
(http://www.proza.ru/2012/07/17/656). Началась она с того, что в отроческом возрасте я внезапно узнал о том, что в Париже у меня имеются родственники, имеющие отношение к французской живописи и французскому кино. Это было еще не чудо, когда в титрах французского видового фильма, который крутили перед нами в зале хроники кинотеатра «Урал», по экрану поплыла строка: «художник картины – Мишель Кикоин», но это был уже предвестник оного, хотя от Свердловска образца весны 1958 года до Парижа образца какого угодно года было дальше, чем до Луны. Через несколько лет из мемуаров Эренбурга я узнал про то, что на южной окраине Парижа в Данцигском тупике был воздвигнут знаменитый «Улей» - La Ruche, бывший выставочный павильон, в котором в 10-е годы нашего века разместился фаланстер нищих художников, понаехавших из Восточной Европы и других далеких от Парижа мест. Художники эти составили «Парижскую школу» и продлили славу Парижа как столицы мировой живописи на добрую половину ХХ века. Неуживчивый малограмотный местечковый гений Хаим Сутин заслуженно считался звездой этой школы. Еще через несколько лет выяснилось, что Мишель Кикоин, мой троюродный дед, был близким другом Сутина и жил в этом Улье, имея соседом справа Марка Шагала.
Когда деловые поездки в Париж стали приятным обыкновением, я завел обычай иногда проходить по бывшему тупику, повышенному к этому времени в звании до rue de Dantzig, и заглядывать сквозь решетку на граненый стакан «Улья». Тени предков легко возникали в воображении, но никаких признаков реальной сегодняшней жизни бывшего фаланстера наблюсти не удавалось. Разочарованный, я поворачивал налево и шел к ближайшей станции метро через уютный парк, успевший за эти годы стать парком Жоржа Брассанса. Но однажды я почему-то повернул направо, прошел полквартала и оказался перед плоским кирпичным фасадом здания, по которому тянулась надпись «Les Amis de Penelope». Строение оказалось вполне обитаемым, тени друзей Пенелопы мелькали за окнами. Я полюбовался на надпись, вернулся в парк Брассанса, спросил чашечку кофе в летнем заведении и стал придумывать, как бы это неудачливые женихи соломенной вдовы Одиссея сумели избежать его карающих стрел и оказаться в современном Париже. Вот что в результате получилось.
ДРУЗЬЯ ПЕНЕЛОПЫ
Немного не доезжая до Рeripherique
по соседству с замшелой ротондой La Ruche,
навсегда покинутой ее прославленными
и безвестными обитателями,
пристроился офис ассоциации Les Amis de Penelope.
Стало быть, Одиссей недостаточно точно
направлял свои стрелы на последнем пиру
женихов своей верной вдовы.
Стало быть, кое-кто из друзей семьи
сумел увернуться, укрыться за спинами слуг,
проползти под столами, прокрасться на кухню
и выбраться из внезапно ожившего царского дома
темной ночью, когда Одиссей, над своею вдовою нависши,
нашептывал ей слова, в ожиданье которых
она двадцать лет распускала тканье своей жизни.
Шепот Улисса был быстр и горяч,
невзирая на Навзикаю, Калипсо и прочие милые тени.
Хотелось бы мне заглянуть
на симпозиум этих веселых друзей
и послушать их бодрые речи про то,
как в былые года веселилась их банда лихая,
как пьяны были славные вина из царских подвалов
(теперь их утрачен секрет),
как л;вки бывали они в мужских состязаньях,
в которых каждый из них иногда побеждал
и был одарен поощряющим взглядом царицы,
как гоняли они по углам Телемаха,
недотепу, никчемного сына бродяги-царя.
Но внезапно кончаются праздники,
и однажды царица сказала:
– Благородные юноши, нынче я сделала выбор,
и с этого дня посвящаю себя Посейдону.
Нам же лучше расстаться друзьями.
Мы, взглянув друг на друга,
покинули дом, отправились в гавань,
паруса распустили и отплыли в обширное море.
С той поры на Итаке
ни один из друзей не бывал.
Через несколько лет любопытства ради я заглянул в интернет в поисках бессмертных друзей Пенелопы. Ассоциация, как оказалось, процветает и по сей день, но в чем неуловимая сущность ее успеха, я так и не понял. Ну и ладно, буду придерживаться своей версии.
ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ. В О С Ь М О Й А Р Р О Н Д И С М А Н
А вот история появления на свет стишка про VIII-e Arrondissement. Опять в Париже, опять по делу. Почти летний (майский) воскресный день. Я решил съездить на бульвар Malesherbes посмотреть, наконец, на Д’Артаньяна, великолепно раскинувшегося в непринужденной позе с тыльной стороны пьедестала, на котором возвышается его создатель Дюма-пэр. Гасконец не обманул ожиданий – думаю, что ни одна уважающая себя дама не способна устоять перед флюидами, которые исходят от этого бронзового вояки. Полюбовавшись на героя своего детства, не спеша отправился пешком в сторону Сены, имея в виду сесть на бульваре Saint Michel на поезд до Orsay, где я квартировал в университетском гестхаусе. Путь мой лежал как раз через этот самый восьмой округ (аррондисман). Мимо Елисейского дворца, мимо американского посольства, мимо отеля Crillon, через площадь Concorde… По дороге в голове стал складываться стишок. И тут оказалось, что у меня с собой нет ни клочка бумаги, а текст идет верлибром, держать его в голове и запоминать очень трудно. День воскресный, вся торговля закрыта, включая газетные киоски. Престижный аррондисман убирают весьма тщательно, поскольку живут и трудятся в нем серьезные люди, так что ни на тротуарах, ни на газонах, ни на брусчатке площадей ничего подходящего не валяется. То есть буквально ни единого клочка. И вот на подходе к Конкорд стих более-менее сложился и завершился именно теми строчками, которые стоят в окончательном варианте.
VIII-e ARRONDISSEMENT
В тех кварталах живут хозяева жизни.
Они ходят в черном, ездят в черном,
eдят на фарфоровом,
пьют коллекционное из хрустального,
но им приходится хозяйничать в этой жизни,
и черные административные мысли
о необходимости управления свободой
роятся под их нахмуренными лбами.
Мне в тех кварталах места нет,
разве что мимоходом
из северных аррондисманов в южные,
потому что я не хозяин жизни
и не служу ее хозяевам.
Я на празднике жизни всего лишь гость,
и она щедро одаряет меня своим гостеприимством.
Даже бумажку для вот этих стихов
она подала мне,
подобрав ее с парижской мостовой.
Ага, – сказал мне внутренний голос, – сейчас должна появиться бумажка для этих стихов. Я оглянулся вокруг и увидел, что на по траве газона в том месте, где Елисейские поля вливаются в Конкорд, рассыпаны веером треугольные листочки – что-то вроде вымпелов. Я подобрал один из них и прочитал на одной его стороне разноцветную надпись
P A R I S 2 0 1 2
V I L L E C A N D I D A T E
Накануне Олимпийский комитет решал, где состоится Олимпиада 12-го года. Париж проиграл Лондону, и разочарованные патриоты побросали флажки, заготовленные для ликования на Елисейских полях. Смести их еще не успели. На другой стороне флажка было написано то же самое, но места на полях хватило, чтобы зафиксировать стишок, пока он не улетучился туда, откуда явился.
ИСТОРИЯ ЧЕТВЕРТАЯ. М У З Ы К А В Т Ю И Л Ь Р И
Было у меня несколько счастливых лет (т.е. относительно счастливых, ибо мы тогда еще жили в Москве, все было непросто, и я уже понимал, что жизнь эта скоро закончится, и придется сниматься с места), когда разрешения на поездки в Европу ни у кого уже выпрашивать не надо было, а надо было, чтобы кто-нибудь оттуда тебя пригласил поработать. Так что каждый год весной я отправлялся в Амстердам на два-три месяца, а оттуда наезжал в Париж, естественно, по делу. Ночной экспресс из Амстердама прибывал на Gar du Nord рано утром, где-то в 6.30, и мне выдавалась пара восхитительных часов, когда в университет еще рано, и можно побродить по городу, куда ноги выведут. И вот однажды они вывели меня в 7 утра из метро на станции Palais Royal на улицу Rivoli, откуда сто метров до западного фасада Лувра и входа на главную аллею Тюильри, в свое время полученную мной из рук уже упомянутой Айрис Мердок. Сады в это время дня совершенно пусты, и все роскошества главной перспективы Парижа принадлежат случайному визитеру. Я ступил на скрипучий гравий аллеи и вдруг явственно услышал музыку. Это была вальсовая мелодия к давно написанному стиху про петербургское Марсово поле, названное по образцу парижского Champ de Mars. Cтих этот в свое время сочинился с укороченными нечетными строками, и я как-то не задумывался, почему бы это. А тут выяснилось, что на самом деле это повторяющиеся полустроки, и они аккуратно легли на французскую мелодию.
Я хотел бы стоять в этот день, я хотел бы стоять в этот день
На любом из углов петербургского Марсова поля
И, сощурясь, глядеть на сирень, и, сощурясь, глядеть на сирень,
Что бушует и буйствует в строгих каре, как в неволе…
У выхода из Тюильри на Конкорд мелодия была уже готова. Я почувствовал, что уходить из Тюильри не надо, и повернул назад в аллею параллельную Сене. Сделал несколько кругов по пустым аллеям, хрустящим речным песочком, и положил на музыку еще два или три стиха, терпеливо ждавших этого часа. Потом как будто выключатель щелкнул. Музыка замолкла, сад заполнился утренними promeneurs, а я отправился в Орсэ. Больше это никогда не повторялось. Я знаю, какие еще из моих стихов могли бы быть спеты, однако ничем им помочь не могу. Подарок был единовременный. Но через пару лет возник в утешение стих про музыку в парижском кафе. Я в этом кафе не бывал, но не сомневаюсь, что оно существует. Где-нибудь в Clichy.
CAFE-CONCERT НА ОКРАИНЕ
прозвучало “oublie” как “ убил”
Chanteur со странными глазами
Ломал прокуренные руки,
На междометья резал звуки
В полупустом подвальном зале.
Неизреченная фермата
Под низкий потолок взмывала,
Отведать яду зазывала,
Чтоб что-то доказать кому-то.
А ну, подай сигнал от стойки,
Чтоб под вожжами пианиста
Ободранная gaida troika
В грязь измолола снег пушистый.
---------------
Cafe-concert - кабаре
oublie - забыт
сhanteur - певец
ИСТОРИЯ ПЯТАЯ. Н А Р У И Н А Х Д А М С К О Г О С Ч А С Т Ь Я
Как-то, прохаживаясь по левым набережным Сены и обегая взглядом привычную панораму Правого берега, я вдруг ощутил что-то вроде соринки в глазу. Какой-то непорядок в этой знаменитой панораме. Все, вроде бы на месте. Старинный Pont Nеuf, изящно перекинутый через острый мысок острова Cite, славный всадник Анри четвертый, наступающий на мост, слева готика Saint Germain l’Auxerrois, за мостом – скругленный силуэт Samaritaine, купы деревьев, скрывающие развилку Rue de la Monnaie и Rue de Pont Neuf… Сувенирный открыточный вид! Но “Самаритянка” на этой открытке выглядит как сиротская заплатка. Где гордый блеск огромных витрин? Куда подевались стяги, реявшие над крышей? Почему не видны издалека огромные буквы SAMARITAINE на фасаде? Перешел Сену по старинному Новому мосту и увидел, что не только стяги и надписи исчезли. Средоточие парижской моды, вместилище дамского счастья, опустошавшее кошельки влюбленных и женатых парижан и сводившее с ума заезжих советских гражданок, совершенно опустело! Входы заперты наглухо, грязные жалюзи скрывают витрины нижнего этажа, а огромные витринные стекла не отражают голубое парижское небо с немногими облачками, потому что покрыты многолетней серой пылью. Самаритянка умерла и не видно, чтобы кто-то ее оплакивал. Прохожие равнодушно проходят мимо заброшенного храма торговли.
Как будто и не было полуторавековой истории великого универмага, первые успехи которого вдохновили Золя на создание его знаменитого романа. На его страницах досконально описана тогдашняя логистика, тогдашний маркетинг, а новые коммерческие идеи вложены в уста скромной добродетельной провинциалки. Париж безжалостен и легкомыслен, история его длинна, а память коротка. Впрочем, над комплексом, закрытым почти десять лет назад по причине обветшания и усталости конструкций, витают какие-то проекты переустройства и даже расширения, называются имена проектантов и инвесторов, устанавливаются даты нового открытия “Дамского счастья”. Даты минуют, новые слои пыли ложатся на витрины, а пока парижский шик проживает в других местах, и панорама Правого берега обходится без одного из главных своих украшений.
ЗАКРЫТО НА РЕМОНТ
Что в имени твоем, Samaritaine?
Что в памяти твоей, в покрытых пылью,
Заброшенных витринах? Сор и тлен.
Прилавки вынесли. Товары стали былью
Давно прошедшей моды. Жалюзи
Заржавели и прикипели к рамам.
Мертв издали и дважды мертв вблизи,
Неинтересен девушкам и дамам.
Здесь рылись в кошельках, гляделись в зеркала,
Ошеломительные примеряя шляпки.
Народ спешит к метро, у всех свои дела,
Проходят парижанки, семенят арабки
По Rue de la Monnaie, не бросив беглый взгляд
На оскверненный храм. В витринной пыльной призме
Твой новый шик и блеск я разглядеть бы рад.
Откроешься ли вновь? Не в этой жизни.
ИСТОРИЯ ШЕСТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ. С П У С Т Я П Я Т Ь Л Е Т
Так случилось, что целых пять лет у меня не было дел в Париже, а Парижу, естественно, не было дела до меня. И вот карты легли так, что я снова здесь на недолгий срок, квартирую в стерильно-новом отеле на краю старого квартала Marais, езжу по утрам за город, все в тот же университет в Орсэ. В Париже чудная золотая осень, но мне каждый день на работу. Квартал до метро, нырок под землю, а темным вечером – в обратном порядке. Но вот, наконец, субботнее утро. Проснувшись и убедившись, что золото в лазури пока еще плещется за окном, вдруг слышу, как мне шепчут: ВЫЙДЕШЬ ИЗ ДОМА НЕ ГДЕ-НИБУДЬ, А В ПАРИЖЕ. Я автоматически отвечаю: СЪЕМ НА ЗАВТРАК НЕ ЧТО-НИБУДЬ, А КРУАССАН, поскольку уже в первый день визита облюбовал для petit dejeuner кафе на углу с видом на бульвар Бомарше, перспектива которого замыкается Июльской колонной на площади Бастилии. Я понимаю, что две строчки стихотворения уже при мне, а дальше, вроде бы, дело техники. Как учили нас великие мастера Серебряного века, первые две строки тебе диктуют сверху, а все остальное – изволь сам. И тут я решил проверить, остался ли в силе мой негласный договор с этим городом, не забыл ли он обо мне за годы отсутствия: выйду-ка я из отеля и буду вписывать в стих то, что увижу по дороге, ничего не придумывая. Конец прогулки я определил на «площади трех Дюма», где «пэру» поставлен памятник в добротном имперском стиле с Д’Артаньяном на запятках, описанным в одной из предыдущих историй, «фис» отмечен печатью декаданса и печалью Дамы с камелией, а бедного деда-генерала почтили в модернистском стиле: место усов, эполет и сапог занимают полуабстрактные конструкции, глядя на которых вспоминаются не эполеты, а цепи и оковы, которые таки потеряли пролетарии. Я честно соблюдал договор, Париж не оставался в долгу, и вот что получилось.
СУББОТНИМ УТРОМ ПО ПРАВОМУ БЕРЕГУ
Выйдешь из дома не где-нибудь, а в Париже,
Съешь на завтрак не что-нибудь, а круассан,
Встретишься взглядом с местной красоткой рыжей,
Увидишь, как солнце растопит над Сеной туман,
Ухом уловишь части французской речи,
Эти salut, d’accord, a bientot, ca va bien,
Уступит тебе дорогу школяр узкоплечий,
Приезжая спросит, как пройти на Turenne.
Услышав призывы готики сладкоголосой,
Озвучишь орган в Saint Germain l’Auxerrois.
Фонтан в Tuileries, как всегда, задает вопросы,
На них отвечал ты уже не раз и не два.
Жених на ступенях Madeleine обнимает невесту,
Фотограф момент заморозить навеки спешит.
Париж всему отводит и время, и место,
Sex shop на du Sez в субботу, конечно, открыт.
По Saint Honorе расставляешь шаги аккуратно,
На них отвечает квадратным эхо Vendome,
Колонну здесь возводили неоднократно –
Непрочна мирская слава, но мы не о том.
По длинной Messine, по Ruisdaёl, короткой и узкой,
Ведет через парк тебя память на площадь, где три
Дюма воюют и пишут свое по-французски.
Смотри на Париж, пока жив, на часы не смотри.
И было следующее утро, и наступило воскресенье. Проснувшись, думаю: а вдруг волшебство повторится, и сегодня получится в pendant вчерашнему "Воскресным утром по Левому берегу"? За окном серое осеннее небо, но я прихватываю зонтик и отправляюсь в сторону Pont de Sully с намерением пересечь Сену и поблуждать по мелкой сетке улочек Rive Gauche, наметив в качестве конечного пункта фонтан Медичи в Люксембургском саду, где косматый сатир нависает над влюбленной парочкой, самозабвенно целующейся в гроте под нежный шепот струй. Зонтик пригодился, встречный ветер норовил вывернуть его наизнанку, все примечательные места студенческих, научных и торговых кварталов оказались на месте, но… на мои призывы никто не отвечал, и никакого эха старых стен я не улавливал. Люксембургский сад был безлюден, пустовали и садовые стулья на берегу продолговатого бассейна перед гротом. Ветер окончательно освирепел и погнал меня к ближайшему входу в метро. Праздник кончился вчера.
* * *
Оказавшись налегке в Париже, не спешите к манящим витринам относительно фешенебельной Galerie Lafayette или к автоматическим воротам относительно дешевого Ашана. Прогуляйтесь сначала по улочкам, имена которых знакомы вам с детства. Возможно, на одной из них уже готово совпадение, припасенное этим городом персонально для вас. Ваше место на этой сцене в этом городе на речке Сене.