«Я уже не люблю тебя… Представляешь, не люблю…», - она произнесла это легко и непринужденно, как будто отпустила бумажный кораблик в плавание по стремительной реке. Присела на краюшек дивана, держа спину так ровно, словно сдавала экзамен на знание хороших манер во времена воспитания благородных девиц. Скинула с рук перчатки, улыбнулась отстраненно, с налетом мимолетной грусти: «Господи! как же здорово быть свободной! Не мучиться, не страдать, не злиться. Не строить планы коварного шантажа. Не ревновать, не умирать от тоски, не презирать себя за безволие и трусость…»
Встряхнула пышными волосами, мгновенно разлившимися русой волной по тонким плечам, намеренно оставив виднеться в вырезе платья тоненькую прозрачную бретельку. Попросила налить коньяка в пузатый ледяной бокал. Поднесла его к губам, и со стоном выдохнула в оглушительную тишину гостиной: « Представляешь, не люблю… Совсем…»
Я смотрел на ее тонкие пальцы, обнимающие бокал, на изгиб шеи в русых кудряшках, вслушивался в каждое слово, и ничего не слышал. Не слышал, но чувствовал, как надвигается на меня безжалостная пустота. Сейчас она допьет коньяк, возьмет со стола перчатки и уйдет из этой комнаты навсегда. Я точно знал, что навсегда. Бумажный кораблик промок насквозь и уже не сопротивлялся своенравной реке. Он был жалким и беспомощным, и неотвратимость его гибели приближалась с каждой секундой.
Мы оба с ним знали, что больше ничего не будет. Не будет ее торопливых легких шагов по гулкой подъездной лестнице, привычного коротенького звонка в дверь и счастливой улыбки навстречу моим объятиям. Не будет горячих смятых простыней, влажной атласной кожи, пахнущей лесными цветами, ее прерывистого дыхания на моей груди. И украденных ночей тоже не будет. И мучительных ожиданий, и горьких обид. И вранья, опостылевшего до оскомины и как-то незаметно превратившегося в трясину.
Наша обоюдная вина росла с каждым днем, мешала дышать и не отпускала ни на минуту. Росла вместе с любовью, накрывшей нас обоих, как проливным дождем, подчиняющимся только внезапной стихии. Мы промокли насквозь. Казалось, дождь лил внутри нас, вплетая в свои струи прикосновения, взгляды, желания. И в эти минуты так хотелось жить! И любить весь мир! И мы любили…
…Тонкое стекло бокала отражало черты ее лица. Я пытался запомнить их, зная наверняка, что время, безжалостное и равнодушное время, постепенно сотрет их из памяти, размоет силуэт, словно узор на песке, тающий под набегающей волной.
Откуда-то выплыло воспоминание…Мы целуемся под мокрой листвой. Дождь не унимается, нахально прорывается сквозь густые ветки, словно провоцируя нас на безумства. Влажная дорожка на ее щеке чуть солоновата и пахнет черемухой. Она смешно встает на цыпочки, чтоб дотянуться до моего лица, ласково гладит мокрый ежик волос, едва касаясь его тоненькими пальчиками... Как же это было давно!
Как много всего было! Я не задавался вопросом: как буду без нее? Я это знал. Знал, что утону, захлебнусь тоской, потеряюсь во времени, перестану жить, быть… Сердце замедлит свой ход. Я буду разговаривать, ходить, улыбаться, шутить, смотреть на себя со стороны и удивляться всему этому. И ждать, когда перестанет болеть, саднить, ныть.
Я не верил ни одному ее слову. Я смотрел на ее пальцы. Я знал ее пальцы. Их легкую дрожь, когда она волнуется.
Я понимал ее и, наверное, в этот момент даже гордился ею. Я просил у Бога дать ей сил, чтоб она смогла, смогла выдержать то, на что сейчас решилась.
Она допила коньяк, взглянула коротко и, не оборачиваясь, медленно пошла к двери. Я даже не услышал, как она вышла. В горле полыхнуло огнем, перехватывая мой крик: «Прости меня. Прости, что я оказался слабее и позволил тебе умереть раньше меня…»
Умереть? Мы оба с тобой знали, что наша прежняя жизнь с мокрой листвой и черемуховой дорожкой на щеке осталась в прошлом. Река с гордым названием «Долг» безжалостно поглотила маленький бумажный кораблик.
Каждое мгновение обновляя свои воды, река течет и течет по своему обычному руслу. Иногда на ней случаются перекаты, иногда омуты. И, может быть, порой, желание утонуть в омуте оказывается сильнее желания задержаться на перекатах.