Как я его не терпела! Его глаза, его сутулую фигуру, его улыбку, какую-то вымученную и жалкую, когда он смотрел на меня.
Ходил он в вечно помятом костюме непонятного цвета и стоптанных туфлях. Если было холодно, то надевал бесформенное пальто и старомодную шляпу. Каждый день приносил в авоське из магазина пакет кефира, пачку творога и четвертушку хлеба. Между тем, поговаривали, что он очень богат и, боясь за свое добро, никого не пускает и на порог квартиры. Только раз в неделю к нему приходила пожилая женщина в повязанном по-крестьянски платке и уходила с большой сумкой. Что в ней было, никто не знал.
Были у него и другие странности. Каждое утро он с большим полиэтиленовым кульком обходил мусорные баки и выбирал из них хлеб. Набив кулек доверху, он забирал его домой. Никто не знал, что он потом делает с этим хлебом.
У старика не было ни детей, ни друзей, ни родственников. Он представлялся мне Гобсеком (я как раз увлеклась Бальзаком). Мы потешались над ним. Над его костюмом, авоськой с кефиром и привычкой рыться в мусорниках, выбирая хлеб. Взрослые улыбались исподтишка. Мы смеялись в открытую. Петька из второго парадного очень похоже передразнивал его сутулость, чуть подрагивающие руки и шаркающую походку. Мы строили разные догадки о нем. По одной он был скупщиком краденого. По другой — коллекционером редких картин или марок, а может, монет. По третьей — просто человеком с большими деньгами, который боится воров. И было еще много всяких догадок. Но ни одну из них нельзя было проверить. Никто не знал, как и чем он живет. И это волновало многих. Меня же волновало другое.
Он х о д и л з а м н о й п о п я т а м. Он мне жить не давал спокойно. Я не понимала, что так привлекло его во мне. Его окна выходили во двор, и я знала, что когда мы играем в «картошку» или просто сидим на лавочке, он наблюдает за мной. Его взгляд жег меня. Если он встречал меня во дворе или на улице, он останавливался и молча смотрел на меня, и улыбался какой-то странной улыбкой, которую я не могла понять.
Надо мной посмеивались.
— Он просто влюбился в тебя, — скалил зубы Петька.
— Он хочет сделать тебя своей наследницей и завещать тебе свои миллионы, — предполагала Аллочка с третьего этажа.
— Ты выбрасываешь больше всех хлеба, из которого он потом делает удобрения и продает по баснословным ценам. Он хочет взять тебя в долю, — острил рыжий Валерка.
Меня выводили из себя эти шуточки. Я стала отворачиваться, когда видела его. Стала грубо или резко отвечать на его приветствие — со мной он всегда здоровался первым в отличие от остальных взрослых. Однажды он уронил авоську с продуктами и, кряхтя, собирал их. Я стояла рядом, но не помогла ему, а быстро ушла прочь, и долго чувствовала спиной его удивленный взгляд.
Все было напрасно. Старик по-прежнему подолгу смотрел на меня.
— Верочка, скоро там свадьба? — кривлялся Петька и насвистывал марш Мендельсона. — Пусть поторопится, а то мой дедушка тебя у него отобьет... Ты б хоть поинтересовалась, что он делает с этим хлебом. А то будешь богатеть на дармовых хлебах, не зная технологии производства.
— А что, ребята, это идея!.. — Аллочка даже подскочила. — Пусть Вера сходит к нему. Уж ее-то он не выгонит.
— Да-а-а... — протянул Петька. — Узнать бы, что у него и как.
— А вдруг выгонит? — усомнился Валерка.
— Не выгонит, — сказала Аллочка.
— Я никуда не пойду.
— Слушай, Верка, ты должна прорваться. Общественность требует, — настаивал Петька.
— Я никуда не пойду, — повторила я. — Не хочу, чтоб он меня выставил. И вообще...
— А вот вообще... Вообще — надо уважать мнение большинства, — заключил Петька. — Даже если большинство не право. Ты должна у него побывать.
— Никому я ничего не должна. И большинству тоже, хоть правому, хоть неправому, то есть левому.
— Должна!
— Нет. Ни правому, ни левому, ни правому, ни неправому.
— Ты не должна, ты просто обязана. Супер! Мысль! Вера должна пробыть у него полчаса. Если она выполняет условие, получает приз. — Петька вскочил на ящик и закричал, подняв руку вверх: — Последняя новинка сезона! Свежайшая старая книга! — Он поднял руку с воображаемой книгой и потряс ею. — Шедевральный шедевр известного писателя! «Шагреневая шкура»!
— Кожа, — машинально поправила я.
— Ну как, Верка, идет? Понудись тридцать минут у старикашки — и книга твоя навечно, — он знал мои слабые струны.
— И заодно бы сказала, чтоб он на тебя не пялился без конца, — сказал Валерка.
«Ну разве сказать, чтоб не пялился...» — подумала я.
— Идет? — спросил Петька.
— А что я скажу — чего я пришла?
— Реклама товаров, ищешь дворника или м-м-м-м... рейд по сансостоянию квартир... Придумаешь что-нибудь.
Придумывать ничего не пришлось. Почти сразу, как я нажала кнопку звонка, дверь открылась.
— Верочка! — удивленно и радостно проговорил старик из темной прихожей. — Входите же, входите... — он засуетился, закрывая дверь и пропуская меня вперед, в комнату. Я несмело вошла.
— Входите, входите, Верочка. Сейчас я поставлю чайник, будем пить чай.
Он суетился со старомодной вежливостью, освобождая для меня место на ветхой кушетке, убирая какие-то вещи, газеты. Я разглядела пиджак с наполовину пришитой латкой.
Старик ушел на кухню. Я села на кушетку и огляделась. Шторы немного задернуты, в комнате темновато. Посреди стоял покрытый скатертью круглый стол. За стеклом шкафа светились золотом на темных корешках книги, другого золота не было. О богатстве здесь ничего не говорило.
Старик внес в комнату чашки, блюдца, розетки и расставлял на столе.
— Сейчас, сейчас, Верочка. — Он раздвинул шторы на окнах. — Чайник вот-вот закипит.
Он опять ушел.
Я ничего не понимала. Почему он не спросил, чего я пришла, и решил поить меня чаем?
Я встала с кушетки и подошла к книжному шкафу. Поразглядывала книги. Потом обернулась. И замерла. Над кушеткой висел мой портрет.
Так он и застал меня. Поставил чайник на подставку.
— Да, Верочка. Это моя дочь. Как две капли воды похожа на вас. Да вы садитесь, Верочка...
Чуть дрожащими руками он продолжал расставлять на столе сухари, вазочку с вареньем, наливал чай.
— Вы извините мою назойливость, Верочка. Я сам чувствую, что нельзя так... Но не могу не... — его голос дрогнул, и он потянулся за вазочкой. — Берите же варенье. Меня угостили. Вишневое...
— А где сейчас ваша дочь?
— Умерла. У меня все умерли — и дочь, и жена, и сестра. В Ленинграде. Во время блокады. Катюшу вывезли, но спасти уже не смогли. Она умерла незадолго до прорыва блокады. Вот так. Я всю войну прошел, и хоть бы ранило серьезно, тяжело... а они... — он махнул рукой и отхлебнул чай.
— Портрет рисовал с фотографии один художник. Уже потом. На фотографии ей одиннадцать. Но на портрете она получилась взрослее...
Он вздохнул.
— Катюше сейчас было бы... Ох, только подумать... Да... Какого-то кусочка хлеба им всем не хватило... Верней, не хватало. Каждый день. А сейчас хлеб часто выбрасывают... Каждый день. Не могу я смотреть на это. Собираю и отдаю одной женщине. У нее подсобное хозяйство... — Он опять отхлебнул чай и ненадолго задумался. Потом спохватился: — Да вы пейте чай, Верочка. А то кормлю вас рассказами, а вы не кушаете, не пьете.
Я подняла голову вверх и стала разглядывать потолок в трещинах, чтобы слезы закатились обратно в глаза. Они не закатывались, но старик опять задумался и не смотрел на меня. Слезы скатились в остывший чай...
Когда я вышла во двор, меня ждали все.
— Ну, даешь, Верка, — больше часа, — сказал Петька.
Все уважительно смотрели на меня.
— Ты выиграла. Выигрыш! — Петька поднял руку. — Шкурка твоя!.. шкура... В смысле, кожа, да?
— Ладно, не надо.
Мне почему-то расхотелось получать приз.
И книгу-то я читала.
— Чего не надо? Неужто вчера подарили, купили или р-раз — появилась! Не было — и есть! Как из воды — цунами — р-раз — и поднялась волнища!..
— Вот-вот... Как цунами.