Я долго добивалась аудиенции с ней. Они меня не хотели. Их бюрократия, как оказалось, свирепее нашей. Зачем-то потребовали справку о владении разговорным французским. При чем тут французский, хрен пойми! Она же не маркиза Помпадур какая-нибудь. Пришлось подделать подпись покойного декана факультета романской филологии Марка Абрамыча Залмансона. Угрызений совести при этом не испытала ни малейших. Если бы Марк Абрамыч не утонул в речке Малая Кокушка в 1987 году во время пикника со студентами, он эту справку обязательно дал, питая сильную слабость к студенткам, готовым ради науки взойти хоть на костер, хоть под балдахин в его спальне, вымученной в стиле позднего рококо. Так что рука у меня не дрогнула, будьте покойны. Мне позарез, до боли в эпигастральной области, нужно было ее увидеть. Пусть даже из всего многообразия разговорного французского я владею одним-единственным выражением «Va te faire enculer!», французы не дадут соврать, - совершенно неприличным.
О ком речь, вы спросите? Ну, разумеется, о ней! О Лиле Брик! Последнее время я совершенно извелась. Не есть, ни спать не могла. Все хотела увидеть эту Лилю, посмотреть ей в глаза и спросить: почему она не любила Маяковского? Как вообще можно было не любить Маяковского? Обижать его? Третировать? Закрывать на кухне, чтобы он скребся как котенок? Предпочитать ему маленького лысого Осю в совиных очочках? Хотя допускаю, что как любовник Ося вполне мог дать фору Маяковскому, - знаете, такие маленькие, лысенькие, в очочках - они ведь очень стараются. Это их конкурентное преимущество перед большими и красивыми. В конце концов, все виды на планете Земля эволюционируют в сторону измельчания. Мелкие хищники более жизнеспособны, чем динозавры. Но зато динозавры впечатляют. Впечатляют, ешкин кот! Вот даже такая сука безжалостная, как я, читаю эти строчки и плачу. Всегда плачу. Вот эти:
В мутной прихожей долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав…
Маяковского в очередной раз отвергла любимая женщина. Взяла своего Осю под ручку и сказала: «Ты, Володичка, сходи-ка в булочную! На тебе 20 копеек. А мы с Осичкой, пока ты ходишь в булочную, предадимся радостям любви». Он и пошел. А куда деваться: Лиля велела. Пошел, родимый. Задрожал, но пошел. Вот у вас дрожали когда-нибудь руки? Да не с похмелюги, а от любви? И не ёрничайте. Вам бы так подрожать, как он дрожал… А эта… Ну, ладно, не любила - так не любила! Насильно мил не будешь. Но за одну эту строчку уж полюбить бы могла? Блин, ее даже это чудовищное, мощное, можно сказать, гениальное дрожание не проняло. Не прошибло. Загадочная, бля, женщина Лиля Брик. Femme fatale, одним словом…
Я – настырная. Если мне надо, я из кого угодно душу вытрясу. Они все-таки сдались. Они перезвонили и сказали, что она меня примет. Она согласна. Но у нее два условия. Первое: никаких вопросов о Маяковском. И второе: никаких вопросов о любви. Дескать, ее журналисты еще на том свете достали.
- А о чем же спрашивать? – расстроилась я.
- Ну, не знаем... О погоде там. О горжетках. Можете о роли русского авангарда в радикальном преобразовании коллективного бессознательного. Очень хорошая тема! Только, предупреждаем: ни слова о Маяковском, - предостерегли на том конце провода. И отключились. Я нажала кнопку определителя, чтобы узнать, откуда был сделан звонок. Вместо номера высветились латинские буквы: «Poshla na hui, dura lubopytnaia!».
Я долго выбирала, что бы мне надеть. Остановила выбор на своем лучшем платье цвета засохшего лайма. К вырезу приколола кремовую розочку и надела такого же цвета шляпку. Потом мне стало стремно, шляпку я сняла и выбросила. Вместо нее сделала прическу а-ля Ирина Хакамада, накрасила ногти на руках кровавым лаком и завершила образ высоким спецназовскими ботинками на шнуровке. Мне очень хотелось понравиться Лиле Брик. Ведь ее так любил Маяковский.
В общем, внешне это заведение напоминало помесь богодельни с реанимацией. Кругом стояли тележки с пациентами, причем, некоторые были под капельницами, и сильно пахло серой с карболкой. Обслуживающий персонал был с ног до пят в белом и слегка размытый. Как в программе Фотошоп. Но не настолько размытый, чтобы не заметить кончики хвостов, которые все время высовывались из-под халатов и нервно стучали по кафельному полу.
- Вы к Лиле Юрьевне? - спросил меня бледный юноша-медбрат с темно-вишневыми глазами и вопросительно стукнул хвостиком.
- К ней, - выдохнула я.
Юноша дернул подбородком и потрусил по коридору. Я едва поспевала за ним.
Я знала, что Лиля Юрьевна покончила с собой в возрасте 86-ти лет. И настроилась увидеть древнюю старушенцию. Но дверь, скрипнув, обдала меня облаком тяжелых каббалистических духов, и посреди этого облака – нога на ногу - возлежала симпатичная мумия женщины, которую язык не повернулся бы назвать «старухой» или, того круче, «старушенцией». Мне она понравилась. На фотографиях она получалась хуже. Лиля Юрьевна смотрела на меня ласково и попыхивала папироской... Вся комната была уставлена огромными вазами с лилиями. Лилии, надо сказать, пахли! Мне стало нехорошо. У меня закружилась голова. Зачем я сюда приперлась, спрашивается?
- Хотите косячку, милая, - ласково спросила меня Лиля Юрьевна.
- Хочу, - сглотнула я.
- Держите, только осторожней затягивайтесь. Это мне из Брюсселя прислали. Душеееевная штука.
Я нежно затянулась брюссельской травкой. Голова сразу встала на место. Я вспомнила о своей миссии, но дьявольское предупреждение жгло затылок.
- Лиля Юрьевна, ну почему?.. – сами собой прошептали мои губы. – Ну почему…
-… я не любила Маяковского? – живо откликнулась она. – Ну, милая, ну, посудите сами… Он же был поэт. Творческий человек. Таких нельзя любить - для их же пользы. Счастливый человек глуп, самодоволен и самодостаточен. А несчастливый – уже наполовину поэт.
- Это жестоко и несправедливо, - я упрямо стояла на своем.
- Миру не нужна справедливость, - Лиля Юрьевна посмотрела на меня как на ребенка-дауна. – Миру нужны стихи, грёзы, секс, кровь, преступники и жертвы, пророки и их гонители, вершители и толпа, но справедливость, знаете, справедливость – это последнее, что миру нужно.
- А как же любовь?
- Безусловно. Но и нелюбовь миру нужна в равной степени. Ведь на границе между ними и создаются новые миры.
В полном молчании мы добили косячок. Лиля Юрьевна немедленно начала скручивать второй...
Я смотрела, как ее пальцы в бриллиантах и артритных узлах сноровисто управляются с папиросной бумагой и почему-то вспомнила главную любовь всей своей жизни (ГЛВМЖ). Конечно, он был гитарист в панк-группе. Конечно, он был красавец. Конечно, он был мерзавец. ГЛВМЖ обитал в городе И, куда я приехала из города Е на преддипломную практику в местную республиканскую молодежку. В редакции газеты, носившей гордое имя «Комсомолец У» меня приняли очень хорошо. Главный редактор сразу смекнула, что из города Е им прислали абсолютно профнепригодный кадр, в принципе не способный писать на нужные обкому комсомола темы. Поэтому меня от греха подальше засунули в отдел культуры под начало к человеку по имени Лёва, который на работе появлялся раз в неделю – сдавать очередной номер. Лёва как раз чудом оказался в своем кабинете, гостеприимно налил гостье чаю в гигантскую чашку с отколотой ручкой и дал первое редакционное задание – написать про 60-летний юбилей примадонны местного театра драмы. Однако девушка из города Е презрительно сморщилась и заявила, что кроме андеграунда ни о чем другом писать не будет. «О’кей! – покладисто согласился Лёва. – Только фуй его знает, имеется ли в нашем городе андеграунд?». «Кто ищет – тот всегда найдет», - ответствовала на то наглая практикантка.
И мы с Лёвой скрепили сей творческо-редакторский союз, стукнувшись некондиционной посудой. В своей жизни я редко встречала редакторов, достигших столь высшей точки просветления, как Лёва. Во-первых, он был практически невидим, но я всегда чувствовала его незримое присутствие. Мало того, что этот святой человек без купюр пропускал в печать все те безумные тексты, которые я накропала за время Большой Тусы в городе И, так он еще и щедрой рукой размечал мне диковинные гонорары, на которые можно было вполне безбедно прожигать жизнь.
Атмосфера в редакции «Комсомольца У» и в самом городе И, надо сказать, была на редкость расслабленная. Начинались лихие 90-е, и все катилось в жопу. В коммерческих киосках, именуемых в народе «комками», всегда был в наличии спирт «Ройяль» для джентльменов и ликер «Амаретто» для дам. Плыла паутинками теплая красивая осень, дворники пили спирт «Ройаль», им было некогда работать, и огромные – размером с лопух - кленовые листья безнаказанно засыпали всё вокруг - бульвары, скамейки и «комки». Короче, все способствовало зарождению Главной Любви Всей Моей Жизни. И она не заставила себя долго ждать.
Это случилось на выставке яркого представителя андеграунда городе И - художника, который очень любил и писал тараканов. Одних только тараканов. На огромных холстах. Он и сам был похож на таракана. Когда человек находился среди этих холстов, не покидало ощущение, что вот сейчас тебя возьмут да прибьют тапком. Меня и прибило. Местный панк-божок, весь в томных кудрях, сверкающих заклепках и в сопровождении нехилой свиты, перегородил дорогу, - свита в это время с издевкой косилась на мои желтые кеды (о хипстерах тогда и не слыхивали, дети мои), - и спросил: «Это не ты ли часом та ****утая девчонка из города Е?». «Она самая, - ответила я. – А ты, я так я понимаю, тот самый догадливый чувак, который две недели жил в коробке из-под холодильника, потому что его выгнали из общаги медицинского института?». Обмен любезностями состоялся. Небеса разверзлись и пролились золотым дождем. Нас неудержимо потянуло друг к другу, как двух молодых задорных барашков, только-только отрастивших молодые рожки, влечет неутолимая жажда схлестнуться в звонком поединке.
Это была неистовая страсть. От слова «страшно». От избытка жизни и чувств в нас кипела кровь и вибрировали жилы. Мы мучили друг дружку вдохновенно и изобретательно. Мы наносили изощренные уколы в самые незащищенные места, и ждали, кто же первый попросит пощады. Пощады просить было западло. Мы были так безжалостны и так, сука, ранимы. Раненые на всю голову солдаты любви, грезившие о великих победах, но так и не узнавшие, каким сладким может быть поражение.
Боевые действия велись уже с полгода, порядком измотав обе стороны. Я ритуально сжигала его письма, сидя на крыше и свесив ноги, развеивала черный пепел и убегала от него в свой город Е, куда он летел следующим авиарейсом, чтобы сказать мне, что мои стихи бездарны. После самой кровопролитной схватки, этого Ватерлоо наших чувств, мы довольно долго зализывали раны – каждый в своей норе, чтобы однажды сверкающим маем встретиться в городе И, куда я приехала, съедаемая тоской по нему и не надеясь уже ни на что. На главном городском бульваре были выставлены декорации случайной встречи и распределена массовка. Камера, мотор! Мы с подругой красиво (летящие волосы, легкие струящиеся ткани) шли по главному проспекту, а он сутуло двигался навстречу с нотами подмышкой, и подруга тактично отошла в сторону, и мы с ним обреченно сошлись в точке Х, когда майский ветер выхватил его ноты, и два дурня кинулись поднимать их разом, крепко стукнувшись лбами и подняв в своих черепных коробках фонтаны разноцветных брызг. И тут он сказал несусветное: «Этому надо положить конец. Выходи за меня замуж!». Так и сказал. Видимо, в результате удара у него стряслась извилина, отвечающая за чувство самосохранения. У меня же, напротив, временно перемкнуло мозжечок, который, как известно, регулирует в организме равновесие и гармонию. И вместо того, чтобы нежно прошептать «Дадададада», ушибленная красавица почесала место ушиба и гордо ответила: «Я, наверное, девушка ****утая, но не до такой же степени!». И наш роман-поединок на этом завершился. Честной ничьей со счетом «153:153».
Сидючи в потусторонней гостиной Лили Юрьевны и разомлев от хитрой брюссельской травы, я впервые подумала: а, может, того, зря я тогда не согласилась? Если бы мы продолжили в таком же духе, то, глядишь, домучали бы друг дружку до какого-нибудь впечатляющего результата. Я бы дотерзала и догрызла моего чернокудрого, сделав из него гитариста уровня Марка Нопфлера. А он, чем черт не шутит, дотиранил бы меня до настоящей поэтессы в желтых кедах, так чтобы веры полозковы вешались пачками на шнурках, не в силах вынести моего величия. Кто знает? А так ничего из нас путного не получилось. Хотя, вру. Из него, может, и получилось, только я об этом ничего не знаю. Первые лет десять меня неудержимо тянуло в город И, как маньяка-расчленителя сладострастно тянет на место расчленения. Но это странное чувство слабело и слабело, пока однажды не атрофировалось вовсе. Я просто повзрослела, и меня стали больше интересовать путешествия вглубь меня самой, нежели поездки по местам былой боевой славы.
Я тогда сделала открытие. Открытие, которое, может быть, и не тянет на присуждение Нобелевской премии, но охотно расставляет для меня всё по своим местам. Я поняла, что наш мир – он очень плотный, чрезвычайно густой и насыщенный, в нем много материальности, страданий, радости, - все это с огромной силой давит на каждый кубический сантиметр нашего бытия. От этой силы, давящей нам на плечи, люди обмякают и постепенно уходят в землю. Стареют и умирают. Но в сверхплотности окружающей нас материи есть некие дверки в некие пространства, где эта самая плотность почему-то расступается, разряжается, редеет. Там небо лежит прямо на земле. Там хорошо. Там хорошо! Там бунинское легкое дыхание и набоковские другие берега. Но дверки, зараза, - очень потаенные дверки, и ты можешь всю жизнь искать их, измучаешься весь, но не найдешь. Они сами раскрываются. Вот просто берут и сами собой распахиваются перед такими неблагодарными дураками, как гребанько-недожурналистка и разшиздяй-недогитарист. Просто так было суждено, что моя личная дверка заветно скрипнула перед мной именно в городе И, где вечный май сменяет вечный сентябрь, и снова наступает май, и хулиганствующий ветер гоняет кленовые листья вперемешку с нотными страницами. И так прекрасно, как там, мне не было уже нигде…
Конечно, в моей жизни позже случилась еще пара-тройка любовей. Была, например, СБЖЛ (Самая Большая Жертвенная Любовь). В отличие от ГЛВМЖ она жила много-много лет, долго болела да потом взяла и померла. И тогда воздух вокруг меня уплотнился до предела. С трупом мертвой любви я весь месяц прожила в одной комнате. Она лежала со мной на одной постели и смердела. А у меня не было сил встать. Воздух давил со всех сторон. Чтобы передвигаться по телесным надобностям, мне приходилось толкать его руками перед собой. А потом, спустя месяц, я обнаружила, что СБЖЛ истлела и стала легкой и сухой, как бывшая новогодняя елка, с которой сняли игрушки и осыпалась хвоя. Я взяла сухой трупик, без усилий согнула его пополам и положила в мусорный пакет. А пакет выбросила в мусорку за домом. И снова стала учиться жить. По складам.
- Милочка, - кто-то потряс меня довольно бесцеремонно за плечо. – Мне пора на горшок. Ваше время истекло.
Надо мной стояла Лиля Юрьевна, тыча мне в лицо большой ночной вазой. Она казалось немного раздраженной.
- Разве души какают, Лиля Юрьевна? – механически спросила я.
-Да нет, разумеется, что за чушь вы несете? – рассердилась Лиля Юрьевна, - Просто вы, журналюги, такие бестактные, вас не знаешь, как и выгнать-то?
Наверное, у меня был жалкий вид. И она немного смягчилась.
- Ладно, спрашивайте, что вы там еще хотели? Но только последний вопрос.
Я так о многом хотела ее спросить. Но совсем растерялась и вякнула вообще полную хрень:
- А это правда, что у Маяковского была сифилис?
- Сифилиса не было, - вздернув бровь, отчеканила Лиля Юрьевна. А чуть погодя добавила. - Триппер – был.
Потом, конечно же, я казнила себя последними словами. Дура-дура, вот на фига спросила про этот сифилис? Ведь все знают, что у Маяковского не было никакого сифилиса, а только триппер. Любой сопливый пятиклассник знает. Эх, а ведь хотела же, хотела спросить о другом. О главном. О том, почему она кончается? Почему захлопывается дверка? Что мы делаем не так? И зачем он, зачем этот чудный волшебный мираж, если после него надо снова выходить в открытый враждебный космос и толкать темноту руками перед собой?..
Va te faire enculer!
Va te faire enculer!!
Va te faire enculer!!!
Но я не спросила, и все пошло прахом. Я, конечно, пыталась снова дозвониться. Набирала и набирала этот глупый номер «666-666-666», но слышала лишь короткие гудки. А потом у них произошел сбой на Сервере, и меня подключили к другому каналу, по которому шла очумелая русская порнуха. Прослушав минуты две, как чертова девка кричала: «А! Жарь! А! Жги! А! Еби-колоти!», я заснула и проснулась, как писали в романах 19-го века, в совершенно расстроенных чувствах. И потом долго сидела на подоконнике в неглиже с чашкой остывшего кофе в руках и выражением на лице, как у злого ребенка.
Внизу уличные коты, рассевшись полукругом, с выражением благоговения на пакостных мордах хором орали «Марсельезу». Будильник показывал семь часов утра, и в больном февральском воздухе грозно пахло гриппом и Предчувствием Революции...
Иллюстрация: Валерий Крестников.