Мемориальная доска на стене школы

                МЕМОРИАЛЬНАЯ  ДОСКА  НА  СТЕНЕ  ШКОЛЫ
               
                повесть               
               

   
     Мемориальная доска висела на стене школы в темной щели напротив глухой стены пристроенного гаража.  Висела она там давно, еще с 1946 года, когда кто-то, - теперь уже неизвестно, кто, - решил увековечить память учеников этой школы, погибших в войне 1941-45 годов. Доска была небольшая, сделанная из сероватого искусственного мрамора, похожего на дешевое хозяйственное мыло с синими прожилками, и все двадцать шесть имен и фамилий с датами рождений и смертей были высечены в ней неглубоко и покрыты рыжей краской под бронзу. Над фамилиями шла надпись «Они воевали за Родину» и была изображена поникшая веточка мирта, обвитая  ленточкой.
     Тогда, в 1946 году, этого гаража еще не было, доска смотрела в парк, и идущие по аллее могли остановиться и прочитать высеченные на ней фамилии. Иногда на земле  под доской лежали оставленные кем-то цветы, время от времени её кто-то протирал, и хотя бронзовая краска быстро облезла, оставив после себя мутные черные пятна, всё же было понятно, что еще кто-то есть, кто помнит мальчишек, чьи фамилии высечены на этой доске.
     Но это было очень давно. Потом рядом со школой построили гараж, для этого часть парка отрезали и спилили многолетние деревья, чтобы на их месте устроить асфальтированную площадку перед воротами гаража, и мемориальная доска оказалась в  узкой щели. И о ней забыли. Уже не было никого из тех, кому что-то говорили высеченные на ней фамилии, и теперь в этой темной щели иногда прятались мальчишки, чтобы тайно покурить, выяснять отношения или подраться.
     Во время дождей из жестяного раструба водосточной трубы с крыши гаража на асфальт хлещет мохнатая струя, брызги и грязь летят на доску, искусственный мрамор отсырел и разбух, местами он потемнел и стал почти черным, левый нижний уголок доски отвалился, а от бронзовой краски не осталось и следа. Фамилии тоже почти выкрошились, забились грязью и кое-где стерлись. А самую нижнюю фамилию теперь едва можно прочитать, и только очень настойчивый взгляд может разобрать почти уже стершиеся  фамилию, имя и годы жизни:
               
                Эдельсон Давид, 1923 - 1943.
               
               
                1


      Но эта школа и мемориальная доска на её стене находились не в том городе, где родился и вырос Давид Эдельсон.
      Городом его детства был шумный, многолюдный, известный всей России знаменитыми артистами, писателями и учеными, авантюристами, бандитскими шайками и неуловимыми ворами огромный Ростов-на-Дону. Он был во много раз больше того тихого украинского городка, в котором Давид оказался осенью 1937 года и откуда  весной 1941 года ушел на фронт. Давиду и его сестре-близнецу Бэле суждено было родиться в Ростове-на-Дону в сентябре 1923 года. Их рождению предшествовали сложные и судьбоносные события.   
     Всего за несколько лет до их рождения в 1917-1919 гг., после захвата большевиками власти в стране Ростов-на-Дону превратился в идейный центр Белого движения. Неподалеку от него в Новочеркасске генералами Алексеевым, Корниловым и Деникиным идет формирование Добровольческой Белой армии, и в её составе элитного офицерского Ростовского Добровольческого полка. В полк вступают съезжающиеся со всех концов России добровольцы - боевые офицеры царской армии, присягавшие еще царю, и теперь с надеждой воспринявшие идеи Белого Движения о возрождении России, штабс-офицеры, казаки, юнкера, кадеты, студенты, учителя гимназий и профессора университетов, артисты и гимназисты.
    А на Украине в это время бушует развязанная большевиками безжалостная гражданская война. Вся Украина этой поры - огромное, воюющее, кровавое поле сражения. На её просторах одновременно сражаются и убивают друг друга смертельные враги - регулярные части Директории - правительства независимой Украины, вторгшиеся с севера полки Красной Армии, армия Симона Петлюры, отряды батьки Махно и многочисленные банды повстанцев-крестьян со своими атаманами Струком, Зеленым, Тютюником, Ангелом, Лопатой и десятком других. В 1919 году сюда входит Добровольческая армия генерала Деникина, которая сразу ввязывается в бои со всеми воюющими здесь армиями, отрядами и бандами.   

     …Моего школьного товарища, главного героя этой повести, еще нет на свете. До его рождения должны пройти долгих четыре года. Но чтобы поведать о нём, я должен рассказать о событиях, предшествовавших  его рождению.
    Итак.
 
    Ранним утром 26 августа 1919 года батальон полковника Самсонова, входящий в Ростовский Добровольческий полк, вступает на окраину еврейского местечка Старое Озеро. Впереди на конях движутся кубанские, донские и терские казаки.
    Командир батальона полковник Самсонов мрачен. Вчера в сорока верстах отсюда в еврейском местечке Гнилой Брод его солдаты учинили кровавый еврейский погром. И  даже офицеры участвовали в погроме наравне с солдатами. Весь день и всю ночь воздух над местечком был в черном дыму горящих домов, гремела хаотичная ружейная пальба, отовсюду неслись крики, рыдания, вопли избиваемых людей и визг насилуемых женщин. Уже к утру становится известно, что за сутки погромщиками сожжено три десятка домов и убито сорок человек, изнасилованы десятки женщин, разгромлены синагога и даже еврейское кладбище.
    Самсонову это претит. Он старый русский офицер царской выучки. Он морщится и вздыхает. Ему еще помнится Гатчина, Александровский кадетский корпус, праздничные  парады на плацу, чувство восторга и готовность к самопожертвованию, поощрительная улыбка самого Государя, нарядные марширующие полки…
    Все рухнуло в бездну, ничего этого уже нет.
    Да, евреев Самсонов и сам не любит, но кровавых погромов не одобряет. Это недостойно офицерской чести и культурного человека. Он против погромов, но сделать ничего не может, реальной власти над солдатами своего батальона он уже давно не имеет. Теперь это не те самоотвереженные добровольцы, подлинные патриоты России, люди чести и отваги, истинные офицеры Великой Державы, из которых в 1917 году сформирован этот Ростовский полк. Их, увы, уже нет, почти все они полегли в боях. Теперь в батальоне много случайного люда, и главное - неясного темного сброда, солдат-дезертиров, беглых воров, скрывающихся от правосудия бандитов и просто грязного человеческого отребья. Эти воюют только ради возможности безнаказанно грабить, убивать и насиловать. В нормальное мирное время их место в тюрьме или на виселице. Высокие идеи Белого движения и возрождения Великой России им чужды и непонятны.      

      Утро ясное, лишь кое-где вдали над шоссе еще висят полупрозрачные клочья серого утреннего тумана.  После вчерашнего боя за Гнилой Брод полк Красной армии ушел в лес, спрятался в глухомани. Здешние леса темные и бесконечные, со зверьем, топями, болотами и оврагами. В них без труда можно укрыть целую дивизию.
     Да, Гнилой Брод батальоном вчера взят, но исходом боя Самсонов недоволен. Главная задача - разгромить этот полк 15-й армии РККА, где сейчас командующим Август Корк, не удалась. Август Корк! Кто мог бы подумать! Товарищ по Николаевской военной Академии, в 1911 вместе служили в 98-м пехотном Юрьевском полку, а в 1918 - подполковник в штабе действующей армии Западного фронта - и вот, пожалуйста, он у красных, как это у них теперь называется - командарм. Да, вот что значит происхождение, он ведь из простых эстонских крестьян, а волка, сколько не корми, он всё в лес смотрит.
     Вчера большевистский полк отошел с большими потерями, это так, но у них есть надежные резервы - это окрестные села, люди к ним идут сами, они быстро восполнят потери, оттуда к ним идет провиант. И, судя по всему, у них еще достаточно оружия и боеприпасов.
     Сегодняшняя задача батальона - занять это крохотное местечко Старое Озеро. Дело в том, что там находится железнодорожный мост через речку Топлянку. Завтра по нему должен пройти бронепоезд генерала Тихомирова, и батальону нужно обеспечить его проход. Серьезного сопротивления со стороны красных Самсонов сегодня не ожидает. Вряд ли они успеют быстро оправиться после вчерашних серьезных потерь у Гнилого Брода.
     Батальон входит в местечко. Тишина. Нигде ни души, не видно ни единого дымка над крышами. Жители затаились, спрятались по подвалам и погребам, улицы пусты. Железнодорожный мост находится в другом конце местечка, туда ведет широкая улица, впереди уже видна песчаная отмель, солдаты приближаются к ней, и в этот миг их встречает шквальный ружейный огонь. И откуда-то из укрытия за мостом бьет орудие.
     Самсонов в недоумении. Что это? Ведь красные в лесу, возможно, это какая-то банда? Теперь их тут бродит немало. Он не догадывается, что это действует отряд еврейской самообороны местечка.  Их всего тридцать человек. На его организацию их подвигла случайно попавшаяся брошюра 1908 года с описанием героических подвигов солдата-еврея Йосефа Трумельдорфа в русско-японской войне 1904 года. После эмиграции в Палестину он начал создавать там первые боевые отряды еврейской самообороны. Значит, это возможно. Они тоже не желают быть покорными овцами, которых можно безнаказанно громить, бить и резать. Они решили организоваться и создать свой отряд, чтобы дать отпор бандитам и погромщикам.
    Так они и поступают. Они вооружены купленными у бегущих с фронта солдат и дезертиров винтовками, у них имеются два пулемета и даже одно артиллерийское орудие,  много самодельных гранат. Во главе отряда стоит молодой парень - это Борис Эдельсон.
     Ему 23 года, он механик на мельнице. На этой мельнице он и живет - хозяин, старый Нахман, им доволен, и жить в подсобке при мельнице разрешает. Вообще-то, у Бориса есть отец, после смерти матери он женился, и теперь у него двое маленьких детей. Но с мачехой Борис сразу не поладил. Так что отец тоже доволен, что сын живет отдельно.
    У Бориса вообще независимый характер, приспосабливаться к капризам новой жены отца он не желает. Это он инициатор создания отряда, сегодня он возглавил отпор деникинцам. Он среднего роста, широкоплечий и коренастый, безбородый и светловолосый. У него хрипловатый уверенный голос, все ему подчиняются. Еще вчера ему удалось получить нужные сведения из Гнилого Брода, и отряд заблаговременно подготовился к бою. В боевое охранение, выдвинутое на подходах к мосту, Борисом поставлены пулеметы и орудие, ночью его бойцами заминированы обе каменные опоры моста. Правда, опыта минирования у них нет, но зато есть много взрывчатки, и её, не жалея, закладывают в гнезда, выдолбленные в каменных опорах. Есть и взрывной шнур. Все это куплено у бегущих с фронта солдат.
     Бой длится почти час, но силы неравны, и солдаты батальона медленно приближаются к мосту. Остается около сотни метров, и в этот миг мост с грохотом взлетает в воздух. Когда дым рассеивается, становится видно, что обе стальные фермы сброшены с опор и лежат в воде.
     Самсонов в бешенстве. Ведь именно ради взятия этого моста предпринята вся операция. Он срочно созывает штаб батальона. Нужно принять решение о дальнейших действиях. Но пока офицеры советуются, солдаты рассыпаются по местечку. Уже слышны крики и беспорядочная стрельба, откуда-то ветер гонит черные клубы дыма, что-то горит,  это начались грабежи и погром. Солдатами уже обнаружен винный погреб под бакалейной лавкой старого Фишмана, и оттуда уже несутся радостные вопли. Пьяные солдаты с пением, шатаясь, бродят по улицам местечка, кое-где под стенами домов уже лежат мертвецки пьяные, в воздухе висят запахи гари и дыма.
    Проходит еще полчаса. Внезапно со стороны леса в местечко влетает конный отряд большевистского полка, бойцы с шашками наголо, стрельба, шум и крики, на всем скаку конники рубят растерявшихся от неожиданности пьяных солдат батальона, оттесняют их к реке, стреляют по бегущим и пытающимся спастись вплавь.
   Бой длится недолго, и батальон Самсонова поспешно оставляет Старое Озеро. Железнодорожного моста уже нет, военное значение местечко утратило. Снова отбивать его у красных Самсонов считает бессмысленным.      
    А красные конники возвращаются в лес. У них потерь нет, лишь три или четыре бойца легко  ранены. За ними в лес уходит отряд еврейской самообороны. У него потери есть - один убит, четверо ранены. Убитого несут на самодельных носилках, раненые ковыляют своим ходом.
    Местечко тем временем оживает. Пожары потушены, но в воздухе дым и запахи гари, по улицам с плачем бродят растерянные люди, кого-то ищут, лежит поперек улицы мертвый конь, разгромлена лавка старого Фишмана. Много людей избито, но устроить погром деникинцы не успели. И сейчас в местечке нет ни белых, ни красных.
     В лесу командир отряда самообороны Борис Эдельсон просит красноармейцев отвести его к командиру полка товарищу Стебуну.
     У входа в его землянку стоит часовой с винтовкой. Сопровождающий что-то тихо ему говорит, мелькают слова «взорвал мост»». Часовой кивает. Сопровождающий приказывает Эдельсону ждать, а сам скрывается в землянке. Проходит десять минут. Сопровождающий появляется и жестом зовет Эдельсона следовать за собою.
     В небольшой землянке трое - кроме командира полка еще начальник штаба и  комиссар. Накурено и темновато. Дневной свет едва проникает из небольшого окошка вровень с землей. На столе лежит развернутая карта, на ней синий карандаш, рядом горит керосиновая лампа с закопченным стеклом, сбоку стоит чайник и кружка. 
    Стебуну лет под сорок, он невысок и широкоплеч. На темном лице рабочего  глубокие оспины, торчат с вызовом рыжие усы. Стебун в черных кавалерийских галифе и белой нательной рубахе с подтяжками. Сбоку у стола сидит комиссар и что-то пишет, у стены из-под бровей пристально смотрит на Эдельсона начальник штаба. Лицо его в  тени, лишь поблескивают стекла очков.
      Эдельсон входит и останавливается у входа. «Здравствуйте», - нерешительно произносит он. Глаза его еще не привыкли к полумраку землянки и, кроме того, он не знает, как себя вести. «Привет, - добродушно басит Стебун. Он поднимается, подходит к Эдельсону и с любопытством всматривается  в его лицо.- Так это ты, говорят, взорвал мост? - Он хмыкает. - Молодец, только немного поторопился, - добавляет он со смешком. - Хотели мы сами его рвануть вместе с ихним бронепоездом. Ну да ладно. Это мы еще успеем. У тебя было сколько людей?» - «Тридцать. Один убит, четверо ранено, легко».- «Ясно, - Стебун поджимает губы. - Так чего ты хочешь от меня?»
     Эдельсон уже немного справился  с волнением. « Мы хотим…просим…взять наш отряд в ваш полк». Стебун усмехается. «Вот оно как. Ну что ж.- Он оборачивается к комиссару. - А ты, Натан, как думаешь? Возьмем их?»
      Из тени выходит комиссар. Он высокий и очень худой, в круглых металлических очках. Он смотрит на Бориса, долго молчит, потом неторопливо говорит: «Взять, думаю, можно. Только рассортируем по подразделениям. Как национальная единица отряд нам не нужен. И еще: как у вас насчет политсознательности? Товарища Ленина статьи читаете? И кто у нас главвоенком, знаете?»- «Да, - отвечает уверенно Эдельсон. - Знаем. Это товарищ Троцкий. А статьи товарища Ленина читаем, но редко, газет у нас нет. Но вообще мы в курсе, мы за большевиков».
    Комиссар кивает и бросает взгляд на Стебуна. «Думаю, взять их можно. Люди нам нужны. - Потом снова оборачивается к Эдельсону. - Давай-ка сядь и расскажи о себе».- «Хорошо, - Эдельсон присаживается на край табуретки у входа. - Я механик на мельнице. Двадцать три года. Мать умерла два года назад, у отца вторая семья. Есть еще сестра, она с ребенком дома. А муж её с нами, в отряде. Всё» - « Всё?»- «Всё». - « Годится, - говорит Стебун. - Зовут-то тебя как?» - «Эдельсон, Борис». - «Ладно, Борис, - говорит неторопливо Стебун. - Тогда пойди и построй своих людей. Я посмотрю на них и трошки побалакаю с ними. А потом всё и оформим». 
 

     …Это короткий, почти рядовой эпизод Гражданской войны. Но судьбоносный - для бойца  полка 15-й армии РККА 23-летнего Бориса Эдельсона.               
   
                2
 
     Уже больше года идет советско-польская война. Сейчас 1920 год, заключительный этап этой войны, самый трагический её период. 
     25 апреля начинается наступление польских войск на Украине, 6 мая ими взят Киев. Но в том же мае Красная армия разворачивает наступление севернее, в Белоруссии, и уже 12 июня поляки торопливо оставляют Киев, а части РККА в июле вступают в Литву.
      В эйфорических грезах о скорой мировой революции начинается плохо подготовленное наступление на Польшу силами 12 пехотных дивизий РККА.
      11 июля взят Минск, 14 августа - Вильно, и 1-го августа части Красной Армии входят в  Брест, а это уже территория Польши.
      Это действует 15-я армия, созданная директивой наркома по военным и морским делам Льва Троцкого в июне 1919 года. Командир армии - бывший царский офицер полковник Август Корк.   
      С осени 1919 года в 15-й армии воюет командир роты Борис Эдельсон, механик из маленького еврейского местечка Старое Озеро, которое год назад он спас от еврейского погрома. В подчинении Бориса теперь два взвода - стрелковый и пулеметный.
     А в Москве Ленин и Троцкий решают - продолжать наступление? Или выждать, подготовиться? Дело в том, что тыл войск сильно отстал, коммуникации снабжения растянуты и слабы, при отходе поляками разрушены железные дороги и мосты, к тому же почти не прикрыты фланги наступающих дивизий. Но Ленин и Троцкий непоколебимы в своих намерениях. Мираж скорой всемирной революции застит им глаза. Конечно,  некоторый риск есть, но эйфория близкой победы мировой революции берет верх. И наступление продолжается. Красная армия уже подошла к Висле и стоит у самых стен Варшавы.
     А Польшу охватывает патриотический подъем - это не только страх перед большевиками, но еще и вековая ненависть к России, к русским. И в августе польская армия переходит в контрнаступление. Сразу же прорван фронт советских войск, поляки выходят в тыл армии Тухачевского, и Красная армия, стоявшая на подступах к Варшаве, отброшена. Западный фронт разгромлен. Лишь убитыми потеряно 25 тысяч, в плен попало почти 60 тысяч. А 28 августа 1920 года две дивизии 15-й армии, 3-й конный полк Гая и вся 4-я армия РККА (4 дивизии) - а это 45 тысяч человек, спасаясь от полного разгрома и плена, переходят границу Восточной Пруссии, где их интернируют немцы.

      Происходит то, что впоследствии в истории получит название «Чуда над Вислой». Это одна из тех решающих битв, которые определяют дальнейший ход мировой истории и формируют  геополитическую мозаику событий последующих двадцати лет.
     Остановлена армия, несшая на своих штыках всемирную пролетарскую революцию.

     Среди бойцов интернированной армии находится Борис Эдельсон.
    
     Ночь. Накануне перехода границы Восточной Пруссии полковой комиссар 2-го полка 15-й армии Григорий Гончар собирает уцелевших командиров батальонов и рот. Их мало, всего 12 человек. Все они большевики. Среди них есть такие, как ротный командир Борис Эдельсон, они еще без партийных документов. Но сейчас это не имеет значения. «Слушайте сюда, - говорит Гончар. - Утром мы уже будем у немцев. Но это ненадолго, оттуда нас вызволят. А пока запоминайте: в Ковно и в Вильне есть наши люди. Они в ремонтных мастерских при товарной станции. Меня они знают. Найдете. Через них будем держать связь. Пока всё» 
   
                3

    Восточная Пруссия. Интернированные бойцы РККА размещены вблизи небольших городков - Хайлингбайгля, Алленбурга, Растемборна, Инстербурга и у других. 
    Для немцев эти интернированные русские  - тяжелая обуза. Недавно проигравшая войну Германия сама нуждается в помощи. Экономика разрушена, в стране царит безудержная инфляция, повсюду огромная безработица, бандитизм, всеобщее уныние и неверие в будущее. Ко всему от этих русских исходит опасная зараза коммунизма, они и здесь, на чужой земле, агитируют горожан и крестьян, внушают им свои мифические идеи будущего всеобщего равенства и братства. К сожалению, находится  немало таких, кто следует за ними, верит в эти идеи. К тому же этих русских нужно хоть как-то кормить, ведь иначе неизбежны грабежи и мародерство. Окрестное немецкое население их боится, в деревнях повсюду организуются отряды самообороны. Значит, пока решается их судьба, их нужно охранять, следить, чтобы они не расползлись по всей Германии. Пока что на территории своих временных лагерей они роют землянки и строят сторожевые вышки. Но от этих голодных вояк, хоть они и разоружены,  ждать можно всего.
 
    Большой голый плац под Инстербургом. Сейчас здесь находится почти три тысячи  бойцов 15-й армии РККА. Правда, её командира Августа Корка тут нет. Он успел уехать. А здесь лишь часть его интернированной армии, две дивизии. Прочие интернированные бойцы РККА, в том числе конный полк Гая и дивизии 4-й армии, в других концах Восточной Пруссии.
    Территория плаца обнесена двухметровой оградой из колючей проволоки, по углам стоят невысокие сторожевые вышки, они сколочены наспех и часто пустуют. Охраняют немцы интернированных красноармейцев небрежно. Днем на вышках скучают и томятся часовые, вечерами они уходят в вахтштубе - караульное помещение у ворот. Там они пьют свой эрзац-кофе, играют в скат и галдят до ночи, иногда поют, громко кричат, о чем-то бурно спорят, иногда ссорятся. Все они бывшие солдаты, недавние фронтовики, к своей теперешней службе они относятся спустя рукава, на этих русских им глубоко наплевать. Той царской России, за которую эти русские воевали, теперь нет, а эти, что находятся в этом лагере, они вроде бы тоже воевали против русского царя. Так что, кто они - теперь непонятно, то ли враги, то ли друзья. Пусть убегают в свою Россию, если смогут, здесь они ни к чему.
    Бойцы лежат под деревьями, сидят на мешках или на своих свернутых шинелях, сбиваются в тесные кучки и толпятся вокруг котлов, под которыми горят слабые дымящие костры, кто-то лениво копает землянки.
    Холодно и моросит дождь. Рота Эдельсона копает три землянки. Это, скорее, просто  ямы, не длинные траншеи, перекрытые прутьями деревьев, ветками и еще чем попало, сверху засыпанные землей. Внутри земляные нары, там холодно, сыро и душно, сквозь ветки в землянку просыпается земля и капает вода во время дождя. Выкопать поглубже в этом сухом и каменистом грунте почти невозможно, к тому же лопат мало и все они старые и тупые.
    Да и ротой назвать бойцов Эдельсона тоже нельзя. После разгрома под Варшавой в его роте осталось на ногах всего тридцать шесть человек. Среди них много легко раненных, ходячих, но есть и тяжелые - те лежат в лазарете. Поэтому на сооружении землянок сейчас трудится человек пятнадцать, прочие, как могут, им как-то помогают.   
    Лазарет - тоже название условное. Это длинный и холодный дощатый барак с голыми нарами, на которых расстелены шинели самих же раненых. У многих шинелей нет, ведь еще лето, и при отступлении шинели где-то брошены или потеряны. Такие раненые лежат просто на досках. На грязном полу валяются окурки и тряпки в засохшей бурой крови. Санитары убирать их не успевают, да и не очень стараются это делать.  Нет и никаких медикаментов. В воздухе висит удушающая вонь карболки, от которой першит в горле и слезятся глаза, резко пахнет йодом, грязными телами и махорочным дымом - многие раненые, лежа, курят махорочные скрутки. Вблизи за лазаретом у проволочной ограды общий сортир - это просто неглубокая длинная яма с переброшенными поперек загаженными жердями и досками, она кое-как прикрыта навесом, от нее исходит и разносится порывами ветра по всему плацу жуткое сладковатое зловоние.
    Медицинский персонал лазарета - это единственный врач, при нем два пожилых              санитара из числа бойцов полка. Впрочем, этот врач вообще не врач, он ветеринар. Но другого нет. Иногда немцы из жалости и нехотя дают ему немного старых бинтов и йод.
     По утрам машина привозит в лагерь картошку и пшено. Это всё. Но привезенного очень мало. Поэтому вечерами или по ночам бойцы проползают под оградой и рыщут по округе, иногда удается поймать курицу или кролика. Нередко крестьяне встречают таких охотников дробью из двустволок.
    Ранен в левое плечо и Эдельсон, Ранило его снарядным осколком в последний день боев, как раз накануне перехода немецкой границы. Плечо ноет, рана воспалена и гноится, перевязка промокает. Похоже, что по ночам у него жар, поднимается температура. Но он терпит. Со дня на день он ждет решения их судьбы - судьбы интернированных войск РККА. Но решения нет и нет. И идти в лазарет Борис не хочет. А время идет.
    Так что, думает он, вот так и будем сидеть в этом лагере у немцев и ждать у моря погоды? Нет, надо бежать. Впрочем, это будет не побег, ловить их немцы не станут, им все равно. Можно просто незаметно уйти, немцы и не заметят. Или сделают вид, что не замечают. А вот шуцманы на дорогах, полиция и жандармы на железнодорожных станциях - это дело другое, это опасно. Эти не пропустят, обвинят в бродяжничестве или в воровстве. А это тюрьма. Но всё равно что-то нужно делать.
     Поздно вечером Эдельсон собирает верных бойцов своей роты. Дело в том, что утром по лагерю разнесся слух: немцы с поляками договорились о передаче им интернированных в качестве военнопленных. А это означает печально-знаменитый Тухольский лагерь, в котором уже сейчас находится около сорока тысяч красноармейцев. Или другие лагеря, такие же или еще хуже. Там тиф и дизентерия, люди там дохнут, как мухи, там бессудные расстрелы и повешения, произвол различных польских судов и трибуналов.   
     Бойцы Эдельсона - это его друг, литовец Юргис Пятрулис, в роте он взводный. Он  очень спокойный и немногословный. Еще земляки из Умани - Остап и Михайло, и еще Роман из Одессы. Все они убежденные большевики, хотя только Юргис уже оформлен в партии и имеет удостоверение. Сейчас они сидят на земле в углу плаца у самой проволочной ограды, курят и тихо обсуждают положение, рядом с ними пустая сторожевая вышка. Немец, как всегда в это время, ушел к друзьям в караулку, и оттуда уже слышны громкие крики, смех и гогот. 
      Эдельсон излагает ситуацию - ждать больше нельзя, нужно уходить, пока еще нет дождей. Вот только вопрос - куда? И как? Пауза. «А если нам двинуть на Данциг? Большой город, порт…а оттуда по морю…» - задумчиво говорит Остап. Он бывший лесник. Путь туда лежит на северо-запад  через глухие леса с озерами, топями и болотами, там Остап - как рыба в воде, ориентируется хорошо, знает все лесные приметы, умеет ставить силки для птиц и ловить в озерах рыбу. Ведь пищу в пути придется добывать им самим. «Предположим, - говорит Эдельсон. - Ну, доберемся мы до Данцига. А что потом, куда? Это же Германия, вокруг немцы. Нет, оттуда не уйдешь». Долгое молчание. - «Это верно. Ну, а если нам податься на восток? На Сувалки? А оттуда на Ковно?» - «А что там? Там же опять-таки поляки». - «Нет, - уверенно говорит Эдельсон. - Нет, сейчас там не Польша. По Рижскому договору теперь там Литва. И там есть большевики, я знаю».      Юргис оживляется. «Борис, это что, точно?» - «Точно». - «Ну, тогда, - Юргис усмехается. - Тогда нам только бы до Ковно добраться. У меня там верные товарищи, знакомые большевики. И до России оттуда два шага. Так как?» 
      Это решение и принимается. Только Роман все время хмуро молчит и в обсуждении не участвует. Товарищи с вопросом смотрят на него. «А ты, Роман, как считаешь?» Роман опускает глаза. «Не знаю…Боюсь, что добраться до России нам не удастся. Далеко, да и кругом полиция». - «Так что ты предлагаешь? Так тут и сидеть?»  Роман молчит, потом опять говорит. «Нет, хлопцы, вы как хотите, а я не пойду. Я потом лучше из Польши сбегу. Там ближе, да и по-польски я хорошо знаю». Все молчат. «Жаль,- говорит Эдельсон. - Ну что ж, дело твое. Только гляди, Роман, не ошибись».
    Роман закуривает и молчит. Обсуждение вяло продолжается. Всё уже сказано, другого варианта нет. Сидеть в ожидании польского лагеря военнопленных в Тухоли никто не хочет. Хотя все хорошо понимают - путь до Ковно нелегкий: вначале им предстоит добраться до городка Сувалки. Это хоть не так уж и далеко, всего километров восемьдесят на восток, но дойти туда не просто. А оттуда близко до Вильны и до Молодечно. И Белоруссия, Минск рядом. А там они  дома.
    «Только вот что, Борис, - говорит Юргис и озабоченно смотрит на Эдельсона. - С такой твоей рукой уходить нам никак нельзя. Завтра же сходи в лазарет, пусть там поглядят и  чем-то помажут. Ну, и перевяжут чистым бинтом. Тогда послезавтра и двинем». 
    Утром Эдельсон в лазарете. Врач - здоровенный  мужик с огромными мужицкими лапами, он в сапогах и в коротковатом, некогда белом распахнутом грязном халате поверх ватника в бурых пятнах засохшей крови. Сейчас, наклонившись, он колдует над лежащим и глухо стонущим раненым, рядом с равнодушным видом стоит пожилой санитар с ведром, в котором плавают кровавые бинты и сгустки. Врач покрикивает на раненого: «А ну-ка, боец, потерпи…Вот так…еще сюда…так, так…Ну вот теперь всё, всё. Живи, боец». Он облегченно разгибается, потягивается, вытирает рукавом потный лоб и замечает Эдельсона. «А ты чего ждешь?» - «Плечо, - говорит Эдельсон. - Перевязать бы». Врач смотрит на него. «Ладно, пойдем». Под навесом он безжалостно отдирает и снимает повязку с плеча Эдельсона, промокший грязный бинт с пятнами крови и гноя он бросает на пол. «М-да…И давно это у тебя?» - «Полторы недели. Болит, сволочь, особенно ночью».- «Понятно, должно болеть. Сейчас». Он усаживает Эдельсона на табуретку и берет пинцет. «Теперь, боец, терпи». Рывком он срывает с раны сухие корки, сразу начинает сочиться и течь по руке кровь, он промокает её тряпкой, поданной санитаром и  сквозь зубы тихо матерится. Эдельсон, очень бледный, сцепив зубы, молчит, иногда вздрагивает от боли и глухо мычит. «Вот так, - довольно говорит врач.- Вот так, хорошо. А теперь промоем и - йодом, йодом. Йод - он полезный. Вот только нового бинта у меня нет, дам тебе старый, он чистый, стиранный. Вот так. Иди, боец!»
               
                4

     Следующей ночью они бесшумно уходят. Просто приподнимают плохо натянутую колючую проволоку и по очереди под нею проползают. Никто их не замечает. Люди уже  расползлись по землянкам, а немцы сидят в своем караульном помещении. Плац освещен плохо, горят всего четыре слабые лампочки на столбах по углам, на сторожевых вышках тоже пусто и только светится окно в вахтштубе. А за оградой темно и тихо, вдали чернеет безмолвный лес.
     Бойцы Эдельсона шагают быстро, они сразу берут курс на  восток, через лес. Они идут гуськом, молча, перебрасываясь редкими словами: «Осторожно, яма!» или: «Глаза! Ветка!» И снова  молчат, только слышится хруст веток под ногами и тяжелое дыхание. Но вот уже светает, и они решают устроиться на отдых. По людным дорогам днем идти опасно, поэтому движутся они в обход больших дорог и окрестных деревень, они идут лесами и огородами и только тогда, когда стемнеет и всюду уже почти пусто. На огородах без труда еще можно накопать картошку, как-то им удается поймать в озере зазевавшуюся дикую утку. Ночью в лесу на костре они варят себе еду. А днем спят.
     Так проходят три дня и три ночи. Плечо у Эдельсона болит все сильнее. Но Сувалки уже близко. Бойцы выходят на развилку дорог. Отсюда пути ведут на Гродно, Августов, Мариям Поле, еще куда-то. Всё это еще Польша. А им нужно двигаться на Сувалки, это крохотный городок, жителей там мало и половина из них евреи. Там, надеются они, можно будет затеряться, обменять военные гимнастерки, шинели и сапоги на простую цивильную одежду.
     В Сувалки они входят глухой ночью. Это дальняя окраина городка, его еврейская часть. Темень - хоть глаз выколи, узкие и кривые немощенные улицы в глубоких рытвинах засохшей грязи, нигде ни огонька, ни звука, безмолвие и лишь где-то далеко лают собаки. Эдельсон оставляет товарищей в овражке, а сам отправляется на разведку. Идти нелегко, плечо болит сильнее, как всегда к ночи. В кромешной тьме он пытается найти  хоть какие-нибудь ориентиры. Улица виляет из стороны в сторону, с обеих сторон в темноте видны черные тени убогих мазанок, тянутся покосившиеся заборы, какие-то сараи, пустыри с высокими соснами. Ага, вот какая-то вытоптанная площадь, на ней тесно стоят низенькие запертые лари, амбары, сараи. Как видно, это рынок. Вблизи в темноте белеет длинный дом с темными окнами. Похоже, что это синагога. Рядом в глубине двора виден домик поменьше, вероятно, домик раввина - над входным крыльцом на стене можно различить могендовид. Такой же щит Давида  висел над дверью раввина и в Старом Озере. Нужно рискнуть.
    Эдельсон стучит осторожно и негромко, он не хочет пугать спящих людей. Проходит минута, другая. В окошках мелькает колеблющийся красноватый огонек, и испуганный старческий голос что-то спрашивает по-еврейски. Эдельсон отвечает и просит впустить. Да, он не ошибся, - это дом раввина.
     Раввин стар, глаза его слезятся и худые пальцы дрожат. Ему Эдельсон рассказывает всё без утайки, просит помочь с одеждой. «Хорошо, - говорит старик. - Я попробую. Приведи сюда своих людей, пусть подождут».               
     Еврейская взаимопомощь срабатывает: к концу дня шинели и шапки оставлены в городке, а взамен бойцы Эдельсона и он сам уже в одежде крестьян и с мешками через плечо. Они ничем не выделяются на общем фоне местного населения. Правда, никаких документов у них нет, и полицейским на глаза лучше не попадаться. Ведь они группа, их четверо, а это выглядит подозрительно.
     Но теперь им нужно добраться до Ковно. От Сувалок туда ходят поезда, пассажирские и товарные. Бойцам Эдельсона годится только товарный. Кроме открытых платформ у них обычно бывают вагоны для скота, теплушки. Если удастся найти состав с такими вагонами, откатить дверь и влезть, то они будут в Ковно. Это близко.
      Ночью на полустанке в трех верстах за Сувалками, на подъеме, там, где поезда всегда замедляют ход, бойцы на ходу впрыгивают на открытую сторожевую площадку заднего вагона товарного состава. Как обычно, там стоит и дремлет вооруженный солдат польской поездной охраны. Одна минута - и солдат летит под откос, а Юргис в его шинели и шапке с кокардой, в руках у него винтовка. На первой минутной стоянке он спрыгивает, прикладом мгновенно сбивает замок и откатывает дверь ближайшего вагона. Еще минута - бойцы внутри, а Юргис с винтовкой вытягивается у вагона. Впереди к вагону  приближаются огоньки фонариков - это вдоль состава движется поездная охрана. Идущие видят солдата с винтовкой и спокойно, негромко разговаривая, проходят мимо, обходят вагон и сворачивают на соседний путь.
     В вагоне темно и тесно, он забит какими-то грузами и гремящими железными бочками, сильная керосиновая вонь, громоздятся и трещат пирамиды деревянных ящиков, на полу грязная солома. К утру поезд приближается к станции Ковно. Еще темно, небо пепельно-серое, лишь на востоке сквозь мутную пелену уже пробиваются первые розовые краски. В тумане влажно блестит паутина рельсовых путей, стрелок, пересечений и семафоров, проползают забитые бочками и ящиками рампы пакгаузов, всюду стоят товарные составы и одиночные вагоны, чернеют нефтяные цистерны и платформы с углем. Это еще не город, это товарная станция.   
     Близится рассвет, и бойцам Эдельсона нужно сойти с поезда на первом же разъезде, не доезжая города. На вокзале сходить опасно - там повсюду дежурит железнодорожная полиция  и ходят военные патрули - они ловят дезертиров, могут быть проверки.
     Но вот впереди виден разъезд, в серой мгле над путями горит круглый красный глаз семафора. Состав с шипеньем тормозит и замедляет ход, едва ползет. На невысокой насыпи бойцы спрыгивают на землю. Эдельсону им приходится помогать, сам из-за боли в плече спрыгнуть он не может. И вообще ему всё хуже.

    Поезд уходит. Тишина и безлюдье, нигде ни души. Лишь вдали видно какое-то селение, слева чернеет стена леса. Доносится отдаленный шум автомобильного мотора, видно, как по шоссе медленно ползут и удаляются сдвоенные желтые огоньки фар, они постепенно гаснут, их свет растворяется в серой утренней мгле и шум мотора стихает. И снова тишина. 
    Эдельсон проводит короткое совещание: теперь им необходимо убедиться, что в городе власть Литвы, а не Варшавы. От этого зависит, оставаться Юргису в форме польского солдата или сбросить её вместе с винтовкой.
    Всё это ничего, плохо только то, что Эдельсон болен. Плечо воспалилось и непрерывно  горит и ноет. Работать левой рукой Борис почти не может. Да и вся левая половина тела  у него онемела, она как чужая. Он едва тянет ноги, старается не быть обузой для своих спутников. И пока не рассвело, им нужно где-то укрыться.
    Остап вдруг замечает - еще темно, но зрение у него, как у кошки, - в сотне метров отсюда на путях чернеет тень, это, похоже, брошенный товарный вагон, старая теплушка. Судя по всему, за непригодностью её отогнали в тупик. Значит, можно попытаться временно в ней укрыться. 
    Так и есть, это старый тупик. Ржавые буфера вагона упираются в поперечную деревянную шпалу, рельсы уже ржавые и между шпалами пробился высокий бурьян, сам вагон тоже разбит, крыша в дырах и не хватает одной колесной пары, вместо неё подложены старые шпалы. Как видно, вагон брошен, скорее всего, о нем просто забыли. Это именно то, что сейчас нужно.          
      На разведку отправляется  Юргис, он в старой крестьянской одежде, места эти он знает  хорошо, недалеко отсюда когда-то были богатые хутора, там он батрачил. На одном из них у него была подружка Аудра. Красивая была девушка, любила его. Но это было давно, почти шесть лет назад, перед самой войной. Тогда еще тут была Россия, Виленская губерния, отсюда его забрали в солдаты, с той поры он тут не был и, понятное дело, Аудру не видел. Где она, что с нею, помнит ли еще его?
     Вопрос это не праздный - ведь нужно где-то пристроить Бориса хотя бы на короткое время, чтобы подлечить плечо и руку. Без этого двигаться дальше он уже не может, ночами  не спит, стонет и мается.
     Юргис перебрасывает через плечо мешок, вырезает корявую палку и выходит на прямую дорогу, что ведет к селению. С обеих сторон лежат широкие поляны с густым кустарником, прямо к дороге подступает молодой сосняк и сильно пахнет хвоей, а за ним чернеет густой лес и тихо, будто что-то рассказывая, ровно шумят вершинами высокие сосны.
     Юргис шагает неспеша. Он вдыхает запахи земли и леса, он помнит их с раннего детства, всё это своё, родное, вызывает ненужные расслабляющие воспоминания. Ему немного грустно, но нет, расслабляться нельзя, нужно быть начеку. Если его остановят, он оветит по-литовски, притом с местными интонациями, а названия здешних мест он хорошо знает. 
     Но все проходит благополучно. От крестьянина, неторопливо едущего навстречу на телеге, он получает нужную информацию. Богатых хуторов теперь мало, многие в войну разорились и землю продали. А здесь вырос рабочий поселок, почти все его жители служат на железной дороге.
     Юргис вступает на улицу поселка. За невысокими штакетниками дремлют  аккуратные темные домики, улица по-хозяйски вымощена камнем, между домами зеленеющие лужайки и всюду кусты, сосны, ели. Людей на улицах почти нет, еще очень рано.
    Юргис медленно движется вдоль улицы. Пусто.
    Но вот на крыльце дома стоит человек, это старик в меховой жилетке, он курит трубку. Юргис приближается, снимает шапку и вежливо здоровается. Старик внимательно молча смотрит. И после паузы спрашивает: «Ищешь кого-то?» - «Друга, - отвечает Юргис.- Вместе воевали. Сказывали, что где-то тут живет. Только вот дома его не знаю». - «Говори. Зовут-то его как?» - «Андриус, фамилия Катилюс, тридцать пять лет». Это подлинное имя и фамилия товарища Юргиса, погибшего в 1919 году. Но Юргису так легче не сбиться в разговоре. Старик задумывается. «Такого что-то не припоминаю, - медленно говорит он.- Может, он живет в другом поселке?». - «А это далеко отсюда?» - «Километров тридцать».- «Далековато. Мне пока бы где-нибудь передохнуть, ну и  перекусить. В поселке у вас такое найдется»? Долгая пауза. «Заходи, - говорит старик, толкает дверь за спиной и делает приглашающий жест.- Звать тебя как?» - «Юргис» - «Хорошее имя, - говорит старик. - Брата моего так звали, царство ему небесное. Входи, Юргис». 
    Это то, что нужно. Старик в доме один, сын и невестка еще на дежурстве и придут лишь часа через два, ему скучно и хочется поговорить с новым человеком, что-нибудь узнать. Они сидят за столом, на скатерке хлеб, лук и нарезанное сало, в кружках дымится горячий кофе. Старик курит трубку, у Юргиса скрутка. Тепло и клонит в сон. Но он уже всё узнал. Действительно, поляков в Литве нет, ушли. Но напоследок перед уходом расстреляли в  овраге девять человек и облили бензином и сожгли амбар с зерном. И еще: люди говорят, будто в поселке есть большевики и что они заодно с Россией, по слухам, это люди опасные, с ними, говорят, ночью на улице лучше не встречаться. Юргис  усмехается. Ясно, что белогвардейская пропаганда не дремлет. Очень осторожно он узнает у старика имена этих подозрительных жителей поселка, возможно, что они и есть эти тайные большевики и еще могут понадобиться.   
    С ночной смены возвращаются сын и невестка старика. Они настороженно смотрят на Юргиса. Нет, Андриуса Катилюса они не знают. В этом поселке такого нет. Правда, есть другой Андриус по фамилии Сугинтас, он тоже лет тридцати с чем-то, бывший  фронтовик. Он без ноги. «Фронтовик? - заинтересованно переспрашивает Юргис.- А где он воевал?» Сын старика пожимает плечами. «Не знаю. Зайди к нему сам, дом как раз напротив нашего, кирпичный,  за  соснами.  Может, он знает твоего  Катилюса»? Юргис  поднимается.  «Спасибо, схожу».   
     Во дворе Сугинатаса навстречу Юргису из будки с лаем вылетает мохнатый рыжий пес, прыгает и старается цапнуть за ногу. Тут же на крыльце появляется худой мужчина в накинутой на плечи безрукавке. У него заспанное лицо, он на деревянном протезе.  Он отгоняет собаку и, не сходя с крыльца, недовольно спрашивает: «В чем дело? Кто  нужен?» Юргис поясняет. «Катилюс, вместе воевали, - говорит он. - Потом его ранило, и больше мы не виделись. Вот, ищу его». Сугинатас молчит. «Такого не знаю. А ты с ним где воевал?»  Юргис     усмехается. «Долгий  рассказ. Но если  хочешь - могу рассказать».-
 « Говори, - отвечает Сугинтас. - Входи».
    Они сидят за столом на застекленной террасе, курят и пьют из кружек хмельной имбирный квас. За окном мечется и беснуется рыжий пес. «После того, как зимой 1919-го поляки взяли Вильно, мы сговорились с русскими, - рассказывает Юргис. - Мы-то партизанили, а от них нам в помощь сразу же пришел Псковский полк. С ним поляков мы выбили, это было в июне. А потом я воевал уже с ними в Красной армии». Сугинтас непонимающе смотрит на Юргиса. «Постой-ка, а как же ты тут оказался? Ведь русские сейчас воюют с поляками?» - «Верно. Тогда слушай».
     И он рассказывает Сугинтасу о боях под Варшавой, о поражении на Висле и о лагере в Восточной Пруссии. Тот долго молчит. «Так ты большевик?» - спрашивает он. «Еще не решил, думаю, - неопределенно отвечает Юргис. Он еще не знает, можно ли полностью открыться Сугинтасу. - Расскажи-ка, а где воевал ты?» Сугинатас хмурится. «У меня было всё иначе. Вообще-то, я жил в Вильне и работал на заводе, там мы организовались в рабочий отряд, человек пятьдесят. В тот день - это было первое января 1919 года, в нашем Рабочем клубе как раз шло заседание Совета СДРП, и тут на клуб напали польские легионеры. Тогда мы их отбили. Но потом, в феврале, они Вильну все же взяли. А позже, летом 1920-го, с ними заключили мирный договор, и Вильна снова стала наша. Но в сентябре эти гады договор нарушили и опять полезли. - Сугинатас умолкает и затягивается трубкой. -  Ночью, никто этого не ждал, форсировали, сволочи, Неман  и захватили  Гродно. Тогда меня и ранило, вот», - и он похлопывает себя по протезу.
     Теперь Юргису ясно, Сугинтасу можно довериться. Он рассказывает ему о товарищах, ожидающих в товарном вагоне, о раненом ротном Эдельсоне и о непростой задаче -  где-то его пристроить, чтобы подлечить. Ну, и еще об Аудре. 
     Сугинтас задумывается. «Давай так, - говорит он после минутного молчания. - Сейчас в доме живу я один, но это ненадолго, дочка в Вильне на курсах телеграфистов и днями вернется, а жены нет, ушла год назад. Так что дня на два-три твоих людей могу укрыть. А ты пока смотайся на хутора и договорись там насчет твоего ротного. Может, найдешь там и свою Аудру. Только вот что: сегодня до ночи уж пересидите в вагоне. Приведешь их сюда, когда стемнеет. Не нужно, чтобы люди их видели ».
      Ночью Юргис приводит Эдельсона и бойцов к Сугинтасу и тут же, не ожидая  рассвета, отправляется на хутора. Он торопится, Эдельсон плох, он горит и бредит, а найти ему надежное пристанище и хорошего врача, хотя бы местного лекаря, не так-то просто.
     На шоссе Юргиса подбирает неспешный фургон с сеном, но едет он только до ближайшего городка Кирштонаса. До войны туда вела неширокая проселочная дорога, она проходила через поля и овражки, а теперь это настоящее широкое шоссе. И городок этот Юргис хорошо помнит, перед войной он бывал тут не раз. Тогда там была одна очень длинная главная улица, в одном конце её ютилась малоземельная беднота, в другом стояли хорошие дома зажиточных хозяев. На рынке Юргис обычно покупал одежду и хорошие клумпес - деревянные башмаки для себя и для Аудры. И еще там был у него старый друг, бондарь на винном заводе, в 1914 они вместе уходили на фронт. Но где его искать? И жив ли?   
     В Кирштонас фургон въезжает со стороны рынка под утро. Уже светает, небо чистое и день обещает быть хорошим. Здесь всё осталось почти таким же, как было когда-то, - та же бесконечная прямая улица, по обеим её сторонам стоят группами в окружении кустов  высокие прямые сосны, кое-где между ними блестят озерца и в голубоватом тумане видны зеленые лужайки с пасеками. За рынком высится стрелоподобная узкая кирха со стенами из яркокрасного кирпича и шпилем с крестом, за нею на пригорке чернеет кладбище. Всё, как было и раньше. Но задерживаться тут Юргису нельзя. Он уже вспомнил - отсюда по шоссе нужно двигаться в сторону деревни Пренай, все хутора за нею. Это отсюда на запад километров пятнадцать-двадцать. Ближний хутор сразу за  Пренаем, оттуда в 1914 году Юргис ушел на войну. Только есть ли еще тот хутор? Ведь война железным катком прокатилась и по здешним местам. И найдет ли он кого-нибудь из старых знакомых? Аудру? Ей теперь должно быть лет двадцать пять, верно, давно уже замужем.
    Юргис выходит на шоссе. Тут движение оживленней, в обе стороны ползут телеги и высокие фуры, иногда с шумом, в рыжих выхлопах бензинового чада проезжают автомобили. Шоссе грунтовое, над ним клубится желтая пыль. Юргис стоит на обочине и держит поднятую руку. Пыхтящий грузовик с бревнами в кузове притормаживает. «Куда тебе?» - «Фольварк  за Пренаем знаешь? Мне туда».- «Садись». Машина трогается, тяжело тянет, в кабине пыль и душный чад. Шоссе пересекает узкая проселочная дорога, грузовик сворачивает на неё, вокруг лежат скошенные поля, лески с уже желтеющей листвой, овраги.
     Но вот и Пренай. Это  рынок. Водителю нужно отправляться дальше, а Юргис сходит. Отсюда до хутора пешком километра три-четыре. Здесь всё ему памятно. Он бодро шагает, впереди  среди высоких деревьев и сосен уже видны вдали постройки фольварка под красными черепичными крышами. Лежат уже скошенные поля и желтеет стерня, кое-где стоят стога и в поле чернеют редкие фигурки людей. А вот и старый знакомый - тот же бегущий в овражке ручей, он всё так же журчит, но теперь над ним висит аккуратный деревянный мостик дугой и с перильцами, а раньше был переброшен бревенчатый настил. Всюду чувствуется хозяйская рука. Стоят добротные сараи, за ним видно гумно и за невысоким забором крыльцо жилого дома. Рядом с ним стоят и разговаривают трое мужчин.
      Юргис входит в распахнутые ворота и здоровается. На цепи прыгают, рвутся и роняют с оскаленных морд белую пену два сторожевых пса ростом с теленка. Стоящие оборачиваются и Юргис сразу узнает. Один из них в тужурке и высокой меховой шапке - это старший сын хозяина фольварка, Йонас. Тогда, в 1914-м ему, как и Юргису, было восемнадцать, и Юргис учил его ходить за лошадьми. Йонас  располнел и отрастил усы. Он пристально смотрит на Юргиса, узнает его и удивленно вскидывает брови. «Юргис! Гляди-ка, живой! Рад тебя видеть. Ты откуда?» - «Отвоевался, - говорит Юргис.- А как вы живете? Отец как?» - «Помер весной, -  отвечает Йонас.- Теперь хозяин тут я».- «А что Аудра?» - «Аудра? Она моя жена». - «А дети есть?» - «Двое. А ты к нам? По какому делу?» Юргис мнется, смотрит с намеком на стоящих рядом людей. «Есть разговор», - говорит он. Йонас кивает. «Тогда пошли в дом».
     В доме всё, как было когда-то. Та же самодельная деревянная мебель с резьбой, домотканый коврик на полу, на стене часы с гирями, занавески на окнах. Йонас ждет. «Слушаю тебя». Юргис излагает суть дела. Нужно помочь хорошему человеку. На время приютить его и подлечить, нужен доктор. «Кто он?» - спрашивает Йонас. - «Мой ротный, еврей. Нас четверо, мы попали в беду. Нам бы только добраться до Вильны, там есть знакомые, они помогут». - «Еврей, говоришь?» - «Да». Йонас кривится, будто надкусил лимон, и задумывается. «Не знаю, что тебе и сказать. Доктора тут нет. Да и твоих людей взять мне некуда».- «А мы оставаться тут и не будем. Речь идет только о ротном».- «Понятно. Надо подумать». Неожиданно в комнату быстрым деловым шагом входит Аудра, она озабоченно что-то ищет в ящике буфета и по сторонам не смотрит. О том, что в комнате кто-то есть, она не знала. На ней брезентовый передник, на ногах растоптанные сапоги, рукава мужской рабочей рубашки закатаны до локтей. Она видит мужа, беседующего с кем-то посторонним, торопливо здоровается, бросает на него мимолетный взгляд и внезапно застывает. Лицо её мгновенно пунцовеет. «О, Господи, - растерянно бормочет она. - Юргис…откуда ты?» Юргис вскакивает, сердце его взвивается и начинает колотиться. «Аудра…- растерянно произносит он. - Давненько не виделись…» От неожиданности он не знает, что говорить. Он смотрит на Аудру, она располнела и будто стала ниже ростом, ничего не осталось в ней от той румяной и всегда смеющейся девушки, с которой  у них была любовь. Знает ли об этом Йонас? Наверное, знает, тогда все на хуторе об этом знали. «Я сюда ненадолго, - взволнованно бормочет Юргис. - Сегодня уйду…Мне бы только где-то пристроить на время моего товарища, ротного, он ранен…Ему нужен врач…» - «Еврея»,- хмуро вставляет Йонас. «Да, - говорит Юргис. - Ну и что? Наркомвоенмор Троцкий тоже еврей». Йонас криво усмехается. «Так то у них, в России. Да и доктора у нас тут нет». Неожиданно в разговор вмешивается Аудра. «Где он, твой ротный?» - « В железнодорожном поселке». - «Это хорошо. Я знаю, что делать.- Она оборачивается к мужу и говорит приказным тоном: - Йонас, дашь ему лошадей, а я скажу, куда отвезти ротного». Йонас покорно кивает. «Хорошо, Аудра. А кто поедет?» - «Дашь Антонаса или его сына».- «Ладно. Когда?»
    Теперь очередь Юргиса вмешаться в разговор. «Хорошо бы прямо сегодня…- Он благодарно смотрит на Аудру. Глаза их встречаются и на лишнюю долю секунды замирают, в них мелькает что-то очень давнее, но не забытое и известное только им двоим. - Что ты задумала, Аудра?» Аудра присаживается на стул. «А вот что. Отвезете твоего ротного в Кирштонас. Там живут евреи. А ты что, не знал? У меня там старая  подружка Мириам. Она еврейка, живет в Кирштонасе, у неё был жених, его убили польские легионеры два года назад. Теперь она живет с матерью. Вот к ней твоего ротного и привезете».- «Молодец, - благодарно говорит Юргис. - Ну ты же и умница! Всегда была умна, а теперь стала мудрее». Аудра розовеет и бросает благодарный взгляд на Юргиса. Йонас тоже доволен. Юргис ему тут ни к чему, пусть убирается.
    После обеда Антонас и Юргис уезжают.
    К утру фура с высокими бортами, запряженная парой лошадей, уже в железнодорожном поселке у ворот Сугинтаса. В  кармане Антонаса лежит письмо к Мириам от Аудры. На дне фуры настелена свежая солома, поверх её коврик. Эдельсона выводят, он ложится,    сверху его прикрывают соломой. Ненужного внимания привлекать не следует.
    Они едут неторопливо. В тот же день к полудню они уже в Кирштонасе и стоят у дома  Мириам.
    «Спасибо тебе за всё, друг, - говорит Борис. - Я надеюсь, что буду тут недолго, мне бы только подлечить немного плечо. А вы все поскорее уходите, в Вильне я разыщу вас». - «Ясное дело, - отвечает Юргис. - Ты только поскорее поправляйся. В Вильне  встретимся».
    Когда, где, как - ни один из них не знает.
    Никому из них не дано знать, что Остап и Михайло до Вильны никогда и не доберутся, в пути они будут убиты в стычке с жандармами. Только Юргису уйти удастся.
    Но судьба еще их сведет -  Юргиса Пятрулиса и Бориса Эдельсона. Но об этом позже.

                5

     А пока Мириам стоит у калитки своего двора, растерянно держит в руке записку от Аудры и ничего не может понять. Она в недоумении. Кто этот раненный человек, о котором пишет Аудра? Кто он ей? И что это за обстоятельства, от которых, как она пишет,  его нужно спасти?
    Из-за спины Мириам с встревоженным лицом выглядывает маленькая старушка в черном платке, седые волосы  треплет ветерок. Прохладно и моросит мелкий дождик. Фура стоит у ворот, на козлах с равнодушным видом, ссутулившись, сидит старик в поблескивающем от дождя брезентовом плаще с поднятым капюшоном, лошади укрыты попонами. А возле  Мириам стоит широкоплечий молодой литовец и с надеждой смотрит на неё. «Я вам всё объясню, - говорит он. - Дело в том, что Аудра и сама всего не знает. На вас последняя надежда. Это раненый, и ему очень нужен доктор». Мириам растерянно молчит. «Но почему его привезли ко мне? Ведь можно в лечебницу?» - «Нет,- говорит Юргис. - Туда ему нельзя. У него нет документов, к тому же он еврей». - «Еврей? О, Боже…Но как он тут оказался…кто он?» Юргис мнется. «Долгая история. Но он не бандит и его не ищет полиция, вам ничего не угрожает. Давайте войдем в дом, и я всё вам расскажу». - «Ну, хорошо…- нерешительно говорит Мириам. - Входите…И пусть войдет раненый, ведь идет дождь…».
     Юргис помогает Эдельсону сползти с высокой фуры. Борису это не просто, он кривится от боли. За эти дни он очень похудел и ослабел, на бледном лице пробилась густая рыжая щетина, глаза светятся влажным лихорадочным блеском. Сейчас на вид ему можно дать все тридцать или даже больше. Поддерживаемый Юргисом, он тяжело идет через двор к крыльцу дома, держась правой рукой за больное плечо.
     Мириам растеряна, у неё вид испуганной птички. Она вообще похожа на птичку - маленькая и худенькая, черные волосы гладко зачесаны, распахнутые большие глаза, как две черные маслины. На секунду растерянные глаза Мириам и больные глаза Эдельсона встречаются - это миг их первого знакомства. Мириам отстраняется от двери, пропускает в дом Эдельсона и входит вслед за ним. За ними семенит встревоженная мать Мириам и замыкает входящих Юргис. 
    В доме тепло, пахнет тушеной капустой. Простая мебель, стол под висящей на шнурах керосиновой лампой, у стены огромный, похожий на крепость с башнями массивный дубовый буфет, рядом этажерка с книгами и аккуратно застеленная узкая железная кровать, на полу желтый коврик. На стене висят часы с гирями и в простенке между окнами швейная машинка с начатым шитьем. 
    «Мне бы вначале помыться», - неловко говорит Эдельсон. Женщины растерянно переглядываются. Юргис усмехается. «Я помогу ему, - говорит он. - И воды нанесу, вы только покажите, откуда брать. Колодец у вас где?» - «Во дворе». Юргис кивает. «Давайте ведра».
     Проходит час. Старый Анастас уже уехал к себе на хутор, Юргис наполнил водой из колодца все домашние ёмкости, наколол и внес в дом дрова. На большой кухонной плите греется большой алюминиевый бак, Эдельсон уже вымыт и даже побрит. Теперь видно, как он исхудал и похож на мальчишку. Он лежит в полудремоте в полутемной комнатушке рядом с кухней с окошком во двор. Вообще-то, это кладовка, но её срочно  освободили от разного хлама, вымыли пол и поставили  раскладную кроватку. Эдельсон укрыт теплым одеялом, на нем чистое белье - это белье покойного отца Мириам. На Бориса оно очень велико, но сейчас значения это не имеет. Рану ему перевязали чистыми бинтами, нарезанными из старых простыней.
    Но всё это лишь прелюдия к неопределенному будущему. И поэтому в соседней комнате Юргис обстоятельно посвящает Мириам в перипетии всех предшествующих событий, начиная с боев на Висле под Варшавой и бегства из немецкого лагеря, путешествия до Сувалок и пребывания в соседнем железнодорожном поселке. И без подробностей об Аудре. И самое главное теперь - найти хорошего доктора. Вся надежда на нее, Мириам.
    Наступает вечер. Юргис уходит.   
    Мириам озабочена. Конечно, она поможет. Постарается. Но вся её привычная жизнь летит кувырком. Нужно перестроить весь домашний уклад: обычно с утра она уходит на работу, она телеграфистка на станции, домой возвращается только к шести вечера. А мама обычно на кухне готовит еду для них обеих - им нужно немного.
    Но теперь всё меняется. Одной маме в доме с больным мужчиной не управиться. Притом еще очень важно, чтобы никто из соседей ничего не заметил. На этой улице евреи не живут, здесь лишь одна еврейская семья - это Мириам с матерью. Улица эта застроена домами состоятельных и богатых людей, христиан, а евреи ютятся на городских окраинах. Отец Мириам был хорошим врачом, в городе он был самым лучшим, все знали его. Тогда для него сделали исключение - разрешили построить дом на этой улице. 
      Но это было давно, отца нет в живых уже почти пять лет, и Мириам чувствует неприязненное отношение к себе со стороны соседей и даже квартальной полиции. Евреев тут откровенно не любят, они чужаки. У них своя вера, Тора у них вместо Библии и Евангелий, Иисуса Христа они не признают, у них свои непонятные праздники, а вместо кирхи - синагога. Это раздражает. Уже не раз Мириам слышит от соседей ехидные намеки, что неплохо бы ей с мамой, пока еще не поздно, самим перебраться в другой район города, на окраину, туда, где живут все евреи и где их синагога. Что при этом подразумевается, ясно, - это угроза принудительной конфискации дома, без возмещения его стоимости. Инициатор этого - пастор-антисемит Ковалис. Он уже не раз призывал прихожан с паперти к «очистке» городка от евреев. Это он в 1913 году специально ездил в Киев для участия в процессе Менделя Бейлиса, где с пеной у рта подтверждал использование евреями в ритуальных целях христианской крови.    
     Для Мириам это уже давно не новость, но продажа дома, переезд и всё, этому сопутствующее, одной ей с мамой не под силу. Два года назад, летом 1917 года, когда они с Михаэлем собирались пожениться, план переезда у них был. Но не совсем такой: тогда этот дом можно было легко продать, переехать в Вильно и купить там хороший дом, конечно, поменьше. К тому времени Михаэль в Вильне как раз заканчивал учебу и должен был получить диплом врача-ординатора,  там была хорошая частная больница, где ему обещали место.
    Но всё произошло совсем иначе. До сих пор, вспоминая об этом, Мириам вздрагивает и плачет. Это первые числа января 1918-го. Тогда в Вильно неожиданно врываются польские легионеры. Несмотря на все государственные договоренности и мир, смириться с потерей  Вильны Польша не желает. И студенты университета создают свои боевые отряды, они хотят дать отпор полякам. Это наивно: плохо вооруженные и неумело владеющие своим жалким оружием студенты-медики думают протистоять опытным и обозленным польским воякам. Конечно, почти все они гибнут. Узнает о гибели Михаэля Мириам уже позже, когда поляков из Вильны изгонит  Красная Армия. Это январь того же 1918-го года.
     Всё это уже в прошлом. Как ни тяжело, но со временем боль утрат притупляется. Человек привыкает и к хорошему, и к горю. Конечно, бегущая жизнь вытесняет боль, но она не исчезает и не растворяется, она уходит куда-то вглубь, лежит на дне души, ждет минуты, когда о ней вспомнят. В радости такие минуты редки, в дни горестей она тут как тут.
     Но сейчас у Мириам главная забота -  найти  хорошего доктора. Это то, ради чего Эдельсон  находится в её доме. Рана у него, судя по всему, запущена, гноится  и болит. Ночью он стонет, она встает и подходит к нему, дает успокоительное и меняет перевязку. Но это не лечение, и ждать, она понимает, нельзя. В городе есть опытный врач, он литовец и когда-то хорошо знал ее отца. Но он стар и принимает больных только у себя на-дому, к тому же за визиты берет он очень дорого. Но главное не это. Главное то, что Мириам не рискует ему рассказать, что в её в доме лежит раненый, молодой мужчина, притом, еврей, ко всему еще без документов. А объяснять, кто он, и как к ней попал, нельзя.
    Сегодня  воскресенье, у Мириам выходной день. И прямо с утра она отправляется в еврейский  район. В синагоге у неё есть знакомый раввин  Ицхак Кушнер.
    Раввин внимательно её выслушивает, задумывается и долго молчит. «Ты его хорошо знаешь?» Мириам отрицательно качает головой. «Я вам всё расскажу, - говорит она. - Нет, я его не знаю. Это произошло так…». И она рассказывает раввину об Юргисе и письме Аудры.  Раввин качает головой. «Ты права, что пришла ко мне, - говорит он. - Помочь ему нужно. Иди прямо сейчас к доктору Магидсону, он живет на Лесной улице, второй дом от угла. Скажи ему, что ты от меня. Он хороший врач. Он всё поймет».
     Магидсону за семьдесят. Он дремлет в плетеном кресле на террасе, ноги его укрыты  пледом. После холодной дождливой недели утро сегодня солнечное, и он наслаждается осенним теплом. Невестка раввина приводит Мириам к нему на террасу. Магидсон открывает сонные глаза. Мириам здоровается. «Меня прислал к вам раввин Ицхак Кушнер. Мне очень нужна ваша помощь». - «Прежде всего сядь,- говорит старик. - И расскажи мне, кто ты, и кто болен». Мириам садится. «Я дочь покойного доктора…». Она называет имя своего отца и Магидсон оживляется. «О-о, как же, это был замечательный человек, он был моим другом, лучшего доктора в нашем городе никогда не было. Так что же у тебя случилось?» Мириам еще раз повторяет свой рассказ. «Конечно, я посмотрю его. Арон! - кричит он в раскрытую дверь комнаты. - Арон, выйди сюда. -  В двери появляется молодой мужчина. - Арон, мне нужно поехать к больному. Попроси Натана дать пролетку». - Арон в недоумении. - «Прямо сейчас?» - «Да, прямо сейчас». Арон смотрит на отца, переводит глаза на нетерпеливо ожидающую молодую женщину. Он понимает, что, судя по всему, дело серьезное. «Хорошо, отец, - покладисто говорит он. - Сейчас я пойду к Натану».

     Через час пролетка Натана останавливается у дома Мириам. Магидсон, покряхтывая,  слезает с неё и медленно идет к крыльцу. В руке у него потертый кожаный саквояж с  двумя латунными замками. Этот знаменитый саквояж знает весь город.
     Мать Мириам встречает Магидсона у двери. «Здравствуйте, Бэла, - говорит Магидсон. - Вы меня еще помните?» Старушка улыбается. «Ну как же, - говорит она. - И вас, и покойную вашу Розу, и сына вашего Арона, мальчика…Он, наверное, уже большой?». Магидсон смеется. «Да, Бэла, большой, скоро, слава Богу, тридцать пять. И две внучки, ходят в гимназию. Потом мы с вами поговорим. Где ваш больной ?»
      В комнату больного Магидсон просит внести лампу и оставить их наедине. Женщины уходят. Магидсон усаживается рядом с больным. Он всматривается в его лицо, щупает лоб и проверяет пульс. Потом осторожно разворачивает перевязку на плече и внимательно, посвечивая лампой, долго осматривает рану. «Да, - говорит он. - Мне всё ясно. Тебя как зовут? Борис Эдельсон? Хорошо, Борис, расскажи-ка теперь мне всё по порядку. Как всё было, с самого начала».
     И Борис начинает -  от кровавого погрома в Гнилом Броде год назад 25 августа  1919 года и об удачном бое его отряда самообороны с деникинским батальоном полковника Самсонова у моста в Старом Озере. Говорить Эдельсону трудно, он то и дело умолкает и тяжело дышит. Магидсон кивает и терпеливо ждет. «А потом, - продолжает Борис,- я воевал уже в Красной Армии. Был командиром роты во 2-м полку 15-й армии, мы подошли к самой Варшаве, стояли на Висле, но поляки перешли в контрнаступление и  нас разгромили, там меня ранило, пришлось уйти на север в Пруссию, нас интернировали, оттуда мы бежали…И вот я тут. Это всё…» - «Я понял, - говорит Магидсон. -  И скажи спасибо Мириам - еще немного, и ты остался бы без руки. Но еще не поздно, мы, слава Богу, успели. А пока-что, сынок, ложись на спину, хорошо сцепи зубы и потерпи».   
      Он зовет Мириам, просит принести побольше теплой воды и снова уйти. Затем промывает рану и снимает струпья, очищает ее, достает из своего саквояжа баночку с чем-то вонючим и обильно смазывает рану. И потом туго бинтует. «Пока всё, - говорит он. - Но класть эту мазь нужно каждые пять-шесть часов. И менять повязку. Но сам делать это ты не сможешь. - Магидсон поднимается и отворяет дверь  в комнату. - Мириам! - кричит он. - Иди сюда!» Мириам входит. Она испугана, глаза растерянно перебегают с лица доктора на лицо Бориса. Магидсон ей всё объясняет. «Это делать придется тебе, - говорит он.- Перед сном и под утро. Справишься?» Мириам молчит. «Не знаю…- шепчет она. - Я постараюсь…» - «Послезавтра я приеду. Увидим, как пойдут дела».
    Эдельсон молча следит за разговором. «Доктор, - обеспокоенно вмешивается он. - Три-четыре дня мне хватит? Мне необходимо срочно быть в Вильне, меня там ждут». Магидсон иронически усмехается. «А менш трахт, - говорит он.- Ун гот лахт. Ты понял? Человек мечтает, а Бог смеется. Это тебе ответ на твой вопрос».
    Он дает указания Мириам и оставляет ей мазь. «И еще учти, девочка, - говорит он на прощанье. - Ночью у него может подняться температура. Это реакция на эту мазь, ты не пугайся. Потом будет лучше».
     Он уезжает. Мириам взволнована, теперь придется ей выполнять все предписания доктора, сумеет ли она? Эдельсон тоже волнуется. «Сядь, Мириам, поговорим. Я скоро уйду, ты не тревожься. - Он смеется.- На мне все заживает быстро, как на собаке».
     Но это только благие намерения. Ночь проходит трудно. От мази Магидсона рана Бориса горит, у него поднимается температура, он мечется, бредит и стонет. Мириам почти не спит, она всё время возле него. Уже понедельник, а утром ей на работу.
    Снова долгий день, и снова такая же вторая ночь. Мириам без сил. 
    Во вторник утром приезжает Магидсон. Он осматривает больного, результатами он вполне доволен. «Руку твою мы спасли, успели, - говорит он.- Но до выздоровления тебе еще очень далеко» - «Как далеко? - тревожно спрашивает Эдельсон.- Неделя? Две?» - «Не знаю, - сухо отвечает Магидсон. - Знает это лишь Бог. Но не неделя и не две. Скорее всего, месяц - полтора».- «Но я так долго ждать не могу!».- «Придется, если не хочешь остаться калекой на всю жизнь».
    
   …Вот так всё начинается. Проходят три недели, месяц, полтора. Ночами Мириам сидит у постели Бориса. В этом, если честно признаться, особой нужды уже нет, но их тянет друг к другу, им вдвоем хорошо. Они уже все обсудили и знают друг о друге почти всё. Он лежит, а она сидит рядом, они говорят и говорят, бесконечно что-то рассказывают, и пальцы их рук переплетены. 
      Утром Мириам убегает на службу и Борис с нетерпением ее ждет. Она похорошела и  расцвела. Уже нет той бледной худенькой птички, которая с таким испугом встретила у своих ворот фуру с раненным Эдельсоном. Весь день она думает о нем и ждет конца рабочего дня.
      Эдельсон уже не лежит в постели, и хотя рука у него еще на перевязи, он ходит по дому и понемногу помогает старухе. Вечером при зашторенных окнах они все вместе ужинают. Горит над столом лампа и постреливают в печи сухие дрова. Тепло. Потом старуха уходит к себе, а Мириам с Борисом остаются.
     За окном поздняя ночь, городок спит, глухая тишина, с железнодорожной станции доносятся тоскливые, куда-то зовущие крики паровозов, осторожно скребутся под полом мыши, лампа уже почти погасла, в углах комнаты сгустилась тьма и лишь тусклым красным огнем светится дверца раскаленной печки. А они все сидят, говорят, смеются, говорят и никак не могут расстаться. 
     И в одну из таких ночей происходит то, что всегда  - рано или поздно - случается  между молодыми людьми, если они друг друга любят и друг другу доверяют.               
               
               




                6
 
     Август 1922 года. Эдельсон и Мириам с матерью уже в Вильне. Отцовский дом в Кирштонасе продан, полученные деньги истрачены на взятки и на приобретение нужных документов. Теперь Вильна по заключенному в Риге мирному договору между РСФСР и Польшей  передана Польше и там образовано Виленское воеводство. 
      В Вильне Эдельсон отыскивает нужных людей. Это те, о которых ночью говорил комиссар его полка Григорий Гончар накануне перехода границы с Восточной Пруссией. Эти люди большевики, у них есть своя разветвленная тайная организация, и они ведут пропагандистскую  работу среди населения.
      Но Эдельсону сейчас нужно иное. Ему нужно перебраться в Советскую Россию. Ближе всего от Вильны Белоруссия, Минск. Там он наконец-то будет дома. Хорошо, что теперь между РСФСР и Польшей установлены дипломатические отношения и курсируют поезда по маршруту Вильно-Молодечно-Минск. Так что можно без особого труда перебраться в Россию. Тем более, что польские власти охотно избавляются от евреев.
    
      И весной 1923 года семья Бориса Эдельсона уже находится в Минске. Теперь он работает заведующим ООУ, это отдел общего учета Губвоенкомата (губернского комиссариата по военным делам), а Мириам служит на Центральном телеграфе. Им выделили хорошую комнату с балконом на втором этаже дома для сотрудников комиссариата, это большая коммунальная  квартира, в ней живет пять семей с детьми. Тут всегда шум, хлопанье дверей и перекрикиванье, по коридору бегают и кричат дети, из кухни валит пар - на большой пятикомфорной плите-лежанке одновременно варят еду и вываривают белье все пять хозяек. Всё это ничего, после своего дома  Кирштонасе нужно привыкать, но теперь так живут все, плохо только то, что старая Бэла, мать Мириам, очень больна и уже две недели лежит в 1-й Городской больнице. Врачи говорят, что она очень плоха и надежды на выздоровление мало.
      И еще самое главное: Мириам на четвертом месяце беременности, в сентябре она ждет ребенка. Чувствует себя Мириам плохо, очень похудела, её тошнит и у неё частые рвоты, она почти ничего не может есть. 
     Неожиданно из Ростова на-Дону в Губвоенкомат кто-то приносит письмо на имя Эдельсона. Судя по измятому и захватанному пальцами конверту, оно кочевало по многим адресам. Это не мудрено - адреса на конверте нет, просто указано: «Белоруссия, город Минск, члену коммунистической партии т. Эдельсону Б.Д., лично». Слово  «лично» дважды подчеркнуто.
      Регистратор с хитрой усмешкой вносит письмо в кабинет Эдельсона. «А это письмо тебе, товарищ Эдельсон, личное». Эдельсон в недоумении. «Личное? От кого? А ну-ка давай его сюда». Он всматривается в почерк на конверте, но вспомнить его не может, удивленно пожимает плечами и распечатывает. Проходит минута. «Юргис! - радостно вскрикивает Эдельсон. - Вот это да! Нашел-таки меня, старый вояка!». Он в волнении вскакивает, садится, снова поднимается, никак не может успокоиться. И снова принимается читать. «Здравствуй,  Борис, - пишет Юргис. Почерк у него неровный, прыгающий, видно, что пишуший волнуется. -  Не знаю, получишь ли ты это письмо. Но если получишь, то знай, что служу я в Северо-Кавказском Военном округе, в штабе и живу в Ростове на-Дону. Полтора года назад я женился, жену зовут Рита, она старше меня на год, детей у нас нет. Мне дали две комнаты в хорошем доме. Я часто вспоминаю тебя и наших ребят, бои на Висле, лагерь в Пруссии и наш поход на Сувалки и в Кирштонас. А как твое плечо? Вылечил ты его? Где сейчас служишь и что делаешь?» Эдельсон читает и перечитывает письмо Юргиса.
    Не так уж много времени прошло со дня их расставания в доме Мириам, а сколько пронеслось событий.
    Вечером дома Эдельсон обстоятельно отвечает Юргису - обо всем, о Мириам и ожидании ребенка, о Вильне и службе в Минске. И о том, что сейчас его больше всего беспокоит и о чем Мириам еще не знает.
   Дело в том, что вчера в конце дня его вызвал к себе начальник Губвоенкомата товарищ Гудзенко. Он очень строгий и его все побаиваются. «Есть решение, - сухо говорит он. - Ты, товарищ Эдельсон, и еще Шевчук и Кандыба, вы все трое командируетесь в Москву на Высшие курсы ГПУ при  НКВД  РСФСР по подготовке оперативного состава ВЧК. Стране нужны проверенные кадры молодых чекистов. Это знак особого к вам доверия. Это приказ. Понятно? Занятия начнутся 27-го апреля». 
     Эдельсон ошеломлен и растерян. «Да, товарищ военный комиссар, я готов, только…» - «Что? Что - только?» Эдельсон мнется. «У меня жена беременна, в сентябре ей рожать…»  Пауза. «Ничего, товарищ Эдельсон, до родов еще далеко. Родители у жены есть?» - « Мать, но она в больнице…» - «Ясно. - Гудзенко поджимает губы. - Что ж, товарищ Эдельсон, общее наше дело важнее твоих личных обстоятельств. Придется жене обойтись без тебя. Так нужно. Так что готовься к сдаче дел, на это тебе дается три дня. Выезжать нужно через неделю. Ясно?».
    Мириам об этом еще не знает, и вчера сказать ей об этом Эдельсон не решился. Она и так расстроена, взяла на работе отпуск и с утра находится в больнице рядом с матерью. А матери все хуже. Вторые сутки она почти без сознания, никого не узнает, не ест и не пьет. Но сегодня, когда Мириам вернется из больницы, отдохнет и немного успокоится, он попытается осторожно ей рассказать. Это необходимо, другого выхода нет.
    И сейчас обо всем этом он подробно пишет Юргису. Перед ним он может раскрыть душу, откровенно поделиться всем, о чем думает, это старый, верный друг.   
    Уже вечер, стемнело, а Мириам всё нет. Это тревожно. Эдельсон заклеивает конверт, поднимается и устало разминает плечи. Он расстроен и обеспокоен, передача служебных дел не такое уж простое дело, чтобы закончить его за три дня. Беготня, куча подписей, масса каких необходимых документов, неизбежные недоразумения. Он смотрит на часы - десятый час. А Мириам нет. Странно.
    Эдельсон надевает шинель, гасит свет и быстро выходит из дому. Улицы уже пусты, темно и холодно. До больницы путь не близкий, трамваем езды туда почти полчаса, а его  всё нет и нет. Проходит еще минут пятнадцать. Наконец из-за угла показывается горящий круглый глаз и доносится  скрежет и визг колес на повороте.
     Еще полчаса тряски в переполненном трамвае, вот и 1-я Городская больница. Сквозь голые ветви деревьев светятся окна обоих этажей и даже сюда доносятся запахи медикаментов и душная вонь карболки. Палата Бэлы  № 10, она в самом конце коридора на втором этаже, в окне горит свет.
    Эдельсон торопливо бежит наверх, на площадке второго этажа его останавливает медсестра в белом халате и косынке. «Сюда нельзя, гражданин, - говорит она и перегораживает ему путь. - Куда вы идете?» Эдельсон нервничает. «Тут в десятой палате лежит мать моей жены. Жена моя, думаю, сейчас с нею, пожалуйста, пропустите». Сестра молчит и смотрит в лицо Эдельсону, потом тихо говорит: «Я должна вам сказать, что ваша теща…это ваша теща, да? Она скончалась три часа назад. А жена ваша еще в палате. - И добавляет: - Хорошо, идите, я вас пропущу, но очень прошу забрать жену домой, ей тут делать нечего, ведь умершую нам нужно перевести в мертвецкую, в палате лежат еще трое больных. А завтра решите вопрос о  похоронах ».
    Эдельсон взволнованно вбегает в палату. Медсестра входит за ним. Горит свет. Мириам, сгорбившись, сидит у изголовья кровати, покойница с головой укрыта белой простыней. Больные на соседних кроватях тоже не спят, они шепчутся, у них испуганные бледные лица. Эдельсон подходит к жене. «Мириам,- тихо говорит он и мягко кладет руки ей на плечи. - Мириам, девочка, нужно уходить. Теперь ей уже ничем не поможешь». Мириам вздрагивает все телом. «О, Боже, - разбито говорит она. - Уже не поможешь…».

    Подходит медсестра. «Вам нужно уйти и отдохнуть, - говорит она Мириам.- Подумайте о здоровье ребенке, ведь для него это опасно». Мириам с трудом поднимается, её пошатывает, к двери она движется как сомнамбула,
     Эдельсон бережно её ведет к  трамваю. О том, чтобы сегодня сказать ей о курсах в Москве, не может быть и речи.
    
    Похороны Бэлы происходят через два дня. Людей мало, всего человек десять, это трое сотрудников Эдельсона с женами, соседи по квартире. Цветы, мокрая рыжая глина, два венка. На насыпанном холмике устанавливают красную жестяную пирамидку со звездочкой на острие. Рабочие уходят. У ворот кладбища провожающие прощаются и расходятся.
     Мириам уже знает о курсах в Москве. Она огорчена, расстроена и испугана. Ведь в этом городе у нее нет ни одного близкого человека, а одна с ребенком она не справится. Да и бытовые условия в этой перенаселенной квартире не годятся для купанья малыша,  стирки и сушки пеленок.
    Но ни она, ни Борис изменить ничего не могут. Он это хорошо понимает, ночами не спит, курит, думает и пытается найти выход.
    Время убегает, до отъезда в Москву остается пять дней. После бессонной ночи рано утром Борис почти бегом шагает про проспекту. Он торопится на Центральный телеграф. Оттуда он дает срочную телеграмму Юргису. Текст он продумал еще ночью. «Уезжаю срочную длительную командировку тчк подробности письмом тчк сообщи возможность временно принять мою жену тчк сентябре ждет ребенка = Эдельсон».
   В течение всего дня он волнуется и ждет ответа. Мало ли что, согласится ли Юргис взвалить на себя такую обузу, в городе ли он, как к этому отнесется его жена - незнакомая Рита. Ко всему еще нужно успеть оформить акты передачи дел и получить подписи  принимающего, решить вопросы с бухгалтерией, договориться о будущей переписке и формах отчетности.
   Вчером рассыльный приносит телеграмму из Ростова-на-Дону. Текст лаконичен: «Сообщи дату выезда тчк номер поезда тчк вагона тчк пересадке харькове встречу сам = Юргис».
    У Эдельсона гора с плеч. Вот что значит старый друг!
    И через три дня Мириам отправляется в Ростов-на-Дону. Путь не близкий, лишь до Харькова езды около сорока часов, но хотя бы удалось достать хороший билет на нижнее место в двухместном купе и проводница обещает в дороге за Мириам присмотреть, а в Харькове, где пересадка, её встретит сам Юргис. Мириам его помнит по краткой встрече в тот день, когда раненного Эдельсона  привезли к ней в Кирштонас.
    Еще через два дня Эдельсон с товарищами выезжают в Москву. Отныне связь супругов будет только в письмах и телеграммах.
   
    Проходит весна, за нею незаметно проползает лето. И в один из последних дней сентября 1923 года Эдельсону ночью вручают срочную телеграмму из Ростова-на-Дону: «Мириам благополучно родила двойню тчк девочку мальчика тчк мать дети здоровы тчк сообщи пожелания имен = Юргис».
    Эдельсон об именах уже подумал, хотя двойню не ожидал. И он тут же телеграфирует  ответ: «Счастлив тчк предлагаю мальчик давид памяти моего деда тчк девочка бэла памяти матери мириам = Борис».
    Мириам согласна. И на эти  имена оформляют новорожденным  документы.
    Итак, две новые жизни и две судьбы. О них позже.

               


                7

   Весной 1924 года Эдельсон заканчивает в Москве курсы. Еще в ноябре 1923 года они  преобразованы в Высшие курсы ОГПУ при НКВД СССР. Это, как принято теперь говорить, кузница чекистских кадров.
     Это март, первый выпуск Высших курсов, выпускников 150 человек.
     11 часов утра. На торжественное собрание, где им будут вручаться удостоверения, приезжают члены Политбюро и сам Сталин. В большом душном зале заполнены все места, в первых рядах сидят преподаватели, в центре начальник курсов товарищ Романовский, на сцене за столом, укрытым зеленым сукном, члены Политбюро. Внизу перед сценой на столике горкой лежат удостоверения, сюда поочередно вызывают окончивших, их поздравляют, жмут руку и торжественно вручают документ. Иногда кто-нибудь из членов Политбюро задает вопрос - обычно это что-нибудь из биографии выпускника. Все они прошли фронты, у каждого свое прошлое.
    Иногда вопрос задает и Сталин. Эдельсон видит его впервые и очень удивлен. Оказывается, Сталин маленького роста, рыжеватый, и голос у него негромкий и глухой. До сих пор Борису думалось, что Сталин мужчина крупный и громогласный. 
    Вызывают почему-то не по алфавиту - кто подготовил такой порядок вручения удостоверений и в чем его смысл, никто не знает. Но вот вызывают и Эдельсона. Ему вручают удостоверение, поздравляют и жмут руку, и в этом момент он слышит со сцены негромкий голос Сталина. «А скажите, товарищ Эдельсон, где вы воевали?» Эдельсон вытягивается в струнку. «На Западном фронте, товарищ Сталин, в 1920 году, во 2-м полку 15-й  армии, командующий армией товарищ Корк». Сталин кивает. «А скажите нам, в чем вы видите причину отхода нашей армии от Варшавы ?» Эдельсон напрягается, вопрос не из легких. «Я, товарищ Сталин, тогда был командиром роты, - говорит он. - И оценивать происходящие события не мог». Сталин снова кивает. «Ответ правильный, - медленно говорит он.- Но теперь вы не командир роты, и нас интересует ваше мнение сегодня». Эдельсон на минуту задумывается. «Полагаю, товарищ Сталин, что наше командование недооценило врага. Вероятно, были неточные разведданные». Пауза. «Очень интересное мнение, - говорит Сталин.- Спасибо, товарищ Эдельсон. - Он оборачивается к сидящему рядом. - Кто там у нас следующий?» 
    
     Эдельсон получает предписание выехать на работу в Ростовский Губотдел ГПУ на должность заместителя начальника. На нем новенькая, недавно сшитая в московском спецателье форма - на синем френче три зеленых клапана с оранжевой  окантовкой, еще клапан с красными ромбами на рукаве.
     Борис торопится поскорее выехать на место - ведь и по сей день Мириам с детьми живут у Юргиса. Рита, его жена, не просто ей помогает, она взвалила на себя основную часть всех забот и волнений. И даже помогает материально. Своих детей у Риты нет, когда-то, когда еще жила в родном городе на Украине, она ухаживала за детьми старшей сестры Маруси. А позже, после окончания курсов медсестер она оказалась в Ростове на-Дону. Тут они и встретились с Юргисом.
    Как и он, она убежденная большевичка, в 1919 году тоже воевала на Южном фронте и дважды была ранена. К Мириам Рита относится, как к младшей сестре, обожает ее детей, готова ночами не спать. Но особенная её любовь и привязанность к крохотной Бэле. И Бэла тоже узнает её, ей улыбается, тянет к ней ручки. В такие минуты на глазах Риты блестят слёзы.
     Еще пять дней, и Борис уже дома. Лишь теперь он ощущает, как все это время скучал по Мириам. Она тоже счастлива. Дети близнецы, но совсем разные. Им уже полгода, но Эдельсон видит их впервые. Давид похож на него, это крохотный крепыш, у него, как у Бориса, серые глаза и громкий, требовательный голос. А Бэла - миниатюрная копия Мириам, она черноглазая и тихая, и в ней уже есть какое-то еще неясное женское изящество, грация. 
     Теперь у Эдельсона уже имеется свое жилье - это две хорошие комнаты в большой коммунальной квартире на третьем этаже старого пятиэтажного дома в самом центре города, недалеко от знаменитого Драматического театра имени Горького, имеющего вид  гигантского трактора. Кроме Эдельсонов в квартире еще две семьи сотрудников Губ ГПУ. Тесновато и шумно, но это обычно. Так теперь живут все. После небольшого ремонта Эдельсоны туда вселяются, там хорошо, чисто, из окон красивый вид на город, симпатичные соседи. Но одной Мириам с двумя детьми очень нелегко, и теперь Рита почти ежедневно после работы забегает к ним - она скучает по детям, особенно, по крохотной Бэле.
    А Эдельсону на работе тоже не просто. Его начальник товарищ Ян Граужис тайно ревнует - он-то не кончал никаких курсов, ему уже за сорок и он чистый практик, нынышнего своего положения он достиг только своим умом и результатами работы. Вообще образование у него слабое, всего четыре класса  церковно-приходской школы в маленьком городке под Ригой. Но главная его школа - это участие в боях с Юденичем под Петроградом, и потом, в 1920-м - штурм Перекопа. А позже встреча с Менжинским и служба в ЧК. Начальство его ценит, и присланный из Москвы помощник, по его мнению, ему ни к чему. К тому же его немного раздражает сшитая в Москве новенькая щегольская форма Эдельсона. Правда, у Бориса на нарукавном клапане только три ромба, а у него, Граужиса, четыре. И еще он завидует Эдельсону из-за его встречи и разговора со Сталиным. Это тот уровень, которого он, Граужис, не достиг и, скорее всего, уже не достигнет. Хотя в глубине души он больше уважает товарища Троцкого, в том есть настоящая военная жилка, тот умеет зажигать людей, учит их не жалеть врага. Граужису это близко и понятно. Он знает и помнит слова Ленина о том, что мы победили Деникина и Колчака только благодаря жесткой дисциплине в армии, введенной товарищем Троцким в РККА, применением смертной казни.
    А у Эдельсона  высшего авторитета, чем Сталин, нет. Еще вначале с Граужисом они это прояснили, и с того дня тема эта ими больше не обсуждается, каждый имеет свою точку зрения. Но именно это не позволяет им сблизиться и достигнуть полного взаимопонимания  в работе. Отношения внешне у них хорошие, но прохладные.    
   Но вот и первая стычка. В кабинет Эдельсона неожиданно входит Граужис. У него хмурое лицо, он садится у стола Эдельсона, поджимает губы и вдруг ошарашивает его странным вопросом: «Скажи, Борис, ты в театрах бываешь?» Эдельсон с недоумением смотрит на него. «Каких театрах? - Он усмехается. - Ян, ты же знаешь, что мне сейчас не до театров, двое детей, жена одна целый день с ними, едва справляется. Но к чему твой вопрос?» Граужис хмыкает. «А ты всё же сходи в театр «Эстрады и комедии». И поинтересуйся, что там делается».- «А что?»  Граужис зло ухмыляется. «Контрреволюция, вот что. Мне об этом доложили, и мы должны принимать меры». Эдельсон молчит. Всё может быть. Если это так, то принимать меры действительно нужно. «Сегодня же туда  пойду, - озабоченно говорит он.- Узнаю, что там делаются».
    Вечером Эдельсон в театре «Эстрады и комедии». Сегодня там на сцене знаменитый ростовский юморист некто Серж Рафальский. Зал переполнен - как всегда, в дни его выступлений в театре аншлаг.
    Но Эдельсон в зал не входит, он сидит в кабинете администратора и задает ему вопросы. Администратор очень бледен и испуган, лишь само слово ОГПУ внушает страх. Но и у Эдельсона положение не лучше. Разобраться в тонкостях репертуара он не может, в этом он ничего не понимает, и сам это хорошо знает.
    В антракте в кабинет входит актер. «Вы меня вызывали? - спрашивает он администратора. На Эдельсона он бросает беглый равнодушный взгляд и неторопливо усаживается в кресло у стола. «Я вас слушаю», - говорит он, достает из портисигара папиросу и спокойно закуривает. У него усталое напудренное актерское лицо, независимый вид. «Что сегодня у вас в репертуре? - робко спрашивает администратор. - Кто из авторов?» - «А-а, вот в чем дело. Бога ради! Сегодня у меня в программе Антон Чехов и Марк Твен. А в предыдущем концерте - позавчера - были рассказы Михаила Зощенко и Аркадия Аверченко. Иногда читаю кое-что из Гоголя, из «Мертвых душ» или «Записки сумасшедшего», иной раз попадаются остроумные фельетоны в наших газетах. Что вас еще интересует?»
    Эдельсон с любопытством смотрит на него. Он вообще ни разу в жизни в театре не был, названных этим Сержем Рафальским имен писателей и их сочинений не слышал. Вообще всё это из какой-то другой жизни, она течет где-то рядом, но о ней он ничего не знает и ни разу об этом не задумался. Но сейчас он явственно ощущает свою необразованность. Хотя до этого вечера ему казалось, что на Высших курсах в Москве он приобрел все необходимые для жизни знания. Теперь он видит, что это совсем не так. И все же нужно как-то выйти из положения. «Хорошо, - говорит он актеру. - Тогда к вам просьба. Представьте нам фамилии авторов и названия их сочинений, которые вы читаете». - «Охотно, - отвечает с улыбкой Рафальский. - Когда это нужно?» - «Завтра», - говорит Эдельсон. - «Прекрасно. Кому прикажете передать?» - «Сюда, вашему администратору». Тот угодливо кивает. Актер поднимается. «Хорошо. А сейчас прошу меня извинить, у меня начинается второе отделение концерта».
     Проходит два дня. Список с фамилиями авторов и названия их произведений уже переданы Граужису. И в один из дней Граужис вызывает к себе Эдельсона. Он в гневе, лицо бледно, глаза пылают и мечут молнии. В руке у него листок с перечнем авторов. «Ну, что я тебе говорил? - кричит он. - Видишь? Аркадий Аверченко! Знаешь, кто это? Белогвардеец! Вот его досье, читай: в 1918 году едва только закрыли в Москве его контрреволюционный журнал «Новый Сатирикон», как он тут же умотал в Крым и пишет там в белогвардейской газете «Юг России», понял? А потом смывается оттуда с врангелевцами в Париж, и там снова пишет, как тебе такое, а? Ты только послушай! «Дюжина ножей в спину революции» и «Дюжина портретов в формате будуара». Это про наших вождей, каково, а? Теперь ты понял? А ты говоришь!» Эдельсон молчит. «Погоди, Ян, - нерешительно говорит он. - А что же читал в театре этот Серж Рафальский? Неужели то, о чем ты говоришь? Может быть, просто что-то смешное?» Грабис вспыхивает. «Не знаю и знать не желаю! Знаю, что в театре угнездилось белогвардейское кодло, и нужно брать их всех - и этого Сержа Рафальского, и всю дирекцию театра! И всех их в лагерь, к черту! Пора очищать страну от мрази!»
      И на другой день Эдельсон узнает, что Серж Рафальский и вся администрация театра  ночью арестованы. Возможно, это правильно, думает он. Но червячок неуверенности   шевелится на дне его души. Всё же следовало проверить, что читал со сцены этот артист.
   Граужис видит, что Эдельсон не вполне одобряет его поспешность. И это еще один клинышек в трещинку их отношений.
    С Мириам своими неприятностями на службе Эдельсон не делится. Ей хватает и без этого. Бесконечная стирка и глажка, уборка дома и готовка на тесной общей кухне, да еще нужно сбегать в магазин. На это время кто-то из соседей присмотрит за детьми. Бэла простужена и кашляет, у Давида почему-то понос. И еще с ними хоть два-три часа в день нужно успеть погулять, пока позволяет погода. Так что единственный человек, с кем Борис обо всем может говорить вполне откровенно, это Юргис. Правда, живет он далеко, в другом конце города, в доме для старшего комсостава, и видятся они редко. Рита и теперь бывает у них часто, хотя к приходу с работы, а это обычно девять-десять часов вечера, Эдельсон её уже не застает.
   Сейчас Юргис служит в Штабе Северо-Кавказского Военного округа, он заместитель начальника оперативного управления. И тоже занят с утра до позднего вечера. 
   Это еще 1924-й год.
   В Москве выходит из печати сборник статей Троцкого с его же предисловием «Уроки Октября». Это - пересмотр всей большевистской концепции Октябрьского переворота. Раньше, в январе этого года в Москве прошла ХШ партийная конференция. На ней уже становится ясным, что в партии раскол - на троцкистов и сторонников Сталина. Главные  сторонники Сталина - старые большевики Зиновьев и Каменев. Без их помощи и поддержки ему было бы нелегко укрепиться в Политбюро и противостоять Троцкому.
   Всего через 12 лет Сталин их расстреляет.
   Но сейчас они с пеной  у  рта защищают его идейные позиции и положение в партии.
   В октябре сторонниками Сталина в Ростове-на-Дону в зале Драматического театра имени Горького проводится партийная конференция. Основная ее задача - разгромить троцкистское ядро в Северо-Кавказском Военном округе. Активную роль в этом призван сыграть Губотдел ГПУ, от него на конференцию командируется  Ян Граужис.
   Конференция длится три дня. Граужис возвращается мрачный и молчаливый. Он запирается в своем кабинете, что-то пишет и до конца дня оттуда не выходит. Затем  вызывает к себе Эдельсона. «Садись, - говорит он. - И слушай, что я скажу. Это была не конференция, а инсценировка, хотя проводил ее сам товариш Ярославский из Москвы. Тем, кто хотел выступить в поддержку позиции товарища Троцкого, он слова не давал. И решение приняли они сами, без обсуждения. Нас было немало, но нам просто заткнули рот. - Граужис умолкает и затягивается папиросой. -  Но я этого так не оставлю. Я написал докладную записку на имя заместителя председателя ОГПУ товарища Менжинского, он меня знает. - Он снова молчит. - Тебе читать её я не даю, тебе это ни к чему. Сообщаю только для того, чтобы ты был в курсе дела».- «Ясно». - «Тогда всё. Работаем, как всегда».
     В ближайший выходной день к Эдельсонам в гости приезжают Рита и Юргис. После недавно проведенной военной реформы на Юргисе новая форма. Теперь уже нет нагрудных и нарукавных клапанов, вместо них на воротнике петлицы. Они из малинового сукна с черной окантовкой, в них по две красные эмалевые шпалы.
     Рита сразу бросается к детям, у них с Мириам много животрепещущих тем для разговоров и обсуждения. А Юргис с Борисом сидят за столом в другой комнате, потягивают из кружек пиво и вполголоса беседуют. Эдельсон рассказывает Юргису о разговоре с Граужисом и о его реакции на решение городской партийной конференции. Юргис пожимает плечами. «Не пойму, - говорит он.- Что их так разделяет? Цель у нас общая, Ленин для всех нас был наивысшим авторитетом. Послушаешь Сталина - так он во всем прав, а послушаешь Троцкого - прав и он».-«Сталин как-то проще, - говорит Эдельсон. - Я его лучше понимаю».- «Может и так, - огвечает Юргис.- Но наше с тобою дело - работать. А они пускай разбираются». Эдельсон смеется. «Верно. Лишь бы эти споры не вредили нашему делу. А пока идем к столу, нас уже зовут. Сегодня у нас на обед твоя любимая утка по-литовски ».

    Так минуют ноябрь, декабрь и в середине января - это уже 1925 год - из Москвы прибывает предписание: товарищу Яну Граужису в течение десяти дней дела сдать заместителю и самому выехать в Астрахань, где его ждет должность начальника Астраханского горотдела ГПУ. Это явное понижение. А товарищу Эдельсону дела принять и временно исполнять обязанности  начальника  Ростовского Губотдела ГПУ.
    Десять дней пробегают, Эдельсон дела уже принял и Граужис приходит к нему прощаться накануне отъезда. Он сидит у стола Эдельсона. «Нам с тобой работалось неплохо, - говорит он. - Хотя, скажу тебе честно, ты немного слюнтяй, жалеешь людей. А нам прежде всего нужно думать о деле. Это главное, а люди что? Люди только материал. Запомни это на будущее. - Граужис делает паузу и задумчиво добавляет: - Думаю, что идут очень непростые времена. - Он поднимается и протягивает Борису руку. - Ну, будь здоров. Авось когда-нибудь еще свидимся».
     Проходят еще две недели, и из Москвы  прибывает новый начальник Губотдела ГПУ. Зовут его Гронский, Николай Эдуардович. Ему лет пятьдесят, он очень высокий, худой и чуть сутулый, на крупном носу с горбинкой поблескивает золотое пенсне. Он немногословен и очень вежлив, ко всем сотрудникам, и даже к уборщице Дуне он обращается на «вы». Гронский сразу же просит Эдельсона собрать в его кабинете всех начальников отделов и их заместителей. 
     Кабинет не очень большой и сейчас заполнен до отказа. Душновато. Гронский просит не курить и чуть-чуть приоткрыть окно. Он сидит за совершенно пустым большим столом, на котором, отражаясь в стекле, стоит черный телефонный аппарат и рядом лежат открытый блокнот и карандаш. У Граужиса этот стол всегда был завален бумагами и папками. Вблизи стола Гронского сидит Эдельсон. О Гронском ему известно, что он человек образованный, юрист, до революции окончил универитет в Санкт-Петербурге и находился в эмиграции, где был знаком с Лениным. Еще о нем известно, что он сторонник Сталина и идейный враг Троцкого.
    Гронский внимательно вглядывается в сидящих, перебегая глазами с лица на лицо, поправляет тонким пальцем пенсне на носу. «Товарищи, коллеги, - говорит он. Голос у него негромкий и глуховатый. - Я прислан к вам для повышения результативности нашей работы. Имеются проверенные сведения, что в вашей губернии и даже в Военном округе свили гнезда троцкистские группировки, которые вредят нашему общему делу. Ваша партконференция в октябре прошлого года это подтвердила. Пора менять стиль работы. Вы похожи на того рыбака, который лениво дремлет на берегу и удочкой пытается поймать хоть какую-нибудь рыбешку. А крупная рыба спокойно проплывает мимо. - Он делает короткую паузу и продолжает.- Отныне мы будем работать иначе. Мы расставим сети. И поставим приманки, то есть внедрим наших людей. Это будет принципом нашей работы. Детали мы еще уточним. Всем всё ясно? Тогда на сегодня всё ».
     С этих дней характер работы Эдельсона меняется. Домой он возвращается поздно ночью, усталый и измученный. Недавно Губотдел ГПУ перееехал в большое трехэтажное здание и введено новое, расширенное, штатное расписание. Эдельсон уже не первый заместитель начальника Губотдела, теперь его функции иные, - это руководтво работой отдела ОББ - борьбы с бандитизмом. Главные отделы  - СОЧ (секретно-оперативная часть) и КРО (контрразведка) теперь под контролем самого Гронского, а отдела ЭКО (экономический), ИНФАГО  (информационно-агентурный) и ПК (политический контроль) у нового первого заместителя, товарища Ушакова. Как объясняет Эдельсону Гронский, все эти отделы требуют хорошей теоретической подготовки и специальных знаний, которых, у товарища Эдельсона, увы, нет.
     Борис и сам это понимает. Отчасти он даже рад - разобраться в теоретических тонкостях и нюансах политического противостояния Сталина и его партаппарата вкупе с Бухариным против Зиновьева и Каменева ему трудно. Тем более, что недавно Зиновьев в печати публикует решительное заявление о своей борьбе против Троцкого. Тогда в чем же суть этого конфликта?
      Понять, что это просто борьба за власть в стране, ему не приходит и в голову.
      А вот борьба с уголовниками, ворами и бандитами Эдельсону доступней и понятней.
     Юргис, с которым Эдельсон делится переменами в Губотделе, раздраженно машет рукой. «Плюнь,- говорит он. -  Тут сам черт ногу сломит. Пусть себе ругаются. У нас в Штабе тоже не лучше, до ночи ссорятся, едва ли не дерутся. Я с трудом на этих собраниях  высиживаю, мне это положено, но стараюсь не высказываться ни в пользу тех, ни других».
    И Эдельсон следует совету друга. А время идет.

                8

     Время идет. Дни мелькают и проносятся мимо, как вагоны бесконечного мчащегося поезда, иногда с веселым ритмичным стуком пролетают веселые и нарядные пассажирские вагоны с ярко освещенными окнами, а вслед за ними подолгу тянутся озабоченные и угрюмые бесконечные товарные составы. И опять летят нарядные вагоны, легкомысленно грохочут пустые платформы и снова деловито ползут мрачные цепочки черных нефтяных цистерн.
     Поезд мчится и впереди все спокойно, нет ни обрушенных мостов, заторов или снежных заносов.
    Лишь вдали на горизонте сквозь серый туман просвечивает грозно пылающий багрово-красный глаз семафора  - «стоп!».
     Это 1937-й год.
    До красного семафора нашему поезду уже совсем недалеко.
   
    И теперь на первый план нашего повествования жизнь выводит главного моего героя - Давида Эдельсона, чье имя высечено на мемориальной доске, висящей в узкой щели на  стене школы напротив глухой стены соседнего гаража. 
   
    Но сейчас сентябрь 1937 года, и детям  - Давиду и Бэле - уже по 14 лет. Они в 8-м классе. Бэла учится старательно и прилежно, отметки у нее только «хорошо» и «отлично». А вот у Давида, или как его зовут дома и в школе - Додик, - дела похуже. Он непоседа, и долго сидеть за уроками не может. Выше отметок «посредственно» и - реже - «хорошо», он не поднимается. Но это его ничуть не волнует. Вся эта школьная предмудрость, по его мнению, ему ни к чему, он уже принял решение: он будет военным. Скорее всего, танкистом, ведь именно это должно стать главным оружием будущей войны. Конечно,  еще можно стать летчиком, истребителем, но там, говорят, учиться нужно дольше, да и труднее. Недавно во всех кинотеатрах шел замечательный фильм «Если завтра война»,  Додик с товарищами смотрел его уже пять раз. Вот это жизнь! Эти внезапно  раздвигающиеся поля с колосящейся золотой пшеницей, под которыми оказываются гигантские подземные аэродромы и танкодромы, неудержимо мчащиеся могучие танковые клинья, которым нет преград и от которых враг трусливо бежит, да, это то, ради чего стоит жить! Вот только жаль, что в военные училища принимают только с 18 лет, ждать ему еще целых четыре года. Отец, которому Додик излагает свои планы, только посмеивается. Ты пока учись получше, говорит он, военным тоже нужны знания. А дядя Юргис выслушивает его вполне серьезно, кивает головой и одобрительно ласково похлопывает по спине.
     Додик крепкий, спортивный и очень подвижный паренек, у него живые серые отцовские глаза, крупный нос и толстые губы, он светловолосый и вихрастый, голос у него громкий и с легкой мальчишеской хрипотцой, он очень любит петь, и хотя голосом Бог его не наградил, для него это не помеха, -  музыкальный слух у него хороший, и он с легкостью запоминает и во весь голос распевает модные и популярные песенки из кинофильмов и с грамофонных пластинок. Если это случается дома, Бэла смеется, а Мириам затыкает уши и кричит: «Додик, пожалей меня! У меня лопнут барабанные перепонки!». Давид умолкает, но ненадолго.
    Дома Додику вообще долго не сидится - после уроков во дворе его обычно ждут товарищи. Вот и сегодня, хотя ночью прошел дождь и трава еще влажная, у них футбольный матч с ребятами из соседней школы, а Додик постоянный вратарь их команды, он умеет брать мячи и падать, как непробиваемый Антон Кандидов из фильма «Вратарь».   
     А Бэла на брата ничуть не похожа. Даже  странно, что они близнецы. Она худенькая и тоненькая, очень похожа на мать в молодости, такая же тихая, застенчивая  и легко краснеющая, она любит грустные стихи и немножко сама их сочинает, но тщательно от всех это скрывает. О своем будущем она пока не задумывается, хотя, скорее всего, станет врачом, но только, упаси Бог, не хирургом, вида крови и человеческих страданий она не выносит. А может быть она станет школьной учительницей. Время у неё еще есть, выбрать она  успеет.
     Мириам тоже занята - помимо множества домашних дел, она еще служит регистратором в районной поликлинике, это близко от дома и к тому же рабочий день всего пять часов - с девяти утра до двух, её это очень устраивает.
     А у Бориса Эдельсона сейчас совсем иные заботы и волнения. Он по-прежнему служит в Областном управлении НКВД, всё на той же должности заведующего отделом ОББ - борьбы с бандитизмом и преступностью. Его отдел тесно сотрудничает с органами  прокуратуры, милиции и УГРО - уголовного розыска, политики в их работе нет никакой, и, возможно, именно поэтому происходящие вокруг непонятные и тревожные события пока - пока? - его не коснулись. Но он очень взволнован. В мае прямо у себя в кабинете неожиданно арестован начальник Облуправления Гронский и теперь на этом месте сидит его прежний заместитель Ушаков. Почему арестован Гронский, ведь он пламенный сторонник Сталина и его политики, что за этим кроется, понятъ Эдельсону не под силу. Еще ему уже известно, что в Астрахани арестован Ян Граужис и взяты многие чекисты, с которыми Борис кончал Высшие курсы ОГПУ  в Москве в 1924 году.
     Всё это очень тревожно и непонятно. В августе прошлого, 1936-го года, в Москве прошел громкий процесс троцкистско-зиновьевского объединенного террористического центра в составе 16 человек с главными фигурантами - старыми большевиками Зиновьевым и Каменевым. Как это понять? Ведь именно они в 1924 году на ХШ партконференции помогли Сталину одолеть Троцкого и стать вождем? А теперь выясняется, что они тайно помогали Троцкому против Сталина? Ради чего? И вот недавно, уже в январе этого года, снова процесс, 17 человек, это так называемый «паралелльный антисоветсткий троцкистский центр», на нем фигурантами являются тоже крупные фигуры, старые большевики, имена которых знает вся страна - это Карл Радек, Пятаков, Сокольников и другие. Что всё это значит?
    В один из этих дней Борис встречается с Юргисом. Они медленно прогуливаются по вечернему бульвару, тускло горят фонари, все скамьи пусты, под ногами шуршат уже опавшие желтые листья каштанов. Аллея слабо освещена, и в прохладном сыром воздухе  ощущается близость осени. Они негромко разговаривают, всё об одном и том же. «Что происходит? - недоуменно говорит Юргис. - Ты можешь мне объяснить? Как всё это понять?» Борис молчит. «Не знаю, - отвечает он после долгой паузы.- Я сам об этом думаю всё время. Ты только посмотри - ведь это старая гвардия, все те, что были с Лениным, а теперь они оказались врагами. Здесь что-то не так». Юргис кивает. «Я тоже так думаю. А что делается в армии? Тухачевский, Якир, Гамарник…Они что, тоже все враги, шпионы? А командармы 1-го ранга Фельдман и Эйдеман - тоже? А Уборевич? Его-то я очень хорошо знал, ведь в 1927 он был командующим нашим Округом. Так что, он тоже враг?»
    Они снова молчат. Это вопросы риторические, ответа на них нет.
    Проходит еще несколько дней. Юргис и Борис снова поздно вечером встречаются в темном и пустом парке. Лица у обоих осунувшиеся и озабоченные. «У меня новость, - говорит Эдельсон и с мрачным сарказмом добавляет: - Можешь меня поздравить, мне приказано временно исполнять обязанности начальника Облуправления НКВД. Дело в том, что вчера арестован Ушаков. И теперь всё возложено на меня. - Он умолкает и потом добавляет: - А это значит, что теперь на очереди я.  Думаю, что это не за горами».
    Юргис встревоженно смотрит на друга. «Борис, а может быть у тебя просто шалят нервы? Ведь ты в стороне от всех этих дел. Очень надеюсь, что ты ошибаешься». Эдельсон молчит. «Нет, - говорит он после паузы. - Кольцо смыкается, и я внутри этого кольца. - Он на минуту умолкает. -  Юргис, я сейчас кое-что тебе расскажу. Это строго секретно, но тебе знать можно. Днями нами получен для ознакомления и сведения приказ Ежова с разнарядкой по всему СССР на аресты и расстрелы врагов. По всем республикам, областям, даже по крупным городам. Ты понял? Дана разнарядка - как на кирпичи, товарные вагоны или мешки с картошкой. Притом, уже указаны точные цифры: к расстрелу должны быть приговорены 72 тысячи человек и 186 тысяч к лагерным срокам по 8-10 лет. Как и кем это подсчитано? Где эти враги, как их отыскали? Как их найти нам, ведь нужно собрать изобличающие материалы, провести следствия, доказать их вину и потом судить…Как?  Но времени на это не дается, приказ должен быть выполнен во что бы то ни стало. - Эдельсон молчит и тяжело дышит.- Только по нашей Ростовской области нужно арестовать и подвести под расстрельные статьи почти две с половиной тысячи человек. И около восьми тысяч в лагеря. Ты понимаешь, что это значит?». 
     Юргис подавленно молчит. Сказать нечего, всякие комментарии бессмысленны. 

    …Им не дано знать, что приведенная в приказе Ежова разнарядка на казни, о которых Борис рассказывает Юргису, окажется лишь малой долей того, что произойдет на самом деле. Только за период 1937-1938 годов смертные приговоры будут вынесены 682 тысячам арестованных - а это почти тысяча расстрелов в день…

    «Я обречен, я чувствую, - продолжает Эдельсон.- И сейчас больше всего меня волнует судьба моих детей. Если возьмут меня и, боюсь, Мириам, ведь она родом из Литвы, то дети останутся на улице. Или, что еще страшнее, их определят в детдома. А это, уж поверь мне, не лучше тюрьмы».
     Юргис резко останавливается. «Нет, Борис, - говорит он. - Так не будет. Конечно, я надеюсь, что твои опасения напрасны, но знай: твои дети - это мои дети. На улице они не останутся. Если…» - он вдруг умолкает. «Что - если?» - «Если, конечно, не загребут и меня. Но ты как-нибудь осторожно скажи детям, что в случае любой беды пусть ни одной минуты не остаются дома. Пусть сразу же бегут к нам. У Риты есть сестра на Украине, она живет в тихом городке, у неё свой домик на окраине. Мы сразу туда отправим детей». Эдельсон благодарно смотрит на Юргиса. «Спасибо, Юргис, что бы я делал без тебя?! Сколько раз в жизни ты уже выручал меня?» Юргис отмахивается. «А, Борис, брось, к чему эти слова. Разве ты не помог бы мне в трудную минуту?» - «О чем речь!» - «Именно о том». Они усмехаются, дружески похлопывают друг друга по плечам  и молча шагают по пустой аллее. Они молчат, а Эдельсон всё думает, как об этом разговоре рассказать Мириам и, главное, - детям.

    Проходит еще неделя. Внешне жизнь огромного города течет, как обычно, - с утра люди уходят на свои работы, а дети убегают в школы, работают институты и техникумы, вечерами освещены все улицы и у кинотеатров, как всегда, стоят очереди у касс, всюду висят яркие афиши новых кинофильмов и концертов столичных знаменитостей, на стадионе проходят матчи футбольного чемпионата, и всё же…Неясное, смутное, но отчетливо ощутимое напряжение висит в воздухе, заполняет все окружающее пространство. Повсюду - дома, на работе, на улице, везде ведутся тихие и осторожные, с опасливой оглядкой тревожные разговоры об арестованных этой или минувшей ночью общих знакомых, врачах и школьных учителях, артистах, всем известных людях.   
     Огромный город живет своей привычной деловой жизнью, но уже с раннего утра чернеют молчаливые толпы у дверей прокуратуры и у ворот тюрем. Почти все об этом   знают, это непонятно и страшно и люди стараются об этом не думать, отгоняют черные мысли, надеются, что их и их близких это не коснется.
   А на заводах и в учреждениях гремят истерические митинги и собрания, оглашаются резолюции, требующие казней врагов народа. 
    Теперь Эдельсон дома почти не бывает, в половине восьмого утра за ним приходит машина и лишь к десяти-одиннадцати вечера привозит его домой, усталого, бледного и осунувшегося. У него нет выходных дней, нет даже обеденного перерыва.
    Мириам все это видит, она волнуется, но вопросов не задает.К особенностям работы своего мужа она уже привыкла.
    В одну из этих ночей Борис решается. Он рассказывает ей о разговоре с Юргисом в парке. Мириам бледнеет, она в ужасе. Лишь сейчас она поняла, что их может ждать. Но верить она не хочет. До сих пор ей казалось, что события эти происходят где-то далеко, в стороне, к её семье отношения они не имеют. «Борис, ты, как всегда, преувеличиваешь, -  растерянно говорит она мужу. - Разве ты в чем-нибудь виноват? Ведь ты честно служишь. И ты далек от политики, твое дело - ловить бандитов». Она мучительно ждет подтверждения своих слов, со страхом смотрит ему в лицо, но он мрачно молчит. «Нет, Мириам, - говорит он. - Боюсь, что меня это не минует. Отнесись к моим словам, как к возможной реальности. Я знаю, что последует за этим, это катастрофа  всей нашей жизни, всех нас, но тебе нужно быть крепкой и все выдержать, ради наших детей. - Он вздыхает. - Но как их подготовить…как им сказать…не знаю, не могу решиться». Мириам успокаивающе кладет ладонь на его руку. «Борис, я сама им скажу…Объясню, что у Юргиса они найдут пристанище…В случае, если…если…- Слезы потоком льются по её щекам. - О, Боже, неужели мне это не снится, это не жуткий  ночной кошмар?».   
    До утра они не спят, беспокойство и тревога их гложут, не дают уснуть. А утром всё начинается снова, всё то же чёртово колесо, те же волнения. И только дети ни о чем не ведают. У Давида в школе соревнования по стрельбе их малокалиберной винтовки, у Бэлы репетиции хорового кружка  к 7-му ноября, 20-й годовщине Великой Октябрьской революции.
   Октябрь на исходе. Скоро, очень скоро в их жизни всё трагически изменится.
   Мириам на работе, она сидит у окна регистратуры и записывает посетителей к врачам. Паспорт, прописка, номер учетной карточки - это всё, что её интересует. Лиц она не видит. Затем вписывает фамилию больного в журнал и протягивает в окно талон с номером кабинета и временем приема. И громко вызывает следующего.
   Уже половина второго, до конца рабочего дня остается всего полчаса. Она не замечает, как чья рука просовывается в окошко и опускает ей на стол записку. Мириам в недоумении поднимает глаза, но рука уже исчезла. Мириам удивленно смотрит на записку, она сложена вчетверо, это листок в клетку из школьной тетрадки. Мириам разворачивает записку. Что это? Крупный  косой почерк, всего пять слов карандашом, видно, что пишущий писал наспех. «Сегодня утром арестован ваш муж» - и ни даты, ни подписи.
    Мириам еще раз читает записку, смысл доходит до её сознания постепенно, начинает колотиться сердце и горло перехватывает спазм. Она держит в руке записку, она  уже всё поняла. Кто-то громко что-то говорит в окошко, повторяет и что-то требует, её окликают, но она ничего не понимает. Как сомнамбула, сжимая в руке записку, она поднимается и не закрывая за собою дверь, выбегает в холодный вестибюль и оттуда на улицу. Прохожие с удивлением смотрят на бегущую простоволосую женщину с белым лицом и невидящими безумными глазами, она в легком платье, хотя сегодня день очень холодный и ветренный. Но Мириам ничего не замечает, сейчас у неё в голове бьется лишь одна мысль: дети! Дети! Она влетает в квартиру, соседи еще на работе, старуха Клавдия Ивановна спит, пусто и тихо. Дети тоже еще в школе, но скоро уже придут, им нужно как-то сказать, от одной  мысли об этом её бросает в дрожь и начинает стучать в висках, она мечется по квартире, что-то хватает и куда-то кладет, потом это отбрасывает и снова что-то ищет, у неё в памяти наставления Бориса - не забыть взять документы! И сразу же отправить детей к Юргису! Сколько проходит времени, Мириам не знает, хлопают входные двери и она слышит из коридора веселое щебетание Бэлы и хрипловатый басок Додика, он что-то говорит и Бэла звонко хохочет. Дети вбегают в комнату, у них веселые, раскрасневшиеся лица, они видят мать и улыбки тут же сбегают с их лиц, они мгновенно умолкают. Они еще стоят в двери, но уже видят, что в доме что-то случилось. В комнатах беспорядок, мать растрепана и лицо её бледно, глаза непривычно растерянные и всюду - на стульях, на столе - горки каких-то вещей, лежит на полу раскрытый пустой чемодан. «Мама, что случилось?» - непонимающе спрашивает Додик. Бэла стоит рядом с широко раскрытыми испуганными глазами. Мириам растерянно смотрит на детей. «Сядьте, дети, - хрипло произносит она. Спазм тисками держит ее горло, не дает ей говорить, она задыхается. - Сядьте…я сейчас вам всё объясню…Это просто недоразумение, ошибка…Скоро всё прояснится…» - «Что прояснится, мама? - взволнованно кричит Давид. - Мама, о чем ты говоришь? Я ничего не понимаю! Что случилось?» Дети еще стоят в двери, Бэла уже плачет, а Мириам бессильно опускается на стул. «Арестовали папу, - говорит она угасшим голосом. - Сегодня утром» - «Что?! За что? Откуда ты знаешь?» - «Мне сообщили, - разбито отвечает Мириам. - Но это, конечно, ошибка, недоразумение…»
     Минутная пауза. Додик и Бэла еще не поняли слов матери, смысл лишь постепенно доходит до их сознания. «Так надо же что-то делать! - кричит Додик. - Надо немедленно сообщить дяде Юргису, он поможет!» Мириам послушно кивает головой, она вдруг спохватывается и вспоминает всё, что ей нужно делать. «Да, да, конечно, - выкрикивает она и торопливо вскакивает. - Да, да, дети, сейчас мы все вместе поедем к нему! Дети, собирайтесь! Додик, Бэла, берите вот это, это ваши документы, мы едем!»
    Вещи брошены в квартире, взяты лишь документы, и дети с Мириам уже на трамвайной остановке.
    Еще час, и они входят в подъезд дома, в котором живут Юргис и Рита.
    К счастью, Рита дома, она видит их, видит их лица, сразу догадывается о случившемся и бледнеет. Она торопливо куда-то уходит - там есть телефон и оттуда она звонит Юргису. Она говорит намеками, но по её взволнованному и угасшему голосу Юргис всё понял. «Пусть гости меня ждут, - громко говорит он, и кому-то, находящемуся с ним в одной комнате, поясняет с деланым смехом: - Да, понимаешь, приехали в гости знакомые и хотят идти гулять по городу. Я и сказал, чтобы ждали меня, скоро буду».
     Он кладет трубку и пытается собраться с мыслями. Колотится  сердце и на душе тоска. Да, Борис оказался прав. Он это предчувствовал. Происходит что-то непонятное, такое ощущение, что и он тоже в каком-то зловещем холодном кольце. И все люди сейчас в этом безжалостном кольце, а оно всё сжимается и сжимается, как бездонная морская пучина оно бесследно поглощает человеческие жизни и судьбы. От него нет спасения. И нет надежды на спасение.

     Мириам уезжает домой. Ей нужно собраться с мыслями, упаковать вещи детей и завтра же привезти их к Юргису, и потом решить, что делать дальше, куда идти, где узнавать о муже. Юргис и Рита расстроенно молчат. Помочь ей они не могут и посоветовать тоже ничего не могут.       
    Вечером Юргис пытается успокоить растерянных и взволнованных детей. Он изображает уверенность и спокойствие. «Это, конечно, ошибка, - беспечным тоном говорит он и с усилием улыбается. - Сейчас всюду идут плановые проверки многих  ответственных работников аппарата, немудрено, что наши бюрократы что-то напутали. Плохо только то, что это может затянуться надолго, на несколько недель». - «Недель? - кричит Додик. - Как это недель? А папа из-за каких-то бюрократов будет сидеть в тюрьме? Да я сегодня же напишу письмо товарищу Сталину!» Юргис кладет руку Додику на плечо. «Не горячись, - говорит он. - У товарища Сталина забот и без тебя хватает. Нужно просто перетерпеть и всё прояснится. А на это время тебе и Бэле нужно из Ростова уехать». Дети непонимающе смотрят на Юргиса. «Как уехать? Куда? И почему? » - «Так нужно. Мама будет очень занята хлопотами о папе, а мы с тетей Ритой будем ей помогать. А вы уедете на Украину, в маленький город, там живет сестра тети Риты, тетя Маруся, у неё там свой домик, вы немного поживете у них, а потом  вернетесь домой. Так как? Лады?» Додик молчит. «Ну, если так нужно…- неуверенно говорит он.- Хорошо, я поеду, лишь бы  всё поскорее окончилось…Но как школа?»  Юргис кивает. «Пока поучишься там. Там тоже есть школы».
     И тут вдруг звучит голос Бэлы. До этой минуты она молча слушала все разговоры, но сейчас в её голосе слышится решимость.
     - Нет, - твердо говорит она. - Я никуда не поеду. Я останусь здесь. Я буду с мамой, буду ей помогать.
     Рита и Юргис переглядываются. В том, что Мириам тоже может быть арестована,  у них есть серьезные опасения. Такая практика сейчас почти повсеместна. Если жену не забирают сразу, то происходит это по прошествии некоторого времени - иногда нескольких дней, иногда недель.
      - Ну, хорошо, - покладисто говорит Рита. - Если ты так решила, пусть так и будет. Но жить пока-что ты будешь с нами. Маму нужно разгрузить от всех домашних забот.
    Она обнимает Бэлу, и та доверчиво к ней прижимается.
    А Давид через два дня уезжает.
               
                9 

     Так Додик Эдельсон оказывается  в нашем городе. Это еще декабрь 1937-го, и вместе с нами весной 1938-го он заканчивает 8-й класс. 
    Додик быстро привыкает к нашей школе, нашему классу и нашему городу, который вначале кажется ему смешной и тихой бедной провинцией - ведь в сравнении с его родным, огромным и шумным Ростовом-на-Дону это так и есть. Ведь в нашем городе всего сто тысяч жителей и три десятка средних школ-десятилеток, из которых почти все с обучением на украинском языке, и лишь одна - наша - на русском. А Додик украинского языка не знает. Хотя дом тети Маруси находится на далекой городской окраине - Юровке - Додик легко бегает в нашу школу, эти три-четыре километра для него просто разминка.   
    Ребята из нашего класса легко его принимают и он без труда вписывается в наш привычный дружеский круг, парень он компанейский и без амбиций, он немного веселый трепач, любит шутку и смех, хорошо и увлеченно поет, голос у него громкий, но неважный. И еще - он очень хороший спортсмен, и на турнике в спортзале умеет крутить «солнце». Там он вообще один из лучших в школе. Хотя учится Додик так-себе, нашей дружбе это не помеха. К тому же с ним всегда интересно - он часами может говорить о войне, знает всех великих полководцев, начиная от Александра Македонского, знает о самых крупных сражениях 1-й Мировой и Гражданской войн,  всё знает о боях на Халхин-Голе и о японо-китайской  войне и, конечно, об Испании.
    Но о своей жизни в Ростове на-Дону он не рассказывает. И никто из нас по какому-то негласному уговору об этом его не спрашивает. Хотя всем известно, почему он оказался в нашем городе и что у него арестован отец. Эта та неясная и пугающая тема, которой касаться нам вообще запрещено. Если кто-нибудь случайно об этом заговорит, Додик сразу настораживается, умолкает, уходит в себя, хмурится и на его лицо набегает тень, он умолкает и смотрит куда-то в сторону.
    Но в школе есть ребята, кто говорит обо всем громко и даже с вызовом. Этим всё ясно. У них нет сомнений в правильности всего происходящего. И аресты своих еще недавних кумиров они бездумно полностью одобряют. Таких ребят немало. Но с ними лучше не спорить, избегать разговоров на политические темы.
    Но в один из дней в школе случается неприятность - во время уборки кабинета зоологии кто-то случайно обнаруживает в пыли за шкафом остекленный портрет в деревянной раме. Пыль смахивают - и все замирают в растерянности. Это портрет маршала Тухачевского в полной маршальской форме с большими звездами в петлицах. Как он тут оказался, кто его спрятал  или просто убрал с глаз долой - неизвестно. Но находит его один из тех, кто слепо верит, что это портрет врага и шпиона. И он тут же бежит к директору школы. Разгорается скандал.
     Бледный директор вместе с завучем, он же парторг школы, поочередно вызывают учеников в кабинет и строго допрашивают - кто последним видел этот портрет на стене, кто что-нибудь знает или помнит. «Кто мог это сделать? - допрашивают они учеников.- Вспоминайте!» Но никто ничего не знает и не помнит.И вообще никто не помнит, чтобы этот портрет когда-нибудь висел в кабинете зоологии. Там всегда висели, и висят до сих пор, портреты Ломоносова, Чарльза Дарвина и Карла Линнея.
     Вызывают и Олега Колобанова, комсорга школы. Он ученик 9-го класса. Его отец комбриг, в петлицах у него красный ромб. Хотя Олег очень хороший спортсмен, в школе его не любят, он заносчивый и надменный. На прошлогодних районных соревнованиях по гимнастике он занял первое место, и с тех пор относится ко всем свысока и с пренебрежением. Спорт, говорит он, это будущее страны. Только сильные телом могут быть сильными духом. Так сказал сам товарищ Сталин. Ведь СССР находится в кольце капиталистических стран, их цель - уничтожить нашу страну, и нужно быть готовыми дать им отпор. Это главное. Поэтому Олег презирает тех, кто слаб телом или ходит в очках. Очкарики вообще вызывают у него смех и презрение. Даже над нашим лучшим  математиком Изей Циховичем он ядовито иронизирует. Изя очень рассеянный и всегда делает что-нибудь невпопад,  всё роняет, вечно забывает то тетрадку, то учебник.   
     Сейчас Олег в кабинете директора. О портрете Тухачевского, как и все, он ничего не знает, но решительно заявляет: «Я предлагаю проверить, не дело ли это рук этого Эдельсона из 8-А. Отец его, как известно, репрессирован, как враг народа». «Репрессирован» -  новое слово, оно лишь недавно появилось в обиходе, но стало уже привычным и понятным, и в его звучании есть что-то опасное и пугающее.
    У Олега свои тайные счеты с Додиком. До появления Додика у Олега в спортзале соперников не было. А теперь есть опасность потерять лидерство. Это его злит.  И сейчас он видит удобный повод избавиться от соперника. Директор и завуч переглядываются. После минутной паузы завуч произносит: «Если я не ошибаюсь, Эдельсон в нашей школе только с зимы 37-го…А процесс Тухачевского завершился раньше, еще летом. Конечно, портрет этот, я помню, висел в зале, но мы его сразу сняли…Как он тут оказался - ума не приложу». - «Вот я и говорю, - гнет свое Олег. Он понимает, что все сидящие в кабинете перепуганы и готовы на всё. - Тут явно действует вражеская  рука. Нужно проверить и других».
     Ведь Додик в нашем классе не единственный ученик с таким непростым прошлым. У нас еще есть Игорь, худенький, застенчивый мальчик из Ленинграда, есть девочка Варя из Мурманска. Они из военных семей, сейчас они живут у каких-то дальних родственников, и когда они задумываются, в их глазах застывает что-то нам непонятное и тягостное. И еще есть Ира, она наша землячка, у нее тоже репрессированы и отец, и мать.
     К счастью, дело с портретом кончается ничем, его куда-то увозят. И жизнь течет дальше.

     Взрослые на наши недоуменные вопросы не отвечают, уходят от них, прячутся за какими-то неопределенными словами, в которых тонет смысл. Они, мы догадываемся, и сами ответа на наши вопросы не знают. Мы всё это видим, понять происходящее нам не под силу. Все эти недавние громкие процессы в Москве, аресты и расстрелы известных руководителей страны и партии, старых большевиков, соратников Ленина по эмиграции, маршалов и командармов, героев гражданской войны, происходящие рядом с нами  неожиданные аресты наших школьных учителей и знакомых, соседей и сослуживцев наших родителей, -  всё непонятно. 
    
     Но о том, что в эти же дни и месяцы происходит дома, в Ростове-на-Дону, Додик не знает. Если его это и волнует, то он никому этого не показывает. Время от времени он пишет короткие письма маме и дяде Юргису. Он хочет знать, разрешилось ли недоразумение и скоро ли папа будет дома. И когда он сможет вернуться домой.
     Но ответов на его письма нет и нет. Нет ответа и на его новогоднюю поздравительную телеграмму. Но Додик ждет. Он еще никак не сопоставляет ареста отца с арестами врагов народа, о чем он знает из газет и передач радио. В его представлении отец ни в чем не виноват, его арест - грубая ошибка, за которую кто-то должен понести наказание. Дядя Юргис этого так не оставит, в этом Додик уверен.
    Тетя Маруся тоже ничего не знает. Так она говорит. Иногда он видит у нее заплаканные красные глаза и озабоченное бледное лицо, на его вопросы отвечает она скупо и уклончиво, глядя куда-то в сторону: «Понимаешь, - говорит она. - У твоей мамы сейчас много забот, с самого утра и до вечера. Ведь всюду очереди и нужно ждать, всюду сидят бюрократы. Такие хлопоты дело не простое. Как видно, дядя Юргис тоже очень занят».
    Додик ей верит - и не верит.
   
    Но сейчас, в эту минуту, когда я пишу эти строки, мне думается, что Додик о многом уже догадывался.
    Он не мог не понимать, что у него дома, в Ростове на-Дону, не всё в порядке.
    
    Но обычно это мысли вечерние и ночные. Они приходят к человеку бессонной ночью, заставляют колотиться сердце, от них холодеет спина и перехватывает дыхание. Но Додик ночами еще спит крепко. И обычные дневные дела - школа, товарищи, спортивные тренировки в зале, уроки и учителя, встречи, разговоры и шутки, - тяжелые мысли вытесняют. А сейчас еще и Испания - события там у всех на слуху, все с нетерпением ждут сводок с фронтов, радуются победам  республиканцев. На их стороне сражаются наши летчики и бойцы Интернациональной бригады красного генерала Бэлы Куна, повсюду в разговорах мелькают испанские  названия - Мадрид, Барселона, Картахена, Гвадалахара, по радио звучат испанские песни. И Додик на нашем новогоднем школьном вечере со сцены споёт дважды на-бис - а я ему буду аккомпанировать на пианино - знаменитую «Бандьера Росса», и весь зал будет восторженно ему подпевать. А в конце, взъерошенный, потный и возбужденный, он вскинет вверх руку со сжатым кулаком и громко выкрикнет: «Но пасаран!», и зал встанет, тоже поднимет кулаки и хором ответит: «Но пасаран!» - «Они не пройдут»!               
    В будущем, 1939 году, мы с ним еще исполним в школе песню из фильма «Истребители», которую с экрана поет неповторимый Марк Бернес, - «Любимый город  может спать спокойно…». Для этого мы с Додиком бегаем смотреть эту картину пять или шесть раз и в темноте зала записываем  - он слова, а я мелодию.
    Иногда же мы все вместе, всей нашей компанией, вечерами сидим на угловом балконе второго этажа в квартире нашей соученицы и с упоением, на всю улицу, распеваем: «Если завтра война, если завтра в поход, если темная сила нагрянет…»  Мы поем, а Додик вдруг говорит: «Нет, в этой песне слова неправильные. Как это так? “Полетит самолет, и пехота пойдет, и помчатся лихие тачанки”…Нет, в будущей войне не будет никаких тачанок, этих конных бричек с пулеметами, это будет война техники, танков и моторизованной пехоты, эскадрилий бомбардировочной авиации, а тут - “полетит самолет и пехота пойдет”…» Мы смеемся. «Да ты, Дод, у нас стратег! Наверное, Сталин и Ворошилов понимают это не хуже тебя». - «Конечно, - упрямо говорит он. - Но всё равно слова этой песни неправильные».
    Но о его родителях с ним мы никогда не говорим. Конечно, он обо всем уже знает. А мы, кроме того, что у него арестован отец, не знаем ничего.   
 
   Но он не знает - и никогда не узнает того, что сейчас знаю я, пишуший эти строки. Но чтобы об этом рассказать, нам нужно на несколько минут вернуться в зловещий 1937 год, к истокам событий.

  Это декабрь  1937 года. Над Москвой глухая ночь, низкое небо в тучах, очень темно. Огромный город спит. Красная площадь полуосвещена и только с карниза темного здания ГУМа бьет свет сильных прождекторов, он освещает багрово-красную стену Кремля, снег на ее зубцах и под. нею, красновато освещенную арку въезда в Спасскую башню и  мрачный черный Мавзолей с вытянувшимися у освещенного входа и застывшими, как каменные атланты, двумя вооруженными часовыми. Тускло поблескивает расчищенная от снега брусчатка площади, слабым красноватым светом озарены стены молчаливого Храма Василия Блаженного,  купола его тонут во мраке. И только ярким рубиновым светом на фоне черного неба горят недавно установленные –взамен первых самоцветных – пятиконечные звезды на шпилях Спасской, Никольской, Боровицкой и Троицкой кремлевсих башен. И в самой глубине арки Спасской башни горит свет и видны часове, стоящие у ворот.
   Тишина, три часа ночи.
   Внезапно слышится шум мотора приближающейся машины. Приземистый черный лимузин с темными окнами и ярко горящими фарами,за ним второй такой же с громким шелестом шин влетают на площадь и мчатся прямо к Спасской башне. Круто развернушись  и не снижая скорости, они въезжают в освещенную арку. Еще минута – и машины уже скрылись за распахнувшимися и тут же за ними сомкнувшимися высокими воротами.
   И снова над площадью повисает глухая тишина и ночь.
   Лишь в Кремле на втором этаже Сенатского корпуса ярко светятся четыре окна. Это кабинет Сталина. Он не спит. На большом письменном столе горит настольная лампа, рядом стоит черный телефон, чернильница и ручка, графин с водой и стакан с чаем, слева пепельница,а справа горка газет и каких-то бумаг. Сталин ждет наркома внутренних дел Николая Ежова. Сейчас идет активная подготовка к процессу бухаринско-троцкисткого антисоветского блока, который намечено открыть 2 марта следующего, 1938 года, и еще многое предстоит уточнить.   
    Поскребышев докладывает Сталину о прибытии наркома. Сталин кивает:«Пусть войдет». Ежов входит, робко здоровается  и  на стол Сталина ложится папка. Как согласовано заранее, с главами заговора – это Бухарин, Ягода и Рыков, с ними еще старые большевики  Крестинский, Раковский, Розенгольц и другие. Всего 22 человека.
    В который раз Сталин внимательно читает формулировку обвинения: организация по заданию вражеских иностранных разведок заговора с целью свержения существующего в СССР общественного и государственного строя, восстановление власти буржуазии и расчленение Союза ССР.  Проходит двадцать минут. Всё верно. Сталин закрывает папку, молчит, долго смотрит на угодливо застывшего Ежова и медленно говорит: «Нужно  еще почеркнуть связи заговорщиков с преступной военной группировкой Тухачевского. – Он делает долгую паузу. – И еще усилить факты их связей с  грузинскими националистами Мдивани, Окуджавой. Вы хорошо меня поняли, товариш Ежов?»-«Так точно, Иосиф Виссарионович». - «Это хорошо. Тогда последнее. Мы тут с товарищами просмотрели ваш позавчерашний список лиц, которые подлежат суду военной коллегии Верховного суда. Товарищи Молотов, Каганович, Жданов и Ворошилов согласны, всех по 1-й категории. – Он протягивает Ежову пачку сщитых листков. – Завизируйте, товарищ Ежов и исполняйте».
   …Это лишь один из многих проскрипционных сталинских списков. Этот – по Ростовской области и Северо-Кавказскому военному округу.  Под номером 607 в этом списке числится Борис Эдельсон. Расстрелян он будет 12 марта 1938 года. 
   
     Но об этом Додик не знает .Хотя об аресте матери, полагаю, ему уже известно. 

   …Вообще время это очень непростое, оно насыщено событиями, осмыслить и понять которые нам не под силу. Совершается ломка наших привычных представлений, которые вбивались нам в головы в течение всего нашего детства. Совсем недавно мы радовались победам над фашистами в республиканской Испании, а в августе 1939 года в Москве подписывается пакт о дружбе с нашим заклятым врагом - той же фашистской Германией. И теперь уже нельзя произносить слова «фашист», «гитлеровец» или «нацист». Теперь все они - наши лучшие друзья. Сам Адольф Гитлер в Берлине радостно жмет руку Молотову под гром оркестров и крики оваций. И в сентябре наша Красная Армия спешит навстречу новым друзьям - немецкой армии, вторгшейся в Польшу, раздавив её с двух сторон и с жадностью разделив между собою. И кадры нашей кинохроники с упоением воспроизводят налеты пикирующих «Юнкерсов», бомбежки, горящую Варшаву и танковые удары победоносной немецкой армии.
    В эти дни в нашем классе появляются новые ученики - это польские ребята, наши сверстники, семьи которых успели вовремя уехать от наступающей немецкой армии. Они плохо знают русский язык, робеют, учиться им трудно и вообще они чувствуют себя чужаками. Но от них мы узнаем совсем иное, ничем не похожее на парадные кадры нашей кинохроники, от них мы слышим о горящей Варшаве, массовых расстрелах непокорных и повешенных прямо на уличных фонарных столбах, о колоннах военнопленных, о средневековых еврейских гетто, бомбежках и пожарах. Мы их слушаем, и в наших головах не совмещается то, что мы слышим от них, этих ребят, с сообщениями наших газет, радио и кино. И в один из таких моментов Додик на весь класс громко произносит: «Ничего удивительного. Ведь это фашисты, наши враги».
     Конечно, на следующее утро его вызывает директор. Кто-то успел сообщить ему о вчерашних словах Додика. «Вот что, Эдельсон, - говорит он. - Мне известно, что ты в классе болтаешь лишнее, язык у тебя без костей. Ты еще многого не понимаешь. Смотри, я тебя предупредил». В кабинете, как положено, находится и враг Додика - Олег Колобанов. Он торжествует. «Вот, - говорит он Додику. - Я так и знал. Таких, как ты, Эдельсон, нужно изолировать от общества. Ведь твои слова - это вражеская агитация. Хотя это и понятно - яблоко от яболони…» Додик бледнеет. «Сволочь ты, - говорит он Олегу. - Если бы мы были не в кабинете, то я хорошенько начистил бы тебе рожу». Вмешивается директор. «Немедленно прекратите! - кричит он.- Обоим объявляю выговор. А будете болтать - обоих исключу из школы. Понятно? А ну марш отсюда!»
    И они оба вылетают из кабинета, красные и взъерошенные.
   
    …Через двадцать лет я встречу в нашем городе Олега Колобанова. Мы сидим в парке, вспоминаем наше детство, школу, соучеников и наших учителей. Я напомню ему о Додике, и Олег скажет: «Что ж, конечно, он тогда был прав. Это я не понимал, верил всему, что нам внушали. - Он вдруг смеется.- А знаешь, в тот день, когда мы вышли от директора, мы с ним все-таки подрались. И хорошенько друг другу надавали. Но всё равно друг друга не убедили. - Он умолкает и грустно улыбается. -  Убедила нас жизнь. Да, жаль Дода, хороший был парень».

    Весной 1940 года мы оканчиваем десятый класс. Додику Эдельсону лишь осенью этого года исполнится 17 лет, до призыва в армию ему ждать еще целый год.
    А весной 1941-го - ему уже почти 18 - он попытается поступить в военное училище. И хотя в нашем городе есть танковое училище, мечта Додика не сбывается - туда его не принимают. Не принимают его и в наше авиаучилище. Путь в командиры РККА ему, как сыну врага народа, закрыт.
   Но в начале июля 1941 года он уже солдат Великой Отечественной войны.
      
                10

   Всё это будет позже, а сейчас еще октябрь 1937-го, и Мириам, оставив детей у Юргиса, возвращается в пустой дом. Она разбито сидит на стуле среди разворошенного  гнезда, тщетно пытаясь собраться с мыслями и сообразить, что же ей делать, с чего начать. Да, конечно, прежде всего завтра утром нужно отвезти детям их школьные учебники, тетради и их вещи, ведь близятся холода, скоро зима, а что впереди ждет их и её саму - не знает никто. И завтра же ей нужно договориться в поликлинике об отпуске, нужно начинать  хлопоты о Борисе. Но только куда идти, у кого узнавать? Кто ей ответит? В Облуправлении НКВД теперь сидят совсем новые люди, она никого там не знает. Когда-то был Гронский, потом Ушаков…Их нет, они арестованы. Нет знакомых уже и в прокуратуре и УГРО, с которыми тесно сотрудничал ОББ - отдел Бориса по борьбе с бандитизмом и преступностью. Вдруг Мириам спохватывается - документы! Она бросается к письменному столу, выдвигает все ящики, тут кучи каких-то бумаг, но что в них - читать и вникать в их смысл она не в состоянии. Это бумаги Бориса, какие-то его записки, старая телефонная книга с его пометками, письма и поздравительные телеграммы, какие-то справки на папиросной бумаге с синими печатями, старые пожелтевшие фотографии…Вдруг руки её повисают, она замирает - а  что она ищет? Она и сама не может этого понять. Она  бессильно опускается на стул рядом с горой бумаг на полу и на столе - и  плачет. Уже стемнело, но свет она не зажигает. Она сидит в вечернем полумраке разгромленных комнат среди разбросанных вещей, книг, бумаг, лежащего на полу пустого чемодана, и в её душе отчаяние и безнадежность. Сколько проходит времени, она не знает. Как сквозь туман она слышит два звонка, это кто-то звонит к ним. Кто это может быть? Она поднимается и тяжело идет к двери. Соседи - они уже пришли со своих работ - смотрят на нее с удивлением и тайным страхом - возможно, они уже все знают, ведь все они  сотрудники органов милиции и прокуратуры. И понимают, что никто из них тоже ни от чего не  застрахован.
    Мириам испуганно открывает входную дверь - на лестничной площадке стоит старуха, это тетя Дуся, уборщица из поликлиники, она держит пальто Мириам, в руке вязаная шапочка. «Что ж ты, Мира, пальто-то бросила? - говорит она и входит в коридор. Глазки ее с любопытством разглядывают Мириам и стоящих в стороне удивленных соседей. - Убежала, всё кинула, а если бы, не приведи Господь, украли? Иль что случилось у тебя?» - «Спасибо, - вяло благодарит Мириам. Что ответить старухе, она не знает. При соседях говорить ей о случившемся она не может. - Просто мне стало нехорошо, и я побежала домой». Соседи настороженно переглядываются. Старуха кивает. «Чудно…Ну, коли так, то хорошо. Сейчас на улице холод, чайком хоть угостишь?» Мириам теряется. «У меня уборка, - говорит она. - Завтра попьем, хорошо, тетя Дуся?» Старуха настораживается, что-то она заподозрила. «Уборка? И с чего бы это, на ночь глядя?» - «Так вышло».- «Вышло!- ворчит старуха. - Ладно».
    Она уходит, недовольно что-то ворча, а Мириам возвращается в комнату и торопливо начинает собирать вещи Бэлы и Додика. Она нервничает, по щекам бегут слезы и всё валится из рук, какие-то вещи она отбирает, но они тут же куда-то исчезают и она не может их найти и ищет снова, уже ночь, но о сне не может быть и речи.
    Еще не рассвело, когда она выходит из дому с двумя чемоданами в руках и торопится к трамвайной остановке.
    Скоро восемь утра, она у Юргиса. Он уже уехал на работу. Рита тоже расстроена, под глазами у неё темные круги. «Дети еще спят,- говорит она вполголоса. - Уснули с трудом. Сегодня в школу они уже не пойдут, а Бэла завтра поедет трамваем, езды всего полчаса. - Она видит белое лицо Мириам, за эти сутки та похудела и сразу постарела. -  Идем, я тебя покормлю». Мириам отрицательно качает головой. «Только чай, и покрепче…И я пойду».- «Куда? - спрашивает Рита. - Куда ты пойдешь?». Мириам непонимающе смотрит на нее. «Куда? Не знаю…» У неё вдруг прорываются рыдания и из глаз брызжут слезы, это разрядка нервного напряжения этих суток. Рита тоже плачет. «Рита, что мне делать? - рыдая, шепчет Мириам. - Куда мне идти? Как узнать?» Рита молчит. Ответа на такие вопросы нет. Она обнимает Мириам, прижимает к себе. Проходит несколько минут. Обе молчат. «Давай поговорим о детях, - наконец произносит Рита. - Додика завтра мы отправляем к Марусе, она уже знает, я дала ей телеграмму и она ждет. А Бэла остается со мною, уезжать она не хочет. И ты сможешь с нею видеться у нас». - «А что потом? - безнадежно   спрашивает    Мириам. -  Как жить дальше?  Что  нас  ждет?»  Рита   молчит.
 «Будем надеяться на лучшее»,- говорит она, но Мириам слышит в ее голосе неуверенность. Это просто утешение, она это понимает. И впереди только беспросветная темень.
     Просыпаются дети, они рады матери, но видят её бледность и впавшие щеки, и Додик  возбужденно кричит: «Мам, ты только не волнуйся! Всё уладится, это напутали наши чертовы бюрократы, их, вот увидишь, накажут, просто нужно перетерпеть!».  Он кричит и злорадно смеется, он уже предвкушает наказание этих бюрократов, и Бэла согласно кивает.
     Мириам уезжает домой. Так проходит этот день, за ним минуют еще два похожих дня, а на третий среди ночи - на часах ровно половина второго - в квартире раздается три долгих и очень настойчивых звонка. Это звонят к соседям, не к Эдельсонам, к ним лишь два звонка. И соседи в страхе бегут к двери. Входят трое - позвонили три раза они будто бы по ошибке. Это старый трюк, делается он специально, чтобы не настораживать тех, к кому они пришли, не дать им приготовиться.
    Мириам звонки эти слышит, она вообще почти не спит, хоть усталость временами сваливает её, но это не сон, а тревожная полудрёма, в которой мелькают какие-то лица и звучат непонятные отрывистые слова, в которых нет смысла, временами она вскидывается с сильно бьющимся сердцем и потом долго не может успокоиться. Сейчас, когда она слышит эти долгие звонки в коридоре и вслед за ними топот ног и глухие мужские голоса, дрожащей рукой она сразу же включают настольную лампу, вскакивает и набрасывает халат. Сердце её колотится и  в душу вползает холодный страх. И тут же в её дверь громко стучат. Это не стук соседей, привычный соседский стук по каким-то бытовым надобностям, это стук уверенный, хозяйский, бесцеремонный. Так стучат только те, кому разрешение на вход не требуется, для кого это пустая проформа, кто войдет и без разрешения. Так они и делают. Первым входит главный, он низенький и толстый, на носу поблескивает пенсне. «Вы Мириам Эдельсон? - спрашивает он и быстрым взглядом обшаривает комнату. - Темно, включите свет. У нас ордер на обыск. Кто еще в квартире?» - «Я одна», - дрожащим голосом отвечает Мириам. - «Одна? А где дети?» - «Они уехали…они у моей родственницы…на Украине…». Она произносит эти слова, так они договорились с Ритой и Юргисом отвечать на этот вопрос. «Хорошо, - говорит старший. - Это мы проверим. А сейчас покажите, где хранит оружие ваш муж». - «Оружие? Какое…оружие?» Она недоумевает, и в эту минуту вдруг вспоминает, что у Бориса действительно был пистолет, он спрятан в секретном ящике письменного стола, о нем она совсем забыла. « О, Господи… я не знаю…кажется, тут…». Она указывает на стол. На столе и под ним на полу громоздятся ворохи каких-то бумаг, это то, что она пыталась пересмотреть, но так и не успела. Старший кивает. Он подходит к столу, выдвигает и бросает на пол пустой ящик, затем умело шарит рукой где-то в глубине и вытаскивает деревянную шкатулку. Затем поднимает её крышку и тут же подзывает своих помощников. «Вот, - говорит он. - Записывайте. Пистолет системы маузер, карманный, образца  1908 года, калибр семь шестьдесят три, номер … - Он всматривается и диктует номер. - Записали? Так. И еще: часы карманные, наградные, серебряные, фирма «Павел Буре», на внутренней крышке гравированный текст с подписью наркома НКВД Ягоды. Записали?  Хорошо. Тогда работаем дальше».
    Обыск длится почти до утра. Мириам сидит сгорбившись у окна, ей холодно, её знобит, она кутается в платок. Обыскивающие ходят мимо неё, они просто её не замечают, они негромко о чем переговариваются, иногда выходят в кухню и что-то там ищут, тихо что-то обсуждают. Мириам это слышит, для неё это какие-то неприятные звуки, смысла в них уловить она не может. Но вот все бумаги Бориса сложены в несколько пачек, перевязанных шпагатом. На полу валяются книги и выброшенное из шкафов белье, вещи, какая-то обувь. В комнатах полный разгром. «Всё, - говорит старший в пенсне. - Заканчиваем». Он подходит к Мириам. «Гражданка Эдельсон, вы арестованы. Оденьтесь и возьмите  пальто. - Он оборачивается к своим помощникам. - Выносите всё в машину. А вы побыстрее пошевеливайтесь, арестованная».
     Всё. Двери опечатаны. В квартире стоит небывалая тишина, соседи затаились в своих комнатах и сидят тихо, как мыши. Хлопает входная дверь и слышно глухое топанье ног вниз по лестнице. Кто-то тихо подбегает к окну и, приподняв уголок шторы, осторожно смотрит вниз. В предрассветном сумраке из парадного выводят Мириам, шофер тут же включает мотор, вспыхивают фары, машина отъезжает и шум мотора стихает.

                11
    
     О том, что арестована мама, Бэла не знает. Юргис и Рита пока не решаются ей об этом сказать, на эту хрупкую девочку и так обрушилось столько несчастий, что не каждому взрослому выдержать такое под силу. Но она волнуется - мама обещала приходить, но ее нет и нет, вот уже два дня.
     «Мама очень занята, ей некогда», - говорит Рита, но Бэла слышит какую-то нетвердость  в её голосе. И ничего не говоря, решает сама после уроков забежать домой. Если маму дома она не застанет, то оставит ей записку. От школы это близко, десять минут ходу.
      Так она и делает. Но сегодня в школе у неё произошла неожиданная и обидная неприятность. Нет, с уроками и с учителями у неё всё в порядке, контрольную она, одна из немногих, написала на «пять». Неприятность исходит совсем с другой стороны. Послезавтра у Лены, её лучшей подруги, день рождения, Бэла об этом помнит и, как обычно, ждет приглашения. В этот день у Лены собираются ребята из их класса, они заранее договариваются о подарке - общем от всех или каждый принесет свой. Мама Лены зубной врач, а папа военный, он знаком с папой Бэлы и всегда передает ему привет.
     Но до именин остается всего один день, а Бэле никто ничего не говорит. И она очень удивлена.
     На большой переменке она подходит к стоящей в коридоре Зое, та увлеченно  о чем-то разговаривает с девочкой из другого класса, Бэле она улыбается как-то небрежно и наспех, тут же отворачивается и оживленно продолжает  разговор. Бэла отходит в недоумении. Ведь Зоя их общая с Леной подруга. Их все так и называют - «три подруги», как в новой кинокартине с таким же названием «Три подруги». Все же после уроков Бэла снова подходит к Зое. Она начинает тот же разговор, но Зоя её прерывает. «Извини, Бэлка, - говорит она и отводит глаза. - Я сейчас очень тороплюсь, меня  ждет мама». И тут же убегает.
    А Бэла стоит в растерянности. Ребята уже разошлись, вестибюль школы опустел, никто к ней так и не подошел и ничего не сказал насчет подарка Лене. Она выходит на улицу и задумчиво направляется к своему дому. Ничего не случилось, но на душе у нее почему-то остался странный неприятный осадок. Она идет медленно, думая об этом, вот привычный поворот за угол, за ним еще один, а вот впереди и её дом. Он такой же, ничего не изменилось. А вот и их три окна.
     Бэла ускоряет шаг, сердце её начинает биться. А вдруг мама сейчас дома? Вот было бы хорошо, она так по ней соскучилась! И мама расскажет ей насчет папы, как идут хлопоты, скоро ли  его освободят и когда все они смогут вернуться домой. В парадном она легко взбегает на свой этаж, вот их дверь, их звонок. Она торопливо нажимает два раза - это к ним. Если мамы дома нет, то откроет соседка, старуха Клавдия Ивановна, она всегда дома. Бэла жмет кнопку звонка снова, но никто не открывает. Значит, мамы дома нет. Настроение у Бэлы сразу падает. Она так надеялась увидеть маму. Она звонит в третий раз, уже просто так, на всякий случай, без всякой надежды, и в этот момент слышит в коридоре шаркающие шаги и сиплый голос Клавдии Ивановны. «Не звоните, - кричит та через дверь.- Их никого нету!» - «Клавдия Ивановна, это я, - кричит в ответ Бэла. - Я только оставлю маме записку!» Минутная пауза. Гремят железные запоры, щелкает замок и дверь отворяется. Бэла улыбается, а Клавдия Ивановна с испугом смотрит на неё, как на привидение. «Бэла…- бормочет она. - Ты зачем здесь…ну входи же…» Она торопливо захлопывает входную дверь и растерянно смотрит на Бэлу. А Бэла подбегает к их двери - и вдруг замирает. На закрытой двери какие-то поперечные белые наклейки, надписи на них и синие печати. «Что это? - шепчет она. - Клавдия Ивановна, что это?» Старуха щурится. «А ты что, ничего не знаешь?» - говорит она. «Чего не знаю? - замирая от страха кричит Бэла. - Клавдия Ивановна, чего я не знаю? Что случилось?» - «Что случилось…- бормочет старуха. - А то и случилось, что маму твою два дня, как забрали…ночью. О, Господи…А ты-то как? Где? Может, покормить тебя?»
    Но Бэла уже ничего не слышит, она лишь сейчас поняла уклончивые ответы тети Риты и дяди Юргиса, и даже то, что сегодня произошло в школе. Значит, они уже всё знают, одна она в неведении. Она отверженная, её все презирают, у неё арестованы отец и мать. Отчаяние заполняет всё её существо и рыдания вырываются из ее груди. «Мама…- кричит она. - Мама, за что? Что ты сделала? Что?» Она выбегает на лестницу и оттуда на улицу. Ничего не видя, она бредет по улице, ноги сами ее куда-то несут, куда - она не знает.
    Она добирается домой, механически снимает пальто, бросает в угол портфель с учебниками и тетрадками и ложится на диван в платье, не переодеваясь. И смотрит в потолок. Дома никого нет, тетя Рита и дядя Юргис на работе.
    О школе и об уроках она не думает, у неё в душе отчаяние и безразличие к жизни.
    Так её застают Рита и Юргис. «Что с тобой? - в тревоге подбегает к ней Рита. - Ты что, заболела?» - «Я уже всё знаю, - убито говорит Бэла. У нее тусклый, угасший голос. - Я была  дома, мне всё сказали. И в школу я больше не пойду. Они уже всё знают, я такая им не нужна».- «Глупости!  - говорит Рита. -Ты нужна всем нам. А если какие-то дуры тебя обидели, так на то они и дуры. Встань, умойся и продолжай жить. - Она садится рядом с  Бэлой и обнимает её. - Девочка, жизнь штука нелегкая. В ней не только радости, в ней больше труда и забот. И горя, девочка. Это потери близких людей, болезни и неудачи, это наши мечты, которые так и не сбудутся, и планы, что никогда не осуществятся. И еще  - запомни это - это всегда боль разочарования в людях, которым мы доверяли и которые нас обманули. Ты впервые столкнулась с этим, а впереди у тебя жизнь, и преподнесет она тебе  еще немало сюрпризов. Так что поднимайся, переоденься, поешь и берись за дела».
     Вечером, когда Бэла спит, Юргис тихо говорит Рите: «Думаю, что её следует перевести в другую школу, поближе к нашему дому. И хорошо бы под другой фамилией. Кстати как девичья фамилия Мириам?» - «Ландсбергис» - «Отлично, - говорит Юргис.- Фамилия  литовская. Скажем, что она моя племянница. А ты, Ритуша, пока что разузнай, какие в нашем районе есть хорошие школы. Успеть бы это оформить уже с нового года, чтобы она пошла в новую школу сразу после зимних каникул. Время  еще есть, ноябрь и декабрь».
     Время есть, но душевного покоя у Юргиса нет. То, что происходит вокруг него, в Военном Округе, тревожно и оптимизма не внушает. Здесь тоже идут аресты. Недавно прямо в кабинете арестован командующий Округом комкор Грибов. Арестованы и многие другие, с кем Юргис работает уже не один год. Что происходит и что за этим кроется, понять он не может. «Я часто вспоминаю слова Бориса, - озабоченно говорит он Рите.- Будто, говорил он, вокруг него смыкается какое-то невидимое и безжалостное кольцо. У меня теперь такое же ощущение».
     Рита молчит. Сказать нечего, она сама тоже это чувствует. И с тревогой думает о Бэле. Девочка в школу ходит и учится хорошо, но она очень изменилась, замкнулась, с подругами почти не общается, улыбается редко, как бы через силу. Конечно, хорошо бы отослать ее к Марусе, мало ли что…Но о таком думать Рита не решается. И насчет школы в их районе она уже всё узнала, хорошая школа есть, и с директоршей, старой большевичкой, удалось найти общий язык.
    Но Бэла об этом она пока не говорит, пусть девочка оканчивает полугодие спокойно.
    Минует ноябрь и приходит декабрь, морозный и очень снежный. Печи натоплены, но в доме прохладно, на окнах жемчужные ледяные узоры. Близится новый год.
     И в глухую ночь, скоро три часа утра, в квартиру Юргиса Пятрулиса звонят. Это тот звонок, который не спутаешь ни с каким другим. Долгий, наглый и бесцеремонный, он леденит  душу и заставляет колотиться сердца. Вошедших четверо. Каменные лица, узкие губы, немигающий холодный взгляд. Молча они предъявляют ордер на обыск и арест Юргиса и Маргариты Пятрулис. «Кто еще в доме? -спрашивает старший. «Моя племянница, школьница, - отвечает Юргис.- Она у нас гостит». Старший ехидно ухмыляется. «Зря пытаетесь ввести нас в заблуждение, -  говорит он. - Нам известно, кто она» И он с усмешкой смотрит на стоящую в стороне бледную Риту и прижавшуюся к ней дрожащую Бэлу. «А сейчас сдайте оружие, гражданин Пятрулис». Юргис не отвечает, он молча пристально смотрит в лицо старшему, в его лице презрение, и тот отводит глаза. Проходит минута. «Ну? - нетерпеливо повторяет старший. - Я жду».- «Хорошо, - говорит Юргис. - Сейчас». Он окидывает медленным взглядом Риту и Бэлу, на миг останавливается, будто хочет что-то им сказать, потом резко отворачивается, твердым шагом входит в соседнюю комнату и с громким стуком плотно захлопывает за собою дверь. Слышно, как в дверном замке со щелчком дважды поворачивается ключ. Старший тупо смотрит на дверь, проходит полминуты, он вдруг что-то соображает, бросается к двери, дергает её и кричит: «А ну открой, сукин ты сын, открывай!» Остальные вошедшие тут же бросаются ему на помощь, они бьют ногами и толкают дверь, но она не поддается. «Открывай! - вопит старший. - Ах ты сукин сын!» И в этот момент из комнаты доносится сухой и негромкий хлопок пистолетного выстрела, громко вскрикивает Рита, у неё безумные невидящие глаза, она прижимает к себе Бэлу и глухо рыдает. Но дверь уже выломана, в комнате горит яркий свет. Юргис сидит в кресле у стола, голова его откинута назад, рука свисает и под нею на полу лежит пистолет. «Ах ты, мерзавец!» - кричит бледный старший, в его лице страх, ведь это прокол и ему теперь не поздоровится. Он торопливо уходит куда-то звонить, вскоре приезжают следователь и криминалисты, и обыск продолжается.
     Утром черный воронок забирает тело Юргиса. А Риту и Бэлу увозят на другой машине.
   
   …Свои дни член партии с 1917 года  Маргарита Пятрулис окончит в ноябре 1941 года в ледяном карцере 17-го женского лагерного специального отделения Карагандинского ИТП Акмолинской области, где к этому времени находится почти десять тысяч заключенных женщин, из которых половина ЧСИР - «члены семьи изменников родины».
      Мрачная ирония судьбы проявится в том, что её подругу Мириам Эдельсон, у которой от всего пережитого психическое расстройство, в те же ноябрьские дни 1941 года расстреляют солдаты немецкой зондеркоманды SD-16 вместе с еще пятьюдесятью больными в психиатрической больнице оккупированного Ростова на-Дону.
      А 15-летняя Бэла Эдельсон будет осуждена в лагерь на срок 7 лет Особым совещанием по формулировке «ЧСИР». В мае 1945 года, накануне Победы, она умрет в лагерной больнице от милиарного туберкулеза легких.
               
                12

     А сейчас уже июнь 1941 года. На рассвете в воскресенье 22-го началась война с  Германией, и сегодня, 24-го, с раннего утра Додик, наголо уже остриженный и сразу очень повзрослевший, с самодельным рюкзаком за плечами стоит в огромном, вытоптанном, без единой травинки, тревожно гудящем плаце горвоенкомата среди тысяч взрослых мужчин и таких, как он, безусых юнцов.
     В дальней стороне плаца у забора уже строятся колонны, оттуда доносятся отрывистые команды и нестройные ответы. В длинном двухэтажном здании военкомата распахнуты настежь все окна, из них несется сплошной треск пишущих машинок, голоса и  пронзительные телефонные звонки. Непрерывно хлопают входные двери, с какими-то бумагами в руках выбегают потные красноармейцы, они кого-то ищут в густой толпе, слышны трели свистков и автомобильные гудки - это у ворот уже грузятся в машины первые сформированные команды. Рядом стоят еще пустые, ожидающие погрузки полуторки с включенными моторами, в воздухе резкие запахи бензиновой гари и карболки. И над всей площадью из висящих на столбах черных рупоров гремят марши и боевые песни, откуда-то доносятся фальшивящие звуки гармошки, кто-то кого зовет. Уже жарко и очень душно.
    К вечеру этого дня Додик уже в эшелоне. Он полон самых радужных патриотических надежд, он верит в несокрушимую мощь Красной Армии и твердо знает, что Германия сама обрекла себя на поражение и разгром.
    Он прав: это так и будет. Но увидеть этот день  ему не суждено. Но об этом позже.
    А пока состав из трех десятков солдатских теплушек с грохотом мчится на запад, ритмично стучат на стыках колеса, остановок почти нет, лишь редкие короткие пятиминутные стоянки где-нибудь в степи или у лесков для оправки и раздачи питания, мимо проносятся поля с неубранным овсом и еще зеленой пшеницей, гремят над реками железные мосты, мелькают какие-то станции и поселки в зелени садов, кое-где видны скромные белые церковушки и погосты с крестами. Иногда высоко в небе видны звенья самолетов, они спокойно плывут на восток, это немецкие «Юнкерсы», а наших самолетов что-то нет и нет. И куда идет эшелон, тоже не знает никто.
    Наступает ночь. И уже первая долгая остановка. Всем приказано выгрузиться и построиться у своих вагонов. И не курить, чтобы нигде ни огонька. Небо беззвездное, вокруг тьма и откуда-то издалека слышен неумолкающий глухой гул артиллерийской канонады. Это уже фронт. Здесь ведут бои армии Юго-Западного фронта, которые отражают удары немцев от самой границы СССР.   
    К утру 27 июня бойцов прибывшего пополнения распределяют по частям 215-й стрелковой дивизии, которая ведет тяжелые арьергардные бои с мобильной немецкой мотодивизией. Додик Эдельсон уже боец этой дивизии. Это единственное, что ему известно. Где сейчас проходит фронт, где рубежи, которые занимают его дивизия и её полки, где немцы и что вообще происходит на фронте он, как и прочие бойцы его части, не знает. Он знает лишь своего командира отделения - кадрового военного, сержанта Якименко и командира взвода, молодого лейтенанта Проскуряка. От бойцов взвода, воюющих с самого первого дня 22-го июня еще на границе, Додик уже знает, что они всё отходят и отходят. И что больше половины ребят в их роте уже нет.
    Утром их выводят на боевой рубеж. Это их, необстрелянных новичков, первый бой. Они лежат за песчаной насыпью, впереди в полукилометре маленькая железнодорожная  станция с уютным одноэтажным домиком под высокой черепичной крышей, на зеленой вывеске над входом надпись «Ж.д. станция Росное». Домик утопает в мирной зелени тополей, рядом белый штакетник и голубые скамьи на перроне, над путями висит  пешеходный мостик с перилами. Откуда-то бьет артиллерия, сплошной грохот, дым и запах гари в воздухе, уши заложены и нечем дышать, где-то дальше, за домиком станции непрерывно вздымаются в небо черные столбы снарядных разрывов, содрогается и вибрирует земля, иногда снаряды разрываются прямо на путях и в воздух взлетают клубы земли, гравий, камни, обломки рельсов и шпал. А домик станции всё цел. Какие-то черные фигурки вдали перебегают через пути и сержант Якименко, перекрывая грохот, кричит: «Это немцы, стреляйте!», фигурки исчезают, вдруг снаряд попадает прямо в мостик над путями и он с грохотом и железным лязгом разлетается и рушится, тяжелая взрывная волна обдает лежащих за насыпью бойцов удушливым дымом и пылью. Теперь черные фигурки уже бегут ближе и Якименко кричит: «Огонь! Приготовить гранаты!». Но фигурки снова скрываются и Якименко командует перебежку на новое место. Здесь немного тише и можно отдышаться. С непривычки у Додика, как и у других, болит правое плечо - да, отдача боевой винтовки это совсем не то, что у малокалиберки. Руки и лицо у него в копоти и пыли, он слегка растерян. Бой кончился, а он так и не понял - где сейчас немцы, удалось его роте удержать станцию или пришлось отойти.

    Но это его первый бой. Потом будет лучше, Додик привыкнет, приобретет опыт и начнет понимать.   
    Сейчас взвод лейтенанта Проскуряка держит рубеж на высоком берегу Южного Буга. Ночью под огнем немцев они переправляются и сразу занимают оборону, закрепляются на высоком обрывистом берегу, окапываются и роют траншеи. Приказано продержаться до вечера, а потом их пополнят или сменят. 
    Но все выходит не так. На рассвете, только начинает светать, как в небе появляются пикирующие «Юнкерсы», звено за звеном. Грохот и разрывы бомб взметают вверх желтую глину и деревья, рушат береговой откос. Восходит солнце, но в черной мгле едва просвечивает его желтый диск, дышать нечем, рот, нос, уши, всё забито песком и пылью, грохочет и рушится земля, вой, скрежет и визг падающих бомб.
    Но вот короткая тишина, немцы отбомбились и улетели, своих бойцов собирает лейтенант Проскуряк. Можно отдышаться. Как у всех лицо и руки лейтенанта в черной пыли и копоти, гимнастерка измята, на лбу повязка с бурой засохшей кровью. Он смотрит на свой поредевший взвод, в котором всего 16 бойцов, и хрипло говорит: «Отходим. Якименко убит, в отделениях по 6-8 человек. - Он озабоченно смотрит в лица своих бойцов. – Так что, Эдельсон, временно ты будешь комотделения. Ясно? А пока можно перекурить».
     Вскоре налеты возобновляются, но остатки роты уже отошли от берега. Теперь они сливаются с другой ротой, у которой потери не меньше, но еще имеется одна батарея и несколько орудий. И вместе с нею они отходят на новый рубеж.
     Так, отбиваясь и огрызаясь, они все отходят и отходят.
     Кончается холодный и дождливый август.
     Но вот Красной Армии удается закрепиться на Донбассе, фронт стабилизируется и наступает затишье. Войска переходят к обороне. Бойцы роют окопы и траншеи, сооружают блиндажи, ставят проволочные заграждения и минируют подступы к переднему краю. Всё это ненадолго, основные силы немцев сейчас заняты под Москвой, и только массированные налеты «Юнкерсов» и артиллерийские обстрелы не прекращаются ни на день. Здесь впервые Додик ранен в левую руку, но, к счастью, ранение не тяжелое, сквозное, и он обходится помощью батальонного  медсанбата. Уходить в госпиталь он не хочет. Снова бои, и снова отступление. После разгрома под Москвой зимой 1941 года немцы оправились и теперь рвутся на юг и на восток. Часть, в которой воюет Додик, ведет тяжелые бои с рвущимися к Кавказу силами немцев. Железная бездушная машина движется безостановочно, немецкие танковые армады безжалостно сметают всё на своем пути, в белесом, выгоревшем от зноя небе, с утра до ночи висят звенья «Юнкерсов» и «Мессершмидтов». 
     Конец сентября, немцы уже под Сталинградом. Кажется, что им всё доступно и нет силы, способной им противостоять. Начинается одно из судьбоносных сражений ХХ века и всей мировой истории. Но для измотанных немцев, хоть и достигших цели, – ведь  они в Сталинграде! - в ноябре внезапно начнется, а в феврале 1943 года последует уверенное мощное наступление Красной Армии. За ним перейдут в наступление армии Южного фронта и развернется огромная Ростовская наступательная операция. Войска выйдут в район станицы Манычская, это всего в 50 километрах от Ростова-на-Дону. И 14-го февраля Красной Армией уже взят Ростов-на-Дону - родной город моего героя.
     В этот день рота 2-го батальона 1-го полка ***дивизии, в которой  воюет Додик Эдельсон, вступает в освобожденный город. Это еще городская окраина. Когда-то это был соседний город Нахичевань, а теперь городской район. Еще повсюду видны следы недавних ожесточенных боев, дымятся выгоревшие пустоглазые коробки многоэтажных домов, разворочены мостовые. Всюду снарядные воронки и груды земли и камня, паутина искареженных трамвайных рельсов, опрокинутые и сгоревщие трамвайные вагоны, поваленные телеграфные столбы. 
     Додику здесь всё знакомо, этот район города он хорошо помнит, он взволнован и торопится, ему не терпится поскорее добраться до центра города, туда, на ту улицу, где стоит замечательное здание Драматического театра имени Горького в форме гигантского трактора, рядом с которым его дом. Цел ли он, этот дом? В нем уже давно нет никого из его родных, Додик это знает, и всё же что-то необъяснимо его туда влечет. 
     Но… непредсказуем полет мины и путь летящего снарядного осколка.  Если бы лишь на долю секунды поторопился или замешкался немецкий минометчик, если бы разрыв мины произошел чуть дальше или чуть ближе, если бы командир взвода поднял своих бойцов минутой раньше или позже, если бы…Может быть, и не случилось бы непоправимое, и не произошла бы та мгновенная роковая встреча раскаленного стального осколка с сердцем бегущего солдата Давида Эдельсона.  Как ветхозаветному библейскому Моисею, которому Бог с вершины горы Фисвы на восточном берегу Иордана лишь показал землю Обетованную, но не позволил туда вступить, так и моего школьного товарища, героя этой повести, испытавшему в ранней юности боль потерь всех своих близких и трагедию разрушенного детства, прошедшего огненный ад войны, Бог привел к порогу его родного города, но войти в него не разрешил.
     Это уже после Победы, в 1946 году чья-то неведомая добрая рука высекла на мемориальной доске на стене школы в далеком украинском городке  имя и две даты:
               
                Эдельсон Давид, 1923 - 1943.

   
                Э П ИЛ О Г

      Вот и всё. Прощай, Додик. В течение месяца, пока я писал эту повесть, ты был рядом со мною, мы с тобою разговаривали, смеялись и шутили, вспоминали нашу школу, товарищей и учителей, мы вспомнили, как в 1938 году ты зажег наш школьный зал своей пламенной испанской «Бандьерой Росса» и боевым выкриком «Но пассаран!», я снова слышал твой хрипловатый голос и видел твои упрямые серые глаза и задорный светлый хохолок надо лбом.
      В течение этого месяца, Додик, ты был жив и был со мною. Ведь те, кого с нами уже нет, ждут, когда мы о них вспомним, их будит наша память о них. Так в «Синей птице» Метерлинка говорят внукам Тильтиль и Мильтиль давно умершие их дедушка и бабушка - «всякий раз, как вы о нас подумаете, мы просыпаемся и снова видим вас. Мы ждем, чтобы  вы о нас вспомнили и помолились о нас».
      В такие минуты снова бьют висящие на стене дома старые часы, начинает весело шуметь на огне чайник и сладко потягивается проснувшаяся кошка.   
     Я думал и вспоминал о тебе, и в эти минуты ты был жив.
    
     Прощай, Додик. Теперь кроме фамилии на мемориальной доске на стене школы и  твоей единственной фотографии на нашей выпускной школьной карточке 1940 года будет и эта повесть. И если когда-нибудь кто-то её прочитает, то в те минуты ты будешь жив.