ПРО ДЕДА ТИМОФЕЯ
Глава первая
Деда Тимофея хоронили почему-то в воскресенье. Странная вещь получается. Иногда последнее воскресенье месяца объявляли рабочим днем, хотя, правда, и с сокращенным количеством часов, безвозвратно и бессмысленно отданных той или иной работе. Люди в городке очень не любили этот день. Обязательно что-то происходило в это последнее воскресенье месяца. Даже ходила такая шутка: «Мы до умопомраченья ненавидим воскресенье». Вот в этот день и была назначена панихида по деду Тимофееву. Часов с десяти утра люди стали собираться возле небольшого кирпичного дома, где все свои девяносто два года прожил дед Тимофей. Первыми прибежали пацаны с соседних улиц, и мгновенно стали занимать места на деревьях, которые росли рядом с домом. Для них это было нечто вроде праздника. Конечно, им тоже было жалко деда Тимофея, но их детские души еще не успели узнать, что похороны - это что-то последнее: последнее утро, день, последняя дорога, последний взгляд, и все…
Сидя на огромных ветках тополя несколько пацанят громко, как воробьи, спорили о том, кто из них чаще всего бегал к деду Тимофею обрывать яблоки, кто больше наворовывал за лето ягод. Они так увлеклись этим спором, что даже не заметили, как подъехала большая грузовая машина. В кузове стоял серебристый памятник со звездочкой. Место, где должна быть фотография, было пустым. Оказывается, дед Тимофей за все свои девяносто два года ни разу не сфотографировался. Даже в документах не было фотографий. Правда всех документов-то и было: одна справка из какой-то больницы, что, мол, в одна тысяча девятьсот сорок…, дальше цифра со временем стерлась, году такой-то, такой-то, медицинской судебной комиссией признан душевнобольным и подлежит изолированию от…, дальше тоже не понятно написано от кого или от чего деда Тимофея надо было изолировать. Но никто и никогда его так никуда и не изолировал. И вот наступило это последнее воскресенье месяца, когда деда Тимофея должны были изолировать. Навсегда.
Место ему выделили с правой стороны кладбища, около развалившейся кирпичной стены, которая некогда была вышиной почти в два метра и отделяла кладбище от дороги. Почти два века эта стена охраняла от мирской суеты своих вечных поселенцев.
Как-то, лет десять назад, дед Тимофей решил поправить стену, чтобы с дороги всякая гуляющая пьяная молодежь не очень беспокоила тишину кладбища. Он натаскал груду кирпичей, навозил глины и за пять-шесть дней поставил новенькую стену, соединив ее со старыми кладками. Очень удовлетворенный, с чувством выполненного долга, дед Тимофей решил, что надо это дело как-то отметить. Но поскольку в городке он ни с кем не
1
общался, то решил, что самым правильным будет придти к Феклуше, тем
более что он у нее не был, почитай, с ранней весны, а уж лето на исходе. Траву надо, поди, выдергать, земельки подбросить, холмик выровнять. Подумав обо всем этом, дед направился для начала домой. Надел свежую рубаху, правда, дырявую на локтях, но все-таки с тремя пуговицами, подпоясал штаны красной проволокой, глянул на себя в кусочек зеркала и, захватив с собой немного хлеба-соли, отправился к Феклуше. Дойдя до ворот кладбища, дед Тимофей подумал, что надо бы как-то неожиданно появиться, чтобы Феклуша не увидела его издалека, иначе, как показалось деду Тимофею, пропадет вся радость встречи. Он аккуратно пошел по тропинке с левой стороны между рядами ухоженных и заброшенных могилок, по пути собирая всякий мусор: фантики, консервные банки, крышки от бутылок, даже окурки собирал, укладывая все это в холщовый мешок, который неизменно носил с собой. Минут через двадцать мешок был уже полный и довольно тяжелый. Дед Тимофей знал, что за вторыми воротами кладбища стоит большой мусорный бак с табличкой «Для мусора». Взвалив поудобнее на плечи мешок, дед направился к баку. Дойдя до ворот, дед Тимофей с удивлением обнаружил, что бака на месте нет, а вместо него лишь кусок какой-то железяки да спинка от кровати. Он очень огорчился, подумав, что бак, вероятно, кто-то украл. Бак всегда стоял здесь, и сторож регулярно, каждую неделю, вывозил из бака мусор на телеге с одним бортом. А теперь бака нет. «Куда же деть мусор? Негоже так вываливать всем на обозрение содержимое мешка». Дед стоял в растерянности, медленно соображал, что делать? «Или пойти обратно к центральным воротам, там тоже должен быть бак, или… Ну не идти же к Феклуше с мусором.». Подумав, он решил мешок схоронить поблизости, в кустах и пойти к Феклуше, а на обратном пути забрать его и выйти через центральные ворота. Уже без прежнего удовольствия от предстоящей встречи с Феклушей, дед направился по дорожке, засыпанной то песком, то гравием, на другой конец кладбища. Он уже не хотел неожиданно появляться перед Феклушей. Ему надо было срочно ей сказать, что бака возле вторых ворот нет, и мусор девать будет некуда, и что люди, которые украли бак, очень не хорошо поступили, и что в огороде у него ничего не растет, и дом его протекает, кошка родила почему-то мертвых котят, а соседская собака вторую ночь подряд воет, и что на тополе возле скворечника всегда идет драка между скворцами и воробьями, и что боли под левой лопаткой стали сильнее, и что в городе у них построили новый кинотеатр, и что он даже хотел туда пойти, но потом передумал. Очень многое хотел сказать дед Тимофей Феклуше, да не успел.
От того места, где он положил стену, донесся рев трактора, и чей-то скверный мат-перемат эхом разнесся по всему кладбищу. Старик, почуяв что-то неладное, поспешил обратно, затем остановился, постоял несколько секунд и, резко развернувшись, почти бегом добежал до Феклуши. Вынул из-за пазухи кусок черного хлеба, и наскоро посолив его, положил на развалившийся холмик.
2
- Чичас, Феклуша, погодь, ты покуда хлебцем с солью побалуйся, поговори с ним, а я мигом, только узнаю что там…
Старик не договорил, а только показал в сторону все нарастающего шума своей худой рукой, при этом растопырив пальцы. Сердце у деда Тимофея запрыгало как мячик. Оно как будто подсказывало ему, что-то плохое и хотело выскочить, чтобы самому увидеть, опередить глаза деда Тимофея. Старик весь взмок, от рубахи оторвалась пуговица, красная проволока все время раскручивалась, а жидкие седые волосы липли прямо на глаза. Пробежав еще метров сорок, старик рухнул на колени не то от испуга, не то от усталости. На него сквозь разломанную стену с еще не застывшей глиной двигалась тупая железная морда бульдозера.
Глава вторая
- Да пропади все пропадом! И какой идиот сделал это последнее воскресенье рабочим днем?! Сами, поди, сволочи, отдыхают, а народ вкалывай. Я бы этих чиновников, как клопов передавил! Да что б у них все оказалось последним: от рубля до руля! Тамарка! Тамарка! Уть, трясина болотная! Время сколь?... Восемь?... Опять премии лишат, выговор! Господи, как все надоело! Где мои штаны? Куда ты-то намылилась? Уть, ё моё, все штаны в мазуте! Дай быстро чего-нибудь пожрать! Чо ты-то вся как на похороны вырядилась? Чего?! На какую еще панихиду? Ты чо, сдурела?! Сегодня воскресенье! Кто ж хоронит в воскресенье? Да ты можешь говорить громче?! Принеси полотенце, какие похороны? Ну, совсем чокнулась.
Долго еще чертыхаясь и расплескивая по всей ванне воду и ругань, Макровин ни мог не проснуться окончательно, не сбросить с себя неимоверную тоску от сознания, что сегодня, последнее воскресенье месяца, рабочее, а значит, получается, что две недели подряд он вкалывает как проклятый и получает за это воскресенье всего лишь три процента к выработке. Он глянул на себя в зеркало. Увидел небритое, залежанное лицо и с досадой плюнув в него, вышел из ванной.
- Тамарка! Дай хоть тряпку какую-нибудь, ни одного полотенца. Тамарка! Уть, трясина болотная! Да что же за утро такое горбатое? Тьфу!
Макровин схватил со стола полотенце и начал вытирать лицо, но тут же всматревшись, зашвырнул полотенце за шкаф. Оно, оказывается, все было в жиру. Не долго думая, он сорвал с кровати простыню и…Капельки воды задержались у него на лбу, на носу, на щеках. В раскрытое окно он увидел Тамарку, которая беседовала с соседкой, соседка тоже была в черном. Тут до Макровина стало доходить, что сегодня действительно какого-то хоронить будут. Но как же так? Ведь воскресенье. Совсем из ума выжили. Наскоро одевшись, схватив стакан почти остывшего чая и заев куском хлеба с салом, Макровин выскочил во двор. На ходу, закуривая, он направился к Тамарке. Если Макровин куда-нибудь спешил, или, будучи подвыпившим, пытался о чем-нибудь думать, или ссорился с женой, его правый глаз
3
закатывался за веко, бровь начинала трястись как поплавок, речь становилась не разборчивой, слова без окончаний, и еще целая куча неисправностей проявлялась в его поведении. Вот в таком состоянии Макровин чуть не сбил с ног собственную жену, ударив плечом ей в спину. Та шарахнулась от него и грубо выпалила все, что было у нее в данный момент на языке.
- Ды зыть ты, трясина болотная, ну чо язык разухабила? Говори толком, чо случилось?!
Макровин еще более того разозлился, когда увидел, как прихрамывая, и по-идиотски улыбаясь своим золотым оскалом, приближается к ним бухгалтер Трындюк.
-Макровин!
Заорал Трындюк.
-Ты долго с бабами напильник свой точить будешь? У тебя, что, ночи не было? Иди сюда быстро.
Трындюк остановился, доставая из папки целую кучу каких-то бумажек, накладных, не оплаченных и оплаченных счетов и еще много всякого бухгалтерского мусора. Макровин, уже окончательно ошалев от такого дурацкого утра, от этого рабочего воскресенья, оттого, что кто-то помер, медленно и тупо подошел к бухгалтеру.
- Значит так, слушай меня внимательно. И внимай каждому моему слову,
начал Трындюк свой обычный эпиграф. Он всегда так начинал свою речь. В городе даже ходили слухи, что он своей жене такое вступление выговаривал, ложась к ней в постель. Но Макровин уже ни один год получал у Трындюка зарплату и поэтому тут же его осадил.
- Заткнись, сухарь канцелярский, говори толком.
Трындюк уронил на землю целый ворох бумаг. К ногам Макровина упала светло-зеленая разнарядка, которых он за свою трудовую жизнь получал сотни. Макровин нагнулся, поднял бумажку.
- Твою мать!
Только и смог произнести Макровин. Затем еще раз перечитал разнарядку. Правый глаз его еще больше закатился и бровь, уже не как поплавок, а как цилиндр забегала вверх- вниз, вверх-вниз. Трындюк, наконец-то, собрал все бумаги, сложил в папку. Похлопав по плечу Макровина, с каким-то даже сожалением, сказал:
- Внимай моим словам. Иди к конторе, там, у сторожа лопаты есть хорошие, штыковые и дуй на кладбище. Часа за два управишься. Только больно широкую не копай, места и так мало. Ты больше вглубь режь. А я пойду к процессии. Надо как-то подольше попрощаться. А то они припрутся, а яма, то есть могилка-то и не готова. Не хорошо будет.
С этими словами Трындюк захромал в обратном направлении, откуда доносились жалобные, фальшивые звуки траурной музыки.
4
Глава третья
Бульдозер, медленно разворачивая, разламывая старые чугунные оградки могил, двигался прямо на деда Тимофея. Дед Тимофей никак не мог справиться с красной проволокой, которой он подвязал штаны. Трясущимися руками он пытался найти концы этой проволоки, и во все глаза смотрел на надвигающийся бульдозер. Если бы кто-нибудь увидел деда Тимофея со стороны, наверно подумал бы, что дед сел по нужде. Прошло минуты три-четыре, и бульдозер уже был прямо перед дедом Тимофеем, изрыгая столбы черного дыма. Безвольно опустив руки, дед Тимофей остановившимися глазами уставился на приближающуюся страшную машину.
На пути бульдозера оказался старый, но еще живой тополь. Молния когда-то давно расколола дерево на две части: одна была кривая, со сморщенной корой, как у старого кирзового сапога, другая, выжив после попадания молнии, напротив, вымахала вверх, раскинув огромный шатер из листьев. Для птиц, которые гнездились на деревьях кладбища, этот тополь был самым любимым местом. На нем, при хорошем наблюдении можно было увидеть самых разных пичуг от воробьев до больших серых ворон. Но право гнездиться на этом тополе всегда принадлежало воронам.