«… Дом мой на горе, к заре на моей земле,
Даждь ему Господь, мой Бог во вся дни,
А тебя прошу, молю святый ангеле
Ты его пока в веках сохрани!...»
Из песни В.Волкова «Дом мой на горе…».
КОНИ КРАСНЫЕ.
- Ну, вот и все! Глянь, Евдокиюшка, глянь, какой дом ладный получился. На следующий год во второй избе печь сладим – и заживём! Мы в одной избе, и детишки наши рядышком с нами, под одной крышей, а кадысь вырастут, и у них дом уже свой будет. Не то что у нас: пять годов в землянке жили, сколь землицы-то в ней утоптали. Ну, ничего, ничего! Да не плачь ты, баба-дурёха. Осилили дом-то с Божьей помощью. Смотри, как брёвнышки светятся! Солнышком играют! А мох-то, глянь, прямо по линеечке лежит между брёвнышками, - ох, хороший мох тепло держать будет, ежели зима залютует! Эх, какая нынче осень! Гриб в лесу и тот теснится друг с дружкой, вроде как места ему мало. А ягода на болоте – прямо как каменья драгоценные, только и собирай. Зверь-то как жирок нагулял, ох, нагулял, так и просится непутевый, под ружье. Жаль стрелять, да кушать надо. Зима впереди долгая, на рябинку посмотришь, так в пору под Новый год в две пары валенок залезешь! Ну, ничего! Ничего! Дровишек нам до весны хватит. Печурку-то вона какую смастырил, в пол-избы! Стоит королевна такая и теплом-жаром дышит. Уж ты в ней хлебушек да кашку сваришь. Ох, Евдокиюшка, лесная моя, заживём, да так еще заживём – нам и ста лет с тобой не хватит. Да только думается мне, что навряд ли Боженька нам отпустит столько. Но уж сколь даст – всё наше будет каждый денёчек, каждая ночка. О, смотри, смотри, журавль полетел на юг, в тепло собрался. Там, говорят, на юге-то, дома без печек стоят и тепло круглый год. А я и не пойму, какой же это дом, ежели в нём печки нет. А бока погреть, от хвори-простуды избавиться? Нет, печка в лесу всему голова. Любо мне смотреть, как дымок ровной струйкой в небеса поднимается. Ох, любо. Пёс-то наш кабы не околел к зиме. Жаль будет животинку, уж дюже верный пёс. Надо бы щенка где-нибудь надыбать, чтобы поднабрался уму-разуму у нашей собаки. О, гляди, гляди, лапы-то задние совсем не держат. Ей и до ветру-то сходить трудно. Пристрелить бы надо, чтоб мучений поменьше было, да рука ведь не поднимется. Это ж в глаза глядеть надо! А там, в глазах собачьих, сколь чистоты непорочной, сколь верности вечной. Нет, не смогу пристрелить! Бог дал, Бог и возьмёт. А подпёска надо взять, пущай среди нас живет да жизни радуется. Вчерась сон видел – ох, просыпаться не хотелось! – как бежит первенец наш, бежит ножками по дорожке, ручонки в стороны и на шею ко мне, и кричит: «Ты, - говорит, - папка, красным конём будь, а я всадником». А я спрашиваю: «А почему красным, разве кони бывают красными?» А он в ответ улыбнулся улыбкою ангела и исчез куда-то в небо. А я головушку-то запрокинул, смотрю вслед, а по небу действительно кони красные плывут, точно кораблики, а облака у них в гривах путаются. Долго смотрел, покуда шея не заболела. Да и проснулся тут же. Ты как думаешь, Евдокиюшка, к чему сон такой? Хотя я особливо в сны не верю. Иной раз такое приснится. Эх, чего-то я разболтался. Пойду в лес схожу – душа запросилася. Всё неймётся ей, душе-то. И на шута Бог душу создал… а может, и правильно сделал. Пойду, пойду, пока солнышко не село да росу серебряную на траву не выгнало. Ишь, тишина-то какая! О, Господи! Жить-то как хочется! Пойду, пойду! А пёс пусть дома лежит, ты, Евдокиюшка, подстели ему чего-нибудь, чтобы знобко не было. Да миску из конуры забери, поближе поставь. Не дойти ему самому до водицы. Ну да ладно, ладно, пойду.
х х х
- Устал ты, Семён, устал! Вон как плечи сгорбил, со спины совсем в старика превратился, а ведь ещё молодой. И откуда в тебе силища такая? Смотрю тебе в след, а слезу сдержать не могу. Я знаю, ты из лесу придёшь, словно там тебя водой живой напоили, - придёшь, в руках ягода разная. И каждой по две-три горошины. Люблю я тебя, Семен, ох люблю, хоть и чудной ты! Всё норовишь землю перевернуть. Вон каких два дома построил. Да ещё и под одну крышу увязал. Рожать мне надо, рожать. Теперь-то только лучше должно быть. С голоду-холоду сегодня уж точно не помрём. А детишкам простор нужен. Интересно, а сколь их будет? Мне вот тоже сон снился: будто плыву я на лодке по реке, а вокруг одни коряги да стволы поваленные, царапаются, ветками сухими меня хватают, лодку перевернуть норовят. А я уж и так веслом оттолкнусь, и эдак, а сил не хватает. И вот вдруг одна здоровая коряга из воды как вынырнет, сучьями зацепилась за лодку, и давай её вертеть в разные стороны – у меня внутри всё и охолонулося. Ну, думаю, не удержаться мне в лодке. Коряга уж топить лодку стала. А я в воде стою, ноги стынут, руки в кровь ободрала. Течение меня несёт и несёт. Я уж приготовилась к смертушке близкой; даже страх исчез, и вдруг вижу, как ты, Сёмушка по пням, по корягам, по стволам склизким ко мне бежишь. А я стою ни жива ни мертва. Боюсь тебя окликнуть. Вдруг споткнёшься да в воду ахнешься. А ты подбежал, даже ног не замочил, словно по-над водой прошёл. Схватил меня на руки – и до берегу. А там уж костер трещит, тепло вокруг. Села я возле огня и заплакала. Да, заплакала от счастья своего бабьего – что не свелось мне одной по земле ходить! А ты присел рядышком, обнял меня.
Да тут проснулася. А ты наяву – действительно – меня обнимаешь! Вот я до утра и пролежала, глаз не сомкнув, боясь, что ты руку свою уберёшь. Жизнь наша, Сёмушка, только начинается, впереди только солнышко ясное. А если и набегут какие тучи злые, хмурые, мы с тобой вдвоём, а вдвоем-то ох чего можно наделать! Рожать мне надо, рожать. Что-то ты
долго, Сёмушка, из лесу не возвращаешься. Кабы беды какой не приключилося…
xxx
Так уж было угодно распорядиться Судьбе, что два крепких сруба, увязанные единой кровлей, построенные простым русским мужиком Семёном Добровольским, простояли без малого почти восемьдесят лет.
Семён Добровольский в тот день из леса не вернулся. По губерниям в то время рыскали энкаведешники – всё каких-то бандитов ловили. Вот и перепутали они. Взяли невинного человека. Отвезли в город. Быстрый выездной суд – и погнали по этапу Семёна Добровольского. Двадцать лет лагерей присудили. На пересыльном пункте в городе Торжке сумел Семён передать записку с адресом дома, где ждала его Евдокия. А потом война, штрафной батальон, и на передовую. Впереди враг свинцом поливает, сзади свои на штыках несут. Как между двух жерновов. Километрах в тридцати от города Гжатска был последний в жизни Семёна Добровольского восход солнца. Штрафные батальоны не имели права жить. Этого права не имел и Семён. Он всё прекрасно понимал. Одного ему хотелось: увидеть красных коней на небе, увидеть, как облака купаются в их гривах и как бежит к нему навстречу его первенец и кричит: «Папка, ты будешь красный конь, а я всадник, и мы с тобой полетим по небу!»
Посреди огромного поля одиноко торчала палка с прибитой наспех дощечкой. Первой была нацарапана фамилия Добровольский.
х х х
Евдокия прочла записку. Непроизвольно прижала руки к огромному животу, чувствуя, как что-то живое сильно бьётся внутри. Потом память навсегда вычеркнула из жизни приезд городского врача, который неумело принимал роды, да так и не принял. Два ребятёночка бездыханно лежали, завёрнутые в старое лоскутное одеяло. А потом была долгая безрадостная жизнь. Без малого еще почти семьдесят лет. И каждую осень Евдокия сажала на бугорке маленькое деревце. И сейчас там огромная берёзово-кленовая роща. Печку во второй избе так никто и не поставил. Дом постепенно становился все хуже и хуже. Окошками стал врастать в землю, сгорбился от времени, почернел и стоял, как глубокий старик, глядя на поле, где вдалеке шумели берёзы и клёны.
Но дому суждено было возродиться на новом месте, километрах в тридцати от города Гжатска. Разобрали дом бережно, аккуратно, не причиняя ему боли. Погрузили на большую машину и повезли.
И стоит сейчас дом окошками в поле, и видит, как у дороги кони красные землю копытами бьют. И ждут своего маленького всадника.