Грязь — это химическое вещество не на своем месте.
(К.-Л. Бертолле)
В тот же момент небо потемнело и исчезло, превратившись в лавину пузырящейся воды. Чинарик упал на четвереньки, прополз несколько метров до дерева и сел в лужу. Холодные струи дождя окружили его, поглотив остальной мир, хлестали по лицу, заливали глаза,мешали дышать.
Перекрывая шум дождя, послышалось громкое звяканье и шорканье, будто кто-то совсем рядом сгребал метлой мусор. Это были странные и почему-то страшные звуки. Чинарик зажал уши и застыл. В наступившей тишине из кипящей водяной стены вывалилось нечто рослое и квадратное, похожее на человекообразного робота, потом ещё одно, три, четыре... Сколько их было точно, Чинарик не разобрал. Целая толпа монстров. Толпа неповоротливых существ,полностью слепленных из помоечного барахла. Из маленьких, шишкастых голов, впаянные в скомканный полиэтилен, торчали пивные банки, молочные пакеты, какие-то пробки, крышки. Ржавые гайки обрамляли металлические шарики глаз. Они блестели, эти шарики,будто живые. И смотрели. Смотрели на Чинарика.
Туловище роботов дрябло колыхалось вымокшими комковатыми подушками и дребезжало обгоревшими кастрюлями, на месте рук и ног угадывались сломанные клюшки и доски,обмотанные тряпками, старыми шарфами, верёвками, колготками и упакованные в бесформенные башмаки.
Последним появился Гиря, и Чинарик освободил уши:
- Что это за монстры,Гиря?
Гиря навис над Чинариком мокрой гранитной стелой. Вода лилась ему на макушку и масляными ручейками стекала вниз,к черным высоким сапогам. Почудилось,что на груди у него высечены цифры с тире между ними, но всё оказалось проще. На шее художника болталась искорёженная пластинка с надписью «clozet».
- Обижаете, сударь? Какие же это монстры? Айя-яй. Думаете, я просто так в баках копался? Ну, посмотрите, что я сотворил. А? Это же тот самый трэш-арт. Чудненько, не правда ли? Живенькие такие, и вам в утешение. Вы ведь этого хотели?
Чинарик судорожно сглотнул:
- Чего я хотел?
- Как чего? Мусор-то у них – снаружи. Снаружи! Вы знаете, что такое мукти?
Чинарик вяло отмахнулся от художника, как от привидения.
- Мукти… Не помню.
- Ну, конечно, что вы можете вообще знать? – засмеялся Гиря, платком вытирая усы и бороду.- Даже в мусоре толком не разобрались. А ещё дворником работает! Ну, на нет и суда нет, как говорится. Гляньте, перед вами не барахло, хлам, отбросы. Это ещё одна их жизнь. Вечная!
- А я вот в лужу сел, - захохотал вдруг Чинарик и весело замолотил по грязной воде замёрзшими, непослушными руками.
- Здравая мысль, - задумчиво отозвался Гиря. – А над чем смеемся?
- Над всем, что было, и что будет, – не переставал хохотать Чинарик.
У него вдруг закружилась голова, стала огромной, как дирижабль, и потекли через неё ручьями и реками,сметая страх и боль,события далёкого и близкого прошлого,радости и горести его жизни - такой длинной и такой смешной.
Часть 1
Антон Иванович Офицерский жил в огромной и богатой стране, в большом и красивом доме, в маленькой квартире номер один,совершенно один и тоже маленький. Ростом,будто подросток,а присмотришься, почти старичок - сутулый и хлипкий, с острым несколько помятым лицом,но в неизменно выглаженной рубашке. Да,чистюлей слыл Антон Иванович, чистюлей и аккуратистом, а служил всего лишь дворником. Люди говорили: - Призвание у тебя такое – чистить да мести. Предназначение! А что, не всем же гениями рождаться.
Добрые были люди, жалостливые. Кто одежду притащит почти новую, кто пирогов, а то и телевизор - и такое случалось, Антон Иванович только улыбался да смущался. Никакой особой нужды в дарах не было,только,как отказаться без обид? Никак невозможно. Довольные своей щедростью соседи скромно бормотали: – Да мы… да вы… да они… Да мы каждому из вас руку подадим.Что здесь странного? Человек человеку – брат. А вы безобидный,работящий и образованный.И вообще,славный мужик.
- Конечно, брат,конечно, да ещё безобидный и работящий,- думал дворник. - Большая удача,однако, для соседей, а благородные горожане, значит,сплошь мои спасители. И подаяния-то их не просто так. Ох, не просто! Они и есть те самые ниточки-дорожки меж «нами» и «вами».Нами и вами – вот оно как!
Так и жил, особо не бедствуя,только вот какая досада,звали славного мужика всё больше не Антоном Ивановичем,а Чинариком, но тут уж винить никого не приходится. Кличка прицепилась давным-давно, как к бродячему коту - блохи,да и тащилась следом,где бы он ни жил,чем бы ни занимался. Дело в том,что Антон Иванович имел одно чудаковатое пристрастие,о котором иному человеку и рассказать-то неудобно - нормальным сигаретам предпочитал бычки, другими словами - окурки. Хранились окурки в помятом алюминиевом портсигаре - прижимались друг к дружке жалостливо,пахли крепко,с нюансами, навевали странные мысли.Как ни прикинь - жертвы табачного палача - разного размера, сорта и дизайна обрубки. Конечно,владелец курительной обоймы побирался с тротуаров только в далёкой молодости. Повзрослевший Чинарик озаботился гигиеной с санитарией и теперь уже производил окурки собственноручно - из нормальных сигарет, безжалостно отрывая им табачные макушки. Говорил - привык, по-другому - совсем не то.
Вообще-то Чинарик ко многому привык в своей жизни. Например, ежедневно вставать, когда все ещё лениво высасывают последние сны из предутренних извилин. Такая служебная необходимость нисколько не обременяла прилежного работника жека, напротив - была по душе.
Однажды осенью, в ту пору, когда четыре часа утра кажутся размякшему обывателю глубокой ночью, он завтракал на своей кухне - неказистой, но не лишённой мрачноватой эстетики утиля.Она была обставлена исключительно тем, что хозяин притащил с помойки. Газовая плита,стол,пара табуреток,две полки и кое-какая утлая посуда – всё это выброшенное добро почти одновременно перекочевало во владения рукастого и рачительного Чинарика, а потом отдраено, окрашено и даже модернизировано. Подобный же потёртый шик прижился и в других уголках полуподвальной обители Чинарика. В этом смысле хозяин не изменял себе лет пятнадцать, как и в маниакальном стремлении к чистоте. Квартира номер один могла бы стать образцом неожиданной для мужчины добродетели, если бы не антисанитарная крыса прикормленная хозяином - не какая-нибудь белая, лабораторная,а самая что ни на есть рыжая и амбарная. Интересная оказалась приживалка. В её наглых повадках читалась явная убеждённость в том,что она и есть лучший друг человека - человека по имени Чинарик. Крыса приблудилась случайно, имела в наличии крайнюю степень дистрофии, переломанный в двух местах хвост и всего лишь три ноги,за что получила кличку Масля. Бывшему химику Антону Офицерскому ассоциация показалась эпатажной,но точной – силуэт рыжей калеки смахивал на скелетную формулу масляной кислоты.
Так вот… В то самое утро она сидела на втором табурете, грызла засохший кусочек сыра и переглядывалась с жирным полосатым котом на кружке,из которой хозяин пил чай. Кот был с хитрой мордой и отколотыми ушами. Чинарик гляделки засёк сразу,с первой их с Маслей трапезы - эта тощая,будто только что сбежавшая из капкана,животина кружку мгновенно возненавидела,следила за ней неустанно и не раз пыталась подло свалить со стола.
Масля грызла сыр, а Чинарик тихо подлялякивал музыке из касетника и нарезал колбасу - красиво, даже виртуозно, словно препараты на микротоме. Небрежность даже в таком нехитром деле раздражала его весьма пренеприятно – так, что руки дрожали и внутри всё зудело,как от чесотки. Отложив нож, посмотрел на крысу:
- Всё смотришь, смотришь на этого? Бесперспективное чувство, надо сказать. Ненависть,друг мой, только от слабости. Беспомощность и обида… Страшные, позволь заметить,вещи. Они внутренний клюв пестуют,словно уродливое дитя во чреве.Запомни, если пищу не давать,он не окрепнет, никак не окрепнет и не родится в злобных муках.Ну,а если такое случится,так тебя же и заклюёт. Заклюёт и вместо тебя будет жить-поживать,да ещё и других подстрекать – тех, кто рядом.Так мало-помалу все люди заразятся этой тварью и клювастыми станут. Понимаешь,какая ужасающая инфляция душ?
Масля смотрела на хозяина восхищённо – даже,кажется,головой кивала и носом шмыгала-хрюкала.
Чинарик с удовольствием хлебнул крепкого чая и засветился, согрелся изнутри, как всегда бывало во время приятной еды.
- Ну что тебе сделал этот нарисованный? Вот уж точно - нет врага, его надо нарисовать. Как это всё банально, подружка. А я вот такой напастью никогда не страдал. Бог миловал. Я ведь тоже жизнью покалеченный,но злобу не взращиваю. Зачем?
Было ещё совсем темно. Маслины глазки живенько вспыхнули красным отражением абажура,а Чинарик неспеша намазал ломоть батона маслом - совсем малость, и возложил сверху тонкие, почти прозрачные ломтики колбасы и сыра. Ел тоже неспеша, аккуратно, с понятным,заслуженным,и оттого двойным удовольствием, представляя,что через часок отправится на работу в красивой, почти новой куртке,найденной на днях в подъезде. У куртки имелся удобный капюшон,что сегодня очень даже кстати. На улице дождь, и когда он закончится, одному Богу известно.
Чинарик невольно поёжился. Сыро в комнате. Мельтешат на оконном стекле водные дорожки, тонет от грязного дождевого напора карниз полуподвального окна. Но рабочий день не отменишь. Не он, так кто?
Засунув в рот клюквенную карамельку, Чинарик помыл посуду, вытер клеёнку чистой, пахнувшей стиральным порошком тряпкой, особенно тщательно обрабатывая углы - там,там вся зараза и скапливается - и вдруг замер,заледенел спиной и затылком.Знакомой щекоткой что-то забилось под ключицей, перекинулось на плечо – сурово так,с оттяжкой – будто чужая ладонь.Он сосредоточился, приготовился к тому,что за предвестниками придёт мысль.Она и пришла.Осталось взять тетрадь и записать.
«Реакция должна быть медленной,черт возьми»,- аккуратным почерком вывел Чинарик. Написал прямо посередине чистого в клеточку листа – так ему казалось торжественнее. И добавил чуть ниже,с жирным восклицательным знаком: - «никакого мгновенного превращения, никакого взрыва!»
Помусолив колпачок ручки,дополнил тезис парой длинных многоугольных формул, похожих на скопище усато-ногатых тараканов, и захлопнул тетрадь. Пора на службу.
Вышел на улицу ровно в полшестого. Дождь уже приутих,бросая на землю редкие ртутные капли. На широкой асфальтированной полосе между домом и дорогой апатично застыли сутулые фонари с крошечными змеиными головками. Свет падал рассеяно, поверх тополей,припаркованных машин,поверх фигуристого вазона у входа в магазин,и от этого всё выглядело зыбучим,непрочным,как карточный домик.
Света было много, слишком много,чтобы увидеть даже самый занюханный окурок, бумажку, ветку, но мало, чтобы почувствовать их настоящими. Настоящий здесь я, ликовал Чинарик. Разве этого мало? Ему нравилась эта своя подлинность, своя материальность в предрассветном, ещё спящем городе, как нравился и сам спящий город. Проснувшийся - это другое,совсем другое дело.
Проснувшись, он начнёт неопрятно суетиться, греметь, шаркать по асфальту, простужено чихать осенними простудами, ворчать случайными спорами на ходу. Всё станет бодрым и целеустрёмлённым,а от этого - порочным. Так считал Чинарик,но никогда не паниковал. Знал,что придёт ещё одно утро,потом ещё, ещё… Он опять и опять будет стоять на призрачной уличной сцене - в спектакле одного актёра,а зрители... Зрители пусть себе храпят в тёмных окнах.
Дождь и фонари иссякли разом. Стало душно. Какое-то время и ветки,и прямые ноздреватые стволы оставались тёмно-серыми, застывшими в ожидании первого, робкого солнечного света. Где-то высоко, над головой громко, скрипуче, словно разламывая невидимое стекло, крикнула неведомая птица, отсекая и уходящую ночь, и чужие тихие сны.
Сырая прохлада тут же заползла под куртку,мерзко щекотнула подошву резиновых сапог. Чинарик чихнул,потом долго кашлял,брызгал в рот из ингалятора,пока не привёл себя в полную боевую готовность.Метла… Она была хорошим лекарем. Стало тепло, но хлопотно.
Размокший мусор прилипал к тротуару, вялыми комками жался к поребрику, но Чинарик не унывал – пыхтел, скрёб складывал уже послушные чуть раскиселившиеся ворохи в мешки. Рассвело. Потянулись мимо редкие прохожие, зафырчали по шоссе автомобили.Он присел на скамью и зачарованно уставился в лужу.
По её периметру вольно разметались уснувшие листья, перетекая в центр ржавым узором осени. Меж резных звеньев кленового венка прямо в левом углу лаково блестела мокрая пятитысячная купюра.
Чинарик, кряхтя,нагнулся и потрогал её руками. Подумал как недостижимо красива эта лужа рядом с мусором, как достойна высокой идеи, как ему повезло, и какой это явный знак, и как надобно сегодня же распорядиться найденным - колбы, кое-какие реактивы новая электрическая плитка - всё это будет очень кстати. А ещё двести граммов настоящего окорока. Непременно настоящего и сочного. Стало щекотно и сытно на сердце. Всё-таки он везучий малый и всю жизнь с ним случались разные сюрпризы, но делал он всегда,что хотел - жил и жил,жил и жил.Достойно. Вот и сейчас… Хорошая у него работа. Никто не мешает, сам себе хозяин.
Повезло… Кажется,он знал это слово с самого рождения. У других первым словом лепечется «мама», у него - «повезло».
- Повезло, что меня нашли, да, Алла Ивановна? - спрашивал семилетний Чинарик у воспитательницы. Тогда он был ещё не Чинариком, а сопливым, и хронически пневмонийным Антоном Офицерским – обитателем детского дома и эмигрантом из места весьма экзотичного, но невесёлого, проще говоря - прямиком из старой обувной коробки,тесно прижатой к железному туловищу мусорного контейнера
Боевую фамилию воспитаннику подкинули не случайно. Дело в том, что контейнер красовался на задворках пятиэтажного дома, прозванного в народе «офицерским», поэтому долго голову не ломали – записали и порадовались красивому словцу,а уж позже и самому найдёнышу добрые люди объяснили,что и откуда взялось и во что вылилось. После того, как тайна перемещения Антона совершенно случайно, втихую, но стала всеобщим достоянием, случилось странное – тот,с виду суровый контейнер, навсегда стал для Чинарика не бездушной вонючей железякой, а родным и тёплым боком, проникающим даже во сны - в них он жил на помойке, и жизнь эта не очень походила на реальную. Она не колыхалась рядом сотнями чужих тел, не гомонила голодными пацанскими разборками, не пестрела ядовито всем тем – привычно убивающим,что происходило каждый день в интернате. В сновидениях жизнь почему-то пахла ландышами и подарком падала с неба - падала, уютно баюкала, струилась сытными,нагретыми солнцем потоками, заполняя его чувством необыкновенной защищённости и беззаботности. Он не удивлялся ничему, потому что знал и верил - именно такой и должна быть жизнь. Беззаботность в ней не означала безделье. Работы в цветном, разорванном сне хватало. Чинарик старательно сортировал мешки и пакеты,складывал симметричными рядами, таинственными пирамидами,скорбными холмиками - складывал и любовался. И ничего не боялся – в сновидениях не было врагов – одни вычеркнутые из жизни, безобидные и обиженные всеобщим неприятием вещи. Никому не нужные вещи.
Сон не забывался и наяву. Сильное прилипчивое желание навестить замусоренный клочок земли то и дело накатывало на Чинарика, заставляя вновь и вновь возвращаться туда, откуда явился. Это что-то напоминало - смутно,отрывочно, выворачивая душу невозможностью упорядочить.
Что упорядочить? Он понятия не имел,но очень желал.
Пойдет, бывало, глянет хозяйским глазом, порядок кое-какой наведёт,а вернётся - тихо так,улыбаясь,ступая осторожно, мягко, будто радость свою бестолковую, стыдную расплескать боится. Повезло,думает, повезло. Спасибо, Господи.
Сначала спрашивали Антошку, где, мол, был и почему, как пятак светится. Он только плечами пожмёт: - На родине, братцы.На родине.
Вскоре интересоваться перестали, рассудили здраво – мало ли у кого какая родина?
Часть 2
- Родина… Вон она,в пяти минутах ходьбы – поведал он то ли соблазнительной, тревожащей воображение луже, то ли вообще всему миру.- Вернулся я, давно вернулся.
Захотелось курить. Чинарик вытащил из кармана портсигар и вдруг обнаружил на асфальте башмаки - из новой коричневой кожи, с выпуклыми золотыми буковками по бокам. Выше, наплывая на шнурки,мягко колыхалась серая ткань добротных штанов. Башмаки уверенно стояли в левом углу стихийной картины из листьев,прямо на красненькой банкноте и выглядели вполне доброжелательно. Правда,через секунду правый нацелился носком в Чинарика и раздражённо чмокнул по асфальту пяткой.
- Слава труду, братец, - голос был низкий и знакомый. Чинарик скользнул взглядом по плащу и остановился на очках в тонкой серебристой оправе.
Владельцем башмаков оказался сосед с третьего этажа – рослый красавец по фамилии Щёчкин.
- Ты уснул, что ли? – поинтересовался Щёчкин, протягивая сигарету с перламутровым фильтром. В его голосе барахталось еле уловимое раздражение. - Вот,кури нормальные, а то смотреть неприятно.
- Спасибо, уважаемый,- вежливо улыбнулся Чинарик.– Как жизнь молодая? Что-то рановато сегодня на службу.
Щёчкин сел рядом и заворчал:
- Да-а-а… В командировку вот собрался. Водителя жду. А жизнь… Хреновая жизнь. Новую тачку уже месяц не пригоняют, суки. Представляешь?
- Да, это настоящая беда, ваша правда. Считай, апокалипсис,- вздохнул Чинарик и глянул на лужу. Пять тысяч, как корова языком слизнула.
- Не то слово, - отозвался Щёчкин.- Личная катастрофа ,****ь.
Щёчкин замолчал, разглядывая Чинарика:
- Слушай, чудной ты, и разговор у тебя всегда такой витиеватый, и лицо…
- Лицо? И что вас не устраивает в моём лице?
- Не обижайся, но не раз замечал… Оно у тебя, как бы точнее выразиться, превентивное, что ли. Я ещё и сказать не успел, а ты уже реагируешь. Улыбаешься, вроде, а кислота-то выступает, выступает. В глазах,что ли,не пойму.
Чинарик не отозвался,долго смотрел на ноги собеседника.
- Ты чего? - спросил Щёчкин.- Не про кислоту задумался?
- Да ничего,забавное предположение. Окисление – всего лишь энергетический обмен.Не вижу трагедии,- ласково улыбнулся Чинарик и кивнул на пронырливый башмак с золотыми буковками на боку.- Дорогие,наверное?
Сосед небрежно махнул рукой – ерунда ,мол, мелочи жизни.
Чинарик повертел подаренную сигарету в руках,медленно оторвал от неё треть:
- Да не такие уж мелочи,если смотреть вглубь.
Щёчкин сморщился, поиграв ноздрями крупного носа:
- Ух, как ты с куревом-то!Сакральное занятие, надо заметить,- Вот так возьмёшь и мне башку оторвёшь… А?
- Башку? Не извольте беспокоиться. Вы мне ничего дурного не делаете. Могу вас уверить – ничего. Просто у вас лишнего многовато.
- Лишнего? Хо-хо! Это ты так постановил,юморист? Я тебя раздражаю?
Чинарик пожал плечами:
- Понимайте, как знаете. Мне давно безразлично, увы, чужое мнение.
Щёчкин встал, уткнулся в шарф носом:
- О так, да? Ну, ладно. Машина прибыла. Прощай, брат. И это… Не расстраивайся сильно. Кстати,чинарик – это не потухший окурок. Сечёшь?
Чинарик согласно кивнул головой и, наконец, закурил, глядя на спину соседа. Красивая была спина, спортивная, но скучная – не ломанная – позвонок к позвонку, спокойная, жизнью облизанная. Чинарик хотел крикнуть, но только пискнул,закашлявшись:
- Простите, у вас к подошве пять тысяч прилипло.
Щёчкин услышал, с готовностью тормознул и ловко вывернул ногу:
- Во,фокус. Хороший знак! С меня бутылка.
Чинарик докурил сигарету до фильтра и швырнул в лужу. Перламутр сверкнул на утреннем солнце, но тут же померк, стал глинисто-серым и потонул. Странно… На жалком тельце утопленника, сквозь муть дождевой воды блеснуло модными очками холёное лицо Щёчкина, только уменьшенное до размера тараканьего брюшка.
Вспомнилось о колбах,реактивах и окороке, но он махнул рукой. Да не расстраивается он. Нет, конечно! А бумажка,наверняка,фальшивая.
Время поджимало. Нужно было срочно, пока из подъездов не потекли ручейки служебного люда, покончить с инспекцией главного в его дворнической деятельности объекта.
Косолапо шоркая ревматоидными ступнями по грязному асфальту,Чинарик засеменил к мусорным ящикам.
Через пять минут он был на месте – на помойке того самого офицерского дома. Рябоватые, израненные стены бетонного отсека для непищевых отходов Чинарик собственноручно размалевал фосфоресцирующими звёздочками. Идея оказалась удачной.
Ночью можно было лицезреть звездолёт из окна своей коморки и провожать. Провожать когда-то и кем-то любимое, а теперь брошенное, улетающее в звёздное небо. Иногда, если вдруг не спалось, он приходил на помойку с Маслей и тоже летел – вместе с отбросами, летел, радовался и ощущал лишь одно - всё вокруг – и звёзды,и небо и помойка,и он сам – всё это было правильным. Преданные хозяевами остатки мебели, подушки и матрасы, тряпки и стоптанные башмаки выглядели жизнеутверждающе в тот момент – они в тот момент были наполнены таким невероятным смыслом, такой ошеломляющей силой,которую Чинарик не мог раньше и представить.
Масля сидела у него на плече, иногда переползала на голову. Чудилось,будто кто-то гладит по волосам – тихо так,пугливо.
Часто заявлялись знакомые из соседнего, разрушенного магазинчика – молчаливые, оборванные люди, окутанные застойным запахом беспризорности. Чинарик приносил им хлеб,лук и кильку в томате, иногда бутылку.Они ели на деревянном ящике,смотрели на рисованные звёзды и на настоящие звёзды тоже. Они умели это делать. Были среди пришельцев бывшие учителя,инженеры, товароведы, простые работяги. Один заявил, что он - кандидат наук,второй,что – артист цирка,но более других Чинарика заинтересовал мужик по кличке Гиря – художник и пьяница,бородатый, когда-то мощный, а теперь сдувшийся,с жидкими складками кожи вместо бицепсов и живота. Гиря отчего-то считал себя страшным человеком.Так и говорил:
- Я – страшный человек! Я - трэш-художник
- Чем же вы страшны, любезный? – спрашивал Чинарик.
Гиря хлопал себя по груди:
- Нутром своим. Нутром. А кто,понимаешь,не страшен? У всех свои глисты в душе. Все страстями истерзаны.
- Нет у меня никаких вышеупомянутых глистов,- однажды не выдержал Чинарик.- Уж это я точно знаю.
- Не можешь! Не можешь ты этого знать, человече! Ибо не существуешь. Вот скажи, что ты видишь вокруг? Дома? Улицы? Людей?
- Нд-я-я,это вопрос философский, - стыдясь чего-то, изрёк Чинарик.
- А вот и хрен тебе! Философия тут ни при чём. Всё просто. Пустыня это! Кто не видит пустыню,тот сам не существует. А? Что? Уел я тебя? А мы тут,на помойке пришвартовались, ни вранья, ни искушений не ведаем. Всё-ё-ё видим.Всё! Мы - уроды, обосанные гондоны, навоз, хрень на палочке… Пусть говорят, пусть.
Не жарко и не холодно от слов ваших. Вы друг друга жрёте,и самих себя жрёте – до пустой оболочки высасываете. А мы выводы делаем, кумекаем,значит. Только ужас от этого понимания беспределен. Понял? Страшимся сердцем, но бредём… По пустыне вашей бредём, как тот, что давным-давно спасать пришедши.
Всё – под единым небом,пыхтел про себя Чинарик. Не знают бродяги этой очевидной истины, иначе бы попросили у Хозяина милостыню.Они не просят и чаще всего, несмотря на гонор, сами себя считают отходами.Неправильно это, почти плакал Чинарик, неправильно. Почему?
Широкий нос Гири фиолетовой грушей сползал в прокуренные усы и бороду. Странно розовый, нежный кончик носа спастически дёргался при разговоре ,и от этого казалось, что Гиря вот-вот расплачется или чихнёт. Но он не плакал,нет, правда,один раз пытался поцеловать Чинарику руку – вот за эту кильку в томате, за хлеб и лук.
- Ты не обижайся на меня,дурака, - шептал Гиря, почему-то рассматривая свой огромный костлявый кулак.- Я не унижаюсь вот так-то, нет, и тебя не желаю унизить. Я перечёркиваю этим законы параллельной жизни. Слышь? Перечёркиваю к чертовой матери!
- Ккаккой, тттакой,параллельной? По Эйнштейну? – спросил,заикаясь,Чинарик.
- А такой! Вот прямо за помойкой.Там, понимаешь, руки не целуют, их отрывают. Там у людей глаза дырявые, ненадёжные глаза.Там все бегут, бегут, бегут до этой… До финишной ленточки. Кто первый разорвёт, тот супермен. Ну и на хрен жилы рвать? В конце-то концов, все, понимаешь,прибегут к другой ленточке, ну к той,которая на лбу и в гробу. А мне это надо? Соцсоревнование, ****ь. Не,не желаю. У меня творческий кризис,господа.
- Так там же пустыня. Кто же в таком случае бегает по пустыне? - осторожно напомнил Чинарик.
Гиря вытер глаза серым от грязи кружевным платком и поднялся с колен.
- А кто надо, тот и бегает! Не понятно,что ли? Сие мета-а-афоры, сударь, - почти крикнул с обидой в голосе и любовно очертил в воздухе что-то вроде женского силуэта. Задержавшись у воображаемых бёдер,слегка поддел их ладонями:- Э-эх,да что с вами бисер метать!
Чинарик чуть не сошёл с ума тогда. Тайком изучая их одутловатые, спокойные лица мучительно гадал - в чём их вина? И есть ли она вообще? Почему одни вещи выбрасывают – старые столы,стулья,одежду. Людей выбрасывают. А другие уже с самого начала обречены на вечную ценность – антикварная мебель, дорогая посуда, хорошие книги… Гении, герои, знаменитости… Может, потому что они сделаны не тяп-ляп? Тогда бродячие собаки,кошки… Они кто? А люди? Люди, обитающие на помойке, в подвалах. Выходит, они сделаны тяп-ляп? Но этого же не может быть! – волновался Чинарик. Не может душа появиться на свет некстати, вот так – чтобы мыкаться в непорочности своей, в прозрачности и незлобивости, но мыкаться. За что?
За что?
- Да ни за что! Просто так,- Чинарик погрозил пальцем кому-то невидимому и вытащил из самодельного укрытия разодранное до поролоновых внутренностей кресло. Кресло было знатное, похожее на дряхлое животное - с шарпеевскими волнами на спинке и стёртыми пальмами меж ними. Уселся в него, положив сухую ветошь под зад
Наступала минута тишины – так называлось время, положенное для прослушки. Минута, когда Чинарик пытался помочь Хозяину,который, наверняка, просто не успевает за всем следить, поэтому часто ошибается.
Ну, конечно… Отбросы – это недосмотр Хозяина, успокаивал себя Чинарик, но они слишком уж пассивны. Неужели не тянет показать миру, где раки зимуют? За всё! За искорёженность свою, за предательство, за унижения, за холодные ночлежки и скудные харчи, за забвение. Отбросы…
… Процедура прослушки была не сложной. Чинарик закрыл глаза и превратился в уши. Пахло гниющими тряпками, мокрой шерстью, мочой и плесенью. Тишина разбавлялась лишь шоссейными шумами, мышиной вознёй и скрипом выброшенной кем-то оконной рамы. Дверца рамы время от времени приоткрывалась от ветра, и жалобно скулила. И-и-и-и, и-и-и-и-и…
Часть 3
Повезло…
- А могла бы и в лесу оставить. Спасибо, мамочка, от всего моего сердца! – радостно и торжественно сообщил Антоша на праздновании своего седьмого дня рождения. – Оставить, как братика Мадленки Гороховой. Она сама мне рассказывала. Братан твой помер, Горохова, да? А я вот живу. И буду жить! Долго, долго жить.
Сидящие за столом после отмашки враз вспотевшей и красной директрисы Ларисы Степановны поддержали именинника аплодисментами. Но тут начался незапланированный гвалт.
- Слава помойке! – кричали воспитанники. - Слава маме Офицерского!
Директриса, восседавшая во главе стола, медленно, медленно поднялась со стула, вытянулась победным древком флага:
- Молчать, идиоты! - Откуда вы все взяли такую чушь? Слава Родине! Вот так! Ты согласен, Антон?
- Ага. Родине… - кивнул Антон.
- Наша страна подарила тебе счастливое детство, Антон. Хочешь жить, живи, дорогой. Вот скоро станешь пионером… Будь готов! Всегда готов!
Пионер жил – тихий такой, шёлковый мальчик-с-пальчик, болезненный и тощий, но с неубиваемой улыбкой на синюшных губах.
Иногда директриса останавливала его в коридоре, трясла за плечи:
- И чего это мы всё время улыбаемся, улыбаемся? А? Чего молчишь? Улыбается он, видишь ли. Дурачок, что ли?
Лет в десять Антон встретил на «родине» и людей, которых считал лучшими на свете, а вечером, перед сном молил Бога за них, таких вот – даже мыслями вмерзших в нужду и бездомность - не отодрать, не отогреть, криво скроенных, но чисто - прозрачных, несмотря на засаленные рубища с чужого плеча и плохой запах Да, так он видел новых друзей – прозрачными. Это не была пустота, нет, а только чистота и прозрачность.
- Скверное влияние! Очень скверное! Эти дикари научили тебя курить, да ещё инфицированные окурки! Как тебя теперь обзывают? Чинарик? И кличка ужасная, - кипятились воспитатели, но Антон смотрел на них счастливыми глазами. Он не мог объяснить. Те люди на помойке скучали по нему. Они разговаривали, интересовались им, будто какой-то важной птицей. Интересовались! Вот ведь штука какая удивительная.
Время шло, и совершенно неожиданно в десятом классе тема помойки отошла на второй план. У Чинарика проявились необычайные способности к науке химии, которую он вдруг принял, как колдовство на уровне атомов. Задачки, даже чрезвычайно головоломные, решались сами собой, будто с неба падали. Он просто ненадолго уплывал в задумчивость, прикрыв глаза, теребил острый, всегда красный нос и… Становился то какой-нибудь молекулой, то элементом. Или его атомом, электроном… Он видел материю изнутри, чувствовал свою валентность, свои орбиты и ядра, он принимал и терял энергию, соединялся и распадался. Рассказывать о своих превращениях не решался, и не только из-за страха выглядеть малахольным. Для откровений не находилось нужных и точных слов. Не поймут ведь, думал Чинарик, мне же просто повезло.
Удача и правда крепко ухватила Чинарика за локоток и подарила внешне не примечательному чудаку отличную дорожную карту. После первого места на всесоюзной олимпиаде по химии Чинарика заметили и в ускоренном порядке перевели в интернат для одарённых детей. На новом месте потрясли две вещи – махровые халаты после купания и шашлык по праздникам – настоящий, на шампурах и с красным кисло-сладким соусом - раньше Чинарик лишь иногда нюхал такую вкусную еду – в ближайшей к детдому шашлычной.
А вот преподавателей из университета все воспринимали спокойно, как должное.
Чинарик был доволен, но не находил своих заслуг в счастливых переменах. Так случилось, объяснял он детдомовским друзьям. Подождите, и вам повезёт.
Чуть позже был химический факультет университета с отличными курсовыми, смелыми научными статьями, конференциями и… Невылазным дежурством в лаборатории. Его друзьями стали не девочки, мальчики из группы, а газовый анализатор, спектрограф и прочие нужные для экспериментатора вещи, включая пш-метры, колбы и пипетки. Кто-то считал его шизиком, кто-то гением, а ему было наплевать. Мультимир химического гения сузился до содержимого пробирки, до капли на предметном стекле, да какой там капли – до атома - и в то же время стал пьяняще необъятным. И в этой недостижимости объятий Чинарик увяз по уши, не умея ни любить, ни жить, как все, ни думать по-другому – без сумбурного и почти животного желания близости - то ли с микрокосмосом, то ли с самой вселенной.
Четыре года прошли в трудах и превеликом блаженстве от того, что он делает. В общежитии Чинарик появлялся за полночь, да и то не всегда. Опыты, опыты, опыты… Всё остальное раздражало, потому что казалось неприятной помехой.
Исключение было - немного позже. Он больно вписался умным лбом в косяк реальной жизни. Косяк был острый, и Чинарик наконец выполз из берлоги милых сердцу химических медитаций. Так случилось, что на пятом курсе пришлось подрабатывать на замороженной до ледяного звона овощной базе, чтобы помочь Мадленке Гороховой, той самой, у которой братика оставили в лесу. Она работала в химчистке, имела, кроме малолетней дочери, мизерную зарплату и рак крови, о чём Чинарик узнал поздновато, потому что Горохова, когда он заявился в больницу, уже еле ходила, и спасти её могли только дорогие препараты для химиотерапии.
Вот тогда он стал грузчиком гнилой капусты. Заработанных денег для больной хватало только на фрукты и настоящие мясные котлеты.
Горохова помирала. Чинарик после лекций наскоро, экономя копеечку, обедал и шёл грузить гнилую капусту. Через месяц слабые лёгкие аукнулись тяжёлым, свистящим кашлем, от которого болело всё тело. Ещё через неделю подскочила температура. Так и умерли бы оба. Если бы не случай, который изменил жизнь Чинарика до неузнаваемости, но спас Горохову.
Однажды, в конце той стылой, страшной зимы к нему подошёл однокурсник - любимец преподавателей и девиц всех мастей Петя Белявский. Чинарик очень удивился, когда Белявский по-свойски хлопнул его по плечу, поскольку по плечу его вообще никто не хлопал, и собственная кастовая неприкасаемость Чинарика весьма устраивала. Однокурсник при этом загадочно улыбался:
– Слушай, Чинарик, ты же у нас гений. Я правильно понимаю?
Чинарик пожал плечами и хотел вежливо откланяться, но Белявский ухватился за рукав:
- Подожди…. Тут шабашка у нас забуксовала крепко. Застряли на самом интересном, к чертям собачьим. Но ты ведь всё можешь? А? Подписываешься?
Через два дня Чинарику объяснили суть дела. Синтетический наркотик. Новейший и адской силы под названием «новый китаец». Деньги обещали бешенные.
Чинарик подумал о лечении Гороховой и после ночи сомнений согласился. Чуть позже он робко изучил первые полученные результаты, обнаружил кучу ошибок и тут же взял след, словно опытная гончая. Вот теперь он потерял способность думать о какой-то там нравственной стороне дела, о каких-то там абстрактных людях, которые рано или поздно эту отраву загонят себе в кровь. Он в который уже раз был вовсе и не человек, а некто или нечто, шныряющее между молекулами, рвущее химические связи или восстанавливающее их.
- Ну, вот и зашибись, - радовался Белявский.- Хотя бы одному человеку поможешь. Этой своей Гороховой. А про нариков не думай даже. Приспичит, и другую дурь найдут.
Чинарик очень хотел помочь Гороховой, но если быть честным, не меньше хотелось синтезировать это - супервещество в разы забойнее героина. Просто так – не для выгоды, из чисто научного интереса.
Работали вчетвером, в занюханной хрущёвской квартире, которую снял для них вечно ухмыляющийся, носатый тип по имени Лёлик, обещавший сбывать продукт. Он же купил всё необходимое оборудование и посуду. Условия были фашистскими - ядовитые пары драли глотку даже в противогазах. С утра и до следующего утра в кухне-лаборатории булькало, кипело, ползло по змеевикам, выпаривалось будущее, совершенное в своей простоте ядовитое варево. Чинарика иногда тошнило от паров, но он говорил себе: - Горохова будет жить. Он до язв сжигал руки, валился от недосыпа, но опять и опять повторял: - Горохова будет жить. Он получал замусоленные денежные бумажки и радовался: - Горохова будет жить.
Ровно в двенадцать часов пополудни заявлялся Лёлик, давал ценные указания и готовую еду, а потом включал запись Первого концерта Чайковского. Сидел в кресле, шумно хлебал пиво и плакал, выкуривая по пачке сигарет, качал головой, вытирал масляные щёлки глаз:
- Ошинь нравится. Какой такой музыка! Какой ссыльный музыка. До вещера не виклущать!
Они и не выключали. Концерт Чинарик возненавидел странной, необъяснимой ненавистью, которую не мог побороть все последующие годы. Мало того – это было единственное, что он ненавидел, а поэтому очень стыдился, стыдился и отгораживался от того холодного, тошнотворного пощипывания на сердце, которое мучило его каждый раз, когда он слышал великую – он это признавал – музыку.
«Новый китаец» появился на свет ровно через тридцать дней. Ещё три месяца они работали на сбыт. Лёлик был особенно оживлён, чрезвычайно мобилен и уже не слушал музыку. Говорил: - Некогда.
-Это невозможно,- рычали учёные, когда группу уже арестовали.- Это чушь! Сделать новый наркотик на коленке! За месяц! Невозможно!
Но они сделали – на коленке. В прессе группу назвали гениями от сатаны.
Троим студентам дали по десять лет. Чинарику – пять. Потому что остальные в голос утверждали, что он - типа дурачок и не ведал, что творил.
Часть 4
….Конечно, не ведал, согласился Чинарик с голосами из прошлого и с трудом распрямил перебитый в зоне хребет. Он жил в формулах, поэтому и разбирался только в них. Они отплатили взаимностью - заменили всё и всех - любовь, дружбу, богов, подданных, родителей, детей.
Чинарик радовался этому, но последнее время что-то заметно изменилось в его жизни. Боги ли деликатно опустились на его уровень или он сам вознёсся на олимп, только всё чаще являлась к нему одна простая, но не претендующая на скромность мысль. Он сам - правитель, и он должен многое изменить. Даже эту скулящую раму.
Скулёж продолжался уже около года, и никто не решался убрать хлам, потому как Чинарик встал горой – не дам, кричал, ни за что, никогда! Начальство развело руками и больше уже не вмешивалось. Чинарик! Что с него возьмёшь?
А Чинарик не мог иначе. Рама суеверно притягивала его, как и пролом в стене, который она закрывала. Казалось, что и рама и пролом – не случайны, что они нужны для чего-то, а допустить к ним грузчиков мусоровоза – всё равно, что заколотить собственную дверь. Самое неприятное, что при этом рождались образы не совсем оформленные. Они были неоправданно темны и опасны, эти мысли, а он считал, что ни о чём опасном думать ни в коем случае нельзя.
- И-и-и-и, и-и-и-и, - скулила рама, и тренированные уши дворника уловили нечто другое - то ли стоны, то ли придушенный кряхтение.
Чинарик сорвался с насиженного места и подбежал к раме. Неужели? Неужели ещё кому-то сегодня повезло? Ещё кто-то, выброшенный на помойку, продолжит жить?
В тёмное нутро лаза взглянул с опаской, но тут же, с краю обнаружил совсем не то, что ожидал. Это был не младенец, а женщина. Свернувшись рыхлым калачом, она лежала на куче хлама и кашляла.
Чинарик деликатно дотронулся до её плеча, прикрытого клетчатой рваниной:
- Извините, э-э-э, вы кто?
Женщина открыла глаза:
- Никто. Чё надо?
Судя по всему, она была пьяна.
- Простудитесь ведь,- неуверенно пробормотал Чинарик. – Может, поднимитесь?
- Не хочу, - прошипела женщина и захихикала.- Дай сто рублей, тогда вылезу.
- Сто рублей? - удивился Чинарик.- А за что, простите?
- Так просто. Понял? Вали отсюда! Я спать хочу.
Чинарик почесал за ухом, достал кошелёк и выудил из него сторублёвку:
- Вот, пожалуйста.
- Чокнутый чё ли? – зевнула незнакомка, но деньги взяла. Пальцы её были грязными и красными.
Чинарик чуть отодвинулся и галантно протянул руку:
- Прошу, мадам.
Мадам, сопя и шмыгая, выползла из укрытия. Чинарик обомлел. Серое лицо, слипшиеся макаронинами волосы из-под клетчатой кепки, то ли стеганая куртка, то ли ватник – всё это помоечное великолепие не могло сбить с толку. Перед ним еле стояла на ногах Мадлена Горохова собственной персоной. От похмельного слюдяного проблеска в её глазах стало холодно. Чинарик заглотнул воздуха и чуть не подавился им:
- Худышка? Ты узнаёшь меня?
Горохова попятилась, вкручиваясь в шаль обветренным носом:
- Да я тебя давно здесь вижу. А про худышку – это ты… Не надо этого. Не надо.
Чинарик стуканул себя по груди и попытался сказать, хорошо, мол, прости, но лишь закудахтал жалостливо и умолк. Девочка Мадлена когда-то была тоненькой, как нынешняя кукла Барби, за что и получила прозвище. Сейчас же перед ним стояла сутулая рыхлая медведица, которую выгнали из берлоги. Отряхнув широченную брючину, она выпрямила спину:
- Ты дворник?
- Да, Мадленочка. Дворник.
Горохова кокетливо подбоченилась и даже поиграла бахромой замурзанной шали:
- Докатился гений, блин. И чё? Трудная работа?
Чинарик затараторил путано:
- Нет, нисколько даже, и даже напротив, и мне вот по нраву. Эхе-хе…Позволь пригласить тебя ко мне на чай.
Горохова жалко улыбнулась и кивнула неуверенно. Через час Чинарик устроил настоящий приём. На цветастой новенькой клеёнке приятно парили крепким чаем чистые разнокалиберные чашки, вазочка с мёдом напоминала большую старинную рюмку, шоколадные конфеты «птичье молоко» - целых шесть штук, красиво – веером, художественно раскинулись прямо на нарисованной белой ромашке клеёнки.
Чинарик раскладывал на тарелку колбасу и сыр, когда Худышка вышла из ванной, одетая в его длинную рубашку. Лицо её порозовело. Казалось, отмылась и открылась даже былая голубизна её глаз. Чинарику стало дурно. Господи, перед ним стояла его мать, которую он никогда в глаза не видел, но... Да, она наверняка была такой – большой, полногрудой, предназначенной для рождения детей. Эта безумная, внезапно нахлынувшая уверенность быстро исчезла, будто мысли о матери кто-то осторожно, но тщательно вытряхнул из его головы, как вытряхивал и раньше. Чинарик, дожив до почтенного возраста, не обременял себя тайными и явными думами о той, кто его родила, но и не осуждал никогда, справедливо решив, что если она решилась на такое, значит, на то были очень веские причины. Копаться в предположениях по поводу наличия материнского инстинкта или состояния головного мозга бедняжки было глупо и больно.
- Вот, Мадленочка, присаживайся, – Чинарик, обливаясь потом, не знал, как себя вести, что говорить, поэтому сказал первое, что пришло в голову. - Эксклюзивное у тебя имя, надо заметить. Из каких источников?
- Это ты у мамашки моей спроси.
- Она ещё жива?
- Откуда мне знать? Может, в психушке сгнила. Туда ей и дорога. Да я и не помню её. Сколько мне было, когда её арестовали? Четыре года. Орала, как бешеная, что месячного ребёнка за грибами отправила. Что тут скажешь? Ку-ку…
Чинарик вдруг понял, что теперь уже не может представить Горохову ребёнком.
- Ты давай, отведай, что бог послал. И это…
Он не договорил. Масля, до этого сытно дремавшая в своём ящике-доме, подняла голову и пискнула.
- Чёрт, чёрт, чёрт, - закричала Горохова и брыкнула полной ногой, будто хотела пнуть Маслю. – У тебя крысы здесь!
- Это Масля моя, - ласково проговорил Чинарик. – Умная она, иногда оторопь берёт, правда, прощать не способна. Людей и котов ненавидит.
Масля настороженно принюхивалась в сторону Гороховой и явно не желала знакомиться.
Горохова брезгливо сморщилась:
- Людей она ненавидит, видите ли, зараза… А кто их любит-то? Ужас. Жениться тебе надо.
- Радикальное предложение, надо отметить. Но тут возникает один неразрешимый вопрос. На ком?
- Выпить нету?- спросила Горохова и покраснела.- За встречу, как бы.
- Нет, уволь, я не употребляю, Горохова. Предпочитаю трезвость ума.
- Плохо, Чинарик. Как же ты живёшь-то?
- Живу? Весьма достойно живу. Вон, обрати внимание, сколько книг. Пристрастился. Так что, знаешь, скучать не приходится. Да вот ещё…
Хочешь музыку услышать? Небесную! Хочешь?
Не дожидаясь ответа, протопал бочком к подоконнику, включил кассетник:
- Клод Дебюсси это. Душа. Ду-ша! Представляешь, я, когда слышу её, мне кажется, что она у всех есть.
Горохова осоловело смотрела в угол. Казалось, она сейчас заплачет
- Нравится?- обрадовался Чинарик. В груди у него затрепетало нежно, зазвенело скрипкой, заплакало даже что-то – тихо и стыдливо.
Но Горохова растоптала его скрипку, сбросила на землю:
- В книгах толку ни хрена. И в такой музыке тоже. Пшик один, а не душа.
Голос Гороховой раздражённо ломал фразы и интонацию, будто разбрасывая точки и восклицательные знаки там, где не положено.
- Как у тебя язык поворачивается? Грубо… - обиделся Чинарик, вырубив нежное трепыхание. – Я без этого, с позволения сказать, допинга жизни не мыслю.
- Да ладно… Допинг ещё какой-то…. Хватит об этом! Лучше скажи… У тебя чё за лилипутский халатик в ванной? Бабы твоей?
Чинарик выключил Дебюсси и закашлялся:
- Да это Катерина с четвёртого. Иногда обеды мне варит. Вдова она.
- Ну, ну…- скривилась Горохова.- Неряха какая-то. Борщ сварит и тут же отмываться. Да ладно, проехали… Ты чё, не мужик что ли? Лучше скажи…Я знаю, ты сидел. А все деньги мне перевёл. На год хватило, а там уж и вылезла потихоньку. Спас, значит, а сам пострадал. Да-а-а… Я даже приехать удумала, но закрутилась, вот с Витечкой познакомилась, с мужем, значит, будущим. Он меня так поддержал, Чинарик, так… Такие слова мне любовные говорил! Что бы я без него делала?
- Я тоже крутился. На нарах, - вдруг резко прервал её Чинарик и тут же шлёпнул себя по губам.- Чего уж…Не переживай. Вообще-то всё было вполне достойно. Только один раз и поколотили. А так, ничего. Не хочу бога гневить.
- Поколотили? Да ты чё? Сильно?
- Да сущие пустяки,- отмахнулся Чинарик, потирая поясницу.- Позвонок раздробили. Нечего и вспоминать. Вот, что хочу отметить. Повезло тебе, сударыня, с Витечкой, повезло. Только знаешь, я сел не из-за тебя вовсе, не кори себя. Это было неизбежно, как… Затрудняюсь даже в сравнении. Как поворот реки, к примеру. Не мог свернуть, некуда было свернуть.
Горохова непонимающе заморгала:
- Корить? А за что? Я же говорю – за-кру-ти-лась.
- А я к тебе приезжал, - признался вдруг Чинарик.- Давно. Лет десять назад. Увидел издалека с Витечкой, ну и…
- Приезжал? И не подошёл?
- Счёл излишним.
- Стеснительный, значит? Ну, ну. А наркотик делал! Я узнавала. Чинарик, но это же грех.
- Грех, - согласился Чинарик.- Но я его искуплю. Да ты ешь, ешь, пожалуйста, и прости меня, неисправимого идиота. Сначала надобно накормить человека, а потом уж «души» всякие подсовывать, да о позвонках жаловаться.
Горохова принялась за четвёртый бутерброд:
- И чё? Молиться будешь? Брешешь ведь?
- Я теперь не умею молиться, Горохова, - ответил Чинарик тихо. - Иди сюда.
Схватив Горохову за руку, он поволок её в соседнюю комнатушку-подсобку. Здесь хранились лопаты и мётла, вёдра и совки.
У одной стены комнатушки выстроились колченогим рядком пластиковые столы с богатым набором колб разной величины и формы, стеклянными цилиндрами, бутылями, мерными стаканами, пипетками, воронками. Всего не перечислишь. Это было личное царство Антона Офицерского, вход в которое до сих пор оставался за семью печатями. В узкое окно царского чертога ввинчивалась уродливая труба от жестяной вытяжки над электроплиткой.
Такое вот необыкновенное место было у Чинарика. Здесь он не чувствовал себя ни Антоном Офицерским, ни тем более Чинариком. А вот кем? Это вопрос!
Бывало, приляжет на топчан свой неказистый и давай рассуждать, фантазировать. А тут и целый спектакль разыграется. То ли в дрёме, то ли наяву приходят непонятно откуда тихие чудаки в белых комбинезонах, мудрыми лбами морщатся, рядом с постелью толпятся, будто медицинский консилиум, трогают руки и ноги без стеснения, в рот заглядывают, волосы срезают пучками, воркуют между собой.
- Что вы делаете, господа? – гудит Чинарик вежливо.
- Гены ищем, - шелестят еле разборчиво, и холодом от них веет, таким нехорошим холодом.
- Кто я? – спрашивает Чинарик. – Чей я?
Пришельцы только улыбаются:
- Неужто не догадался? Наш ты, нашей династии. Дело продолжаешь!
А он всё вглядывается в лица, душой распахивается, ищет своих, близких – тех, кто родил, и опять спрашивает: - Кто я? От кого я? Чей?
А люди кричат, кричат хором, уже издалека, уже откуда-то с неба и так, что мало чего разберёшь. Мычание какое-то получается. Что-то вроде:
- Мииииии... Иияяяяя…Мммумммммуоов, мммумммумов.
А вдруг Менделеев? Или Бутлеров? – восторгается Чинарик, до слёз восторгается.- Может, эта моя драгоценная цепочка прямиком до самых средневековых алхимиков ведёт?
Эта мысль грела и задорила. Переваривалась тягучими ночами, стерильно упаковывалась, как соленья на зиму, откуда и дегустировалась понемногу, по капле в особо важные минуты. Но на самом деле Чинарику не так уж и хотелось точно знать, кто именно его родичи-предки. Зачем? Чтобы исчезла загадка? Чтобы умерла надежда? Менделеев, Бутлеров…. Надежда, что он найдёт своего выдающегося отца и не просто так найдёт, а именно в тот момент, когда сам явит миру новое фантастическое открытие. Нет, определённо этакое хитрое иссечёние участка биографии, напичканного родственными генами, можно смело считать везением, а то ведь как бывает, живёт какой-нибудь незадачливый трудяга, чинит сортиры и больше ничего-то не умеет, но точно знает, что он - Ваня Пукин, и отец его Пукин, и дед, прадед – тоже. Пукины, чинящие сортиры и ничего более не умеющие. Это же умом тронуться можно. Катастрофа!
Горохова была первой, кто посетил химическое царство. Это тревожило и подстёгивало. Пришлось глотнуть допинга из законсервированной надежды. Плечи Чинарика расправились, живот подобрался, он даже ростом стал выше и в мышцах крепче.
Застыв в позе победителя, щёлкнул пальцами, и невидимые руки расторопно накинули на костлявые плечи элегантный пиджак, заменили растянутые треники на щёгольские брюки, покрыли грудь белоснежной сорочкой. Поправив узел галстука, Чинарик уверенным шагом направился к огромной картонной коробке, поставленной на попа, и ,собрав лоб в мудрую морщинистую кучку, утвердился перед коробкой, как перед кафедрой. Кашлянув, по-ленински выбросил вперёд руку:
- Смотри, разлюбезная моя подруга! Всем отбросам посвящается. Вот так! Здесь я делаю аэрозоль под названием «Голливуд». Каково его действие, спросишь ты? Постараюсь разложить по полочкам. Слушай внимательно.
Этап номер один
Они просто будут смотреть кино. Понимаешь? Любые сюжеты, любые жанры. И всё о себе, о том какими бы они мечтали быть, но не стали. Что хотели бы иметь, но не имеют. Им ведь больше ничего и не надобно. Несколько капель – целый кинотеатр! Это мой подарок, если позволите.
- Опять наркотик? Тебя только могила исправит,– нахмурилась Горохова.
И тут с ним случилось то, что повторялось не единожды, только раньше на стуле восседала любопытная и верная Масля.
Часть 5
Заложив руки за мосластую спину, он метался по комнате и говорил, говорил, говорил, неестественно вскидывая голову, будто влезая в невидимую петлю, забывая о боли в коленях, о годах, о времени. Голос его звенел, иногда срываясь на кашель:
- Повторю, если позволите - аэ-ро-золь. Для тех, кого наши деловые щёчкины называют протоплазмой, человеческими отбросами. Это ли не фашизм? А кто они такие, эти щёчкины? Чем они, позвольте спросить, ценны? Чем счастливы? Непробиваемой, спортивной спиной? Тем, что даже к их грязным подошвам деньги прилипают? Неведомо сиё! И что теперь? Зачем так называемой протоплазме наш испоганенный и нечистоплотный мир? Нечистоплотный! Не подскажите,сударыня? Его ежедневно, ежечасно очищает эта самая протоплазма. Да,я доказал на опытах. Представляешь? Закон сообщающихся сосудов. Может быть, и осмос, если вам будет угодно! Они работают, как медицинские отсосы, они избавляют больного, зажравшегося мирянина от гноя и дурной крови. Но сами…. Сами остаются чистыми. Боже мой,чистыми! Кто это ценит? Эти совершенные люди достойны лучшего. Они его получат.
Горохова испуганно попятилась:
- Чёрт, а как это они остаются чистыми? Кто их чистит?
Чинарик остановился и топнул ногой:
- Кто? Ты спрашиваешь, кто? Да сами они себя очищают до прозрачности. Мыслями свободными. Мыслями! И вообще, ты можешь помолчать пять минут?
- Могу. Вообще-то…
- Вот и хорошо. Теперь, сударыня, этап номер два. Очень, очень важный этап! «Голливуд» имеет свойство накапливаться и воздействовать на мозг.
- Ни фига себе! Как воздействовать? Ты проверял?
- Опять прерываешь? Что ты за человек, Горохова? Проверю ещё, а пока это теоретические выкладки. Так вот... Из безгрешных куколок вылупятся сверхсущества - гармоничные, как формула бензола.
- Бензола? Ни фига себе! А кто эти, блин, безгрешные куколки? Бомжи, что ли?
Чинарику захотелось кричать, но он не посмел, перешёл на доверительный шёпот:
- Можешь их так называть. Твоё дело. Представь, это будет новая раса, которая вернётся в мир и покажет, как надо жить. Знаешь, за счет чего? Мозг будет другой – с новым важным очагом, которого они сейчас лишены - очагом жизненной цели. Поняла? Такой мозг и чистота, присущая им! Какая гремучая смесь! Отходы трансформируются в доходы! Чувствуешь? Переворот в мироустройстве! А теперь… Как твоей душе угодно. Можешь считать мой препарат наркотиком – самым эффективным и полезным в мире. Это я сделал! Я!
После последнего утверждения Чинарик замолк и сразу сник, чувствуя, как горит лицо. Шикарный прикид его исчез, будто и не был.
Горохова некрасиво сморщилась и вылетела из комнаты.
- По какой причине нервничаешь? - спросил Чинарик, вернувшись к столу.
- Да так... Мне бы дёрнуть грамульку… Видишь, трясёт. Ты шизанутый?
- Ну, ладно, - сдался Чинарик, переводя дыхание.- У меня тут спирт есть. А почему такой абсурдный вывод? Шизанутый…
Горохова вяло катала крошку хлеба по столу и молчала, потом выдавила с трудом, почему-то шепотом, кивнув на лабораторию:
- Употребляешь сам-то?
- Нет, вовсе нет! Он ещё не готов.
- Ну, тогда случайно нанюхался.
- А это возможно, гарантии, как ни прискорбно, нет. Летучие пары, собственно говоря.
На стол была выставлена бутылка с заляпанной этикеткой и кружка с водой.
- Для реактивов, - буркнул Чинарик, тревожно раздумывая о летучих парах.
- А сам-то кем бы мечтал себя увидеть? - спросила Горохова.
- Я? Меня вполне устраивает сегодняшнее моё, так сказать, воплощение.
- А их, значит, не устраивает?
- Полагаю, что не устраивает, но бедняги многого не видят, не видят, как чисты.
Чинарик обречённо махнул рукой, плеснул спирта и воды в два стакана из ядовито-зелёной пластмассы. Ему вдруг захотелось ударить Горохову, но он улыбнулся:
- Я тоже, пожалуй, пригублю по такому случаю. Давай, за везение.
- Везение?- шепнула Горохова, сладострастно обкусывая ноготь. Лицо её будто сдулось. Две заметные бороздки потекли от носа к губам - Ну, да…. Ну, да… А что это такое, блин?
- Как, что? Вот мне всю жизнь чрезвычайно везло. Сначала – когда нашли у мусорного бака, потом – с детским домом. А задачи по химии щёлкать… Неужто не везение? Я же во всём остальном, как ни прискорбно, слаб и бесцветен, чисто калека - как моя Масля, а в химии - рыба в воде. Чудо? А? Повезло… На четвёртом курсе ребятки - химики вовремя материализовались. В тот самый роковой месяц, когда ты сказала – нужны большие деньги. И вообще, Горохова…. Спокойно я живу, даже терять нечего - ни друзей, ни родственников. И предавать некому. Нет, везёт мне. Даже не спорь. А тебе так прямо и нет? К примеру, на лечение деньги… Немалые, надо сказать. Выздоровела?
- Выздоровела, - кивнула Горохова.
- А сегодня мы как встретились? Судьба? Ну, давай… Поднимем бокалы.
- Судьба,- снова согласилась Горохова, медленно выпила треть стакана, стукнула кулаком по столу и заплакала.
– Только на хрена ты меня спас-то?
Чинарик не мог оторвать взгляда от этих давно знакомых, детских гороховских слез. Он вспомнил. Она всегда так смешно плакала - мелкими бисеринками, как принцесса из древнего мультфильма. Сидела на скамейке у крыльца – похожая на стрекозу, в дурацком коричневом платье, сидела и смешно плакала, плакала, почти каждый день. И никто, никогда особо не интересовался – почему? Наверное, потому что всем было очень смешно.
Ему захотелось дотронуться до одной особенно прозрачной капли, застрявшей в коричневой морщине подбородка, сказать - почему ты плачешь, Горохова? Но простые эти слова крепко спаялись в солёный комок где-то внутри Чинарика. Он только спросил тихо:
- Не понял. Хотелось бы подробнее.
Горохова зло размазала бисеринки по лицу, и они превратились в некрасивые потёки:
- Та-ак. Сначала муж помер, царствие ему небесное. А потом…. В общем, меня доченька с зятьком кинули. Квартиру продали, сами испарились, а я на улице оказалась. Да ещё с работы турнули за прогулы. Эй, слушай, давай потом всё расскажу. А?
У Чинарика сжались кулаки:
- Да-а-а… Мерзость высшей пробы. Недостойные люди, честно сказать. Давно?
- Год уже. Летом ничего – на даче у знакомых квартировала, можно даже на скамейке прикорнуть, вот сейчас осень, потом зима… Слава богу, пристроилась тут недалеко.
- Ты у меня поживи, Горохова, - покраснел Чинарик. - Ему вдруг стало стыдно из-за того, что он всего пять минут назад страшно и по непонятным причинам ненавидел её.
- Нет уж, фиг вам, - замотала головой Горохова.- Я отброс, отбросом и останусь. Так лучше. И ты отброс, Чинарик. На роду у нас написано. Ты вон, какой талант поимел, а какая от него польза, Чинарик? До седых волос дожил и всё – Чинарик. Я из болезни вылезла. Для жизни райской, что ли? Ага. Чтобы меня из дома наркоманы выбросили, как собаку? Вот для чего! Но знаешь, я не расстраиваюсь ни хрена. Я даже помойку люблю. Там нет обязательств.
- Интересно, - встрепенулся Чинарик.
Горохова выпрямила спину. Под левым глазом у неё запульсировал, забился червячок, пока она не прижала его пальцем:
- От обязательств – хрен толку. Хотеть нужно. И что характерно….Там плохого и не хотят. Настоящие отбросы - живые. Понимаешь? И люди и вещи….Все живые. И сами по себе. Отдельные. И это… Мусор – не они.
- Да ты сама того… Не совсем в адеквате, - радостно возвестил Чинарик и вдруг с удивлением понял – ему это нравится. Всё, о чём он последнее время думал, всё, что пытался объяснить, сделала она – эта толстая и нелепая в своём горе Горохова. Как она права! Они живые! Именно! И они достойны.
Чинарик пытался успокоиться, но не мог. Голова его горела. Хотелось зарыдать. Зарыдать стыдно, обильно, уткнувшись в белую обвисшую грудь Гороховой, а потом просить на коленях не возвращаться туда – под эту воющую раму, в сырость и холод, в отсек с намалёванными звёздами.
- Я ещё не отброс. Худышка. У меня дело не закончено. Достойное дело.
- Значит, ты ни там и ни сям. Вот! Чего хорошего?
- Ну, должен же о них кто-то позаботиться?
- Может, быть, - вдруг сдалась Горохова. – Ты не совсем мертвяк, но и не живой, потому что ещё в толпе. И вот ещё что… Не надо нам твоего аэрозоля. Усёк?
Горохова замолчала, обхватив голову. Долго, долго так сидела, что-то напевала – то ли колыбельную, то ли молитву.
Чинарик подвинул табурет и осторожно уселся рядом. Погладил Горохову по яркой царапине на мощном бугристом колене.
- Где ногу-то поранила? Зелёнкой надобно.
Она захохотала:
- На роликах, блин, каталась. Бе-бе-бе… Думаешь, я напилась в стельку?
Чинарик рассматривал царапину:
- Не, не думаю.
- Ну и ладно, - мотнула головой Горохова и чуть не упала со стула.- Вот, скажи, я тебе на кой чёрт? Царапины тут мои колупаешь… Колись, давай. Ты был в меня того… влюблён?
Чинарик, тихо посапывал, не отрывая взгляд от колена:
- Лгать не научился, вот беда-то…В общем… Я тебя жалел, Горохова. И сейчас жалею. А что такое есть любовь? Наверное, моя мать забыла её в коробку засунуть. Приданым мне определили дырявую шаль, открытый флакон духов «Ландыш серебристый» и погремушку – попугая. Я вот про этот ландыш всё думаю, думаю. Зачем он? Чтобы приятнее помирать было?
- И Маслю не любишь?- уже агрессивно спросила Горохова.
- Маслю? – Чинарик задумался. – А какой в этом смысл, собственно говоря? Живёт рядом и всё. Достойная зверушка.
- Я не алкоголик, - невпопад призналась Горохова. – Не успела ещё. Голубые глаза её окончательно открылись. Чинарик заметил, что она расстегнула пуговицу рубашки. Немного подумав,он застегнул её. И ещё три – до самого горла. Горохова вспыхнула, как-то по-девичьи вспыхнула, легонько стукнула его по руке:
- Не останусь у тебя, Чинарик. Ээх, Чинарик… Дурак ты распоследний. А сейчас спать. И это…. Ты со своим «достойно» мне на нервы действуешь. Смешно мне от тебя достойного как-то.
Широко зевнув, Горохова отправилась в комнату. Уже с кровати крикнула Чинарику:
- А если у них цель появится, блин… Они же опять грязными станут. Дурацкая у тебя теория.
- Сама ты, мадам… Неумная, - рассуждал Чинарик засыпая.- Нет, всё-таки женщины – народ ограниченный. Ну, ничего, завтра выходной. Пойдём с ней в парикмахерскую. Потом на вьетнамский рынок. Приодеть необходимо, а то недоразумение какое-то, а не мадам. Нет, сначала отмыть хорошенько – этим… гелем Фа, который ему подарили недавно - на новый год
И что она там говорила о спасении? Что всё зря? Великое заблуждение, сударыня. Зря ничего не бывает. Ты только живи, живи, Горохова.
Он представил, как Горохова льёт гель из розовой бутылочки на своё большое распаренное душем тело, счастливо улыбнулся и уснул.
Часть 6
… Утро было солнечным, голубевшим в окне чистым небом. Чинарик довольно потянулся на раскладушке и замер. Радостно стало Чинарику, покойно и уютно, потому что рядом, в нескольких шагах от него тихо спал человек – живой, близкий,хотя и ограниченный. Ограниченного человека звали Горохова. Худышка. Мадленка. Сейчас он поднимется и сделает им растворимого кофе из заветной банки, стоящей на полке уже года два. Потом пожарит яичницу с колбасой на сливочном масле. Он впервые за всю свою жизнь будет завтракать с женщиной, а после завтрака скажет Худышке, что вполне сможет полюбить её. Просто он ещё ни разу не пробовал.
- Мадле-е-ена, - тихо и мечтательно протянул Чинарик, наслаждаясь приятными звуками имени. – Мадле-ена. Мадлена, ты проснулась? - уже громче позвал он Горохову. - Доброе утро, дорогая.
Никто не отозвался на зов. Лишь истерично всхлипнула раскладушка под Чинариком. Он, уже понимая, в чём дело, сел и мгновенно учуял запах моря – так пах «Голливуд».
Сорвавшись с места, он ринулся к Гороховой.
На огромной кровати с резной спинкой, среди царских тканей постельного белья лежала обнажённая женщина необыкновенной красоты – такая гладкая, гладкая – до мурашек, и чуть влажная отчего-то. Нереида! Мерцает будто жемчужина, и взгляд зелёный, особенный, который мужиков через колено ломает.
- Кто вы? – заорал Чинарик, уняв мурашки.
- Ты чего кричишь, как подорванный, - томно прошептала «гладкая» и губищами красными шлёпнула весьма демонстративно.- Я - Анжелина Джоли. Неужто, не признал? Проказник ты.
Чинарик не узнал даже знаменитые губищи, как не узнал и свою квартиру. Теперь это были роскошные апартаменты с белой, причудливо изогнутой полированной мебелью, золотистыми шторами на окнах, мягкими коврами под ногами.
Откуда-то тихо лилась волшебная, умиротворяющая музыка. Чинарик перешёл во вторую комнату и обнаружил там ещё одну, очень изысканную дамочку, но без мурашек. Всё выглядело очень целомудренно. Она сидела за роялем в розовом кружевном халатике и играла, чему-то интеллигентно улыбаясь. Белые руки её с тонкими пальцами изящно колдовали на клавишах.
- Я – Джулия Робертс, милый, - сообщила женщина чуть хрипловатым и волнующим голосом.- Чё встал, как пень? Шампанского хочу!
- Шампанского? - переспросил Чинарик и неожиданно громко завыл, как-то очень натурально завыл, по собачьи и с ноткой агрессивности.
В зеркале напротив отражалось единственное, что не изменилось-он сам, похожий на перепуганного суслика - с крепко прижатыми к груди ручками, всклокоченными волосами и ногами-вермишелинами, вылезающими из сатиновых трусов. Трусы были в белый горошек, и именно этот бабский горошек так поразил и расстроил обезумевшего Чинарика, что он чуть не зарыдал, борясь с рвотными позывами. Еле выбравшись из тошноты и головокружения, краешком сознания понимая, что надобно предпринять, он бросился к полке и нашёл бутылочку с антиголливудом – средством, нейтрализующим действие аэрозоля.
- Не верьте зеркалам,- облизав губы, прошептала Джулия Робертс. – Они лгут. Вы самый что ни на есть Брэд Питт.
Она захохотала - дико, обнажая красные дёсны и сотрясаясь всем телом.
- Замолкни, шлюха! – крикнул Чинарик, хлебнув антидота. – Красотка, ****ь.
В глазах у него всё двоилось, то утопая в темноте, то сияя смертельно ярким солнцем. Схватив с комода пузатую вазу с драконами, он швырнул её в зеркало:
- Я не хочу ничего этого! Вот этого не хочу. Я не мечтаю об этом, слышите? Это настоящая протоплазма.- Шептал он, кружась по комнате и с изумлением, но как бы со стороны убеждаясь, что он и правда Бред Питт. Уверенность эта сменялась разочарованием от осознания собственного несовершенного тела – тела Чинарика. Перемена оболочек совершалась с бешеной частотой. Он наконец выбился из сил и плюхнулся на пол, обхватив голову руками.
Сначала исчезли шторы, развалившись на тающие ошмётки, потом ковры и мебель мелко задрожали, наливаясь каким-то робким внутренним напряжением. Казалось, что внутри вещей что-то происходит вопреки всякому здравому смыслу. Однако ничего особенного, катастрофического не случилось. И комната, и её обстановка просто исчезли, только блестящими бесформенными кусками парчи в углах напоминая о былом великолепии. Аннигилировала и госпожа Робертс, оставив после себя лишь несколько перстней на полу, но и те прямо на глазах растворились в воздухе.
Чинарик, шатаясь и поскуливая, вернулся к первой гостье и обнаружил её на прежнем месте. Анжелина улыбалась, неприлично играя розовым языком.
- А ты почему ещё здесь? - спросил Чинарик.– Марш, в свою сраную Америку.
Анжелина мило сморщила носик и схватилась за живот:
- Слушай, дорогой, сейчас ведь взорвёмся к чёртовой матери. Кто говорил: никаких мгновенных превращений?
Живот её теперь был, как боксерская груша из белой до синевы кожи. Под кожей с буйно расчерченными магистралями вен что-то пульсировало тошнотворными катышками величиной с горошину. Чинарик заворожено наблюдал за странной жизнью женского тела, которое явно готовилось к чему-то важному. Это что-то и произошло. Живот набух ещё сильнее и лопнул с тихим свистящим звуком, разлетевшись на десятки маленьких куколок - голых минианжелин. В то же мгновение наверху что-то взвизгнуло и плюхнулось на опустевшую кровать. Это был полосатый кот с хитрой мордой и отколотыми ушами.
И тут в комнату ворвалась музыка. Мощными, знакомыми волнами на голову Чинарика обрушился Первый концерт Чайковского.
Кот истошно заорал и,ощетинившись хребтом, бросился на разбегающихся по углам куколок.
Чинарик охнул и сжал кулаки перед грудью, а потом захохотал, указывая на кота пальцем:
- Ты же с кружки, с кружки… Это кто сказал мяуууу?
Смеялся долго до хрипа, обливаясь слезами. Казалось, прошла вечность, и он не сразу обратил внимание, что всё вернулось на круги своя. Чинарик лежал посередине кухни с той же самой старой, обшарпанной мебелью. Гороховой тоже нигде не было – ни в туалете, ни в коморке под названием лаборатория. Остатки колб, змеевиков, раздавленные пипетки и цилиндры валялись на полу рядом с огромным колуном для колки льда.
Первая мысль была глупая – как я не услышал? Вторая - истерическая. Как она могла?
Ступая босыми ногами по осколкам, он подошёл к угловой полке и взял лист бумаги, вырванный из заветной тетради.Там под его собственноручной надписью: «Реакция должна быть медленной, черт возьми! Никакого взрыва, никакого быстрого превращения» появилась ещё одна:
«Сука ты! Отброс из самой низшей касты – гниющий.
Отравитель! Чтоб ты сам взорвался к чёртовой матери.»
Чинарик долго читал написанное. Буквы расплывались, путались строчки и мысли. Скомкав послание, он бросил его на пол, с удивлением обнаружив, что стоит в луже крови, а острый осколок стекла торчит из пятки.
Он не чувствовал боли. Не чувствовал обиды, злости, лишь недоумение. Как можно не понять очевидную вещь? Он не сука! Он просто хотел помочь Хозяину.
Рана была забинтована на скорую руку. Вид проступившей сквозь бинт крови даже отчего-то нравился, навевая мысли о поле боя.
Он надевал куртку, когда обнаружил её. Масля лежала, вытянувшись в струнку у порога - рядом с чашкой петри. Чинарик понюхал размоченный хлеб в чашке и почувствовал запах моря.
- Горохова, а ты ведь меня убила, не Маслю,- сказал он, погладив крысу. – Разве можно «Голливуд» жрать?
Плечом толкнув хлипкую дверь, вывалился из квартиры и, подволакивая левую ногу, побрёл в единственное место, куда мог сегодня заявиться. Мир опустел.
А сам Чинарик вдруг шагнул в пустоту и провалился в плотный туман, облепивший тело сырым холодным латексом. Чинарик вцепился в прилипчивую гадость и стал отдирать её от тела, как шкурку банана, почему-то надеясь, что найдёт там, внутри нечто неожиданное, нечто во много раз лучшее, чем старая оболочка, но обнаружил какую-то дрянь - шипастую, крылатую, больно впившуюся в пальцы десятком клювов. Это была ненависть. Откуда? Откуда она? Клювастая, ядовитая ненависть… Отчего он так ненавидит? Ненавидит не только концерт Чайковского, но и шикарные апартаменты с золотистыми шторами, Джулию Робертс, Анжелину Джоли, Брэда Питта и полосатого кота с отколотыми ушами - до кучи? А горошек? Белый горошек на сатиновых трусах… Сам бог велел склевать, разорвать этот подарочек судьбы, а потом приступить к телу. К грустному, невыразительному телу человека по имени Чинарик. Оно мстит сейчас – вялостью, предательством и болью. Обвиняет… Что за несправедливость? Тело – прокурор! Ха-ха!
- Протоплазма, у тебя внутри – про-топ-лаз-ма, протоплазма и мусо-о-ор!
Порыв ветра вдруг ударил по уродливым крыльям, разорвав клювы, заполнил лёгкие тугим недышащим комом. Хищник взмыл вверх и, ударившись о доски, которые неожиданно заменили небо, грохнулся наземь, а Чинарик оказался в бетонной ловушке с маленькими нарисованными звёздами.
Теперь всё здесь смотрелось по-другому. В том строгом цифровом ряду – один, два, три, четыре…, который Чинарик всегда видел бесконечным, появилась точка – точка после слова «один». Один. Такого ещё никогда не было – никогда, даже в изломанном детстве.
- Ни там, ни сям, - бормотал, вглядываясь в тёмный провал стены. Болела голова, клюв и крылья.
- И-и-и-и-и там, и-и-и-и сям, - голосила старая знакомая рама.
- Худышка, ты здесь? - крикнул он громко и сделал шаг вперёд.- Худышка, я не сука. Я живой! Я тоже отброс!
Незнакомая старушка, кормившая неподалёку голубей, испуганно затрясла головой. Смешная старуха. Словно недоделанная марионетка. Она скоро помрёт, а подкармливает голубей. Смешная…
- Чинарик, ты, мил человек, не пугай так людей. Пьяный чёль? Знаешь, что… Жениться тебе надобно, а то погибнешь один-то.
- Жениться? – переспросил Чинарик и стянул шапку с головы. – Жениться? Погибну?- повторил с удивлением. – Бессмысленно всё.
Старушка засобиралась уходить, складывая в сумку пакеты:
- Чего это, бессмысленно?
- Всё, - отозвался Чинарик. – Каждый вздох. Чистота бессмысленна. И родина… Тоже.
Старушка пульнула в него стальными катышками зрачков. Его банка с остатками консервированной надежды взорвалась, как бомбажные огурцы.
- Отца-то своего не вспоминаешь? - вкрадчиво прошамкала старуха.
- Какого отца? Я из детдома.
- Знаю, что из детдома, только отец-то у тебя был, был, не сомневайся даже.
Чинарик молчал, чувствовал, что ничего хорошего уже не услышит.
А старуха оживилась, заморгала пустыми глазами, улыбнулась коричневым зубом:
- Не боись, это я только знаю, значитца, да и помер он давно, через два месяца после твоего рождения. Мерделеев Тихон Степанович. Хороший был дворник, прямо как ты, чистюля. И батя у него дворником служил, и дед, и прадед. Только вот с бабой Тихону не свезло. Вон чего сотворила с тобой, ехидна крашена, и потом сгинула, как провалилась, чертовка.
Антидот-то не ахти, подумал Чинарик. Мысли стали медленными и скользкими, как моллюски, он ворочал их с боку на бок, рассматривал и давился от омерзения. Вдруг стало интересно, какая у старухи шея. Тонкая, наверное, хрупкая… Он обдумывал эту мысль бесконечно долго, пытаясь замаскировать, переварить, боясь приступить к другой - страшной, начинённой свинцом. Она была уже на подходе. Старуха озвучила её, хрипло крикнув: - Митя ты! Дмитрий Мерделеев. А потом завертелась волчком и исчезла. Это не вызвало даже удивления. Захотелось лечь и уснуть, но он, не мигая, смотрел на голубей. Топ, топ, тюк, тюк. Топ, топ, тюк, тюк. Это жизнь? Вот оно как! Митя Мерделеев! Ха! Всего-то одна буква!
… В тот же момент небо потемнело и исчезло, превратившись в лавину пузырящейся воды. Чинарик упал на четвереньки, прополз несколько метров до дерева и сел в лужу. Холодные струи дождя окружили его, поглотив остальной мир, хлестали по лицу, заливали глаза, мешали дышать.
Перекрывая шум ливня, послышалось громкое звяканье и шорканье, будто кто-то совсем рядом сгребал метлой мусор. Чинарик зажал руками уши и застыл. В наступившей тишине из кипящей водяной стены вывалилось нечто рослое и квадратное, похожее на человекообразного робота, потом ещё одно, три, четыре... Сколько их было точно, Чинарик не разобрал. Целая толпа монстров…
Эпилог
… Чинарик с трудом встал, хотел схватить Гирю за грудки и вытрясти подробности о неведомом мукти, но рядом никого не было – ни художника, ни помоечных зомби. В шаге от него притаилась уже не скулящая рама. Она приглашала.
С трудом одолев кучу досок, он оказался по ту сторону лаза. Нет, превращаться в сверхсущество с очагом цели он решительно не желал. И в Мерделеева тоже. И никакого мукти! Не желал и точка! Голова закружилась ещё сильнее, резкая боль сдавила грудь. Он упал - неловко, растопырив руки, упал во что-то хлипкое и размокшее, с шершавыми бортиками по бокам. Пытаясь подняться, схватился за них, напрягая онемевшую спину, тянул огнём горевшую шею, месил ногами мягкое и склизкое, наплывающее на кроссовки. Пропитанные дождём бортики сплющились, почти расползлись, но сомнения не было. Он лежал в большой картонной коробке, выстланной отсыревшей пуховой шалью, то проваливаясь в сонную истому, то возвращаясь. Когда морок чуть расселся, Чинарик открыл глаза и увидел небо. Прямо на нём, среди разбросанных облаков появилось лицо - бородатое, с широким сизым носом. Слезящиеся глаза смотрели внимательно и жадно. Чинарик хотел попросить помощи, чтобы подняться, но почувствовал, как чужая рука шарит по карманам куртки. Старенький кошёлёк мелькнул перед носом и исчез в бородатом лице.
- Это ты, страшный человек? - прошептал Чинарик. - ты что творишь-то, безгрешная куколка? Зачёркиваешь законы параллельной жизни?
Куколка виновато прохрипела:
- Прости, брат. От голода пузо свело. А тебе уж и не понадобится. Вон, какой синий весь. Ты не думай, если выживешь, я тебе всё до копейки верну. Вот те крест. А так… Может, всё образуется, брат. Думай о мукти.
- Не думай, не думай, не думай, - застучало в голове.- Ни там и ни сям…
Под бедром глухо тренькнуло. Непослушной рукой он вытащил из-под себя погремушку.
Облезший, когда-то оранжевый, попугай на зелёном кольце теперь был на уровне глаз. Чинарик смотрел на старого знакомого, не отрываясь.
- По-вез-ло, повезло, - вдруг проскрипел попугай, и тут же, склонив лупоглазую голову на бок, сипло простонал под Шевчука. - Ро-о-одина, все кричат уро-о-одина… Чинарик то ли хохотнул, то ли фыркнул, будто поперхнувшись, расстреляв попугая тягучей слюной. Фырканье повторялось и повторялось, смахивая на агонию умирающего мотора, пока не появилась музыка. Это был Первый концерт Чайковского. Она ударила по нему, как по тлеющей головёшке - тело рассыпалось весёлыми горячими брызгами, рассыпалось и поднялось к верхушкам голых деревьев, потом выше, ещё выше.
Он тихо заскулил от восторга, от мучительной нетяпляпости льющихся звуков, теперь уже свободных, отмытых от грязи носатого Лёлика. Показалось, что звучит новый странный гимн, и слова гимна, он, Чинарик, хорошо знал когда-то, но сейчас забыл. Он хотел встать, вытянуться во весь свой невеликий рост, но лишь крепко зажал в ладони оплёванного попугая и затих.